Месть Адельгейды. Евпраксия

Ратная Фортуна отвернулась от императора. Он попробовал захватить неприятельский замок Монтебелли к северу от Венеции, но не смог. Осадил крепость Монтевеглио и завяз на всё лето, выдохся, устал, даже снарядил своего представителя в Каноссу для переговоров о мире. Герцог Вельф уходил от прямого ответа, всячески тянул время, но зато Матильда, появившись на одной из бесед, заявила в лоб: никаких мирных соглашений, мы сражаемся до победы над Генрихом, до его изгнания из Италии. Более того, распорядилась взять парламентёров в заложники и послать государю ультиматум: или тот снимает осаду с Монтевеглио, или его доверенные лица будут казнены. Самодержец осаду снял, но войска на север не отвёл, а, наоборот, бросил их на юго-восток от Пармы и пошёл на приступ Каноссы.

Он, конечно же, поступил эффектно и дерзко, но при этом — совершенно недальновидно. Положение главного оплота Матильды делало замок фактически неприступным: он стоял на одноимённой горе, окружённой с трёх сторон хвойным лесом, подступы к нему были узкие и опасные для противника, а отвесные скалы не давали возможности зайти с тыла. Гарнизон Каноссы составлял без малого тысячу воинов, плюс ещё оруженосцы и рыцари герцога — двести человек. И запасов пищи хватало надолго.

В неудачных штурмах немцы потеряли тысячи полторы пехоты, кроме того — и своих посланцев к неприятелю: мёртвые тела членов мирной делегации были сброшены с крепостной стены в гущу атакующих.

Наступала серая, дождливая североитальянская осень. В стане нападающих начались болезни. Чтобы не лишиться остатков гвардии, государь отступил за реку По и решил перезимовать в Павии.

В ноябре привезли печальную новость из Германии: в Швабии был убит духовник Генриха, вдохновитель его отречения от Креста. Император с отчаяния впал в депрессию. Он велел никого к себе не пускать, пил в больших количествах граппу и молился. А в одну из особенно грустных февральских ночей 1093 года даже попытался вскрыть себе вены. Но его спасли.

Начался разброд в стане интервентов. Проклиная слабовольного самодержца, Готфрид де Бульон снял свои войска, расположенные у Мантуи, и убрался к себе в Бургундию. Этим не замедлил воспользоваться Вельф: тут же занял город и ударил по Павии. Венценосец бежал, скрывшись в одном из альпийских замков своих друзей.

Между тем Папа Урбан И, взяв себе в союзники южноитальянского герцога Рожера, выгнал сторонников Генриха из Рима. Те убрались на север и нашли пристанище в той же Вероне. К осени 1093 года на фронтах сложилось шаткое равновесие. И тогда Матильда снова вспомнила о веронской затворнице — Адельгейде-Евпраксии...

Этот год сильно отразился на Ксюше: выглядела она скверно, то и дело болела, не вставая неделями с постели. А когда вставала, то часами либо молилась либо плакала в усыпальнице Леопольда. Часто ходила на могилу Груни Горбатки. И имела право перемещаться по замку (а тем более, за его пределами) лишь в сопровождении многочисленной стражи во главе с фон Берсвордт. Чувствовала себя в настоящей клетке.

Незадолго до Рождества вновь свалилась с простудой и послала горничную Паулину положить свежие цветы в Лёвушкином склепе. Наказала строго:

— Осторожней будь. Лотта наверняка пошлёт слежку.

— Не волнуйтесь, ваше величество, — успокоила её служанка. — Всех её соглядатаев знаю наперечёт. Улизнуть от них — дело чести.

— Не рискуй напрасно. Нечего врага злить по пустякам.

— Отчего ж не позлить, если очень хочется? Хоть какая-то радость в жизни.

На воротах замка стража с наслаждением её обыскала — больше из желания подержаться за женские прелести, нежели действительно из служебного рвения; ничего не нашла и незамедлительно пропустила.

Паулина шла, запахнувшись в накидку: дул пронзительный мокрый ветер, задиравший юбки и вздымавший на реке солидные волны. По брусчатке миновала Порта деи Борсари и свернула на Пьяцца делле Эрбе. А у церкви Сан-Дзено Маджоре юркнула за ограду кладбища. Тут впервые служанка оглянулась и увидела, как за ней следует мужчина в чёрной широкополой шляпе, вымокшем плаще и простых башмаках на свиной коже. Раньше она его не видела. Это обстоятельство удивило её немало, но не напугало: знала, что покинет склеп через потайную дверку и другую калитку, чтоб оставить наблюдателя с носом.

У плиты Леопольда Паулина встала на колени, возложила цветы и молилась минуты четыре. А затем, сочтя поручение выполненным, устремилась к чёрному ходу. Но не тут-то было: мужичок поджидал её у другой калитки, раскусив уловку. Более того, подошёл к служанке и произнёс:

— Здравия желаю, сударыня.

Та взглянула на него снизу вверх изумрудными бестрепетными глазами и сказала нагло:

— Ну, здорово, дядя. За какой нуждой клеишься ко мне?

— Разговор имею относительно твоей госпожи.

— Ну так говори.

— Нет, не здесь, не сейчас. За тобой следят люди Берсвордт.

— Разве ты не из их числа?

— Вот ещё придумала! Нешто я похож на фискала?

— Ты похож на чёрта — Господи, прости!

— Лучше быть похожим на чёрта, чем на фискала.

— А тогда кто ж тебя послал?

Закатив рукав, неизвестный показал на предплечье, где был выжжен знак — «W» и корона. Паулина ахнула:

— Герцог Вельф?

— Тс-с, ни звука. Жду тебя у Порта деи Леони, в кабачке старого Джузеппе. Знаешь?

— Нет, но разыщу.

— Ровно через четверть часа. И смотри не приведи «хвост».

— Обижаешь, дядя. Мы, как говорится, сами с усами и не пальцем деланы.

— Вот охальница! Уважаю.

Покружив по городу, по его узким улочкам, где не разглядеть сопровождение было невозможно, и наверняка убедившись, что её не «пасут», Паулина выбралась к реке, к Понта Пьетра, а затем нашла и древние укрепления, сохранившиеся с римских времён. Тут неподалёку и стоял кабачок, на дверях которого было вырезано готическими буквами: «У Джузеппе».

Заведение оказалось полупустым: только несколько подмастерьев поздравляли товарища со счастливо сданным экзаменом на звание мастера да какой-то мрачный небритый господин подкреплялся жареной перепёлкой. Человек Вельфа сидел в уголке и при появлении Паулины сделал жест рукой. Перед ним на столе возвышалось блюдо со свежей выпечкой, пара глиняных стопок и кувшинчик с вином. Усадив служанку, предложил выпить за знакомство.

— Ну, тебе известно, кто я такая. Сам назвался бы.

— Это не имеет значения. Пусть я буду Ринальдо.

— Пусть Ринальдо. Мне всё одно.

Чокнувшись, осушили стопки. Закусили сдобой.

С удовольствием работая челюстями, женщина спросила:

— Чем же привлекла я твоё внимание, благородный синьор Ринальдо?

— Буду откровенным: не твоей красотой. Или, скажем лучше, не только ею.

— О-о, да вы обольститель, сударь! Осторожней на поворотах. Я хоть девушка и простая, но ложусь только по любви. По любви к мужчине. Иногда — к деньгам.

Человек Вельфа улыбнулся:

— Это мы запомним. А теперь ответь, Пола-Паулина, ты готова вызволить свою госпожу на свободу и спастись сама? Если да, то обсудим, как проворнее совершить побег. В замке моего господина вы окажетесь у друзей. И проклятый Генрих не дотянется до вас грязными, когтистыми лапами!

Немка пододвинула чарку, итальянец её наполнил, и она снова выпила. А потом ответила:

— Может, и готова. Но готова ли моя госпожа? Не уверена. Иногда мне кажется, что когтистые, грязные лапы императора ей по вкусу.

— Неужели?

— Да, представь себе. Любит и ненавидит одновременно. Любит свою ненависть. Ненавидит свою любовь. И стремится, и упирается. И мечтает, и опасается. И страшится, и не может без него жить.

— Заколдована, что ли?

— Да, похоже на то. Если Генрих — дьявол, может околдовать.

Полномочный из крепости Каносса проговорил:

— Но ведь мы с тобою нормальные, не заговорённые. Можем рассуждать здраво. Согласись, что бегство для Адельгейды — благо.

— Я согласна полностью. Чахнет бедная не по дням, а по часам. От былой красоты мало что осталось.

— Ну, вот видишь. Значит, поспособствуй вашему побегу. И получишь не только свободу вместе с госпожой, но и кучу золотых от меня.

Паулина деловито осведомилась:

— Кучу — это сколько?

— Двадцать пять монет.

— Да, немало. Неплохое приданое для такой бедной девушки, как я. — И она сама налила себе вина из кувшинчика. Выпила и брякнула: — А каков задаток?

— Десять.

— Тоже ничего. Что мне надо делать?

Итальянец пожевал булочку и спросил в свою очередь:

— Это правда, что у Лотты фон Берсвордт связь с шамбелланом замка доном Винченцо?

— И не только с ним. Ну и что с того?

— Он хранит ключи от всех подземелий. В том числе и от тайного хода. В каждом замке есть подземный ход из донжона, чтоб спасти господ в случае опасности. Королевский замок в Вероне — не исключение.

— Да при чём тут я?

— Ты должна под видом Лотты оказаться у него в спальне и украсть ключи.

Горничная прыснула:

— Во даёт! Как же это возможно? Я — под видом Лотты? Да ещё в спальне! И не стыдно, Ринальдо, а? Да ни за какие коврижки. Ерунда какая!

Человек Вельфа произнёс:

— Тридцать пять.

— Ты про что, вообще? — удивилась Паулина.

— Тридцать пять монет. И в задаток — пятнадцать.

У неё глаза вылезли из орбит:

— Так возьмёшь и отдашь мне пятнадцать золотых?

— Несомненно. Если согласишься.

— Прямо вот сейчас?

Он откинул полу куртки, отвязал от пояса кожаный кошелёк и поставил столбиком перед Паулиной:

— Здесь как раз пятнадцать.

Паулина покусала нижнюю губу. Денег хотелось очень, но опасность была слишком велика.

— Значит, говоришь, ключи в спальне?

— По моим данным, в ней.

— А вот тот, кто тебе данные приносит, сам не мог бы ключи украсть?

— К сожалению, нет. Шамбеллан никого к себе в спальню не впускает. Кроме Лотты.

— Ну, допустим... мне удастся раздобыть её платье... я ж в него не влезу! У меня и спереди, и сзади — раза в два побольше!

— Что-нибудь придумай.

— И потом, Винченцо тут же обнаружит подмену.

— Говорят, он подслеповат.

— Не настолько же!

— Значит, надо его убрать, как пропустит в спальню.

— Что, убить? Господи, прости! Этого ещё не хватало. Я такого греха на душу не возьму. Даже за две сотни золотых!

— Кто сказал — убить? Оглушить. Усыпить. В общем, вырубить.

— Прямо и не знаю... Ты меня смутил. Голова соображает с трудом.

— Значит, надо выпить.

— Тут, в кувшинчике, почти пусто.

— Мы ещё закажем.

Наконец Паулина согласилась. Привязала к поясу кошелёк с задатком, скушала последнюю булочку, допила вино и сказала:

— Ладно, будь что будет. За свободу можно и рискнуть головой.

— Жду тебя в следующий вторник в этом кабачке, в то же самое время. Разумеется, с ключами от подземного хода.

— Постараюсь. Ну а ты не забудь оставшиеся двадцать золотых.

— Тоже постараюсь.

Так и разбежались. По дороге в замок Паулина быстро протрезвела и сначала перепугалась, но потом пришла в чувство и рассудила: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Надоело томиться в замке. И смотреть на чахнущую хозяйку. Без меня она вовсе пропадёт!»

На воротах стража быстро разглядела кошелёк у неё на поясе и, велев развязать, с удивлением пересчитала монеты. Караульный спросил:

— Как сие понять, синьорина Шпис?

Та презрительно дёрнула плечом:

— Что же непонятного? Заработала.

— За какую же работу столько денег платят?

Отбирая у него кошелёк, хмыкнула скабрёзно:

— Именно за ту, о которой ты думал.

— Дорого берёшь.

— Отчего не брать, коли платят?

— Если я тебе заплачу, то с мной пойдёшь?

— Ты сначала покажи золотые, а потом уж поговорим.

В общем, проскочила.

Госпоже о свидании с человеком Вельфа не рассказала: для чего заранее её беспокоить? Может, дельце ещё не выгорит. Надо сначала всё устроить...

День спустя, там же

Паулина придумала первый шаг очень быстро — сделаться своей для стольника Даниэля. Он давно поглядывал в её сторону, и теперь служанка здраво рассудила, что пришла пора ответить на его мужские поползновения.

Стольник традиционно ведал винным погребом и запасами пива. В королевском замке Вероны эту должность занимал некто Даниэль Хауфлер, родом из Судет, предки которого завоёвывали Италию под водительством германского короля, а потом осели в этих местах. Дядька был незлобивый, лет немного за сорок, вежливый, услужливый, но себе на уме; после каждой фразы повторял: «Ради Бога!» — и всегда ходил чуточку под мухой.

Появление у него в кладовке горничной государыни вызвало в душе бедняги явное удовольствие. Хауфлер вскочил и галантно предложил Паулине сесть:

— Ради Бога, милая, ради Бога!

Девушка уселась и, немного смущаясь, проговорила:

— Нынче, декабря семнадцатого числа, ваши именины, господин стольник?

— Ради Бога! — покраснел от удовольствия Даниэль.

— Я зашла поздравить вас с этим праздником и преподнести сущую безделицу — вышитый платок.

— Ради Бога! — прямо-таки рассыпался в благодарностях стольник. — Мне приятно очень. — Развернул узорчатую ткань и воскликнул: — Ради Бога, ради Бога! — А потом спросил: — Выпить не желаете?

— Что вы, что вы! — замахала руками юная плутовка. — Мне никак нельзя, я теперь на службе.

— Ради Бога, ради Бога, — с огорчением проворчал стольник. — А под вечер, приготовив ко сну их величество? Не зайдёте на огонёк? Приходите, милая, ради Бога!

— Я подумаю, — посмотрела она кокетливо из-под рыжих прямых ресниц. — А сейчас пойду. — И поспешно встала.

— Ради Бога, милая, буду ждать! — вслед за Паулиной вскочил Даниэль. — Пребываю в тайной надежде на вашу благосклонность...

— Правильно: надежда умирает последней.

Что ж, предчувствия Даниэля не обманули: с наступлением темноты бойкая служанка оказалась в обиталище Хауфлера. Первые полчаса — на скамейке напротив, после — у него на коленях, а затем и в холостяцкой постели. В общем, выпили на пару жбан вина, съели каплуна, жаренного на вертеле, и такое вытворяли на койке, что описывать пером просто неприлично.

На рассвете Шпис заспешила, стала одеваться. Опершись на локоть, стольник смотрел на округлости её обнажённого тела и мурлыкал сладко, щурясь по-кошачьи.

Девушка спросила:

— Слушай, Дэни, можешь мне открыть одну тайну?

— Ради Бога! — отозвался стольник, громогласно зевая.

— Из какого кувшинчика пьёт вино фрейлин Лотта?

— Из серебряного, червлёного, с загнутыми носиком и ручкой. А тебе на что?

— Я хочу такой же.

— Ради Бога, милая, я тебе куплю.

— Точно такой же, слышишь?

— Ради Бога, милая, ради Бога.

— А когда подаришь?

— Нынче ввечеру, если явишься.

— Не забудь, или я обижусь.

— Господи, как можно! Мне уже не терпится снова оказаться в твоих объятиях!

— Ради Бога, Дэни, ради Бога! — передразнила она его, и любовники дружно рассмеялись.

Словом, день спустя Паулина заимела точную копию кувшинчика каммерфрау. А 20 декабря, ближе к ужину, покрутившись на кухне, незаметно подменила сосуды. К Лотте отправилось вино, где была подмешана доза снотворного, раздобытого горничной у придворного лекаря.

В общем, ближе к полуночи Паулина благополучно вылезла из окна своей комнаты и, рискуя свалиться с семиметровой высоты, перелезла по холодному скользкому карнизу к окнам Берсвордт. Лотта всегда спала с приоткрытой рамой, закаляя тело, так что влезть в её спальню оказалось нетрудно. Судя по всему, препарат, полученный у врача, действовал отменно: женщина храпела, запрокинув голову на подушки. Пересилив в себе желание её задушить, челядинка направилась к гардеробу и переоделась в самое просторное платье дворянки, тем не менее не сумев застегнуть его на груди и в бёдрах. Но поверх накинула долгополый плащ с капюшоном. При неярком освещении и не слишком внимательном взгляде можно было сойти за любовницу дона Винченцо.

Старикан проживал на другой половине дворца, и пришлось идти бесконечными коридорами. Но охрана ни разу служанку не задержала — видимо, действительно принимая за Берсвордт. У дверей комнаты шам-беллана (а по-русски — ключника, в ведении которого находились все жилые помещения замка, в том числе донжон — башня посреди укрепления) девушка постояла несколько мгновений, а затем постучала.

— Кто там? — прозвучал голос итальянца.

— Я, Лотта, ваша честь... — подражая интонациям и акценту каммерфрау, отвечала Шпис.

— О, Святая Мадонна, неужели? Мне казалось, что вы приходите только по воскресеньям, — итальянец открыл засов.

— И ошиблись, ошиблись, дон Винченцо, — шмыгнула она внутрь.

Шамбеллану было за шестьдесят, он неважно видел и плохо слышал, а тем более в полумраке спальни, освещённой одной свечой. Горничная раздеваться не стала и накинула юбки себе на голову, обнажив аппетитный зад; престарелый любовник быстренько пристроился и, противореча возрасту, оказался достаточно крепок по мужской части. Но зато утомился быстро и, свалившись на бок, погрузился в сон, как младенец.

Паулина слезла с постели, подняла свечу и, перекрестившись, принялась за поиски. Шарила в комоде, на полках и под матрацем, но ключей не нашла. Выругалась шёпотом. Посмотрела за ковром, висевшем на стене. Под кроватью. Под ковром на полу. За гардинами на окне и под подоконником — тщетно. Совершенно уже отчаявшись, вдруг взглянула на вазу с цветами в углу. Вынула цветы, запустила руку внутрь, в воду, и — о, счастье! — пальцы её наткнулись на что-то железное. Выудив, разглядела — да, она, связка! Прикрепив кольцо к поясу, Шпис вернула цветы на место, вновь накинула капюшон, завернулась в плащ и отправилась обратно на женскую половину замка. У фон Берсвордт облачилась в собственное платье и на сей раз покинула комнату каммерфрау через дверь. Не успела ещё заняться бледная декабрьская заря, как служанка уже лежала в своей постели, размышляя над дальнейшими действиями — как ей незаметно пронести ключи мимо стражи. Ничего не придумала лучше, как засунуть их по одному под чулки, за подвязки, между ляжек. Ведь охрана хлопала её по бёдрам с внешней стороны, спереди и сзади, щупала за ноги не выше колен, — этим служанка и хотела воспользоваться.

Отпросилась у государыни — якобы за тем, чтобы погулять по торговой площади и купить подругам рождественские подарки. Адельгейда, вставшая с постели после простуды, но подолгу коротавшая время у камина, отпустила её безропотно.

Караульных горничная миновала спокойно — те особо не придирались, лишь традиционно пару раз ущипнули её за мягкое место. И почти бегом понеслась через мост, чувствуя, как тяжёлые ключи неуклонно сползают из-под подвязок внутрь чулок и грозят с чулками же свалиться на землю. Только отойдя от замка на приличное расстояние, Паулина залетела в кусты и освободила свои ноги от предательского металла. Нацепила ключи на пояс, скрыла под накидкой и теперь смогла двигаться спокойно.

Первый час действительно совершала покупки — ленты, бусы, гребешки для волос и прочую мишуру, чтоб обрадовать нескольких подружек — горничных и стряпок. А часам к двум пополудни завернула в кабачок «У Джузеппе». Человек от Вельфа ждал её в углу.

— Наконец-то, — сказал Ринальдо, облегчённо вздохнув. — Я уже боялся, что не сможешь прийти.

— Вот и зря, — с гордостью заметила Паулина, откидывая плащ и показывая ключи, прикреплённые к поясу. — У меня что сказано, то и сделано. Деньги приготовил?

Тот, ни слова не говоря, вытащил кошель. Положил его на стол и проговорил:

— Здесь не двадцать, как обещал, а тридцать...

— О-о! — воскликнула она. — Неплохая замена. Наливай! Я сейчас отцеплю ключи.

— Нет, не отцепляй. — Он разлил вино в чарки.

— Как — не отцеплять? — удивилась немка. — А за что же тогда мне уплачено? Целых сорок пять в общей сложности!

Итальянец продолжил:

— Будет пятьдесят, если всё получится. Обещаю.

— Погоди, погоди, растолкуй как следует. Что-нибудь случилось за эту неделю?

Порученец Вельфа озабоченно ответил:

— Да, случилось... Я столкнулся на улице с тем капралом, что стоит во главе караула замка. Он меня узнал — вспомнил по давнишней попытке вызволить Адельгейду с принцем... Мы расстались мирно, но теперь мне соваться в замок не пристало. В общем, вывести твою госпожу и тебя по подземному ходу не смогу.

— Что же будет?

— Остаётся одно: вы должны выйти сами. С помощью добытых ключей...

Горничной такой поворот не понравился:

— Ну уж нет! Уговора не было. И вообще — это всё меняет. Нам одним не выбраться.

— Я тебя научу. Главное — успеть вовремя. В ночь на Рождество. А у выхода из туннеля, у реки Адидже, мы с моим товарищем будем поджидать вас на лодке. Там вручу тебе остальные деньги...

Опрокинув чарку, девушка поморщилась:

— Ну а если схватят? Да ещё повесят? Никакого золота не захочешь... Ох, Ринальдо, Ринальдо, чёрт тебя дери, для чего втянул ты меня в эту катавасию? Я уже раскаялась... И потом, ещё не известно, согласится ли госпожа бежать. У неё со здоровьем скверно. Нет, не знаю, приятель, что тебе ответить. Просто голова идёт кругом...

Между тем у Опраксы состоялся разговор с изгнанным из Рима Папой, или, точнее, «антипапой».

Надо объяснить, кто же он такой, этот «антипапа», получивший имя Климента III.

Как мы знаем, Генрих враждовал с прежним Папой — Григорием VII. И когда Папа в очередной раз отлучил немецкого короля от церкви, тот в свою очередь объявил о низложении Папы. Более того, государь собрал германских епископов, преданных ему, и они своим решением возвели на священный престол своего единомышленника — итальянца, архиепископа города Равенна, Виберто ди Парма, ставшего тем самым Папой Климентом III. Но сторонники Григория выступили против и везде называли его «антипапой».

Первый Итальянский поход Генриха, совершённый им за десять лет до описываемых событий, был успешным: он изгнал из Рима Папу Григория и поставил на его место «антипапу» Климента. В благодарность «антипапа» провозгласил Генриха императором Священной Римской империи. А Григорий скрылся в южноитальянском Салерно, где и умер в скором времени.

Итальянские и французские епископы, продолжавшие борьбу с Генрихом, на своём соборе выбрали вместо Григория VII новым Папой Дезидерия Эпифани под именем Виктора III. Но и тот вскоре умер. Наконец был избран ещё один — в прошлом приор города Клюни, близкий друг Григория, Эд де Шатийон, француз, ставший Папой Урбаном II. Вместе с Матильдой Тосканской, герцогом Вельфом и старшим сыном Генриха Конрадом Урбан возглавил сопротивление императору. Проиграв вторую Итальянскую кампанию, Генрих продолжал сдавать один город за другим. «Антипапу» выгнали из Рима. Он переселился в королевский замок в Вероне, где тогда и томилась Адельгейда...

Встреча их произошла в канун Рождества — в декабре 1093 года.

Итальянец был худ как скелет, с глубоко посаженными глазами и слегка проваленным, точно у покойника, ртом. И ужасно гнусавил при разговоре. Он сказал государыне:

— Ваше величество, я хотел бы примирить вас с его величеством. Распри чересчур затянулись. Это наносит вред объединению государства.

Евпраксия иронично спросила:

— О каком государстве вы говорите, ваше святейшество? Из Италии Генрих практически изгнан. Он поссорился с Бургундией — Готфрид де Бульон больше не союзник. Все альпийские земли занимают выжидательную позицию. А Германия расколота, и Саксония вне подчинения королю. Нет Священной Римской империи, это миф.

— Вот и надо заняться объединением.

— Силой ничего не добьёшься. Да и сила, честно говоря, на исходе. Добровольно же в империю никого не затащишь.

«Антипапа» кивнул:

— Да, нужна объединяющая идея. И она уже вызрела в рыцарской среде — общехристианский поход за Гроб Господень. Он сплотит католиков, вовлечёт греческую церковь, уния церквей совершится, мы очистим Землю обетованную от проклятых сарацин. Водрузим в Палестине Священный Крест.

Ксюша усмехнулась:

— Крест? А при чём тут Генрих? Разве вы не знаете его взглядов?

У понтифика опустились кончики губ:

— Знаю, дочь моя. Я давно уговаривал императора отказаться от его теологических заблуждений. Безусловно, римская церковь не без греха. Папа Григорий VII, Царство ему Небесное, проводил чересчур жёсткую политику, чем и вызвал массу нареканий. Но нельзя бороться против базовых ценностей. Крест священен. И попытки осквернить его богомерзки.

— Вот поэтому мы с его величеством и поссорились: я же отказалась плевать на Крест.

Он вздохнул:

— Я наслышан, наслышан. Рупрехт создал Братство николаитов и втянул в него Генриха. Но сейчас Рупрехт мёртв. Братство неминуемо распадётся. Наша с вами задача — пожалеть императора и спасти от ереси. Вы должны, вы обязаны оказать ему помощь.

Евпраксия поёжилась:

— Что-то стало холодно, — и закуталась в шерстяную шаль. — Или всё ещё не избавилась от простуды?.. — Протянула руки к огню камина. — Рождество наступает... У меня с ним связаны страшные воспоминания. Ровно четыре года назад я была беременна. А проклятый Рупрехт и Генрих, вместе с Лоттой фон Берсвордт, начали готовить меня к посвящению в Братство.

«Антипапа» воскликнул:

— Постарайтесь забыть!

— Не могу, не получится. Жуткие видения «Пиршества Идиотов» то и дело всплывают перед глазами. Если бы не «Пиршество», Лёвушка родился бы вовремя. И ничто не угрожало бы его самочувствию. А теперь он в могиле...

— Ваше величество, не терзайте себя. Что произошло, то произошло. Надо отрешиться и простить Генриха по-христиански.

Ксюша не сдавалась:

— ...А его поступок двухлетней давности? Накануне похорон сына совершил надо мной насилие. Грубо, цинично, мерзко.

— Он исправится, мы наставим императора на путь истинный.

— ...Держит взаперти, словно узницу. Не желает видеть... Впрочем, я теперь, наверное, тоже.

— Не хотите видеть? А ведь он прибудет в Верону в нынешний четверг.

Адельгейда вздрогнула:

— Послезавтра?!

— Он приедет сюда за нами. Покидая Италию, император вознамерился возвратиться в Германию вместе — все втроём и отправимся.

Государыня продолжала сидеть в оцепенении. А потом с трудом пошевелила губами:

— Было бы неплохо... Нет, не знаю. У меня внутри какая-то пустота.

— Император своей любовью вновь пробудит в вас забытые чувства. Надо примириться. Станьте милосердной.

— Попытаюсь, отче...

Генрих прискакал в замок к вечеру 23 декабря. Накануне шёл снег с дождём, и его величество, ехавший в седле, оказался в мокрой одежде, весь окоченевший и хмурый. Долго согревался в горячей ванне, ел жаркое из оленины, запивая граппой. Отоспавшись, он беседовал с «антипапой» и, повеселев от возможности заслужить расположение Евпраксии, вознамерился с ней поговорить по душам, попросить прощения и восстановить разрушенную семью. Но внезапно в зале появился шамбеллан дон Винченцо и сказал дребезжащим, старческим голосом:

— Ваше величество! Я принёс вам дурную весть. Рад не огорчать перед праздником, но мой долг сообщить вам правду.

— Говори откровенно, — разрешил монарх.

— У меня исчезли ключи от донжона. В том числе и от подземного хода.

Император похолодел. Неужели императрица снова захотела бежать? Но тогда ни о каком примирении речи быть не может!

Генрих произнёс:

— Кто из приближённых её величества посещал тебя в последние дни?

Ключник удивился и покраснел:

— Ваше величество, разве это связано?..

— Признавайся, олух!

Тот замешкался, но ответил честно:

— Синьорина Лотта. Больше никого не было.

— Вызвать её сюда!

Перепуганную фон Берсвордт привели минут через десять. Низко поклонившись, дама посмотрела на государя, и внутри неё всё оборвалось: тот кипел от ярости и в такие мгновения был готов на любую глупость.

— Где ключи, гадюка? — вырвалось у кесаря.

— Господи, какие ключи? — округлила глаза каммерфрау.

— Не пытайся лгать! Ты украла их из комнаты шамбеллана, чтобы Адельгейда убежала из замка!

Женщина упала перед ним на колени и молитвенно заломила руки:

— Я клянусь! Памятью родителей! Всем святым на свете! Никогда ничего не делала, что могло бы повредить вашему величеству. А наоборот, всячески блюла...

— Герр Винченцо! — оборвал её самодержец. — Приходила ли эта врунья в вашу комнату на текущей неделе?

Ключник поклонился:

— Точно так, в понедельник вечером. Даже без уговору: мы обычно встречались по воскресеньям...

— Нет! — вскричала она. — В понедельник у него не была. Призываю Небо в свидетели!

— Герр Винченцо?

— В понедельник вечером. И могу признаться, ваше величество, что вела себя в любовных утехах с необыкновенной самоотдачей.

— Негодяй! — возмутилась немка. — Подлый итальяшка! Как ты смеешь обманывать императора? Возводить на меня напраслину? — И, вскочив с колен, бросилась к любовнику с кулаками. Вызванная государем охрана разняла дерущихся с превеликим трудом.

Генрих, успокоившись, вынес приговор:

— Берсвордт отправляется в подземелье для допросов с пристрастием. С применением всех наличных пыточных средств. Чтоб во всём призналась. И сказала точно: на какое время назначался побег... Ну а ты, Винченцо, обыщи дворец, комнату каммерфрау, каждый закуток и каждую щель. Но ключи найди! А иначе вздёрну тебя на башне. — Помолчав, добавил: — В замке охрану удвоить. Нет, утроить. Никого не впускать и не выпускать. Я пойду объясняться с императрицей сам!

— Ваше величество, ваше величество, — билась Лотта, обливаясь слезами. — Пощадите! Не убивайте! Я умру на дыбе!..

Но монарх проследовал мимо, даже не взглянув на неё.

Евпраксия ждала супруга в некотором ознобе, мучалась, судила, беспрестанно ломая пальцы: согласиться на примирение или нет? Да, с одной стороны, государь — негодяй, эгоист, истерик, не заслуживающий прощения. Но с другой — муж её пред Богом. Тот единственный мужчина, от которого она теряет рассудок. И которого обожает. И которому готова целовать губы, руки, ступни, лишь бы он не бросил её и любил, как когда-то...

Что ж, пожалуй, она уступит ему. При одном условии: если он раскается. И произнесёт главные слова: «Я тебя люблю», «Я себя осуждаю», «Я готов начать всё сначала».

И тогда всё у них наладится. И она родит ему нового ребёнка. И у них в семье воцарится мир.

Дверь открылась. Адельгейда посмотрела на Генриха, на его точёное бледное лицо, чёрные волосы до плеч, плотно сжатые губы и презрительно сощуренные глаза, — и мгновенно поняла: примирения не будет. Он чужой и бешеный. Счастье невозможно.

— Что уставились? — бросил император с издёвкой. — Думаете, я, по совету Папы, стану падать к вашим ногам? — Государь дёрнул правым усом. — Слишком много чести. Для такой, как вы, дряни.

— Дряни? — потрясённо проговорила Ксюша.

— Ну а кто задумал новый побег? Кто науськал Берсвордт на шамбеллана, чтоб украсть ключи? Уж небось и камушки спрятали где-нибудь в чулках?

Евпраксия совсем растерялась. Хлопая ресницами, прошептала только:

— Я не помышляла... а тем более — с Берсвордт...

— Ах, оставьте, не бормочите! — Он махнул рукой. — Ложь, одна только ложь. Вы мне отвратительны. Хуже гусеницы, забравшейся в яблоко. Как я мог любить вас — просто удивительно! — Подошёл к окну и потрогал раму. — Надо будет здесь повесить решётку, чтобы вы действительно не сбежали.

Еле превозмогая слёзы, Евпраксия спросила:

— Вы намерены заточить меня до конца моих дней?

Генрих ответил:

— У меня желание только одно: бросить вас в Италии и уехать в Германию, чтобы никогда больше не встречаться.

Слёзы победили, хлынули из глаз. Подавляя спазмы, шедшие из горла, Евпраксия произнесла звонко:

— Так убейте сразу! Для чего тянуть?

Он захохотал:

— Лёгкой смерти себе хотите? Вот уж не надейтесь. Заживо сгниёте в этих стенах. — Государь направился к выходу, но, оборотившись в дверях, бросил иронично: — И не смейте бежать. Не получится. От себя самой не сбежите. Тень моя и моё проклятие будут вас преследовать вечно. На земле и на небе. До последнего вздоха!

Дверь захлопнулась.

Ксюша села на ковёр и, лишившись чувств, без движения пролежала несколько часов.

Подняла её Паулина, усадила в кресло и, склонившись к уху, начала говорить — жарко, торопливо:

— Ваше величество, ваше величество, не страдайте так. Скоро всё устроится. В ночь на Рождество мы уйдём отсюда.

— Что? О чём ты? — безучастно пролепетала та.

— В праздники охрана не такая суровая... У меня ключи... от подземного хода... а на берегу нас подхватят на лодке люди Вельфа...

Адельгейда очнулась и уставилась на служанку в ужасе:

— Значит, это ты, а не Берсвордт?

— Ну! А то!

— Как же ты смогла? Господи Иисусе! Как хватило смелости?

— Да какая смелость, ваше величество! До сих пор поджилки трясутся. Но спасаться-то как-то надо. Значит, побежим?

— Да, возможно, только не теперь. Надо подождать. Вот уедут император и Папа... соберёмся с силами...

— Нет, нельзя откладывать. Люди Вельфа ждут. И рискуют не меньше нашего.

— Да, рискуют... Что же делать? Нет, не побежим. Я боюсь.

— Надо, надо взять себя в руки.

— И потом, простуда только что была. Сил не хватит.

— Вас в Каноссе вылечат.

— Паулина, как же ты смогла с ними познакомиться?

— После расскажу, не теперь. Надо приготовиться. Эта ночь решит наши жизни.

— Эта ночь! Боже мой, как страшно!

— Вы хотите остаться?

— Нет. Пожалуй, нет. Он сказал, что я ему отвратительна. Представляешь? Я, любившая его до самозабвения!.. — Государыня всхлипнула. — И ведь он когда-то любил меня... Как мы были счастливы!.. Паулина, хорошая, славная, скажи, неужели же это всё ушло, навсегда исчезло? Никакой надежды? — Слёзы снова брызнули из глаз Евпраксии, и она уткнулась лицом в платье горничной.

— Тихо, тихо, не плачьте, ваше величество, — провела тяжёлой крестьянской ладонью по её плечу немка. — Наша бабья доля такая. Что они вообще понимают в чувствах? Кобели проклятые. Растревожат душу, раззадорят тело — и драпанут. Мы же — мучайся, страдай...

Русская мотнула отрицательно головой:

— Нет, не побегу. Если убегу, он возненавидит меня окончательно.

— А сейчас — что, наполовину? Вы такая наивная, право.

— Он сказал страшные слова: от себя не сбежишь. Тень его и его проклятие будут меня преследовать вечно.

— Ерунда. С глаз долой — из сердца вон. А в Каноссе будем под надёжной защитой.

— Нас поймают и повесят на башне.

— Наплевать. Лучше умереть сразу, чем себя похоронить заживо в этой крепости.

— Здесь, в Вероне, могила Лёвушки. Как её оставить?

— Вы хотите присоединить к ней свою?

Адельгейда нахмурилась:

— У тебя на всё готовый ответ! Больно шустрая!.. Я должна подумать.

— Думать некогда, ваше величество. Через десять часов — Рождество.

— Хорошо, я беру час на размышления. Загляну в капеллу, помолюсь, может — исповедуюсь...

— Чтобы падре доложил о побеге императору?

— Нет, ну, вряд ли святой отец будет нарушать тайну исповеди...

— Он? Как нечего делать!

— Ты меня смущаешь... Я теряюсь в мыслях...

— Слушайтесь меня, и всё будет хорошо! — Паулина подумала: «Господи, помилуй! Что это нашло на меня? Управляю императрицей... Может быть, действительно — затаиться, всё оставить как есть, удовлетворившись задатком? — И сама ответила: — Нет, ещё чего! Провести всю оставшуюся жизнь, отдаваясь Хауфлеру в винном подвале? Никогда. Я достойна лучшего. Да и госпоже помогу вырваться отсюда».

Там же, тогда же

После всенощной, долгой и достаточно скромной по сравнению с православной церковью, в зале для пиров на первом этаже началось рождественское застолье, от которого Адельгейда уклонилась — под предлогом плохого самочувствия. «Антипапа» попытался её задержать, уверяя, что она развеется, Генрих же, напротив, отпустил жену, сдержанно кивнув. И она в сопровождении стражи поднялась к себе в спальню.

На ночь Евпраксию готовили Паулина и другая служанка — Нора. Первая расчёсывала государыне волосы, а вторая начала взбивать в золотой посудинке молодой творог и яичный желток, чтобы наложить получившуюся маску на щёки и лоб самодержицы. Тут-то Шпис и стукнула подругу кулаком по затылку. Нора охнула и послушно улеглась на ковёр. На немой вопрос госпожи немка ответила:

— Вы оденетесь в её платье. Мы заткнём ей рот, свяжем и уложим в вашу постель, чтобы было ясно: Нора не пособница. И её не накажут.

Так и сделали. Ксюша постаралась надвинуть чепец, взятый у горничной, ниже на глаза, ворот платья подняла на самые щёки, хоть немного замаскировав тем самым лицо. Вышли из спальни императрицы гуськом. А начальник стражи, здорово взбодрённый выпитым по поводу праздника вином, шлёпнул венценосную особу пониже спины и нетрезво гаркнул:

— Нора, Нора, впусти к себе вора!

Но её величество только фыркнула, ничего не сказав.

Очутившись в комнате Паулины, заперли засов и немного передохнули.

— Вот паскудник — напугал меня! — прыснула Евпраксия.

Паулина оскалилась:

— Знал бы этот болван, чьей священной задницы он коснулся!

И они обе покатились со смеху. Наконец служанка сказала:

— Надо двигаться. Следующий этап — самый трудный.

Девушка вспорола тюфяк и достала из дырки похищенные ключи. Прикрепила себе на пояс. А из-под кровати выудила моток длинной узкой материи — судя по всему, резала крахмальные простыни, у которых потом связывала концы.

— Что, в окошко? — догадалась Опракса и с опаской проговорила: — Ох, не дай Бог, сорвёмся!

— Ничего, осилим. Напрямую идти опаснее: караул торчит на каждом шагу.

— У меня голова уже кружится — от одной только мысли…

— Я полезу первой, снизу подстрахую ваше величество.

Обе накинули плащи-домино, — на дворе было очень зябко. Из раскрытой рамы сразу дунул холодный ветер и нанёс целый рой снежинок. Привязали импровизированную верёвку к деревянной стойке балдахина кровати, а саму кровать вплотную придвинули к подоконнику. Перебросили верёвку за карниз.

— Ну, пора. С Богом! — осенила себя крестом немка.

— Пресвятая Дева Мария, помоги нам! — поддержала её русская.

Высоко задрав плащ и юбки, Паулина перелезла через тюфяк и с немалой ловкостью начала спускаться вниз. Капюшон её исчез в темноте двора. Евпраксия встала коленями на нижнюю раму и зажала в ладонях влажное набухшее полотно. Стала перебирать руками и скользить подошвами по узлам. Ощущала материю, трущуюся по икрам и бёдрам. Ветер теребил её плащ, залетал под платье. Капюшон упал с головы, волосы мгновенно намокли. Тающий снег стекал по лицу, у одной из туфель развязался шнурок. Но княжна упрямо продолжала движение, чуточку пыхтя и сдувая воду с верхней губы. Вдруг почувствовала, что падает, — видимо, один из узлов не выдержал веса двух женщин. Сморщилась, зажмурилась, ойкнула — и свалилась прямо на голову Шпис. Но поскольку обе находились всего в полутора метрах от земли, шлёпнулись не больно.

Встали на ноги, посмотрели наверх и, увидев, на какой немалой высоте находится слабо освещённое свечкой окно Паулины, внутренне поёжились: если бы материя порвалась раньше, им бы не избежать синяков и ссадин.

Евпраксия нагнулась, чтобы завязать шнурок. Немка заторопила:

— Не задерживайтесь, ваше величество. Скоро смена караула. Нам нельзя нарваться на разводящих.

Пробежали, пригибаясь, до угла дворца, быстро огляделись. Часовые стояли возле входа, под козырьком, а патруль ходил от дверей дворца до ворот конюшни и обратно, греясь посередине у разложенного костра.

— Здесь нам не пройти, — обернувшись, буркнула горничная. — Надо через сад и вдоль стен капеллы. Пусть в обход, но зато будет понадёжнее.

Мимо сада они прошли без каких-либо осложнений, но едва не напоролись на капеллана — падре Федерико, сладостно мочившегося около ограды. Повертев бритой головой в круглой шапочке-пилеолусе, он спросил с испугом:

— Кто здесь, Пресвятая Мадонна?

Обе женщины затаили дыхание, вжавшись в каменную стену капеллы. Пастырь проворчал, стряхивая капли, а потом обсмыкивая сутану:

— Показалось, видно. Ну и ночка хмурая, сохрани Господь! Пить святое вино надо меньше. — И, негромко напевая себе под нос что-то явно светское, живо потрусил обратно в часовню.

Паулина и Ксюша облегчённо вздохнули. Убедившись, что рядом никого больше нет, побежали к стене донжона — башне в три этажа, старой, мрачной. Длинные крутые ступени вели к её входу. Наверху, на узкой площадке, вспыхивали искры другого костра — у очередного охранного патруля.

— Сбоку — дверь на чёрную лестницу, — объяснила Паулина. — Надо подобрать к ней ключи. Если подберём, будем на коне. Если нет, то пиши пропало.

Адельгейда, переплетя пальцы и прижав их к груди, начала беззвучно читать молитвы. Снег ложился на её капюшон.

Двигаясь вдоль холодной шершавой стены, наконец нашли искомую нишу. Немка отцепила связку от пояса, начала возиться, звякать железом о железо и ругаться вполголоса. Неожиданно замок скрипнул и отомкнулся. Изнутри пахнуло теплом и прелью.

— Есть! Готово! Проходите, ваше величество.

— Ничего не вижу... ни зги...

— Осторожнее, осторожнее, могут быть ступени...

Медленно пошли по узкому коридору. Вновь наткнулись на запертую дверь. Горничной пришлось подбирать ещё один ключ. Но и этот запор был преодолён, и они оказались в более широком коридоре, не таком тёмном: свет проникал из щели в четверть приоткрытой двери. Из неё доносились смех и застольный разговор — кто-то от души отмечал Рождество.

— Караульное помещение, — догадалась горничная. — Надо проскочить мимо. Спуск в подвал где-то сзади, с той стороны, я об этом выведала у стольника...

Тут-то и случилось несчастье: не успели они пройти несколько шагов, как из двери вышел здоровенный охранник и, шатаясь, двинулся им навстречу. Женщины и он столкнулись нос к носу. Но поскольку мужчина был чудовищно пьян, то и вовремя оценить ситуацию ему не пришлось: немка выдернула у него из-за пояса острый нож, быстро отвела назад руку и всадила лезвие в шею — снизу вверх. Здоровяк выкатил глаза, у него изо рта хлынула кровища, и громадное тело рухнуло колодой на каменный пол.

— Боже мой, Паулина, ты его зарезала! — пятясь, проговорила Ксюша.

— Выбора у меня не было. Если бы не я, он бы нас застукал. — И, схватив её за руку, потянула прочь: — Некогда скорбеть. Надо уносить ноги!

И они поспешили дальше, побоявшись хотя бы раз обернуться и взглянуть на труп.

Коридор поворачивал всё время направо, огибая донжон по внутренней дуге, и казался им бесконечным. Около очередного угла останавливались, и служанка выглядывала украдкой: что там впереди? Убедившись, что опасности нет, обе следовали дальше.

Но внезапно, посмотрев за угол, Паулина отпрянула, подняла указательный палец кверху.

— Что? — спросила шёпотом Адельгейда.

— Вход в подвал. У него, под горящим факелом, караульный в латах.

— Как же поступить?

— Я пока не знаю.

— Только умоляю: больше никакой крови!

— Это как получится, ваше величество...

Отцепив от связки длинный ключ от первого входа, Шпис демонстративно бросила его на пол. Железяка громко клацнула при ударе о камень.

— Стой! Ни с места! — прозвучал голос часового. Вскоре послышались грузные шаги. Вот они уже совсем рядом... Немка выставила ногу, и охранник, естественно, о неё запнулся. Ласточкой полетел на землю, стукнулся шлемом о противоположную стену, сполз по ней и затих. Для надёжности раза два Паулина шмякнула его по башке алебардой, выпущенной им из рук, а потом вздохнула:

— Кажется, готов. Нет, живой, живой, не волнуйтесь. В обмороке просто.

Взяли из держателя факел, чтобы освещать себе путь. Горничная открыла очередным ключом толстую решётку, закрывавшую путь в подвал, и довольно споро обе стали прыгать вниз по ступенькам — скользким и зловещим.

Без перил спускаться было трудно и довольно опасно. Отблески огня выхватывали из тьмы чёрный сводчатый потолок, весь в паутине и плесени. Воздух, затхлый, спёртый, совершенно не освежал лёгкие, и дышать приходилось ртом, словно рыба, выброшенная на берег.

Тут ступеньки кончились, и беглянки уткнулись в новую решётку.

— Видимо, сюда, — оценила служанка, деловито оглядывая толстые прутья. — Если тут не подземный ход, то меня родила не мама, а соседская сучка!

— Господи, прости! Что ты говоришь, пустомеля этакая? — укорила её хозяйка.

— Ничего, ничего, мы потом отмолим наши грехи...

В то же самое время распалённый вином император вознамерился посетить спальню Адельгейды. Спрашивал у Папы:

— Муж я или не муж? Вот скажи мне, пожалуйста, смеет ли она мне отказывать?

— Нет, не смеет, — отвечал гнусавый понтифик, тоже сильно выпивший.

— И сердиться, и хандрить не имеет права. Раз она жена, то обязана безропотно принимать ласки и обиды. И в любое время быть готовой к исполнению обязанностей супруги. Верно говорю?

— Верно, верно, — подтверждал Климент.

— Значит, я иду к ней. И скажу, ты благословил.

— Я благословил. На хорошее я благословляю. Ибо сказано: плодитесь и размножайтесь. Аминь!

— Значит, я иду.

— Будьте же здоровы, ваше величество. С праздником!

— Да и вы не хворайте, ваше святейшество! Да поможет нам Небо!

Оба снова выпили напоследок, и монарх, качаясь, окружённый личными гвардейцами, двинулся наверх, на второй этаж. Стража, стоявшая у спальни государыни, бодро приветствовала его. Он коснулся позолоченной ручки, надавил, вошёл. Поднял свечку над головой, подобрался к кровати, в пол-лица заглянул за полог, что свисал с балдахина. И увидел Нору — связанную, с кляпом во рту, в нижних юбках. Ничего сначала не понял, охнул, отступил, снова посветил горничной в самые глаза. Наклонился и вытащил тряпку, не дававшую говорить. Задыхаясь, спросил:

— Где она? Где императрица?

Девушка, испуганно хлопая глазами, произнесла:

— Я не знаю, ваше величество... Ничего не помню... Мы готовили госпожу ко сну... А потом я очнулась тут... в полной темноте...

— Убежала... — выпалил Генрих и заскрежетал от гнева зубами. — Точно — убежала... — Бросился к дверям, крикнул своим гвардейцам: — Всех поднять на ноги! Замок перевернуть вверх дном! Но не дать ей уйти, мерзавке! — Окончательно протрезвев, вспомнил про похищенные ключи: — Там, в донжоне! Ход подземный! Перекрыть, поймать!..

Личная охрана бросилась исполнять его приказание.

А беглянки, отперев очередную решётку, только хотели устремиться в туннель, как услышали за спиной наверху голоса и топот.

— Мы раскрыты! — прошептала Паулина, загораживая Опраксу. — Надо поднажать, оторваться!..

Подобрав юбки и плащи, бросились сломя голову. От немалой скорости пламя факела почти угасало. Воздух был по-прежнему спёртый, и в глазах от удушья плавали оранжевые круги. Ноги то и дело спотыкались о стыки каменных плит. Евпраксия упала, в кровь содрав правую ладонь. Горничная помогла ей подняться, и они заспешили дальше.

Между тем гвардейцы, обнаружив в коридорах донжона труп охранника и живого, но с трудом шевелящегося оглушённого латника, поняли, что двигаются по верному следу. Начали спускаться в подвал. Расстояние между сторонами сокращалось с каждой секундой.

Топот нарастал.

— Мы пропали! — пискнула объятая страхом императрица.

— Ничего, ничего, может быть, успеем, — не теряла присутствия духа Шпис. — Я уверена: скоро будет выход! — И, схватив госпожу за локоть, повлекла за собой.

А начальник гвардейцев, чуя близость добычи, с оптимизмом покрикивал:

— Веселей, ребята! Мы уже у них на хвосте! Император наградит нас на славу! Ух, тогда погуляем!

Факелы мелькали в туннеле. Пот стекал по лицам. Гулкие своды отражали цокот подковок на подошвах и хрипы.

Вдруг беглянки упёрлись в глухую стену.

— Боже мой, тупик!

Выхода действительно не было. Адельгейда закрыла лицо руками. Паулина воскликнула:

— Погодите, ваше величество! Тут железные скобки. Да, конечно, каменный колодец выведет наружу! Лезем побыстрей! Ваше величество, вы теперь вперёд!

— У меня дрожь в коленях.

— Соберитесь, пожалуйста. Мы почти у цели.

Шпис зажала зубами факельное древко. Так они и ползли: бесконечно медленно, то постанывая, то мыча, мысленно крестясь.

А гвардейцы, тоже добежав до глухой стены, разглядели скобки, ведшие в колодец.

— Я их вижу! — показал пальцем вверх начальник. — Что, попались, голубушки? Мы сейчас влезем вам под юбки! — И с игривой улыбкой стал карабкаться по железным выступам.

Евпраксия, поднимавшаяся первой, неожиданно упёрлась головой в новую преграду. И обескураженно ахнула:

— Господи! Тут ещё одна закрытая дверка!

Немка из-за факела, зажатого у неё во рту, что-то промычала и подсунула ей короткий, не использованный до этого ключ на связке. Государыня, вся трясясь от страха, еле пропихнула его бородку в скважину. Повернула вокруг оси, напряглась, покряхтела от крайней натуги, выдохнула с шумом, снова напряглась, сморщилась, оскалилась — и откинула крышку люка!..

Сразу на них посыпался дождь со снегом, грудь наполнилась свежим воздухом...

— Боже мой, свобода!

— Слава тебе, Господи!

Но служанку уже хватал лезший первым начальник гвардии. Шпис брыкнулась и ударила его по лицу — для начала подошвой, а потом догоравшим факелом. У начальника искры посыпались из глаз; он взревел, оседая на голову гвардейца, ползшего следом...

В это время у люка замелькали новые факелы.

— Вот они! Вот они! — раздались голоса мужчин.

— Западня! — еле слышно произнесла Евпраксия и упала в снег.

— Чёрт! Не вышло! — оценила ситуацию немка.

А мужчины, подоспевшие к ним, весело сказали:

— Эй, вы что? Это ж я — Ринальдо! А со мной — «брат Лоренцо»! Помните такого? Мы промокли до нитки, ожидаючи вас... — И друзья помогли женщинам подняться.

— Осторожнее! Там гвардейцы императора! — крикнула Опракса.

Что ж, сторонники Вельфа были вынуждены взяться за оружие. Положение их оказалось выигрышным: нападавшие поднимались в колодце по одному — ив таком же порядке, оглушённые, раненые, отправлялись обратно. Вскоре «брат Лоренцо», поразив очередного гвардейца, ловко захлопнул крышку люка, а Ринальдо удалось придавить её крупным валуном. Не успели они отбиться от этой погони, как на берегу появились новые факелы: от дворца скакали вооружённые люди государя.

— Быстро! В лодку! — завопили посланники Вельфа. — Ваше величество, поскорее!..

«Брат Лоренцо» не раздумывая подхватил Евпраксию на руки и понёсся с нею к реке. Паулина заскочила в судёнышко собственными силами. Подбежавший Ринальдо оттолкнул их от берега и запрыгнул сам. Приказал напарнику:

— Ты на вёсла, я на руль! Мы должны уйти!

Но гвардейцы уже скакали по воде, кто-то стрелял из лука, кто-то кинулся вплавь. Одному, самому ретивому, «брат Лоренцо» съездил веслом по башке. Отпихнул второго и третьего. Лодка качалась на волнах, а мужчины отражали атаки. Тут на помощь бросилась Паулина: подхватила вёсла, вставила в уключины, начала грести. Это и спасло беглецов — оторвавшись от последних преследователей, выплыли на середину Адидже. Быстрое течение понесло посудину на юго-восток, в сторону Адриатики.

— Кажется, спаслись! — сжала руку горничной госпожа.

— До сих пор не верю. Неужели вырвались?

Через два часа, у местечка Дзевио, их уже поджидал вооружённый отряд во главе с самим Вельфом. Женщинам пришлось сесть в мужские сёдла и скакать до крепости Сан-Бонифачо. Там, уже в полной безопасности, обе отдохнули и спустя неделю в гавани Остильи сели на корабль, плывший вверх по По, в сторону Милана.

А когда императору доложили об удавшемся побеге жены, он велел привести к нему Лотту фон Берсвордт и сказал:

— Вы по-прежнему утверждаете, что ключи пропали не по вашей вине?

Та, в разорванном платье и громадных кровоподтёках после пыток, рухнула перед государем на колени и воскликнула, заломив руки:

— Пощадите, ваше величество! Это Паулина, я уверена, это Паулина обвела несчастного шамбеллана вокруг пальца!

— Да, дознание, учинённое мною и камергером, говорит, что, скорее всего, вы правы... Но моё окончательное прощение надо вам ещё заработать.

Каммерфрау с готовностью ответила:

— Всё, что ни прикажете, совершу без раздумий.

— Очень хорошо. Отправляйтесь-ка по следам той, что причинила мне столько боли. И верните её живой или мёртвой, чтоб мои враги не успели воспользоваться ею в подлых целях.

— Лучше мефтвой? — уточнила Лотта.

— Лучше живой. Я хотел бы сам наказать её со всей строгостью.

— Постараюсь, ваше величество. Приложу все силы.

— Вот и приложите. Денег вам дадут. Нынче же ступайте. И желаю удачи. — А когда она ушла, Генрих распорядился: — Шамбеллана повесить. Всю мою охрану сменить. Послезавтра уезжаю отсюда. Навсегда. В Германию.