Месть Адельгейды. Евпраксия

Адельгейда, узнав, что собор немецких епископов рассмотрел её жалобу и составил воззвание к Папе Римскому, не обрадовалась, а, наоборот, разрыдалась. Потому что в душе надеялась: либо аббатиса не захочет разоблачения брата, либо германское духовенство не сочтёт мотивы её протеста справедливыми, вескими и скандал как-то рассосётся, а саму императрицу оставят в покое. Но теперь ей грозил публичный допрос на каком-нибудь из новых соборов. Как же вынести его? Как затем пережить последующий позор?

Государыня стенала, жалуясь служанке:

— Паулина, ты знаешь, я в отчаянии. У меня ум заходит за разум. На Руси говорят: «Из огня да в полымя!» Или же: «Как кур во щи!» Не пойти на допрос не посмею — ибо оскорблю тем самым маркграфиню Матильду и герцога Вельфа. И пойти не могу — ибо тем разоблачу Генриха. Он, конечно же, негодяй, только разве моя вина, что люблю негодяя? Понимаю разумом: надо вырвать его из сердца, а душа болит, ноет, плачет, потому что продолжает любить... Тот, кто любит, прощает...

— Вы готовы ему простить все его паскудства? — спрашивала Шпис.

— Нет, конечно. То есть я не знаю. Не простить, но и не вредить. Пусть живёт, как может. Как рассудит Бог. Без моих свидетельств.

Немка говорила:

— А почём вы знаете волю Божью? Может, Он и выбрал вас в качестве орудия? Через ваши свидетельства хочет отстранить Генриха от власти?

— Ты считаешь, я должна выступить?

— Я считаю, что вам следует полностью отдаться воле Провидения. Как решит Создатель, так оно и выйдет. Если сложится, значит, сложится. Если же Господь не желает удаления его величества от дел, то и не допустит ваших выступлений.

Евпраксия вздыхала:

— Ты такая умная, Паулина, что не мне, а тебе надлежало бы сделаться императрицей.

Та смеялась:

— Скажете тоже, ваше величество! Я ведь только так, по-житейски болтаю. Вроде со стороны смотрю. Чисто отвлечённо. А случись самой принимать решения, от которых зависели бы судьбы людей, забоялась бы сразу. Никакой власти не захочешь, никаких богатств. Мне бы что? Просто выйти замуж удачно, чтобы жить безбедно, нарожать детишек — мал мала меньше — только и всего. А высокие материи не по мне. Голову сломаешь.

— Вот и у меня голова пухнет от забот.

Вскоре замок в Каноссе удостоил своим визитом Урбан II. Ехал он из Рима в Милан, где ему предстояло короновать Конрада. Папа был маленький и пухленький, бегал на коротких ногах и размахивал детскими ладошками. Вместе с тем чёрная щетина густо перла из его подбородка, заставляя понтифика бриться два раза в день. Маркграфиня Тосканская рассказала ему об участи убежавшей императрицы и затем представила саму государыню. Адельгейда была одета в тёмные тона, шла, потупив взор, и, приблизившись к первосвященнику, встала перед ним на колени. Тот, растрогавшись, протянул ей руку для поцелуя. Облачённый в белое, сидя в высоком кресле, Папа ногами не доставал до земли и поэтому выглядел несколько комично.

— Вот ходатайство германских епископов. — Маркграфиня Матильда протянула ему трубочку пергамента. — А её величество выражает готовность выступить на церковном соборе и ответить на любые вопросы.

Евпраксия молча кивнула.

— Да, конечно же, — отозвался Урбан, — это очень ценно. Нам необходимо покончить с ересью. Пусть расскажет нам об их сборищах, об обряде посвящения — как он, я забыл, у них называется?

— «Пиршество Идиотов», — подсказала Матильда.

— Надо же такое придумать! В чём он заключается? Вроде «чёрной мессы»?

— Хуже, ваше святейшество, — покраснела Ксюша. — Вроде Содома и Гоморры, вакханалия и разврат.

— О, Святая Мадонна! — осенил себя крестом Папа.— А скажите, ваше величество, правда ли, что Генрих предлагал Конраду взять вас как мужчина?

— К сожалению, правда. Конрад не посмел, и они поссорились.

— Значит, слухи безосновательны? Между вами и пасынком нет любовной связи?

— О, как можно! Мыслимо ли подобное? — У Опраксы краска залила даже шею.

— Счёл необходимым спросить. — Папа развёл короткими ручками. — Извините, если вдруг невольно обидел. Но предупреждаю, ваше величество: на соборе, при разбирательстве, мне придётся задавать вам вопросы и пострашнее.

— Понимаю. Буду откровенна во всём.

— Если так, вы окажете значительную услугу делу очищения католичества от возникшей скверны. От угодных сатане братств — альбигойцев, николаитов, трубадуров, катаров[10]... Мы объявим священную войну всем неверным, начертав на наших знамёнах презираемый ими Крест. Это будет Крестовый поход за веру! Пусть горит земля под ногами врагов христианства — и в Европе, и в Азии!

А Матильда добавила:

— Хорошо бы привлечь к походу Готфрида де Бульона. Он искусный воин и поссорился с Генрихом. И к тому же, давно мечтал отправиться в Палестину за священным сосудом Сан-Грааль, заключающем Кровь Спасителя.

— Неплохая кандидатура, — наклонил голову понтифик. — Правда, я слыхал, он сочувствует тамплиерам[11], замышляющим создать тайный рыцарский орден.

— Что ж с того? Цель у нас одна, мы объединимся.

— Тоже правильно.

Накануне их отъезда в Милан возвратилась делегация из Неаполя, привезя приятные новости: предложение о женитьбе с благодарностью принято, и венчание можно провести будущей весной, так как лишь в апреле молодая достигнет шестнадцатилетнего возраста. Все с горячностью поздравляли Конрада, он сиял от радости.

Евпраксия, столкнувшись с Лоттой в коридоре, сдержанно раскланялась. И спросила, не утерпев:

— Удивляетесь, Берсвордт, что я жива?

Каммерфрау скривила губы:

— Отчего же? Я рада. Разве была угроза жизни вашего величества?

— Будто вы не знаете!

— Да откуда ж мне знать, если я была далеко?

— Ах, не притворяйтесь, вам не обвести меня вокруг пальца.

Та пожала плечами:

— Странный разговор. Лишь туман и одни намёки. В чём вина моя? Объясните прямо.

— Прекратите, Лотта! Что за повелительный тон? Перед вами императрица. Ничего объяснять я не собираюсь. Лишь прошу учесть: мы ещё сочтёмся. И кому-то сильно не поздоровится в результате.

Немка усмехнулась:

— Интересно, кому же? Может, той, кто стремится к разрыву супружеских уз? Ведь с разрывом утеряется статус императрицы... Кем тогда окажется та особа?

— Тем же, кем была: маркграфиней Штаденской — по первому мужу — и великой княжной Киевской — по рождению.

— ... приживалкой при дворе пасынка? Незавидная доля!

— Конрад любит меня как мать!

— Вы об этом скажите его будущей жене. Мать и сын ровесники? Столько времени коротают вместе? Очень любопытно!

Ксюша не стерпела, сорвалась на крик:

— Вы поганка, Берсвордт! Я вас ненавижу. И добьюсь, чтобы вам в Каноссе указали на дверь.

— Воля ваша. Значит, встретимся где-нибудь ещё. Мир-то тесен. А Фортуна неумолима.

— Только не стройте из себя перст судьбы!

— Что же строить, если мне назначено стать как раз перстом?..

Евпраксия, кипя от негодования, двинулась по коридору мимо Лотты и демонстративно толкнула её плечом. Каммерфрау шарахнулась в сторону, поклонилась подобострастно и негромко, но явно хмыкнула. А потом убрала улыбку и проворчала: + Ничего, ничего: с лошадью не вышло, выйдет как-нибудь иначе, ещё!»

День спустя главные обитатели замка поскакали в Милан: Адельгейда с Матильдой, Вельфом и Урбаном, а фон Берсвордт — в многочисленной свите Конрада.

Коронация совершилась 27 мая. Городские жители радостно приветствовали молодого монарха на соборной площади, а коллегия консулов созданной недавно в Милане коммуны (по примеру Мантуи, Пизы и Феррары) поднесла ему символический ключ от Ломбардии. Как и предполагалось, поселился он в королевском замке Павии, но Опраксу к нему Матильда не отпустила, опасаясь за её жизнь. Рассудила про себя: пусть сначала выступит на соборе, созываемом Папой, выполнит свою миссию, а потом уж катится по собственному желанию... Евпраксия не возражала: не хотела жить в одном замке с Лоттой — и вернулась с маркграфиней в Каноссу.

А собор был назначен на будущую весну.

Год спустя, Италия, май

Лето, осень и зима миновали для государыни без каких-либо неприятностей. Иногда она выезжала на прогулки в окрестностях замка. Иногда играла с герцогом Вельфом в шахматы. Иногда с Матильдой — в запрещённые в то время католической церковью карты. Иногда по просьбе супругов пела русские и половецкие песни под аккомпанемент лютни. Но обычно, сидя у себя в комнате, вышивала или читала, постоянно думая, как затем пойдёт её жизнь — после выступления на соборе. Где ей преклонить голову? Драгоценностей хватит ненадолго. А на что потом жить? Возвратиться домой, на Русь? Но одной, без охраны, отправляться в такую даль она не рискнёт. А примкнуть к обозу еврейских купцов ей как императрице не позволит гордость. Может, сесть на корабль, плывущий к Константинополю, а оттуда в Киев? Но для этого у неё слишком мало денег. И потом — опасность оказаться в руках у пиратов, от которых страдает всё Средиземноморье. В плен возьмут, продадут в сераль какого-нибудь султана... Бр-р! Хуже, чем за Генрихом замужем!..

Мысли были тяжкие, невесёлые. Часто плакала. И не знала, на что решиться.

Между тем зима начала медленно сдавать. В феврале потеплело, небо стало чистым, прекратились дожди, а дороги высохли. И пришла пора двигаться в Пьяченцу — городок, что стоит южнее Милана, на одном из берегов По, — где и созывался Урбаном церковный собор.

Вельф скакал верхом, и высокое страусиное перо трепетало на его полукруглой бархатной шапочке, отдалённо напоминавшей современный берет. Адельгейда с Матильдой ехали в повозке; первая — в скромном тёмном облачении, без каких-либо украшений, только ожерелье из жемчуга; а матрона была одета пестрее — в фиолетовый плащ, синее, расшитое драгоценностями платье, подпоясанное серебряным ремешком, бирюзовое покрывало на голове. Вслед за ними следовали повозки со слугами. Охранял именитых каноссцев конный вооружённый отряд, состоявший из семидесяти рыцарей, облачённых в кирасы и высокие металлические шлемы. А на длинной пике, прикреплённой к седлу одного из первых кавалеристов, развевался флаг с гербом дома Вельфа — головой единорога, обрамленной дубовыми листьями и скрещёнными мечами.

На подъезде к Пьяченце к ним навстречу выехали посыльные Папы Римского, проводили в город и сообщили, что собор откроется завтра, в чистом поле, на берегу: там специально расставлены деревянные кресла и лавки.

— Отчего же так? — удивился герцог. — Почему не в храме или где-нибудь во дворце под крышей?

— Слишком много народу съехалось. Архиепископов и епископов из Италии, Франции, Бургундии и Германии — более четырёх тысяч. А мирян — в десять раз поболее. Все хотят услышать, как понтифик призовёт народы Европы на Крестовый поход.

— Господи, и мне придётся выступать на глазах у этой толпы?! — побледнела императрица. — Обвинять Генриха? Открывать подноготную? Никогда. Ни за что на свете!

— Что вы, что вы, душенька, отступать нельзя, — живо возразила Матильда. — Ваш отказ будет истолкован неверно. Повлечёт ненужные сплетни и усугубит ситуацию. Да и Генрих получит повод лишний раз позлорадствовать. Умоляю вас, проявите твёрдость!

— Нет, не знаю, не знаю... Мне ужасно не по себе...

1 марта 1095 года было солнечным и безветренным.

Берег По зеленел молодой травой. Где-то высоко в поднебесье раздавалась песня ликовавшего от весны жаворонка. Вся обширная долина в окрестностях города, ровная близ реки и затем круто поднимавшаяся к Пьяченце, создавала тем самым уникальный естественный амфитеатр колоссальных размеров, — шевелилась, как муравьиная куча, столько народу собралось! На низинной части были расставлены кресла с подушками: там устроились иерархи церкви; среди них преобладали фиолетовые и красные цвета сутан, с небольшими вкраплениями чёрного. Остальные зрители и зеваки занимали возвышенность, разместившись на лавках и складных стульях или подстелив на землю попоны. Городская стража наблюдала за тем, чтобы не было сутолоки и драк. Предприимчивые торговцы продавали булочки, пирожки, прохладительные напитки и пиво. Словом, как у нас на футбольных матчах...

«Папа! Папа!» — разнеслось по рядам. В окружении кардиналов появился Урбан — в белых, расшитых золотом длинных одеждах и высокой тиаре — папской короне, надевавшейся в торжественных случаях (а во время богослужений её заменяла митра). Первосвященника подвели к огромному трону, установленному в центре импровизированного «партера». Обернувшись к собравшимся, римский понтифик не спеша произнёс напутственную молитву и провозгласил церковный собор открытым.

Первый час обсуждения был для зрителей скучноват: говорили о том, как в отдельных епархиях соблюдаются законы, принятые прежним Папой Григорием VII, — о безбрачии католических священнослужителей, о владении монастырями землёй, о соотношении светской и духовной властей. Наконец Урбан перешёл ко второму вопросу — рассмотрению жалобы, поданной ему Адельгейдой. Попросил одного из немецких епископов зачитать официальные грамоты — собственно жалобу и решение собора в Констанце. Два германских архиепископа, также приехавшие в Пьяченцу, подтвердили подлинность решения и добавили от себя: Генриха IV отлучали от власти и раньше, но безрезультатно. Но теперь, после вскрывшихся фактов вероотступничества и сатанизма, надо добиться реального смещения самодержца. А архиепископ Базельский прямо указал, что считает необходимым передать престол королю Италии — Конраду.

Папа пригласил государыню выйти в центр.

Евпраксия — маленькая, хрупкая, в тёмном одеянии, оттенявшем бледность её лица, — встала с кресла и предстала перед народом, чуточку потупившись. По рядам пробежали реплики: «Да она премилая», «Из каких славян — полька или русская?», «Говорили, что Генрих ежедневно стегал её плёткой», «Вот бедняжка!».

Урбан задал первый вопрос:

— Можете ли вы, ваше императорское величество, утверждать, что ваш первый муж, Генрих фон Штаде по прозвищу Длинный, маркграф Нордмарки, был отравлен по приказу его величества Генриха Четвёртого?

Государыня покачала головой отрицательно:

— Я могу лишь предполагать... Подозрительно совпадение двух смертей: прежней императрицы и моего супруга. Словно по заказу. Вскоре после этого император сделал мне предложение...

— Значит, вы согласились выйти замуж за кесаря, будучи ещё в трауре?

— Да, но поставила условие: обручение через год, не раньше. Так оно и произошло.

— Вы решили выйти за него по душевной склонности?

— Безусловно.

— А когда вы поняли, что любите монарха?

— С самой первой встречи. Просто я боялась в этом себе признаться.

— А когда вы увиделись впервые? И где?

— В Кведлинбурге, в монастыре, где я обучалась, переехав в Германию из Киева.

— То есть до замужества с маркграфом Генрихом Длинным?

— Получается, что так.

— Значит, вы любили императора, выйдя за другого?

— Повторяю, ваше святейшество: я боялась себе признаться в этом. Но теперь понимаю, что уже любила.

— Значит, Генриха Длинного вы не любили?

— Нет, ну отчего же? Но — иначе... Больше — уважала...

Гул прошёл по рядам епископов, а потом и простых мирян.

— Мужа уважали, а любили Генриха Четвёртого?

— Да, пожалуй... Понимаете, император обладает сверхъестественной силой. Я в его присутствии, под его пронзительным взглядом, совершенно теряю волю, становлюсь как бы невменяемой. В этой моей привязанности к нему есть отчасти что-то нездоровое, непонятное и пугающее.

— До сих пор?

— К сожалению, да...

Зрители опять зашумели, обсуждая услышанное.

Папа задал следующий вопрос:

— Можно ли понять, что его величество обладает чарами колдуна?

Адельгейда смутилась:

— Я не знаю... Но воздействие это ни на что не похоже.

— Очень интересно. Расскажите теперь, дочь моя, о так называемом Братстве николаитов. Как узнали вы про него, как вас принуждали в него вступить? Генрих уговаривал лично?

— Нет, на эту тему мы почти не беседовали. Объяснял его духовный отец — Рупрехт Бамбергский, ныне уже покойный.

— Что он объяснял?

— Кто такие николаиты и откуда они взялись.

— Изложите, пожалуйста, только вкратце.

— Якобы они следуют вероучению Николая Пинарского, одного из первых святых, отрицавшего культ Креста Святого и седьмую заповедь. Крест — каббалистический знак, не имеющий христианско-сакрального значения...

— Про седьмую заповедь разъясните, — оборвал её Урбан. — Речь идёт о блуде и кровосмешении?

— В общем, да. Потому что николаиты не считают грехом супружескую неверность, равно как инцест.

— На каком основании?

— Говорят: все люди родственны, ибо произошли от Адама, и любой брак — кровосмесителен.

Шум поднялся такой, что охранникам пришлось усмирять наиболее разошедшихся зрителей. Наконец понтифик смог продолжить допрос:

— В чём же состоит обряд посвящения в Братство?

— В целой серии ритуалов, в ходе которых посвящаемые и уже посвящённые предаются всевозможным плотским грехам. А затем проходят обряд очищения огнём.

— Вы прошли обряд?

— Нет, не полностью.

— Как сие понять?

— Под нажимом его величества и Рупрехта согласилась. Я не понимала всей сущности и наивно полагала... словом, неважно. Согласилась, и точка. Плохо сознавала вначале, что со мной происходит. Поступала, как скажут... И пришла в себя в тот момент, как мне полагалось отречься от Креста, плюнув на него.

— Вы не плюнули?

— Нет. И поэтому не стала николаиткой. Генрих был вне себя. Мы расстались фактически...

Урбан уточнил:

— Можно ли понять, что всю первую половину ритуалов вы прошли?

— Я же говорю: плохо сознавая...

— Но прошли?

— Да, прошла.

— Прелюбодеяния?

— Да.

— Свальный грех?

— Ах, к чему такие подробности?! — Адельгейда с хрустом ломала пальцы. — Я не понимала, что делаю...

— Вы должны ответить.

— Хорошо, отвечу: и свальный грех.

Зрители внимали с таким напряжением, что над берегом висела первозданная тишина.

— И кровосмешение? — продолжал понтифик неумолимо.

— Слава Богу, нет. Генрих предложил Конраду быть со мной в числе прочих, но наследник престола отказался.

— Значит, Генрих и Конрад присутствовали там?

— Да, негласно. Наблюдали через окошко.

— Получается, Генрих сам вас толкал на супружескую неверность?

— В том-то и весь ужас.

— Непонятно! Для чего ему это было нужно?

— Он считал, что принёс меня в жертву истинной вере. Согрешив, а затем очистившись, я должна была приблизиться к Богу. И приблизить Генриха тем самым.

Папа осуждающе покачал тиарой. А потом спросил:

— Как вы полагаете, император нормален?

Евпраксия помолчала мгновение, но сказала твёрдо:

— Полагаю, что да. Но порою с ним случаются приступы негодования, и во время них он теряет разум.

— Часто ли случаются?

— Да, нередко.

— Можно ли считать, что Генрих одержим дьяволом?

Весь собор замер в ожидании. Государыня негромко произнесла:

— Не берусь судить. Иногда казалось... но с другой стороны... я не знаю!

У первосвященника больше вопросов не было, и она вернулась на место. А глава католиков вызвал на допрос Конрада. Молодой король вышел слегка вразвалку и, припав на одно колено, с благодарностью приложился к перстам Урбана. Тот спросил:

— Вы готовы, ваше величество, отвечать со всей откровенностью?

Тяжело дыша, императорский сын ответил:

— Да, готов. И клянусь отвечать от чистого сердца.

— Где и когда вы впервые узнали, что отец ваш — николаит?

— У него во дворце в Гарцбурге, осенью одна тысяча восемьдесят восьмого года.

— Он вам сам сказал?

— Нет, беседовал со мной Рупрехт Бамбергский.

— Как вы отнеслись к этому известию?

— С недоверием. Возмущением. И со страхом.

— Согласились пройти обряд посвящения?

— Что вы! Никогда. Я воспитан матерью в духе католицизма и ни разу не усомнился в святости Креста и незыблемости основ христианского брака.

— Тем не менее вы оказались рядом с отцом, наблюдая через окошко за развратными действиями, совершаемыми над мачехой?

— Каюсь, оказался. Я не ведал подробностей. А потом умолял его величество прекратить эту вакханалию. А когда он велел мне пойти и взять Адельгейду, чуть его не ударил. Мы поссорились навсегда.

Папа одобрительно смежил веки и проговорил:

— Хорошо, сын мой. А теперь скажите, каковы были ваши отношения с её величеством до того и после?

— Очень добрые. Мне как человек она чрезвычайно симпатична. Чистая и светлая душа.

— Вы не ревновали к отцу?

— О, нисколько. Я надеялся, что его новая жена будет счастлива. Ведь с моей матерью он почти не виделся.

— Как вы относитесь к тому факту, что её величество согласилась вначале стать николаиткой и пройти обряд посвящения?

— Думаю, что сделала она это по незнанию. И под сильным нажимом. Даже под угрозами. И немудрено: слабая, беззащитная женщина. Ждущая ребёнка...

Урбан удивился:

— Как, она была беременна?

— Совершенно верно.

— Господи, помилуй! Ваш отец допустил надругательства над беременной женой?!

— Я с прискорбием отвечаю: да.

Многие зрители возмущались вместе с понтификом, некоторые женщины плакали. Мрачные епископы не могли поднять глаз. Кое-кто крестился. И нигде, ниоткуда не было смешков, столь обычных для огромной толпы, улюлюканий или зубоскальства. Страшный, трагический рассказ взволновал каждого.

Между тем допрос Конрада подходил к концу. Папа спросил его:

— Как вы полагаете, ваше величество, Генрих Четвёртый может впредь управлять империей?

Итальянский король задышал ещё чаще и ответил не без труда:

— Полагаю, нет... Мой сыновий долг мне диктует сказать обратное, но произнести: «Может» — значит исказить истину. Мой отец — страшный человек. Он живёт в разладе с самим собой. Из-за постоянной бессонницы злоупотребляет снотворными средствами. Много пьёт. Делает несчастными всех вокруг... Мой отец привёл империю к гибели. И простить такое никому не дано.

Отпустив монарха, Урбан предоставил слово маркграфине Матильде. Та заговорила с напором:

— Ваше святейшество! Уважаемые отцы церкви! Уважаемые ломбардцы! У меня сердцебиение, я возмущена до глубины души — от того, что услышала сегодня. Мне и раньше была известна жуткая история её величества. Но, как говорится, в общих чертах. И сейчас, после этих богомерзких подробностей, я готова целовать край её одежд — за святое мученичество, пережитое ею. Да, она согрешила, только согрешила по принуждению, под нажимом и влиянием колдовства. Я убеждена, что её первый муж был отравлен. Так же, как и императрица Берта. Ибо император — злодей и христопродавец. Нет ему прощения. Пусть горит в аду! Ибо только там ему место.

Выступившие вслед за ними епископы поддержали Матильду с Конрадом. Прения закончились быстро. И понтифик сказал в заключительном слове:

— Ваше императорское величество, подойдите ко мне. Встаньте на колени. — Папа положил ладонь на её преклонённую голову. — Дочь моя! Именем сегодняшнего собора отпускаю вам все невольные ваши прегрешения. Вы освобождаетесь от церковной епитимьи. Я провозглашаю ваш брак с императором Генрихом Четвёртым расторгнутым. Он не муж вам боле. Будьте счастливы, если сможете! — И поцеловал её в лоб.

Одобрительный рокот раздался в рядах. Многие епископы удовлетворённо кивали.

Урбан отпустил Адельгейду и продолжил:

— А теперь относительно самого Генриха. Я согласен с маркграфиней Тосканской: нет ему прощения. Он — исчадие ада и приверженец сатаны. Проклинаю его и считаю отныне отлучённым от нашей Церкви Святой. Призываю подданных Священной Римской империи не считать его боле императором и не подчиняться приказам. Властью, данной мне Господом, объявляю Генриха Четвёртого низложенным. Аминь!

Далее епископы проголосовали, и вердикт был поддержан единодушно. Папа объявил часовой перерыв в работе собора.

— Поздравляю, ваше величество, — наклонилась к Евпраксии Матильда. — Мы блистательно выиграли. Стёрли неприятеля в порошок.

Русская сказала печально:

— Знаете, графиня, у меня в душе нету радости. Я отныне не «ваше величество», так как сделалась бывшей женой низложенного правителя... Мы навеки разлучены. И от этой мысли у меня темнеет в глазах, а на сердце камень. — Адельгейда заплакала — как-то беззащитно, по-детски.

— Ну, не надо, не надо, душенька, — постаралась успокоить её тосканка. — Вы же сами знаете, что за человек Генрих. Вам не суждено примириться. А зато выступлением на соборе вы освободили Европу от негодяя. Совершили благородное дело.

— Может быть... Но какое мне дело до Европы, если кончились надежды на счастье?..

Подошедший Конрад подтвердил Опраксе своё предложение — переехать к нему в Павию, поселиться в королевском дворце. Та благодарила итальянского короля, промокая слёзы. Вместе с маркграфиней села в паланкин и, задёрнув шторки, чтобы скрыться от взглядов любопытных, удалилась за городские стены Пьяченцы.

А церковный собор, проработав несколько дней, так и не пришёл к соглашению — надо ли идти Крестовым походом в Палестину. Мнения разделились, и противников акции, говоривших, что Сам Христос не одобрил бы кровавой войны, пусть и против неверных, пусть и во имя веры, за Гроб Господень, набралось немало. Урбан нервничал и в конце концов отложил рассмотрение этого вопроса, предложив собраться чуть позже, на юге Франции, в Клермоне, зная, что французское рыцарство хоть сейчас готово сражаться. И тем более что в Пьяченцу почему-то не прибыл Готфрид де Бульон, на которого Папа делал ставку в будущей кампании (римский понтифик надеялся, что, выступив в Клермоне, здоровяк бургундец сможет изменить ситуацию в пользу военных действий).

Эхо церковного собора прокатилось по всему континенту. О разводе в императорском доме говорили-судачили повсеместно. Показания бывшей государыни обрастали невероятными, фантастическими деталями. Якобы во время посвящения в николаиты были совершены ритуальные убийства христианских младенцев, и участники пили их горячую кровь; что развратный Генрих жил со всеми своими детьми и домашним скотом; что епископ Рупрехт постоянно ходил в сопровождении чёрной собаки и чёрного зайца, превращаясь по ночам в неясытя, и питался мышами; а ещё, мол, у николаитов в потаённой пещере был воздвигнут идол в виде деревянного старика, на которого натягивали свежесодранную человеческую кожу, а в глазницы вставляли по карбункулу. От подобных рассказов у людей поднимались волосы дыбом.

Весть о церковном отлучении и низложении вскоре докатилась до императора. Он узнал о допросе супруги, о ходатайстве германских епископов и предательстве аббатисы — Адельгейды-старшей. Ярости монарха не было границ. Прыгнув на коня, он с десятком своих соратников поскакал в Кведлинбург. Прямо верхом все они вторглись в монастырь и затем попали к настоятельнице в покои.

— Мерзкая ракалия! — закричал Генрих, брызгая слюной. — Я предупреждал: не мешай мне и не вреди. Ты меня не послушалась. И теперь поплатишься.

Самодержец и его молодцы распластали несчастную на столе и держали крепко, а придворный шут короля, гнусный карлик Егино, сладострастно насиловал её больше получаса.

Удовлетворившись безумным зрелищем, венценосец моментально остыл и уехал из Кведлинбурга в Гарцбург — забываться от всех напастей в мозельском вине и бесчисленных любовных утехах.