Маша и Гром

Глава 21. Маша

Я сошла с ума. Я клялась, самой себе клялась, что после Бражника я никогда в жизни не свяжусь с бандитом. Не какому-то чужому человеку такое пообещала, а себе! И что в итоге?..

Громов... Кирилл... нет, все-таки Громов пошевелился во сне.

Я снова сидела в кресле в его спальне, а он снова отходил от наркоза — накануне вечером ему второй раз зашили разошедшуюся рану. Врач сказал, что он напрасно геройствовал — теперь заживать будет еще дольше. Вот бы еще к его словам хоть кто-то прислушался.

Визит эфэсбешника привнес еще больше хаоса в нашу жизнь. Я не понимала, почему именно — никто мне ничего не рассказал — но чувствовала, что дело плохо. Произошло нечто из ряда вон выходящее. Даже дядя Саша занервничал, а я думала, он давно утратил эту способность.

И это Громов еще не знал о своей бывшей Алене, которая тогда перехватила нас с Гордеем на улице. Наверное, Мельник рассказала дяде Саше, не мог не рассказать. Но с Громовым об этом точно еще никто не говорил. Просто не успели. Он то валялся без сознания, то отсыпался под наркозом, то зарабатывал себе очередную головную боль, когда слонялся по дому сразу после операции.

Я вздохнула и сцепила пальцы в замок. Во сне Громов казался таким... спокойным. Расслабленное лицо без вечно нахмуренных, заломанных у переносицы бровей. Губы не искривлены в привычной усмешке. Челюсть не напряжена, зубы не сцеплены, по скулам не ходят желваки.

Я встала и подошла к нему, опустилась на край постели, стараясь действовать бесшумно, чтобы его не разбудить. Хотя под наркозом, по словам врача, он пробудет еще около часа. Я приложила раскрытую ладонь к его щеке, чувствуя покалывание щетины. Непривычно. Почти всегда я видела его уже гладко выбритым.

Он даже не вздрогнул, не почувствовал мое прикосновение. Почему-то украдкой, я бросала быстрые взгляды на его плечи и верхнюю часть груди, не прикрытую одеялом.

У него были широкие, мощные плечи. Я помнила, как перекатывались его мышцы под моими ладонями. Я помнила, как крепко могут держать его руки.

С трудом сглотнув образовавшийся в районе груди комок, я приложила тыльную сторону ладоней к своим щекам. Они пылали, словно я занималась чем-то непристойным. Насколько непристойно вот так беззастенчиво разглядывать спящего человека, пользуясь его беззащитным положением?..

Я провела пальцем по татуировке на его правом плече. Очертила все черные широкие линии, из переплетения которых и складывался хитрый узор. Его кожа была теплой, почти горячей. После операции поднялась температура?..

Я не думала головой, когда поцеловала его минувшем вечером. Я вообще ни о чем не думала. Я так устала все анализировать. Ко всему подходить критически. Но, боже мой, как же мне было страшно.

Страшно снова что-то чувствовать. Страшно от того, что мне снова разобьют сердце. Страшно пустить кого-то внутрь себя, поделиться своими эмоциями. Я два долгих года этого не делала, выстроив вокруг себя замечательную крепкую стену. Она надежно отгородила меня от внешнего мира и проявления любых эмоций.

Потому что я больше не хотела бояться. И ждать, когда мне снова сделают больно, я тоже не хотела.

Я жила в своем изолированном мирке два года и не хотела никуда из него выходить. Но реальность решила иначе. Реальность привела в мою жизнь Кирилла Громова, который смял все воздвигнутые мною барьеры. Который бульдозером проехался по моей стене, не оставив от нее камня на камне.

С ним внутри меня впервые за очень долгое время что-то проснулось. В мире появились яркие краски. В дополнение к двум цветам — черному и белому — пришло что-то новое. Мне захотелось распрямиться, твердо опереться на ноги и хорошенько оглядеться. Мне захотелось увидеть, что происходит вокруг.

Я устала себя хоронить. И бояться я тоже устала.

Мне захотелось жить.

Целоваться с мужчиной. Держать его за руку. Чувствовать, как он вздрагивает, когда я его касаюсь. Слышать биение его сердца. Смущенно краснеть под его пристальным взглядом. Прижиматься к нему близко-близко, вплотную, чтобы между нами и сантиметра не оставалось.

Мне хотелось, что у меня по рукам бегали мурашки, а в животе — танцевали бабочки. Чтобы он шептал мне на ухо всякие глупости, а я хихикала как самая последняя дурочка на свете. Но зато живая дурочка. А не похоронившая себя в двадцать три неполных года.

Я не помню, когда впервые почувствовала себя живой рядом с Громовым. Но очень хорошо помню, когда впервые я это осознала. В тот день я рассказала ему всю правду про Бражника и сняла с себя свитер, чтобы показать шрамы, оставшиеся после того, как этот псих вылил на меня кипяток.

И я так разозлилась тогда! На Громова, на Бражника, на всех ментов, на каждого мужика в мире! И я стояла перед Громовым без свитера, раскрасневшаяся, растрёпанная, и гневно дышала, и на мне был надет один лишь топ на тонких бретелях, и его ткань плотно облегала мою грудь...

Вот тогда я почувствовала, что снова живу. Я показала ему свои шрамы, и ничего не случилось. Мир не рухнул, небо не поменялось местами с землей. Я два года лелеяла их, скрывая от посторонних взглядов, а когда, наконец, их увидел чужак, то я поняла, что могу с ними жить. Что эти шрамы меня не убьют. Что никакие шрамы меня не убьют.

А еще в тот момент я перехватила взгляд Громова. Он смотрел на меня, как мужчина смотрит на женщину, которую он хочет. Хочет завалить в постель, трахнуть, поцеловать. Несмотря на все мое прошлое. Несмотря на Бражника. Несмотря на шрамы. Несмотря на то, что я не раз его обманывала. Громов все равно обжигал меня взглядом, скользил им по лицу и груди.

Сперва я могла чувствовать лишь ужас. В голове происходило что-то совершенно непонятное. Инстинкты вопили об опасности. Все, совершенно все было теперь иначе. Не так, как я привыкла за два года. Не так, как я себя приучила.

Чтобы все осознать, мне пришлось заглянуть в душу самой себе, а это всегда самое сложное. А еще пришлось услышать спокойный голос Аверина, который сказал: «Гром ранен. Доктор сейчас его штопает». Мы как раз вернулись с Гордеем домой после не совсем удачного похода за подарками, и я тогда злилась на Громова из-за того, что он спихнул на меня собственного сына, а сам шляется, неизвестно где. А вдобавок ко всему мне пришлось иметь дело с его бывшей. А ведь этой проблемой он точно должен был заниматься сам.

Но когда Аверин шепотом, чтобы Гордей не услышал, сказал мне, что Громов ранен, у меня сердце рухнуло в пятки. Миллион мыслей пронесся в голове, и среди них всех я почему-то зацепилась за одну единственную.

«Этого не может быть. Он не может умереть, ведь я же его…».

... люблю?

Можно ли так сказать о человеке, которого ты толком не знаешь? С которым толком не целовалась?

Но эта мысль, когда я паниковала и думала, что он умрет (ведь Аверин забыл добавить, что рана не смертельная), эта самая мысль стала для меня определяющей.

Я смогла заглянуть в глаза всем своим страхам. Я смогла признаться себе в том, что давно чувствовала что-то по отношению к Кириллу. Может, не любовь, но точно симпатию. Меня влекло к нему как к мужчине. Мне нравилось то, как он говорил с другими с людьми. Как звучал его голос. Как он менялся, когда общался с Гордеем. Мне нравилась его спокойная, тихая уверенность в себе. Мне даже нравилась его усталость. Когда столько всего навалилось на него меньше, чем за месяц, но он продолжал делать то, что должен.

Решал проблемы. Отвечал на звонки. Ездил на встречи. Занимался работой (какой бы она ни была).

Спокойствие. Вот что я чувствовала рядом с ним. Спокойствие и защищенность, хотя это может звучать дико, ведь рядом с ним меня чуть не убили, а потом и вовсе завели уголовное дело.

Мои эмоции были иррациональными. Я не находила им логического объяснения. Я просто это чувствовала. И знала, что могу положиться на Громова. И он ответит: «Хорошо. Я все решу.»

Я вынырнула из своих переживаний и осознала, что все это время удерживала ладонь у него на плече. А Громов по-прежнему безмятежно спал. Совсем не к месту я подумала о том, что с удовольствием стащила бы укрывавшую его простынь чуть ниже. Губы пересохли, и я облизала их, вспомнив момент, когда мы ночевали в старом доме его родителей. Я вошла посреди ночи на кухню, а он расслабленно сидел за столом, откинувшись спиной на стену у окна. А по его животу к ремню на джинсах спускалась дорожка темных волос.

Я тогда тайком рассматривала его, не поднимая ресниц. Кажется, он все равно заметил, потому что напряг пресс и поиграл немного бицепсами. Мужчины. Ни дня без позерства.

— ... что смешного?.. — его голос донесся до меня словно сквозь туман. Я даже не сразу поняла, что слышу его в реальности, а не в своих воспоминаниях.

Резко перестав улыбаться, словно блаженная идиотка, я взглянула на Громова. Кажется, он вышел из наркоза пораньше, потому что теперь вопросительно смотрел на меня.

— Тебе разве не нужно еще поспать?

Он заворочался, пытаясь устроиться поудобнее, и решительно покачал головой.

— Я за последние пару дней выспался на месяц вперед.

Наверное, обезболивающее все еще действовало, потому что он не кривился и не морщился, когда говорил или двигался.

— Стало приятной традицией. Я просыпаюсь, а тут ты сидишь, — его рука зашарила по простыне, и я подвинула ладонь ей навстречу. Он накрыл мои пальцы и слегка сжал их — насколько хватало сил.

— Не такой уж приятной, знаешь ли, — сварливо ответила я.

Я действительно не видела ничего приятного в двух наркозах подряд. И в ножевой ране тоже.

— То, что ты не сбежала, тоже довольно неплохо.

— А ты боялся?

— Немного.

Громов подмигнул мне и огляделся по сторонам.

— А сколько времени?

— Два или три ночи. О, почти три, — я бросила взгляд на настенные часы.

— Ты спать вообще собираешься? — он попытался придать голосу строгость, но, учитывая его текущее состояние, получилось скорее комично. — Кровати на двоих хватит.

— Предлагаешь мне ночевать в твоей постели? А ничего, что ты только после операции? — я вскинула брови.

— Так я только сон тебе и предлагаю. Прости, на все остальное я пока не способен, — понизив голос, ответил он, и я почувствовала, как по рукам поползли мурашки.

— Равноценный обмен. Ты спишь тут, и я тогда еще тоже посплю.

Мне не особо хотелось сопротивляться, поэтому я вернулась к креслу, выключила напольную лампу на длинной ножке, услышала негодующий вздох Громова и почти в полной темноте, наощупь подошла к кровати. Скинув штаны и свитер, я залезла под одеяло с противоположного от Громова края и с наслаждением уронила голову на подушку.

Он повернулся ко мне.

— Дразнишься? А свет зачем выключила тогда?

— Берегу твое здоровье. Тебе нельзя сейчас волноваться... и возбуждаться, — невинно отозвалась я.

— Туше. Но не надейся, что тебе сойдет это с рук, когда я поправлюсь. А я сделаю это очень скоро.

— Главное, чтобы на твоем пути к выздоровлению не вырос очередной эфэсбешник, — я рассмеялась и услышала его сдержанное фырканье.

Потихоньку я подползла к нему почти вплотную и уткнулась носом в правое плечо, щекоча его теплую кожу своим дыханием.

— Я же не железный... — сдавленным шепотом произнес он спустя несколько минут, и у меня изо рта вырвался нервный смешок.

— Спи уже, — также тихо ответила я и отодвинулась чуть назад.

Утром меня ждал неприятный разговор с мамой. Проснувшись рядом с ним в кровати, я тихо выскользнула из спальни, пока он еще спал. Наверное, остаточное воздействие наркоза — он не проснулся, даже когда я неловко задела рукой тумбочку, и на пол с грохотом приземлилась какая-то книга.

А вот внизу меня поймала мама. Перехватила по пути на кухню и поманила следом за собой. Она привела меня в ту комнату, в которой я когда-то, совсем в другой жизни, переодевалась перед тем злополучным ужином. Вроде и месяца не прошло, а кажется, что годы...

Мама остановилась посреди комнаты и, скрестив на груди руки, посмотрела на меня. Ясно. Этот взгляд не сулил мне ничего хорошего.

— Что происходит, Маша? — спросила она безо всяких прелюдий. — Что между тобой и Громовым?

— С каких пор он Громов, а не Кирилл Олегович? — я решила потянуть время.

— Когда речь идет о любовнике моей дочери, то он для меня — Громов, — мама продолжала рубить прямо с плеча.

— Он мне не любовник.

«Скоро станет. Наверное».

— Ты спала в его спальне!

— Мама, он после операции, о чем ты вообще говоришь?! Вот именно, я просто спала. На кровати. Там не только трахаться можно.

— Не выражайся при мне так! — мама поморщилась.

Для вдовы милиционеры и человека, который работает в доме у бандита и общается с одновременно бывшим ментом, афгановцем и начальником охраны того самого бандита, у моей мамы слишком высокие нравственные ориентиры.

— Маша, дочка, — она сменила тон, заметив, что я ощетинилась и ушла в глубокую оборону. — Ты пойми, я же за тебя волнуюсь.

— Не надо за меня волноваться, — машинально отозвалась я.

— Ты после Леши сама не своя была, — мама ступила на запретную территорию.

И это она не знала еще всей истории. Думала, он просто меня «поматросил и бросил», как говорится. Может, подпольный аборт подозревала — должна же она была как-то объяснить самой себе мое состояние, когда я два года не жила практически, а существовала, словно комнатное растение?

В общем, всей правды я, конечно же, ей не говорила и никогда не скажу. Иначе не знаю, что бы сейчас было...

— Мам, — я подошла к ней и взяла за руку, несильно сжав. — Не волнуйся. Все будет нормально.

— Маша, — мама печально вздохнула. — Уезжай, а? Не нужно тебе с ним связываться.

Если бы я могла, мама. Если бы я могла. И не только из-за уголовки.

От потенциально тяжелого продолжения этого разговора меня спас, кто бы мог подумать, Александр Иванович. Постучав и выждав пару секунд, он вошел в гардеробную и окинул нас с мамой быстрым взглядом.

— Маша, нам нужно поговорить. И лучше сделать это прямо сейчас, пока Кирилл Олегович не проснулся.

Дядя Саша сказал это совершенно ровным голосом, но я видела взгляд, который бросила на него мама. Конечно, он знал, где я ночевала. И мама знала, что он знал. Да весь дом, похоже, знал. Один лишь Громов спал сном невинного младенца.

Я одернула рукава свитера и кивнула. Улыбнулась маме и вышла следом за дядей Сашей из гардеробной. По коридору он провел меня в часть дома, в которой я еще ни разу не бывала. Что-то типа «командного пункта», если проводить аналогии с американскими боевиками. В комнате, куда мы пришли, стояла пара обычных диванов, несколько кресел, пара тумбочек и телевизор. В углу висела помятая боксерская груша, на полках над столом выстроились банки с кофе, пачки чая и печенья. Рядом с электрическим чайником на тумбочке стояли чашки.

Комната отдыха для охраны. Очень мило!

Мельник, вольготно развалившийся на диване, при нашим появлении встал. Ну да, у дяди Саши с субординацией не забалуешь.

— Нам нужно рассказать Кириллу Олеговичу про встречу с Аленой. И сделать это чем раньше, тем лучше, — без обиняков сказал он и посмотрел мне в глаза.

— Понятно.

Он явно на что-то намекал, но я притворилась идиоткой и сделала вид, что ничего не понимаю.

— Хорошо, — как-то разочарованно выдохнул он и мазнул рукой, чтобы Мельник подошел поближе. — Давайте тогда еще раз прогоним, как все было.

— Она нагнала нас на улице. Мы поднялись к Тверской, чтобы свернуть к «Детскому миру», — он бросил на меня укоризненный взгляд. — Подарки для Гордея. Идея Марии Васильевны.

— Она была одна, так?

— Да. Насколько я могу судить.

— Пасла вас, получается?

— Сказала, что случайно наткнулась, — я фыркнула. Нужно быть безумцем, чтобы поверить в такой бред.

— Мы не заметили никакой слежки, — вставил Мельник. — Может, не врет.

Я фыркнула и закатила глаза. Интересно, все мужики так перед красивыми женщинами пасуют или есть исключения? А ведь он, так сказать, при исполнении.

Наверное, у меня было очень сильное предубеждение против этой Алены. Наверное, это было не очень честно по отношению к ней... а сына своего бросать в глуши честно? А рожать никому не нужного ребенка, чтобы мужика к себе привязать, это разве честно? А пропадать из жизни пацана на долгие годы?..

— Ага, конечно, — ласковым голосом пропела я. — Короче, она нагнала нас со спины, начала звать Гордея по имени. Кричала, что «мама здесь, мама больше никуда не уедет, мама его больше не бросит».

Я говорила, а у самой кошки на души скребли. Как же было душераздирающе в тот момент смотреть на совершенно растерянного, взволнованного Гордея, который просто не знал, что ему делать? Он метался между вариантами броситься к матери и броситься подальше от матери. В итоге он выбрал последний, а эта чокнутая баба орала ему в спину, что скоро заберет его у отца.

— Может, опустим эту часть? — я поежилась и обхватила себя за плечи руками. — Ну, про угрозы забрать от отца.

Дядя Саша посмотрел на меня непроницаемым взглядом, взъерошил свой короткий ежик на затылке и махнул рукой.

— Да уже ни к чему. Кирилл Олегович уже в курсе этой части ее плана.

Ого! Как интересно...

— И она потом ушла? — он повернулся к Мельнику. Наступил момент его фиаско.

— Да, — кивнул он и добавил, поборов смущение. — Пацаны вели ее, но потеряла. В метро спустилась, а там, сами знаете, двадцать выходов в разные стороны.

— Заткнись, — оборвал его дядя Саша. — До сих пор слушать тошно. За что твоим мальчикам-зайчикам бабки платят? Посмотрим еще, что Кирилл Олегович скажет.

— Не жительница Финляндии, а просто Мата-Хари какая-то, — с невинным видом ввернула я, и Мельник заскрипел зубами.

— Ладно, — дядя Саша помассировал красные от недосыпа глаза. — Перескажет короткую версию, детали опустим, — он зевнул.

Да уж. Месяц у него выдался непростой... Как и предыдущие годы, наверное.

— Ему нужно на ноги встать.

А вот это он уже про Громова добавил. Ох. Не ожидала от него такой заботы по отношению к начальнику...

— Согласна, — ляпнула я прежде, чем смогла отследить и остановить свой порыв. — Третий разрыв раны ему точно не нужен.

Дядя Саша и Мельник посмотрели на меня почти синхронно. Мне ничего не оставалось. Пришлось задрать повыше нос и гордо замолчать. Что я им могла сказать?..

На кухне я перехватила у Оксаны Федоровны поднос с завтраком и вызвалась сама отнести его Громову. Бульон, пара гренок, одно сваренное вкрутую яйцо. Ммм, он будет просто в восторге.

Дверь в спальню мне открыл охранник. Да уж. В этом доме шило в мешке точно не утаишь.

— Я думал, ты сбежала.

Похоже, это приветствие становится нашей общей шуткой.

Я толкнула пяткой дверь и посмотрела на него. При дневном свете выглядел он еще хуже, чем вчера, когда встречался с эфэсбешником в кабинете. Опираясь на подушки, он сидел на кровати и копался в пейджере.

Я отвела взгляд от его плеч и груди, не прикрытых сползшим на живот одеялом, и подошла к кровати, поставив поднос на тумбочку. Он перехватил мою руку и заставил сесть рядом с ним. Щетины за ночь прибавилось, но она ему очень подходила.

— Сходим на свидание, когда меня выпишут? — предложил он и подмигнул мне.

Я чувствовала, как его большой палец круговыми движениями поглаживает тыльную сторону моего запястья.

— Я просто люблю начинать с ухаживаний, а не постели, — и он бросил красноречивый взгляд на примятую подушку на той стороне кровати, где спала я.

— Ресторан, караоке, тир, поездка по ночному городу, боулинг, клуб? Выбирай.

— Тихий ужин в неприметном местечке?

— Ну, я могу выкупить весь зал Метрополя, конечно. Ради тишины. Но в неприметное местечко его никак не превратить.

Громов улыбнулся — вполне искренне. От уголков глаз к вискам побежали лучики морщин. Я и сама невольно улыбнулась ему в ответ, потому что он заражал своим хорошим настроением. Равно как и плохим.

И скоро стрелка его настроения качнется в сторону плохого... Пожалуй, хочу насладиться этим моментом еще немножечко. Прежде чем новости про его бывшую все испортят.

— Пациент Громов, — я нахмурила брови и строго на него посмотрела. — Вам пока запрещена любая активность. Кроме такой, — и выдержав небольшую паузу, я увлекла его в поцелуй.

Его руки мгновенно сомкнулись у меня на плечах, словно он только этого и ждал. Он привлек меня поближе к себе, и мне пришлось подчиниться, чтобы не заставлять его слишком сильно ко мне тянуться — он же ранен, в конце концов!

Щетина немного царапалась, и я чувствовала, как краснеет нежная кожа на щеках и вокруг губ, но мне это даже нравилось. Одной рукой он плотно, как и в прошлый раз, зарылся в мои волосы на затылке, а другой залез под свитер и поглаживал теперь спину. У меня мурашки рассыпались от его прикосновений, и тело вздрагивало, словно от легких разрядов тока.

— Почему ты все время убираешь волосы, — прошептал он мне в ухо, прикусив слегка мочку. — Хочу, чтобы были распущенными, пока ты со мной, — и он недовольно потянул меня за косу, заставив подставить шею.

— Много хочешь, — дразнясь, я выскользнула из его объятий и отодвинулась на кровати от него подальше.

Черт, его рана! Я бросила быстрый взгляд на повязки: чистые, а Громов уже снова протянул ко мне руку и слегка сжал подбородок.

— Я не много хочу. Я хочу вполне определенных вещей, — сказал он низким, хриплым голосом. — Распусти волосы.

— Нет.

— Распусти.

— А то что? — я накрутила на палец кончик косы и поднесла его к губам, слегка прикусив.

Дразнить его было забавно.

— Накажу, — сказал он с абсолютно серьезным выражением лица. Но я видела, что у него в глазах блеснул дьявольски-довольный огонь.

— Договорились, — я хотела поцеловать его, чтобы смягчить горечь поражения, но в этот момент в дверь постучали. Игру пришлось прервать.

К моему удивлению, Громов недовольно выругался себе под нос. Потом рявкнул.

— Да! Можно.

Я едва успела отпрыгнуть от него подальше и принялась судорожно поправлять задранный на спине свитер и приглаживать растрепанные волосы. Потом вспомнила о своих щеках и губах — все еще припухших из-за его щетины, и, негодуя, посмотрела на Громова. Он улыбался. Да он специально не дал мне ни секунды, чтобы привести себя в подарок.

Мстит за то, что не подчинилась ему. Каков наглец.

Александр Иванович и Мельник с непроницаемыми лицами прошли в спальню и остановились в паре шагов от кровати. На меня оба подчеркнуто не смотрели. Громов же мгновенно превратился из любовника в собранного, сосредоточенного босса.

— Ну? Что там? Выкладывайте.

Мне показалось, что дядя Саша сделал глубокий вдох прежде, чем он сказал.

— Кирилл Олегович, произошла внештатная ситуация. Алена Игоревна пыталась вступить в контакт с Гордеем.

— Что?!