Месть Адельгейды. Евпраксия

После похорон Берты, императрицы, умершей, по официальной версии, от сердечного приступа, наступившего вследствие ожирения, Генрих IV возвратился из Италии вместе со своим старшим сыном — Конрадом. Молодому человеку было уже восемнадцать лет, но, воспитанный под присмотром матери и похожий на неё — полнотой, медлительностью, вялостью, — он казался рохлей и размазнёй. Поговаривали даже, что покойная итальянка понесла его не от государя, а какого-то герцога из Швабии. Но монарх признавал Конрада родным сыном и хотел короновать, как положено по традиции, в Аахене, а затем отправить в Италию собственным наместником.

Поселившись в Гарцбурге, самодержец узнал из надёжных источников, что княжна Евпраксия — Адельгейда фон Штаде, — получив деньгами всё, оставленное ей скончавшимся Генрихом Длинным по завещанию, собралась вернуться к родителям в Киев; по дороге домой погостила у тёти Оды, а затем заехала попрощаться с преподобной матушкой Адельгейдой в Кведлинбург и должна вот-вот от неё отбыть. Долго не раздумывая, венценосец сел на коня и в сопровождении нескольких верных рыцарей поскакал в монастырь, возглавляемый его сестрой-аббатисой.

Появление кесаря, как всегда, вызвало сумятицу в благородной обители. Экстренно накрыли на стол, настоятельница за бокалом вина завела нудный разговор о «несчастной Берте» и о «принцах-сиротках», но её собеседник слушал невнимательно, ел немного, а потом спросил прямо:

— Маркграфиня здесь?

Аббатиса сделала вид, что не поняла:

— Маркграфиня? Которая?

Он занервничал:

— Вы прекрасно знаете! Русская княжна!

У сестры на щеках выступили пятна:

— Да, но ей нездоровится... и просила не беспокоить, кто бы ни приехал.

Император приподнял бровь:

— Даже я? Даже если я приеду, не беспокоить?

— Вы — особенно.

— Почему?

— Потому что ваше величество нагоняет на неё первобытный страх. Бедная малышка уверена, что у вас на уме одно: обесчестить её и бросить.

Генрих улыбнулся:

— Значит, надо развеять эти глупые страхи. Я скажу ей о моих искренних намерениях — сделать её императрицей.

— Вы не шутите?

— Пусть меня покарает Небо, если я солгал.

Самодержец выглядел достаточно убедительно. Настоятельница подумала и сказала:

— Что ж, попробую её убедить... Попрошу маркграфиню спуститься в сад.

Кесарь медленно сошёл по ступенькам. Сад благоухал: молодые, всё ещё не крупные розы источали сладкий аромат. Цикламены и маргаритки радовали глаз причудливыми цветками. Яблоневые деревья были легкомысленно веселы. А столетний дуб вроде приглашал: сядь сюда, отдохни под моей развесистой кроной, пережди в тени летний зной.

На кусте дремала бело-синяя бабочка. Венценосец протянул руку и дотронулся пальцами до её крыла. Насекомое испуганно упорхнуло, а на пальце остался бледно-голубой, чуть заметный след.

— Добрый день вашему величеству, — прозвучал нежный голос.

Он с улыбкой повернул голову: на аллее стояла Ксюша — в траурном чёрном одеянии, и накидка из тёмных кружев наполовину закрывала её лицо. Блики от фигурных дубовых листьев падали на смуглую кожу. Тонкие воздушные пальцы мягко перебирали чётки.

У монарха, напротив, одеяние не выглядело траурным: в нём преобладало красное с добавлением серого; только чёрная лента на левом рукаве говорила о скорби по умершей супруге.

— Здравствуйте, графиня. Рад, что вы пришли.

— Разрешите выразить глубокое соболезнование...

Немец разрешил. И сказал в ответ:

— Я сочувствую и вашему горю.

Адельгейда-младшая подняла на него глаза: в темноте накидки цвет их был уже не ореховый, а коричневато-ольховый. Русская спросила:

— Странное совпадение. Не считаете?

Кесарь удивился:

— Совпадение? Вы о чём?

— Об одновременности этих смертей. И скоропостижности.

Сузив губы, он проговорил:

— Вы подозреваете, что они произошли насильственным образом?

Отведя глаза, киевлянка ответила:

— Мысли возникают различные...

Между ними тарахтя крыльями, пролетела жёлтая стрекоза.

— Но какая связь?! — слишком горячо воскликнул монарх. — Берта очень долго болела, задыхалась от ожирения, и врачи не смогли ей ничем помочь... А внезапный удар вашего супруга — мне докладывали — носит совершенно иной характер... Что же общего?

Молодая женщина продолжала перебирать чётки.

Император не выдержал, выпалил с досадой:

— Как вы смеете намекать, графиня?!

У неё по губам пробежала торжествующая улыбочка:

— Я? Помилуйте! Я вообще молчу...

— Ну, так не молчите! Говорите как на духу!

— Но о чём же?

— Что вы думаете о связи этих двух явлений.

Продолжая улыбаться загадочно, Евпраксия спросила тихо:

— Ваше императорское величество возжелало взять меня в жёны?

Кесарь поразился её отваге: ни одна дама в королевстве не посмела бы обратиться с таким вопросом к августейшей особе. Чуточку помедлив, Генрих произнёс:

— Предположим. Я от вас без ума.

— Вот вам и ответ — о возможной связи этих двух смертей.

Государь насупился:

— Вы, надеюсь, отдаёте себе отчёт, чем рискуете, утверждая подобное?

— Чем же?

— Головой. Только что, мгновение назад, я был обвинён вами в преступлении.

Опустив ресницы, Адельгейда-младшая остроумно заметила:

— Я не понимаю: вы хотите на мне жениться или отрубить голову?

Венценосец от неожиданности даже растерялся. А придя в себя, засмеялся в голос:

— Вы неподражаемы! Не могу сердиться!

— Вот и не сердитесь. Я не смела обвинять вас ни в чём. Но ведь мы-то знаем: кесарю достаточно невзначай обмолвиться, чтобы доброхоты из числа слуг бросились исполнять желание повелителя...

Нежно взяв её за руку, он заставил вдову фон Штаде сесть на маленькую скамеечку, установленную под дубом, а затем опустился рядом.

— Наплевать на слуг. Мерзкие людишки. Обезьяны, скоты. Слишком уж услужливы... Мне и вам нет до их преступлений дела. Выбросьте свои ненужные подозрения. Ведь на всё воля Божья.

Евпраксия безвольно склонила голову:

— Может, это происки дьявола?

Самодержец вздохнул:

— Понимать не можем... Мы игрушки в руках судьбы. И порой не знаешь, кто из них нами правит... — Он болезненно поморщился, посмотрел куда-то в пространство, сжал её ладонь. И продолжил: — Я вам объясню. Честно, без утайки... Берту и меня обручили заочно — мой отец, император Генрих Третий, и её отец, итальянский маркграф Сузский. Потому что желали укрепить империю родственными связями. Мне в то время исполнилось три с половиной года, Берте — три...

Адельгейда-младшая слушала, продолжая сидеть, как сфинкс. Венценосец рассказывал:

— Я впервые в жизни её увидел по прошествии тринадцати лет, лишь на брачной церемонии, и меня потрясло уродство этой девушки: толстая, нескладная, с мокрыми от пота ладонями... Боже! Как иметь с нею что-то общее? А тем более — разделить супружеское ложе? От одной этой мысли у меня тошнота подступала к горлу. Всё внутри клокотало, протестовало... — Самодержец помедлил. — Да-с, не лгу! Раз уж признаваться, то до конца: после свадьбы мы почти год спали в разных комнатах. И жена оставалась девственницей... Но потом она пожаловалась своему отцу. На его вопросы я ответил сразу, что желаю развода. Он сказал, что не видит никаких оснований. «Как — не видите? — удивился я. — Но она мне не симпатична. Более того, от неё у меня несварение желудка!» Но маркграф и слушать не желал. «Эти глупости про любовь, — говорит, — только для бродячих певцов». Что ж, тогда я решил раздобыть законное основание для развода: уличить жену в супружеской неверности. И подговорил друга — Удальриха фон Эйхштеда — мнимо за ней ухаживать. А когда она согласилась на свидание с ним, пригласив в альков, сам зашёл к ней в опочивальню — с целью разоблачить... Но попался в её ловушку! Берта ведь не знала, что это я, — думала, пришёл Удальрих... И дала знать укрывшимся в спальне по её приказу лакеям. Те набросились якобы на Эйхштеда, а фактически на меня, и измолотили до полусмерти.

Ксюша не сдержала смешок. Генрих взмахнул перчаткой:

— Весело? Конечно... Мне тогда было не до смеха: жизнь казалась конченой — был я в вашем возрасте, восемнадцати лет... В общем, написал прошение о разводе Папе Римскому. Получил взамен сердитую отповедь: он грозил отлучить меня от церкви и лишить права управлять Германией. Я тогда смирился. Результат этого смирения — трое наших общих детей. Но душа томилась, разрывалась от недовольства, рядом с императрицей чувствовал себя неуютно, скверно. Да, грешил! Я метался от женщины к женщине, но ни в ком не видел настоящего чувства. Только ложь, притворство, имитация страсти, алчность... Есть ли вообще на свете та возвышенная и праздничная любовь, о которой так выспренно распевают странствующие поэты?

Император смолк. Евпраксия взглянула на него краем глаза и увидела профиль, отчеканенный на тысячах немецких монет: римский нос, чуть поджатая нижняя губа и волна волос, бегущая вдоль щеки. Много раз, разглядывая деньги с этим ликом, киевлянка думала: кто же он, Генрих, на самом деле? Оборотень, дьявол, лиходей и развратник, о котором ходили жуткие истории? Или идеал мужской красоты и силы, страстная натура, опороченная молвой? И теперь вот она сидела рядом с ним. И каким-то внутренним чувством понимала: кесарь — не исчадие ада. Он — измученный, слабый человек, у которого всё идёт вкривь и вкось, неприкаянный, очень одинокий.

И страшащийся одиночества, и идущий поэтому на разные сумасбродства, и желающий выглядеть в глазах подданных жёстким, непримиримым правителем, и пугающий тем людей. Да и Ксюша его боялась. А бояться нечего. Надо не бояться, а пожалеть. Протянуть руку помощи. Поддержать в трудную минуту.

У вдовы участилось дыхание, задрожали пальцы. Слабо шевеля языком, женщина сказала:

— Может быть, со мной... обретёте счастье?

Венценосец вздрогнул, повернул к ней лицо. Бледное, взволнованное, радостное. Он порывисто наклонился, взял её за плечи, развернул к себе. И обжёг дыханием:

— Значит, вы согласны?

Взор монарха был таким нестерпимо жгучим, что Опракса зажмурилась, слабо простонав:

— Да, пожалуй... При одном уговоре...

— Поясните. Ну же! — Кесаря трясло от предельного возбуждения.

— Мы обязаны соблюсти приличия. И носить траур целый год. Через год обручиться и ещё год вести целомудренный образ жизни как жених и невеста. Получить благословение моего отца — князя Всеволода... И потом только обвенчаться.

У него в глазах всплыло раздражение:

— Господи, зачем эти все причуды? Если прикажу, то никто не пикнет о нарушенных правилах.

Русская потрясла головой:

— Только так, как просила я. А иначе ничего не получится.

Император продолжал смотреть ей в лицо — смуглое, прелестное, с острым носиком, сросшимися бровями, длинными густыми ресницами, загнутыми кверху, и с тревогой в тёмных миндалевидных глазах. От её существа шёл чудесный запах — жимолости, ладана, мяты, — перемешиваясь с запахом садовых цветов.

— Будь по-вашему, — произнёс монарх. — Я готов терпеть, сколько полагается. — И приблизил уста к её устам.

Поцелуй получился долгий, трепетно-головокружительный.

— Ах! — отпрянула она, отвернула голову и смущённо спрятала в чёрных кружевах разгоревшиеся щёки. — Вы, как змий, искушаете меня: грех во время траура...

Он пожал ей запястье:

— Не стыдитесь порыва чувств. И ступайте с Богом. Я заеду вновь в Кведлинбург в день Святой Адельгейды. Или же пришлю с кем-нибудь подарки.

— Буду очень рада...

Женщина, отвесив церемонный поклон, быстро удалилась из сада. Генрих сидел один под дубом, окружённый зеленью и причудливыми цветами. Тонко улыбнувшись, сам себе сказал:

— Вот оно! Я нашёл, нашёл! Берта не годилась, вечно подвергая сомнениям все мои поступки. А живая, добрая славяночка влюбится в меня по уши. И пойдёт со мной даже в Братство. Жертвоприношение на «Пиршестве Идиотов» смоет мои грехи. При союзе с русскими прежняя церковь не устоит. Это будет новая христианская империя — без Креста. Рупрехт меня похвалит.

А Опракса, продолжая скользить по каменным полам в галереях монастыря, с замиранием сердца думала: «Господи, неужто я к нему прикипела?» И боялась признаться: прикипела, присохла и прилепилась — навсегда, до конца её жизни.

Там же, 1088 год, лето

«Вдовствующей маркграфине Адельгейде фон Штаде и великой княжне Киевской Евпраксее Всеволодовой из рода Рюрика, — многие лета.

Дщерь моя! Получил я с нарочными грамотку немецкого императора, где он просит твоей руки, и твоё письмецо с изъяснением всех событий, происшедших за эти годы. Разреши, во-первых, посочувствовать твоему неожиданному горю — удалению в мир иной твоего супруга Генриха Длинного, пусть ему земля будет пухом! Во-вторых, признаюсь, я не сразу принял решение дать своё добро на твой новый брак. И хотя Его Величество Генрих IV излагает здраво преимущества будущего союза, как то: тесная связь Священной Римской империи и Святой Руси, побуждение греческой и латинской церкви к объединению, объявление совместного похода в Палестины для освобождения Гроба Господня, — оставались в душе сомнения. Хватит ли у русичей сил? Не упустим ли, устремившись к Западу, наши вотчины на Востоке, подвергаемые опасности от поволжских булгар и остатков хазар? А Его Высокопреподобие митрополит Киевский и Всея Руси Иоанн II отговаривал тож: нечего, дескать, киевской княжне ублажать германского варвара и плодить от него потомков; мол, крепить надо отношения с Царь-градом, а не с Римом. Но, помыслив непредвзято и воспомнив о заветах батюшки моего, мудрого князя Ярослава, всё же я решил не чинить препятствий твоему желанию выйти за правителя немцев. И не про христианскую церковь, расколотую надвое, не про ратные подвиги были думы мои (это дело сложное и для нас пока больно неподъёмное ), но единственно про твоё благо. Ибо я люблю тебя, как и прежде, и хочу, чтобы ты имела всё добро, даримое Господом: сильного и знатного мужа, умных и красивых наследников, полный роскоши дом, а в семье — совет да любовь. Поступай, как знаешь, доча, и прими отеческое к тому благословение. Поцелуй от меня сердечно будущего зятя — Генриха IV (я ему отпишу особо)...

А к сему спешу сообщить, что у нас все живы, здоровы, слава Богу, молимся Всевышнему, соблюдаем посты, отмечаем праздники, и Господь к нам милостив: никаких напастей, голода и мора не обрушивает на наши смирные города и веси. Матушка твоя, а моя верная супруга, также благословляет тебя и желает счастья. Братья и сёстры — Янка, Володимер Мономах, Ростислав и Екатерина Всеволодовы кланяются в пояс. А по их примеру — жители великого Киевского княжества, да хранит их Господь!

А за сим — прощай и не забывай нас в своих молитвах. Мы же молимся о тебе денно и нощно.

Твой родитель и по милости Божьей князь великий Киевский Всеволод Ярославов Рюрикович руку приложил.

Писано с его слов в лето 6596 месяца нуля в 9 день от Сотворения Мира».

Эту весточку из родного края привезли Ксюше в августе 1088 года. Молодая женщина целый год провела в Кведлинбурге, в монастыре, ожидая появления императора и торжественной церемонии обручения с ним. Генрих вёл войну с не желавшим подчиняться ему маркграфом Экбертом фон Глейхеном, осадил его замок в Тюрингии и не раз участвовал в конных стычках, а свою возлюбленную навещал урывками. Приезжал измученный, запылённый, нервный от желания победить, злой на всех, кроме Евпраксии. Целовал ей руки, привозил подарки, спрашивал о её заботах, но ответы слушал в пол-уха, машинально кивал, думая о собственных неудачах. Погостив час-другой, уезжал обратно, даже не отобедав как следует.

Адельгейда-младшая с каждым разом привязывалась к нему всё сильней и сильней. Робость и сомнения, безотчётный страх и дурные предчувствия, наполнявшие её при первых свиданиях с государем, постепенно сошли на нет. Да, конечно, она не могла не видеть, что характер его отвратен, он бывает груб, а порой свиреп, но вдова фон Штаде принимала кесаря именно таким, сочетающим в себе и хорошее, и плохое. А хорошего, по её понятию, было больше. Красота и ум, дерзкие суждения, артистизм натуры, интересная бледность и огонь в глазах — всё внушало ей неподдельное восхищение, трепет сердца. «А семейное счастье сделает его мягче и добрее, — думала Опракса. — Я смогу окружить супруга теплотой и заботой. Он изменится, будет, как мой батюшка, — справедливый, уравновешенный». Сладкие мечты наполняли её. Виделись кудрявые смышлёные дети — мал мала меньше, трое или четверо, зала для гостей в замке Гарцбург, тихо играющая лютня... Разве это несбыточно? И она жаждет слишком многого? Почему у других все мечты сбываются, неужели судьба не подарит киевской княжне хоть немного радости? Если не мечтать, то и становиться невестой не стоит...

Вскоре, вслед за весточкой с родины, прискакал Удальрих фон Эйхштед — взмыленный, как собственный конь, с бурыми пятнами крови на плаще и набухшими жилами на шее.

— Собирайтесь, маркграфиня! — рявкнул он. — Надо убираться отсюда. Мы разбиты. А его величество ранены. Еле удалось увезти его в Гарцбург. Он велел отправить вас в Магдебург, под защиту архиепископа Гартвига. Потому что враги, во главе с фон Глейхеном, собираются брать Кведлинбург.

Побелев, Евпраксия проговорила:

— Я поеду к его величеству. Я должна находиться рядом!

— Поздно, не успеем: путь на Гарцбург уже отрезан. Умоляю, поторопитесь, ваша светлость!

— Но скажите по крайней мере: рана не опасна?

— Нет, не слишком. Наложили жгут, и кровотечение прекратилось.

Показав на плащ рыцаря, Адельгейда-младшая в ужасе спросила:

— Это кровь императора?

— Да, его.

У неё бессильно подогнулись колени, и она, опустившись на пол, стала целовать зловещие пятна.

— Ваша светлость, ваша светлость! — поднимал её на ноги вельможа. — Мы теряем время! Не гневите Господа! Надо убегать!

Но уйти не успели: войско Экберта окружило город, и ворота Кведлинбурга замкнулись, чтобы не впустить неприятеля внутрь. Началась осада.

Рана императора не давала ему возможности встать с постели и возглавить освобождение Ксюши. Он лежал и кипел от негодования. Но потом понемногу успокоился и составил две грамоты: первую — в Магдебург, архиепископу Гартвигу (своему ближайшему другу, также отлучённому Папой от церкви за неподчинение изданным понтификом законам) с приказанием наступать на фон Глейхена с северо-востока; а вторую — в Бамберг, для епископа Рупрехта, с просьбой принять особые меры к совершенно зарвавшемуся маркграфу. Отослав гонцов, государь откинулся на подушки и, задумавшись, не внимал остротам карлика Егино со своей назойливой обезьянкой.

Во второй половине августа стали поступать донесения. Гартвиг прискакал к Кведлинбургу с тысячным отрядом, но его удар оказался слаб, и противник отогнал магдебуржцев от города. В это время человек Рупрехта просочился в стан осаждающих и, когда Экберт, ничего не подозревая, мирно плавал в речке Боде, охлаждая тело в немыслимую августовскую жару, подобрался к нему под водой и всадил нож под сердце. Бездыханный аристократ всплыл в волнах, поалевших от крови. Войско без предводителя дрогнуло. Этим живо воспользовался Гартвиг: он ударил снова и прогнал тюрингцев, перебив половину войска, а другую половину рассеяв.

Кведлинбург распахнул ворота под восторженные крики простых горожан. Рать архиепископа чинно прогарцевала по улице Широкой, всюду встречаемая песнями и цветами. На Марктплац Гартвиг спешился, и ему поклонились вышедшие из ворот обители монашки, а сама аббатиса приложилась к его руке.

— Где же маркграфиня фон Штаде? — пробасил священнослужитель. Он одет был, как подобает военному, в шлем и латы, на боку висел длинный меч, а к седлу прикреплялся щит. Гартвиг (как и Герман) мало походил на духовного пастыря, — рослый, мускулистый, он прекрасно владел оружием и скакал, как заправский кавалерист; более того, отвергая закон целибата, изданный Папой, жил по-прежнему со своей «попадьёй», подарившей ему нескольких детишек, и при этом, несмотря на подобную «ересь», оставался во главе Магдебургской епархии...

— Маркграфиня фон Штаде — это я, — сделала шаг вперёд Евпраксия. В чёрном одеянии киевская княжна выглядела скромно, даже аскетично, но в глазах, выражавших радость и какой-то детский, прямо-таки щенячий восторг, не было смирения совершенно.

— Рад увидеть вас в добром здравии, ваша светлость. — И святой отец приложил к груди руку. — Попросил бы вас готовиться к переезду: завтра поутру отправляемся в Магдебург. Вскоре туда прибудут и его величество. Я желаю сам провести церемонию обручения.

— С удовольствием подчиняюсь, ваше высокопреосвященство.

Путешествие длилось ровно три часа и прошло спокойно, без эксцессов: солнце нагревало повозку, справа и слева цокали копытами боевые кони Гартвигова войска, а сомлевшая Груня Горбатка то и дело клевала носом, сидя рядом со своей любимой питомицей. На другие сутки в Магдебурге появился и государь, не совсем ещё поправившийся и поэтому приехавший не верхом, а в коляске. Дом архиепископа сразу же наполнился звоном посуды, смехом, беготнёй, а неистовый карлик Егино без конца шалил и пугал Горбатку визгами Назетты.

В церкви Либфрауэнкирхе собралась городская знать. Гартвиг, облачённый уже в сутану и другие, положенные для богослужения одеяния, прочитал проповедь о благе Священной Римской империи, интересы которой сосредоточились теперь на Востоке; символ союза Запада и Востока — предстоящий брак императора и великой Киевской княжны; а затем разрешил обменяться кольцами и соединить уста в поцелуе.

Самодержец приподнял кружевную накидку невесты. Ощутил электрический разряд, пробежавший от волос Адельгейды-младшей к его руке. Нежно улыбнулся. И она улыбнулась тоже — ясно, без жеманства. И проговорила негромко:

— Я люблю вас, ваше величество. Вы мой Бог. — И сомкнула веки, потому что он прикоснулся тёплыми, взволнованными губами к её детским полуоткрытым губам.

Там же, 1089 год, лето

Целый год провела Евпраксия в доме Гартвига. Относились к ней подчёркнуто вежливо, развлекали и ублажали, не отказывали ни в чём. Юная вдова с удовольствием помогала жене архиепископа в выполнении нехитрой домашней работы, нянчилась с ребятами, пела им красивые русские колыбельные. К ней самой приставили новую служанку — Паулину Шпис, бойкую девицу из местных, острую на язык и довольно вредную. Груня Горбатка невзлюбила её с самого начала и всегда старалась выставить перед госпожой в невыгодном свете. А насмешливая германка ядовито отшучивалась, называя няньку «старой хрычовкой» и «кривой каракатицей». По воскресным дням, с разрешения Ксюши, Паулина уходила на танцы в ратушу, предварительно разодевшись и гребёнкой взбив медные кудряшки; возвращалась за полночь — сильно навеселе, томная, усталая и с бесстыдными искорками в изумрудных глазах. «Тьфу, похабница, — говорила Груня. — Сразу видно: путалась с кем ни попади на блудливых игрищах. Разве ж можно терпеть такую? Прогони ея, в шею вытолкай, Господом Христом тебя заклинаю!» Но Опракса снисходительно махала рукой: «Ах, оставь, пусть покуролесит, молодая ведь. Служит она прилежно, а свободное время может проводить, как ей вздумается. И потом, благодаря Паулине мы всегда знаем, что творится в городе и о чём судачат».

А судачили вот о чём: император короновал в Аахене сына Конрада и отправил его в Северную Италию собственным наместником. Но неопытный в политических делах юноша быстро оказался под влиянием неприятелей Генриха IV — Папы Урбана II и его сподвижницы маркграфини Тосканской Матильды. Коалиция против «антипапы» Климента III и германского монарха выглядела мощно. Венценосец помышлял о новой войне в Италии, но пока что медлил.

— Что же будет? — спрашивала с тревогой кесарева невеста у архиепископа. — Состоится ли наша свадьба?

Гартвиг уходил от прямого ответа, говорил, что надеется на лучший исход и что, скорее всего, венценосец осуществит матримониальные планы. Но по ноткам сомнения, исподволь звучавшим в его голосе, молодая женщина понимала, что дела её не столь хороши. Газа два она отправляла грамотки жениху — с просьбой уделить ей внимание и решительно успокоить. Но гонцы возвращались в Магдебург без ответных писем: нареченный не удостаивал невесту пергаментами, лишь веля передавать на словах, что по-прежнему её обожает, помнит обо всём и мечтает об августе 1089 года — времени их венчания. Адельгейда и хотела верить, и не могла, и страдала.

Наконец в июле прискакал посыльный от императора: Генрих IV собирается в Кёльн и приказывает архиепископу следовать туда же вместе с княжной под надёжной охраной. Что тут началось! Суета, волнение, приведение в порядок нарядов и упаковка дорожных сундуков. Выехали сильным вооружённым отрядом в первых числах августа. И, благополучно миновав Брауншвейг, Ганновер и Дортмунд, на шестой день пути оказались в Дюссельдорфе. А оттуда до Кёльна — три часа езды.

Император встретил нареченную на соборной площади, в окружении многочисленной свиты и под звуки праздничной музыки. Был одет он отменно — в тёмно-красный бархат, а бриллианты на шапочке, в ожерелье и на эфесе меча резали глаза солнечными брызгами. Прибывших приветствовал Кёльнский архиепископ Герман, близкий родственник Гартвига и его сподвижник (тоже отлучённый от церкви Урбаном II и по-прежнему, как ни в чём не бывало, продолжавший исполнять обязанности архиепископа). Все направились к Герману в дом, где пропировали до самой зари, здравя самодержца и его невесту, распевая рыцарские песни и выкрикивая боевые призывы: «На Константинополь! На Иерусалим! За Гроб Господень!»

Подготовка к свадьбе заняла восемь дней: по народным поверьям, именно в это время злые духи особенно агрессивны и способны наслать порчу на молодую, если она раньше времени выйдет за порог. Разгружала багаж Евпраксии только самая надёжная челядь: посторонний недоброжелатель мог заколдовать её вещи. Накануне бракосочетания Адельгейда торжественно приняла ванну, чтобы смыть с себя прежние грехи, а затем «проводила вдовью жизнь» небольшим девичником. Утром её одели в красное атласное платье — неприталенное, как тогда полагалось, подпоясанное тонким серебряным ремешком. На заколотые распущенные волосы водрузили лёгкий венец, весь усыпанный жемчугом. И обули в красные кожаные туфельки, также шитые золотом и усыпанные жемчужинами, не забыв при этом положить под правую пятку медный пфенниг («на счастье»).

Две процессии — жениха и невесты — двигались к храму порознь. Было раннее погожее утро 14 августа. На соборах Кёльна заливались колокола. Горожане затемно вышли на улицы, чтоб занять лучшие места, поглазеть на наряды знати и увидеть своими глазами, так ли хороша русская княжна, как о том болтают. При её появлении возникала некоторая пауза, а потом толпа начинала выкрикивать: «Слава будущей королеве!» — и смеяться, и кидать в воздух шапки.

Впереди процессий двигались музыканты — с флейтами, виолами, бубнами. Грохот стоял приличный, — по традиции, надо было отпугивать злые силы от новобрачных. Удальрих фон Эйхштед, исполнявший роль шафера, вёл невесту.

Возле входа в храм две колонны соединились. Колоссальная роза — круглое огромное окно над порталом, в разноцветных стёклах — радостно сияла на солнце. Двери медленно отворились. Заиграл орган. Первым внутрь храма вошёл император — тоже в красном атласном одеянии и таком же, как Опракса, венце. Вслед за ним проплыла она, а затем остальные гости. Перед главным алтарём, возле золотой раки с мощами трёх волхвов, приходивших поклониться новорождённому Христу, архиепископ Герман соединил руки новобрачных. А архиепископ Гартвиг, прочитав положенную молитву, объявил Адельгейду и Генриха мужем и женой. И короновал киевлянку как императрицу.

Музыка органа, заставляя вибрировать высокие своды, проникала молодой государыне в самое сердце. Ксюша стояла взволнованная, чуть живая, ощущая на голове золотую имперскую корону, в правой руке зажав скипетр, в левой — державу. Плечи её сгибались под тяжестью королевской горностаевой мантии. Возле ног покоились меч императора и его священное копьё. «Господи, — думала она, — неужели это не сон? Я — императрица? И супруга Генриха? Господи, как странно! Я такая счастливая, Господи!»

Из ворот собора вышли уже рука об руку. Возвращаться из храма полагалось иной дорогой, нежели вначале, чтобы обмануть и запутать злые силы. На ковре, расстеленном во дворе дома Германа, складывались подарки от приглашённых: золотые кубки и чаши, ожерелья, пояса и огромные перстни. Барабанный бой возвестил о начале пира — с острыми и жирными яствами, нескончаемым потоком вина, музыкой и танцами до упаду. Ровно в полночь создалась новая процессия: Адельгейду повели в спальню. Колыхалось пламя свечей, музыканты играли что-то очень нежное. Удальрих усадил супругу императора на ложе и, нагнувшись, снял с неё левую туфельку. Не вставая с колен, бросил через голову: по примете, кто из холостяков, составлявших эскорт, ухватил обувку, тот наверняка тоже женится в этот год.

Наконец императрицу оставили с нянькой и служанкой. Те её раздели, спрыснули пахучей кёльнской водой, уложили под простыню. И, сердечно пожелав упоительной брачной ночи (Груня, разумеется, снова плакала), притворили за собой дверь.

Стало очень тихо. Только фитили восковых свечей еле слышно потрескивали, медленно сгорая. Иногда из залы, с первого этажа, доносились взрывы веселья. Августовская ночь за окном выглядела чёрной.

Сердце Евпраксии билось гулко, громко. В голове шумело от выпитого вина.

— Боже! — прошептала она. — Боже, сделай так, чтобы он со мной был таким же ласковым, как покойный Генрих!

Дверь открылась. На пороге стоял император в окружении разнопёрой свиты; приближённые пьяно улыбались и заглядывали в спальню. Не дослушав сыпавшиеся реплики: «Будьте счастливы, ваше величество!», «Многие лета!» и «Спокойной ночи!» — венценосец замкнул створки. Чуть ли не на цыпочках приблизился к ложу, встал у изголовья на колени (не забыв, однако, подложить под них мягкую подушку), взял супругу за руку и поцеловал в бугорки ладони. Посмотрел тепло:

— Милая моя... вот мы и одни... как я долго ждал этого мгновения!..

— Ваше величество, — попросила Ксюша стыдливо, — если вы не против, погасите, пожалуйста, свечи...

— Как желаете, ваше величество, как желаете, — согласился он.

Непроглядная ночь стала им укрытием.