Месть Адельгейды. Евпраксия

Двенадцать лет спустя, Русь, 1107 год, осень

Постепенно Манефа начала привыкать к своему незрячему положению. Научилась обслуживать себя без чужой помощи, подниматься и спускаться по лестницам, выставляя вперёд деревянную трость, чистить крупные овощи к обеду. Даже начала иногда улыбаться. А всю верхнюю часть лица прикрывала чёрной шёлковой лентой, что была завязана под платком.

Евпраксия на первых порах ни на шаг от неё не отходила, обучала всему и служила поводырём. Та стеснялась, говорила, что это лишнее. Но сестра Мономаха не соглашалась:

— Ах, о чём ты? По моей вине потеряла очи.

— Да какая ж твоя вина, милая Варвара?

— Потому как лезли с целью моего ослепления.

— Ну, во-первых, до конца ещё не понятно. Во-вторых, даже если так, грех на них, а не на тебе.

— Если б мы с тобою не меняли лежанки, а заделали бы щель в оконце, ты осталась бы в здравии.

— Что же задним числом кручиниться! Сделали как сделали. И мои глаза больше не вернёшь. Раз уж Бог мне послал это испытание, значит, поделом. Каждый должен нести свой крест, как бы тяжело ни казалось. Сетовать грешно. Надо думать о будущем, а не о прошедшем.

— Ты святая, сестра Манефа, — восхищалась Опракса.

— Да какая святая, ей-Богу! Просто не считаю, что позволено нюни распускать из-за пустяков.

— Ничего себе пустяки — сделаться слепой!

— Ну, слепой — не мёртвой. Мог не по глазам, а по горлу чикнуть. Нет, не говори: всё, что ни случается, к лучшему.

Тем же октябрём настоятель монастыря познакомил бывшую германскую государыню с братом Нестором и сказал:

— Ты читала его «Жития», выражала немалое восхищение ладным слогом. Не желала бы подсобить ему в летописном деле?

— Я была бы счастлива. В чём нужду имеет?

— В непредвзятом взгляде и достойном советчике. Ты с твоим образованием иноземным знаешь многое, смотришь глубоко, ощущаешь тонко. И могла бы заметить недочёты, огрехи, несуразицы, коли вдруг найдутся. Подсказать, поправить.

Женщина зарделась:

— Да достанет ли умения у меня?

— Испытать невредно. Думаю, получится.

Нестор выглядел мрачным, крайне неприветливым.

Выше среднего роста, смуглый, темноволосый, он таращил глаза по-рачьи, а его синяя нижняя губа постоянно выпячивалась вперёд, вроде её хозяин обижался на мир. Голос имел глухой, прямо-таки рокочущий. И писал, низко наклонившись к пергаменту.

Встретил Ксюшу, глядя исподлобья. Пробурчал с досадой:

— Наш игумен вечно отвлекает людей. И тебя, сестра, от хозяйских забот, и меня от составления хроник. До сих пор обходился без соглядатаев, и как будто бы выходило славно.

Евпраксия ответила:

— Я могу просто переписывать за тобой. Молча, без советов.

Он не согласился:

— Ну уж нет. Коль прислали, так исполняй всё, чего велели. Может, что отловишь действительно. — И, раскрыв кованый ларец, протянул ей несколько толстых свитков. — Вот, читай сначала. После посидим и обсудим.

Раскатав пергамент, Евпраксия увидела заголовок: «СЕ ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ, ОТКУДА ЕСТЬ ПОШЛА РУССКАЯ ЗЕМЛЯ, КТО В КИЕВЕ СТАЛ ПЕРВЫМ КНЯЖИТЬ, И ОТКУДА РУССКАЯ ЗЕМЛЯ СТАЛА ЕСТЬ».

Начинался рассказ со Всемирного потопа, а затем говорилось о происхождении славянских племён, в частности — полян и древлян, об Андрее Первозванном, проповедовавшем в этих местах, и об основании Киева. Первый свиток заканчивался походом князя Олега на Царь-град.

— Ну, что скажешь? — Нестор обратился к монашке, видя, что она закончила чтение и сидит задумавшись.

Евпраксия покрутила пергамент, тщательно подыскивая нужные слова. Наконец сказала:

— Лучше промолчу, дабы не гневить.

Летописец выставил вперёд синюю губу:

— Значит, не понравилось?

— Да не то чтобы не понравилось... Это было бы слишком смело с моей стороны. Речь твоя течёт плавно, ровно, как река Днепр в тихую погоду. И никто не смог бы так лепо словеса плести по-русски, как ты. Не читавшие греческих и римских анналов могут восхищаться. Но ведь я читала... И удивлена беглости твоего повествования. От Потопа сразу переходишь к нашим временам, не упомянув ни о древних Русланах, предках русов, ни об их князе Бусе, что распят был готами на кресте, ни о гуннских ордах, бывших до хазар...

Тот поморщился:

— Был ли Бус или не был, — мы о сём не ведаем. Судишь по «Велесовой книге»[12], а ея писали волхвы-идолопоклонники. Нет им веры. Коли сочинял бы сказание, песнь, былину, мог бы вставить. А в доподлинных хрониках не имею права.

— Ну, допустим, — согласилась она. — А зачем хулишь половцев? Вроде они такие сякие немазаные, между тем как у половины русских князей — половецкие жёны.

— Ну и что с того? — не поддался Нестор. — Жёны их были крещены, значит, от обычаев мерзких отреклися. А язычники-половцы — сплошь губители христианских душ. Говорить о них нельзя благосклонно.

— Что ж, не говори благосклонно, но и не марай зряшно. Мол, едят хомяков, и сусликов, и другую нечисть. Отчего же нечисть? Русские едят зайцев — тех же грызунов, но побольше.

Летописец ответил:

— Всё, что меньше зайца, нечисть и не может употребляться в пищу.

— Кто сие сказал?

— Так ведётся от века.

В общем, не поладили. Да ещё Нестор пожаловался игумену: мол, сестра Варвара утверждает крамолу и не зря в Андреевской обители взаперти сидела на воде и хлебе — видимо, отравлена насквозь католической ересью, что была почерпнута ею в неметчине. Феоктист никаких крутых мер не принял, но велел монахине больше летописца не беспокоить, опыт не удался. Евпраксия безмолвно повиновалась.

А в конце октября приключилось вот что. Принесли записку от Кати Хромоножки: младшая сестра сообщала, что будто бы Васка при смерти: уколола палец, началось нагноение, и теперь девочка в агонии; не поможет ли ей инок Пимен, что лечил Манефины раны? Ксюша бросилась разыскивать лекаря.

Тот учился мастерству врачевания у известных печерских целителей — Агапита и Дамиана — и теперь совершал чудеса, избавляя и знать, и простых мирян от телесных недугов.

Пимена нашла за молитвой, дождалась конца, бросилась ему в ножки, умоляя посетить Янчин монастырь и помочь болезной. Старец согласился после первой же оброненной фразы, и они вдвоём на обычной подводе, взятой у игумена, поспешили в Киев.

У ворот их встретила Серафима, похудевшая, сильно постаревшая, за какой-то год превратившаяся из дородной женщины в сухонькую старушку. Поздоровалась и сказала:

— Слава Богу! Может, ещё не поздно. Нам самим не справиться, и на брата Пимена вся надежда.

Пимен пробормотал в жидкие усы:

— Уповать не на меня надобно, но на Господа Бога Иисуса Христа.

У постели Васки сидела Катя и при появлении Ев-праксии бросилась ей на шею, заливаясь слезами:

— Душенька, Опраксушка, что же это будет?

— Погоди, не реви раньше времени. Как она?

— Да пока всё так же.

Девочка лежала с закрытыми глазами, всё лицо её блестело от пота, губы шевелились беззвучно, левая кисть была замотана тряпкой. Пимен размотал бинт, осмотрел раздувшийся фиолетовый палец. Удивлённо проговорил:

— Уколола простой иголкой?

— Да. А что?

— Не такой уж простой, судя по всему.

— Как сие понять? — задрожала Ксюша.

— Красный венчик видишь? Нехороший признак. Мнится мне, что иголка была отравлена.

— Свят, свят, свят, — побледнела Хромоножка и прижалась к старшей сестре. — Неужели?.. Аж подумать страшно!..

— Помоги ей, брате! — жалобно произнесла бывшая императрица.

— Постараюсь, конечно. В меру скромных сил.

Острым ножичком вскрыл нарыв, удалил оттуда продукты гниения и прижёг раскалённой металлической палочкой. Распорядился принести тазик, совершил больной кровопускание, наложил жгут на предплечье и дождался прекращения тока крови. Внутрь велел давать много питья и целебные жаропонижающие отвары из плодов малины, мать-и-мачехи и душицы. Обещал заехать завтра утром. И опять заверил, что на всё воля Божья.

Целый день Евпраксия провела вместе с Катей, помогая приёмной дочери. Переодевали её в сухое, с ложечки поили и вдвоём сажали на горшок. Та по-прежнему большей частью лежала с закрытыми глазами, а когда поднимала веки, никого не могла узнать, издавая непонятные звуки. К вечеру ей сделалось вовсе худо, пот катился градом, и она металась в бреду. Хромоножка плакала, а Опракса держала больную за руку — правую, не завязанную и шептала молитвы.

Неожиданно дверь открылась, и в проёме нарисовалась Харитина с масляной улыбочкой на устах. Покивав, спросила:

— Не откинулася ещё?

Ксюша встала, подошла к ней вплотную и, чеканя каждое слово, произнесла:

— Слышишь, ты, змея подколодная? Передай матушке-игуменье: я терпела долго. Я терпела голод взаперти в келье. Измывательства над собой и над Катюшей. Отравление келейника Феодосия. Ослепление сестрицы Манефы. Но теперь моё терпение на исходе. Если Васка умрёт, обещаю во всеуслышанье: я убью Янку и тебя этими руками. И пускай потом покарают меня люди и Небо. Но вначале отомщу вам по справедливости.

Харя отступила, продолжая наклонять голову:

— Передам, передам, конечно. Как не передать, коли угрожают? Зряшно обвиняют во всех тяжких?

— Прочь пошла! И молитесь за ея исцеление. Лишь тогда прощу!

Подлая келейница удалилась, громко хлопнув дверью. Ксюша села на лавку и прикрыла лицо ладонью. Хромоножка отозвалась:

— Ух, теперь пойдёт буча! Янка нам с тобою попомнит.

— Нету сил бояться. Довела до предела, гадина. — Опустила руки. — Хочешь, попрошу за тебя у игумена? Переедешь к нам.

Катя удивилась:

— Как, а Васка? Бросить ея одну? На съедение этим хищницам?

Евпраксия ответила:

— Я боюсь, Васке не помочь.

— Нет, не говори! Рано хоронить. Погляди, сестрица: вроде бы она задремала.

Та склонилась над девочкой:

— Может, задремала... может, без сознания... Нам сие не ведомо.

— Погодим до утра. Утро вечера мудренее.

С первыми лучами тусклого осеннего солнца появился Пимен. И спросил с порога:

— Как она, недужная?

— Вроде бы жива.

— Это главное. Опасения были, что прошедшая ночь станет роковой. — Деловито пощупал лоб. — Жар не сильно спал, но и не возрос. Хорошо ли она потела?

— Да, изрядно.

Он разбинтовал оперированную руку:

— Гноя выступило немного. Удалим и прижжём ещё. — Поднял на монашек глаза. — Коли за день положение не ухудшится, то она поправится.

— Да неужто, Господи?

— Только лишь поите обильнее. Надо промывать кровь, удаляя остатки яда.

— Мы всё время пытаемся.

— Лучше, лучше пытайтесь.

Вечером больная открыла глаза и, заметив Ксюшу, разлепила губы:

— Маменька Опраксушка, ты ли это?

— Я, моя любимая, точно я. — И счастливые слёзы навернулись монахине на глаза.

— Отчего ты здесь?

— За тобой гляжу. Вместе с Катеринкой.

— Здравствуй, здравствуй, тётушка.

— Здравствуй, золотая.

— А чего же глядеть за мной? Ах, ну да — рука... уколола пальчик... Помню, помню.

Евпраксия спросила:

— А не вспомнишь ли, где взяла иглу — ту, которой поранилась?

— Где взяла? Как обычно, на моём столике, в мастерской.

— Прежнюю, калёную?

— Нет, нам третьего дня выдавали новые. Вроде бы подарок от матушки Янки...

— Ах, от Янки...

— Разве что не так?

— Ничего, ничего, родимая. Просто любопытно. Выпей-ка отварчику, липового цвету. Пополняй утраченные силы.

— Как прикажешь, маменька. Можно, я тебя поцелую?

— Ну конечно, душенька.

— А теперь тебя, тётушка любимая.

— С удовольствием, Васочка. Ты лежи, лежи, я сама к тебе наклонюся.

Сами-три плакали от счастья. Бывшая императрица сказала:

— Я вас больше не оставлю у Янки. Заберу к себе.

Девочка встревожилась:

— Навсегда, что ли, заберёшь?

— Ну, само собою. Разве ты не хочешь?

Васка застеснялась:

— Да не больно, если уж по совести... Здесь мои подруги. Я люблю мастерские, наш церковный хор...

— Новых друзей найдёшь. Жизнь твоя дороже.

Хромоножка сказала:

— Я без Васки тоже не поеду. Или вместе тут, или вместе там.

— Значит, вместе там. — А потом смягчилась: — Ладно, потолкуем попозже. Набирайся сил, поправляйся, спи. Мы с Катюшей тоже по очереди вздремнём. Эта ночь была тяжкой... — И поцеловала девочку в щёку. — Ну, приятных сновидений, родная.

— И тебе, маменька Опраксушка.

Подтыкая ей одеяло, Евпраксия подумала: «Как она похожа на мать! Бедная моя Паулинка! Сколько раз ты меня спасала — и тогда, в Вероне, и затем в Павии от проклятой Берсвордт, перед самым походом крестоносцев... Как же это было давно! Больше десяти лет назад. А как будто вчера...»

Тяжело вздохнула. Выпила воды и сказала Кате:

— Ненадолго прилягу. Что-то измоталась совсем. Разбуди через пару часиков, я тебя сменю.

— Хорошо, дорогая, не тревожься. Васку мы больше не упустим.

Обе ещё не знали, что над их головами собираются новые тучи.