Мир Гаора. Сон девятый

СОН ДЕВЯТЫЙ

Успокоительно потрескивают поленья в камине, на стёклах книжных шкафов багровые, но совсем не страшные, а даже уютные отблески живого огня, где-то далеко звучат голоса, и тоже спокойные, обыденные, домашние. Он дома, его дом — его крепость, родовое гнездо, крепкая, не богатая, а именно крепкая усадьба, всё хорошо… Всё хорошо, что хорошо кончается, и хотя, если честно, до конца этой дикой истории ещё далеко, но уже ясно, что самое страшное позади. Да, не победа, но и не поражение. Его армия не отступила, а осталась на завоёванных ранее рубежах с минимальными потерями и в глубокой обороне… Чёрт, тридцать две тысячи, конечно, сумма весьма солидная, в доме сотки медной не осталось, в буквальном смысле, но… Кладовки и погреба полны, дворовые службы в порядке, скот здоров, рабы сильны и умелы, дети здоровы и даже, спасибо Огню, не простудились, жена и он сам… в порядке. Да, он в полном порядке.

Корранту было стыдно и неловко вспоминать, какую безобразную истерику он устроил. Но… ну, сорвался, слетел с катушек, что уж тут, самому себе можно не врать, и если бы не Нянька…

Прибежав на его крик, она сразу, он даже удивиться этому не успел, как говорится, «овладела ситуацией» и стала распоряжаться. Прибежали Милуша с Белёной, стали его обнимать, гладить и успокаивать, с ласковой настойчивостью уводя в дом. Мужики унесли Рыжего на кухню. Сивко и Лузга разметали двор и дорогу за воротами, уничтожая следы колёс странной машины, посыпали разметённое солью и снова разметали, «Чтоб нелюдь дороги обратной не нашла», — мимоходом кто-то объяснил ему. Милуша и Белёна завели его в спальню, раздели, уложили и заставили если не забыть, то хотя бы на время отключиться. А что и как было в это время на кухне… нетрудно представить.

Сбросив первое напряжение, он встал, накинул халат и пошёл на рабскую половину. От него шарахнулись, освобождая проход. Рыжий уже лежал в повалуше, одетый в полотнянку — рубаху и штаны из грубого поселкового полотна. И он, вспомнив, что так в посёлках одевают мёртвых, нахмурился. Рыжий был ещё жив, с трудом, но прощупывался слабый редкий пульс, слегка запотевало поднесённое к губам зеркальце, но… труп трупом. Он стоял и смотрел на неподвижное строго спокойное, как у мертвеца, лицо и старался подавить снова поднимающуюся из глубины нерассуждающую ярость, когда подошёл и встал рядом Джадд. Он покосился на него, и Джадд спокойными уверенными движениями задрал на Рыжем рубаху, спустил до колен штаны и показал ему шрамы, ранки и пятнышки ожогов, приговаривая: «Собаки… ток давно… ток вчера…», — и напоследок, уже оправив на Рыжем одежду, последние два ожога: на висках, кивнул и ушёл. А он… последним усилием, чтобы не сорваться в таком же, как у деда, припадке неукротимой ярости — тот из-за разорившего семью карточного проигрыша убил своих рабов: камердинера, горничную и няньку младшего сына, а самого малыша покалечил, выбросив из кроватки в окно — заставил себя отвернуться и уйти. И в коридоре его опять нагнали Милуша с Белёной и увели в спальню.

А потом… он уже совсем успокоился и лежал, отдыхая, когда распахнулась дверь и в спальню вошла Нянька. Лежавшая рядом с ним Милуша — Белёну он отправил за квасом, пересохло горло — ойкнула и спрятала голову под подушку.

— Нянька, — укоризненно сказал он. — Стучаться надо.

— А то я не знаю, какое оно у тебя, — отмахнулась Нянька. — Вставай и в кабинет иди. Поговорить надо, — и не давая ему опомниться, велела Милуше: — А ты убери здесь.

— Ступай, Нянька, — прибавил он строгости. Но Няньке явно было не до соблюдения формальностей.

— И не копайся, — приказала она, выходя из спальни.

Он покосился на Милушу: не вздумала бы та фыркать и посмеиваться, но Милуша лежала неподвижно, всей позой и даже выпяченной попкой демонстрируя полную покорность, и он уже совсем, ну, почти совсем спокойно встал, надел халат и пошёл в кабинет.

Нянька ждала его, стоя посередине. Высокая, прямая, руки спрятаны под накинутый на плечи платок.

— Ну? — спросил он, проходя к столу, на котором так и остались лежать купчая, карта Рыжего и квитанция об уплате налога. — Что скажешь? Вызывать машину, или пусть он до завтра полежит, чтоб вы его отвыть и обмыть успели.

— Он живой, — разжала губы Нянька. — Нужон он тебе?

— Я за него тридцать две тысячи отдал, сотки медной не осталось. — Он заставил себя усмехнуться, — машину в долг вызывать придётся.

— Тады лечить его надо.

— Чем? Нянька кивком показала на угловой книжный шкаф.

— Там у тебя бутылка есть. С «Чёрным амператором».

— Что-о?! — вполне искренне изумился он.

— Что слышал. Отпаивать его буду.

— Да ты, Нянька, что? С ума сошла? Отпоить надо, так у тебя что, ни вишнёвки, ни водки не осталось? Так всё в Новый год и выхлестали?

— Выпили в плепорцию, — сурово возразила Нянька, — сколь положено, столько и отмерила. А ты не жмись. Нельзя ему водки сейчас, обожжёт душу только, а ему прогрев нужен.

— Может ему ещё устриц с трюфелями подать? — начал он злиться.

— А это чо за гадость? — спросила Нянька и тут же отмахнулась. — Потом расскажешь, недосуг. Я уж за Мокошихой послала. Отмаливать будем. Давай бутылку-то.

— А без бутылки молиться не можете? — съязвил он.

— Тьфу ты! — сплюнула Нянька. — Сказано же, его поить будем. И не лезь ты, коли без понятия.

— Мг.

Он достал из-за Большой Академической Энциклопедии пузатую бутылку, где на золотой этикетке красовалась чёрная императорская корона. Бутылка была открыта, но оставалось ещё больше половины.

— Так, Нянька, а теперь послушай мои понятия. Сволочь эта, что его привезла, все документы оформила и даже налог уплатила.

— Ну и хорошо, — кивнула Нянька.

— Мало хорошего, Нянька. Такого, чтоб купчую без осмотра и торга оформляли, не бывало. Не по правилам это.

— А раз деньги уплочены, то на правила и накласть можно, — убеждённо сказала Нянька. Он хмыкнул.

— Это смотря кому, Нянька. Вот захотят зелёные петлицы проверить: за что такие деньги отвалены и почему с нарушением продан, и нагрянут посмотреть на него. А он подыхает. А штраф до двойной продажной цены доходит, если новокупку сразу ухайдакали.

— Вот он и помрёт, пока я тут с тобой лясы точу.

Нянька ловко выхватила у него из рук бутылку и спрятала к себе под платок.

— Всё, иди, ложись, отдыхай, дети в порядке, на усадьбе порядок. Лишь бы он до Мокошихи дотянул.

Про Мокошиху Коррант слышал многое, даже пару раз видел издалека эту высокую худую рабыню с гордой, прямо-таки королевской осанкой. Кто был её владельцем, никто не знал, как и её возраст. За кем-то она, конечно, числилась, в каком-то посёлке или чьей-то усадьбе жила, но все относились к ней с плохо скрытой суеверной опаской. И раз Нянька позвала её лечить Рыжего… то ему и в самом деле нечего соваться. Коньяка, конечно, жалко, но как-то всё остальное ещё дороже. И он вернулся в спальню, где его уже ждали кувшин с квасом, перестеленная кровать и Милуша с Белёной, весёлые, ласковые и услужливые. Он довольно быстро отправил их отдыхать, поспал, встал, совсем успокоившись, и вернувшись в кабинет уже спокойно, на трезвую во всех смыслах голову перечитал оставленные ему заезжей сволочью документы.

Купчая и квитанция об уплате налога были заполнены с соблюдением всех формальностей и ничего нового не дали. А вот карта… к пометке «шофёр» добавлено «телохранитель», в графу навыков «владеет рукопашным боем», а к трём единичкам категории добавлен плюс. Категория «Экстра». О рабах с такой категорией он только слышал, но ни разу не встречал. Что и понятно: категорию «экстра» не продают. Надо быть сумасшедшим, чтобы продать такую ценность, дважды сумасшедшим, чтобы купить такого раба, беззаветно преданного, готового выполнить любой, но не твой приказ, потому что не ты, а кто-то другой сделал из него «экстру», настроенного на полное подчинение одному единственному человеку, но не тебе, и трижды сумасшедшим, чтобы указывать это в официальной карте. Хотя… чтобы оправдать несуразно высокую цену? Или ещё одна пакость? Будем ориентироваться именно на этот вариант. И тогда сейчас всё зависит от Няньки и таинственной Мокошихи. А ему остаётся только ждать.

…сверкающая холодная белизна вокруг. Он падает, вверх или вниз, хотя падать вверх нельзя. Где он? Он нигде. Это ничто. Он никто, и звать его никак, и вокруг ничто. Его нет, он растворяется в сверкающей обжигающей холодом белизне, ещё немного, ещё чуть-чуть потерпеть, и его не будет, и больше ничего не будет, надо ещё чуть-чуть потерпеть…

Придя на рабскую кухню, Нянька строго посмотрела на сидящих за столом:

— Про Мокошиху что слышно?

— Сказала, не замедлит, — ответила бегавшая за ней Басёна. Красава вздохнула.

— Мы его напоить хотели. Не принимает нутро, выливается. И не чувствует ничего. Трёпка шмыгнула носом и повинилась:

— Я лапнула его, а он…

— У тебя одно на уме, — отвесила ей подзатыльник Жданка. — Кирпичи мы к ногам ему приложили, а он… Мужчины угрюмо молчали. Нянька снова кивнула:

— Так. Я сейчас к себе зайду, а потом у него буду. И не лезьте никто. Сами управляйтесь. Большуха, Тумак, чтоб порядок был, поняли? Недосуг мне сейчас. Мокошиха когда придёт, ну, она сама дорогу найдёт. И ушла.

Ужин закончился в сосредоточенном строгом молчании. Даже Орешек, как обычно сидевший на коленях Джадда, который кормил его из своей миски, не лепетал и не гукал. Поев, все встали и тихо разошлись по своим повалушам.

Отдав Орешка Цветне, Джадд накинул куртку и вышел покурить на крыльцо. Вскоре к нему присоединились остальные.

— Как думашь, — негромко спросил Тумак, — выживет? Джадд пожал плечами.

— Ток плохо, — тронул себя пальцами за висок. — Очень плохо.

— Через голову пропускали? — удивился Тумак и понурился. — Хреново.

— Жалко мужика, — тихо сказал Чубарь. Помолчали.

— Вызвездило-то как, — вздохнул Лузга.

— К морозу, — кивнул Сивко. И снова помолчали.

— Быват же такие сволочи, — пыхнул дымом Чубарь. Джадд молча кивнул, а Тумак припечатал:

— Нелюдь она нелюдь и есть.

— То-то Старшая Мать велела солью присыпать.

— Ну да, чтоб нежитью не перекинулась и не вернулась.

— От нежити да нечисти соль — первое дело.

И вдруг во дворе появилась высокая чёрная фигура замотанной в платки женщины. А как ворота или калитка открылась, никто и не видел. Вот не было её, и вот она. Мужики сразу загасили сигареты и с поклонами расступились, открывая проход. Она ответила им кивком и, проходя мимо, бросила:

— Спать ступайте.

Мужчины дружно потянулись в дом. Только Тумак сначала сходил к воротам, проверил обе щеколды, и на больших створках, и на калитке. Джадд ждал его на крыльце и, когда Тумак проходил мимо него, сказал:

— Мой пост полночь. Тумак молча хлопнул его по плечу.

…он падает в пустоту, белую прозрачную темноту, боли нет, потому что тела уже нет и болеть нечему, ни холода, ни жара тоже нет, ничего нет… А он есть? Его тоже нет… Полёт, он летит, в никуда, в ничто, он никто и летит в ничто… нет, его нет… пустота… какая она глубокая, пустота…

Нянька обмакнула палец в маленькую рюмку и провела мокрым пальцем по сухим холодным губам, осторожно нажав на губы, приоткрыла рот и смазала коньяком язык. Он не пошевельнулся, ресницы не дрогнули, дыхание не сбилось. Тело без души. Что же сотворили с тобой, Рыжий, что решил так уйти? Тогда, прибежав на отчаянный крик Своего Малого, увидев распростёртого на снегу голого мужика, что это Рыжий не поняла, да его и сейчас признать нельзя, а тогда-то она сразу почуяла неладное, но надо было что-то срочно делать, успокаивать, командовать, распоряжаться. Ну, Малого успокоила легко, Милуше с Белёной только мигнула, девки опытные, мужикам работу нашла, бабы тоже все при деле. Но вот когда вошла в кухню, всмотрелась в белое лицо, даже губы в один цвет, пощупала холодное, твердеющее под руками как у мёртвого тело, поняла — без Мокошихи делать нечего, не справиться ей с ним. Рыжий всегда был нравным, решил уйти, так уйдёт. А ведь тоже не сам решил, заставили. Бывает, слышала она ещё девчонкой, что может раб вот так в побег уйти, живым куда уйдёшь в ошейнике и с клеймом, а вот так, в смерть… случалось, уходили. По всякому. Шли на управляющего, а то и на хозяина с кулаками, чтоб казнили, а некоторые и так, ложились и застывали. Далеко ты уже, Рыжий, еле дотягиваюсь до тебя, и возвращаться не хочешь. Ох, лишь бы Мокошиха не запоздала.

…белая прозрачная пустота… он летит, и полёт не радует и не опьяняет… летит или падает? В пустоте нет ни верха, ни низа, так не всё ли равно… блаженное чувство равнодушия, всё кончилось, он ни о чём не жалеет, ничего не боится, нет ни боли, ни… ничего нет… пустота, ты совсем не страшная, пустота, я ухожу в тебя, растворяюсь в тебе, ещё немного и меня не будет, совсем, будет только пустота…

Лёгкий шум за дверью, чей-то шёпот.

— Наконец-то, — сказала, не оборачиваясь, Нянька.

— Как уж смогла, — ответил за её спиной немолодой, но исполненный силы голос. — Ну, чего тут? Застыл, мне сказали.

— Уходит он, — ответила, по-прежнему не глядя на вошедшую, Нянька, — еле дотягиваюсь, не слышит он меня.

— Как так? Ты ж не в малых силах, — удивилась Мокошиха, становясь рядом и сверху, не наклоняясь, разглядывая по-мёртвому неподвижное тело. — Ну-ка посмотрю… И впрямь… непросто. Куда же это он?

— Пока до места не дойдёт, — вздохнула Нянька, — не увидим.

— Будем ждать, — кивнула Мокошиха, пододвинула непонятно как оказавшуюся в повалуше вторую табуретку и села рядом. — Поишь чем?

— Глотать не может, — Нянька повторила процедуру смазывания губ и языка коньяком, — смазываю. Мокошиха кивнула.

— Малого своего этим тогда отпаивала?

— Ну да, ещё от евонного деда знаю. Тот тоже был… с характером.

— Помню, — улыбнулась воспоминаниям Мокошиха, — но понятливый. Ну, давай, придержим хоть малость, чтоб не так быстро бежал.

— Ты дорогу запоминай, — попросила Нянька, — а то ведь… заплутаем, не ровён час.

— Нет, — строго покачала головой Мокошиха, — по этой дороге возврата нет, если и будем выводить, то по другой. Нянька вздохнула.

— Как знашь.

Мокошиха достала из лежащего у стены узла маленькую глиняную плошку, налила в неё тягучей как масло, но тёмной, почти чёрной жидкости из маленькой тоже глиняной бутылки, поставила плошку на тумбочку у изголовья и спрятала бутылку. Нянька кивнула. И почти одновременно в плошке засветился жёлтый огонёк и погас верхний, электрический свет. Теперь они сидели молча и неподвижно. Чуть потрескивал огонёк в плошке, и его отсветы играли на их грибатках.

…Падение прекратилось так внезапно, что он даже удивился, ощутив вдруг удар о холодную твердь. Как с парашютом — успел он подумать, падая набок и почему-то в темноту…

Мигнув, громко затрещал огонёк в плошке, но тут же пламя выровнялось, правда, став чуть красноватым.

…Темнота была прозрачной. Да, не серая пустота, не слепящая белизна, а темнота. Где он? Он лежит на твёрдом гладком и холодном. Что это? Это… он осторожно повёл руками, ощупывая… что? Похоже, лёд. Лёд? Страшная догадка мгновенно обдала тело ознобом, собрав кожу пупырышками. Коцит?! Мрак вечного Огня, ледяное озеро клятвопреступников, отце— и братоубийц, палачей… Так оно… оно есть?! И это его судьба?! «Огонь Великий, — беззвучно шевельнул он губами, — за что?» И ответный хохот, оглушительно грянувший со всех сторон.

— Он не знает!

— Он не помнит!

— Он ещё спрашивает!

Они смеялись над ним, хохотали. Медленно, с трудом, он перевернулся на живот, подтянул под себя руки и, как когда-то в пресс-камере, оттолкнулся, отжался от холодной тверди, и встал. На четвереньки, на колени, во весь рост. Огляделся. Прозрачная темнота вокруг, прозрачный чёрный лёд под ногами. Сквозь черноту смутно просвечивали какие-то голые фигуры. Их было много, они лежали, сидели, стояли, там, в толще льда, теряясь в его глубинах. И они видели его сквозь лёд, гримасничая, строя рожи, хохотали над ним.

— Кто там?

— Ещё один Юрденал.

— Слышали, Юрденалы? Принимайте родича!

— Он полукровка!

— Но достоин Коцита!

Он слышал их голоса и смех. Они были повсюду, со всех сторон. Он со стоном заставил себя поднять руки и зажать уши. Но голоса продолжали звучать где-то внутри, под черепом. Он шёл по гладкому чёрному льду, по их гримасничающим кривляющимся лицам, а вокруг чёрная прозрачная темнота и голоса, и смех…

— Дошёл? — встрепенулась Мокошиха и подалась вперёд.

— Ох ты, — Нянька досадливо покачала головой. — Ну и занесло ж его.

— Совсем чужое место, — недоумевала Мокошиха, — не место ему там, и как попал? Нянька вздохнула.

— Он говорил, отец у него… вот по крови и дорога вышла.

— Нехорошо, — покачала головой Мокошиха, — не хватит силы нашей, боюсь. Там чужие силы, не отдадут его.

— Попробуем? — предложила Нянька.

— Надо, — вздохнула Мокошиха, — нельзя им победу давать, — и заговорила тихим монотонным речитативом. — Матери-миродержицы, Матери-владычицы, вас зовём, вы одни опора нам…

— Матери набольшие, — вступила Нянька, — Мать-Вода, Мать-Земля, Мать-Луна, силы земные и небесные вам подвластны, вас зовём, вас о помощи просим…

Затрещал, взметнулся красными искрами огонёк в плошке и снова припал к чёрной ровной глади, стал маленьким и ровным.

— Ох, Рыжий, — вздохнула Нянька, — угораздило же тебя крови своей поддаться.

— Совсем чужое место, — вздохнула и Мокошиха. — Матерям чужое, нету у них там силы.

— Ну, давай ещё, — попросила Нянька, — нельзя, чтоб пересилили Матерей.

— А то не знаю, — сердито отмахнулась Мокошиха. — Да Золотой Князь на отдыхе, тёмное время сейчас.

— Не его время, — кивнула Нянька, — а Ветер звать не с руки, закрыто всё. Ну, давай ещё. И они снова зашептали, зовя Матерей и Судьбу-сестру.

…Он брёл по чёрному гладкому и холодному льду, из-под которого скалились лица, неразличимые, странно знакомые. Сколько же их?

— Зря ты это.

Он вздрогнул и обернулся. Голый, чёрно-прозрачный человек, сидел на ледяной и тоже чёрной прозрачной глыбе в трёх шагах от него и разглядывал его жгуче чёрными, холодно блестящими глазами.

— Что зря?

— Убегаешь. Из Коцита не уйдёшь, — и усмехнулся, блеснув белыми, но тоже прозрачными зубами. — Бегай, не бегай, ляжешь и вмёрзнешь.

— А ты?

— И я. Как пролежишь тысячу лет, научишься, вылезать, — и снова жуткая усмешка, — новичков встречать и к порядкам приучать.

— Кто ты? И в ответ странное прищёлкивающее слово.

— Что? — удивился он. — Как это? Прозрачный рассмеялся, запрокидывая голову странно знакомым движением.

— Не помнят! Уже не помнят! — веселился Прозрачный.

— Кто ты? — повторил он.

— Тебя встречаю, — продолжал смеяться Прозрачный, — и знаешь почему? Нет, — тут же поправил сам себя, — хочешь знать, почему?

— Хочу, — кивнул он, уже начиная смутно догадываться.

— Хоти, не хоти, — стал серьёзным Прозрачный, — раз сюда попал, так будешь знать. С меня Юрденалы начались, это раз. И был я младшим из младших и захотел стать первым. А чтобы младшему стать первым, он должен стать единственным, это два. Правда, не думал я, что ты отца опередишь. Тот бы меня понял, сам такой же. А ты…

— Я не Юрденал, — твёрдо ответил он. — Я Юрд. Прозрачный снова закатился смехом.

— А мы все такие! Бьём в спину и руками разводим, дескать, не хотел, копьё само из руки выскочило. Убивать любим, а как отвечать, всегда найдём на кого свалить. Ты скольких убил?

— Я убивал на войне! — крикнул он. — Я выполнял приказ!

Ему ответил дружный многоголосый хохот. И с хохотом, кривляясь, разламываясь на осколки, Прозрачный исчез вместе с ледяной глыбой, на которой сидел. Он попытался повернуться и уйти, но не смог. Опустил глаза и увидел, что его ноги по щиколотку погрузились в лёд. Он рванулся и, не удержав равновесия, полетел вниз в чёрный, заполненный просвечивающими телами лёд…

Мокошиха покачала головой и решительно встала.

— Нет, не могу. Нет у нас там силы.

— Не хотят Матери туда идти, — вздохнула Нянька. — Что делать будем?

— Что-что, — Мокошиха сверху вниз с необидной насмешкой более сильной и старшей посмотрела на Няньку. — Ты давай пои его, держи, сколько можешь. А я буду, — она вздохнула, — Древнюю Силу звать. Нянька охнула и вскинула руку защищающим лицо жестом.

— Боишься, так уйди, — даже не спокойно, а равнодушно сказала Мокошиха и стала искать что-то в своём узле.

Нянька, стараясь сдерживать дрожь внезапно захолодевших рук, достала из-под платка бутылку коньяка и рюмку, налила, обмакнула палец, смазала Рыжему губы и язык. За её спиной что-то вроде как звенело, но она не оборачивалась. Про Древнюю Силу она слышала, но что её можно позвать… Сильна Мокошиха, да Древняя Сила может прийти, а подчиниться не захочет, Древняя Сила Матерей старше, нет над ней старших, она всему начало. Ох, как же это? А ну как рассердится, что по пустякам беспокоят? Ей ведь люди, что комары летом, не заступилась за склавинов, позволила рода-племена вырезать да выжечь. Что ей Рыжий? А рассердится — так всем конец, вырвется из Глуби — так не удержишь. Ей ни Матери наши, ни Огонь ихний не указ, по своей воле творит, как создала, так и прахом созданное рассыплет. Всем тогда конец.

Откуда-то сзади потянуло холодом, огонёк в плошке задрожал и испуганно прижался к чёрной глади, темнота в повалуше стала синей, странно светящейся. И окутанная этим синим светом как туманным платком, из-под которого тускло просвечивала грибатка и ярко светились ажурные шарики на височных кольцах, ставшая необычно высокой — головой под потолок — с неразличимым бледным лицом выпрямилась Мокошиха, заполнив собой повалушу. Задрожали, заструились туманными дымными струйками брёвна стен, распахиваясь в синюю равнину, где колыхались тоже синие, светящиеся и просвечивающие клубы то ли дыма, то ли тумана… Камни, деревья, рыбы, птицы, странные звери, и всё сразу, меняющееся, плывущее ничто.

Мокошиха что-то говорила, но… голос был не её, и слова непонятны… И вдруг прорвалось:

— Не прошу многого, не прошу невозможного. И глухой далёкий голос, чужая, но почему-то понятная речь.

— Ну чего тебе?

— Открой Двери. Ты их закрыла, только тебе и открыть.

— Зачем тебе?

— Помощь позвать.

— Кому помощь?

— Ему. Не по праву он место занял. Не по вине осудил себя.

— Нет. Сам решал, сам пусть и отвечает.

— Не виноват он в бедах своих.

— Нет виноватых. Все виновны.

— Свою вину я знаю. За неё и отвечу. А он чужую вину на себя принял.

— А мне-то что?

— Открой Двери, дальше я сама.

— Надоели вы мне, — совсем по-человечески вздохнул далёкий голос. — Иди. Не успеешь вернуться, сама там останешься.

— На сколько открываешь?

— А не скажу. Сама угадай. Иди, коль просилась.

Синие изменчивые глыбы задвигались быстрее, струясь и расплываясь отражениями в бегущей воде. И окружаемая только сиянием грибатки и блеском шариков на височных кольцах, ставшая сама сгустком синего тумана Мокошиха шагнула туда. Нянька невольно зажмурилась, догадываясь, что смотреть туда ей, младшей и недопущенной, нельзя, смертельно опасно.

…Он лежит на гладком, скользком и холодном, как кафельный пол в пресс-камере. Но это не кафель, а лёд, чёрный лёд Коцита. Но… но он не вмерзает, лёд под ним, а не вокруг. Даже Коцит — скривились в горькой насмешке губы — его не принимает, и здесь чужой. Он открыл глаза и увидел глубоко под собой бледное лицо, незнакомое и в то же время кого-то смутно напоминающее. Где-то он его видел. В учебнике истории, на фронтовой дороге… не всё ли равно. Неизвестный обитатель Коцита смотрел на него серьёзно и шевелил губами, но он ничего не слышал. Зовёт, просит о чём-то? Он уже привычно оттолкнулся ото льда и встал, огляделся. Куда ему теперь? Где здесь его место? Он попробовал шагнуть и обнаружил, что может идти, ноги уже не утопали во льду, а скользили по нему, как и положено. Он пошёл наугад, потому что тьма была прозрачной, но рассмотреть ничего нельзя, даже горизонта. Он шёл прямо по телам, по лицам вмёрзших в чёрный лёд людей, и они смотрели на него, шевелили губами, но уже ни одного звука не пробивалось к нему. Была тишина, холодное равнодушное безмолвие. И он, медленно передвигая ноги, скользя ступнями по гладкому твёрдому льду, шёл по этим лицам в никуда. А ведь это уже было с ним. Там тоже был лёд, засыпанный пеплом, почерневший от пороховой гари лёд с вмёрзшими в него трупами, он так же брёл между превратившимися в ледяные глыбы агграми и дуггурами, неразличимо схожими в общем ледяном саркофаге. Они — остатком двух рот, неполным отделением — уходили, шли, неся бесполезное, потому что патроны кончились, оружие, но за его утрату положен трибунал. И мертвецы во льду так же из последних сил сжимали оружие. И было тихо, потому что после контузии он опять оглох, и уже не было ни страха, ни боли, ни злости на врагов и дураков-командиров, только усталость и желание лечь, закрыть глаза, и чтоб уже ничего не было. Тогда… тогда они всё-таки выбрались к своим, а сейчас… «Ну, и к кому ты думаешь прийти?»— спросил он сам себя. И ответил: «Всё, добегался. Ляг, закрой глаза и жди». Из Коцита как из «Орлиного Гнезда» выхода нет…

Нянька вздрогнула и открыла глаза. Мокошиха, уже обычная, только одежда и платок на плечах чуть синим отсвечивают, стояла рядом и смотрела на Рыжего.

— Ну…? — тихо вздохнула Нянька.

— Видишь, успела, — качнула головой Мокошиха, звякнув шариками на височных кольцах. — Везучий он, нашлись заступники, пошли уж к нему. А как его в нашу волю выведут, там и мы поможем. Ты попои его, а я передохну малость, а то побегать пришлось.

Нянька кивнула и наклонилась над Рыжим, уже привычно смазала ему губы и язык коньяком. Мокошиха за её спиной чем-то звенела и шуршала.

— Глотнёшь? — спросила, не оборачиваясь, Нянька.

— Потом, — Мокошиха шумно, как после бега, перевела дыхание и уже спокойно села на своё место. — Крепкий парень, хорошо держится.

— Нравный он. И упрямый, — Нянька вздохнула, — злой крови.

— На доброй земле и злое семя хороший росток даёт, — усмехнулась Мокошиха. Теперь они обе сидели молча и ждали.

…Он брёл наугад, и ему всё чаще казалось, что его, как говорят в посёлках, кружит, держит на одном месте, как на невидимой привязи. Всё та же прозрачная темнота вокруг, всё тот же чёрный лёд с вмёрзшими в него неразличимо схожими человеческими телами. Куда он идёт? Зачем? Ему некуда идти. Так стоит ли? Может, лечь, закрыть глаза и ждать, пока лёд нарастёт? Он скривил губы в горькой усмешке. Коцит не принимает. И не отпускает. И жить не дают, и умереть не разрешают. Умереть? А разве ты не умер? «Дурак!» — выругал он сам себя. Конечно же, умер, а то как бы ещё попал в Коцит. Так что хватит трепыхаться по-пустому. В каком полку служишь, по тому Уставу и живёшь. Ложись и замерзай, как положено по здешнему Уставу. Он медленно опустился на гладкий холодный лёд, лёг ничком, распластался и закрыл глаза. Вот и всё, вот и всё, вот и всё…

— Ну и где они? — вздохнула Нянька.

— Заступники? — Мокошиха покачала головой, вглядываясь в видимое только ей. — Ищут, видно. Там свои законы. Давай пока руки ему разотрём.

— Ну да, — Нянька решительно встала. — И кирпичи сменю, остыли уже.

Она взяла завёрнутые в войлок кирпичи и вышла. Мокошиха передвинула табуретку ближе к нарам и стала растирать его большие костистые кисти с вдавленными на запястьях полосами-браслетами, что-то тихо неразборчиво приговаривая. Лицо его оставалось неподвижным, но пальцы послушно гнулись.

Вошла Нянька, неся перед собой завёрнутые в войлок раскалённые кирпичи. Бережно приложила их к его босым ступням.

— Ну как?

— Живой пока, — ответила Мокошиха. — Ждать надо. Проси, не проси, там своё время.

…Он лежал, закрыв глаза, и было тихо и спокойно. И хорошо. Ему никогда ещё не было так хорошо. Ну да, всё, это конец, он сам этого захотел, вот и сталось… по желанию. Он ушёл, как бы эта сволочь ни старалась, здесь ей его не достать. Вот так лежать, закрыв глаза, и ничего не видеть, не слышать, чтобы ничего не было. Только почему так холодно? Да, это же Коцит, мрак и холод Вечного Огня. Он полукровка, раб, Коцит не принимает его, но и не отпускает, и ему некуда идти, здесь его место…

— Вот он!

— А ну вставай!

— Нашёл, где спать!

— Давай, вставай!

— Ну же!

Чьи-то мужские голоса звучат над ним. Горячие, обжигающие кожу чужие руки дёргают его за плечи, пытаются поднять. Что это? Он не хочет, нет, он будет спать, долго спать, пока не врастёт в лёд, а они, кто они, кто это?!

— Ну же, Отчаюга! Очнись!

Нет! Этого не может быть, нет!! Он со стоном открыл глаза и попытался сесть. С третьей попытки получилось. И он увидел двоих, возвышающихся над ним, призрачно-серых, чуть светлее окружающей темноты.

— Наконец-то, — сказал мучительно знакомый голос. — Тебя что, выживать не учили? Не знаешь, что голым на льду не спят?

— Жук?! — потрясённо выдохнул он. — Это ты?! Откуда?!

— Оттуда, — кратко и достаточно язвительно ответил, поправляя очки, Стиг. — Мы тут бегаем, орём, ищем его, беспокоим предков, а он дрыхнет и слышать ничего не хочет.

— А меня и узнавать не хочет, — подхватил второй.

— Кервин? — неуверенно спросил он. — Ты-то как сюда попал?

— За тобой пришли, — ответил Кервин. — Давай, Адвокат, бери его.

— Не командуй, Редактор, не впервой.

Они склоняются к нему, и горячие, твёрдые руки с двух сторон подхватывают его и рывком ставят на ноги.

— Ребята, — трясёт он головой, — откуда вы? Вас за что сюда? Это я…

— Ты, ты… Пошли.

— Ну же, Гаор, переставляй ноги…

Нянька и Мокошиха одновременно вздрогнули и подались вперёд. Еле заметно дрогнули веки, как лёгкая рябь пробежала по неподвижному лицу.

— Ну, началось, — вздохнула Нянька.

— Нашли они его, — кивнула Мокошиха.

— Далеко он ещё.

— Подождём, пока к черте доведут.

…Он никак не мог поверить, что Кервин и Стиг рядом, но… да, они умерли, понятно, что они за Огнём, но не место им в Коците, они-то… да, праведники, им место в Элизии, саду праведников, и почему они такие горячие, живые… Живые?!

— Ребята…

— Ты шагай, давай.

— Жук, прости меня, это я виноват.

— Заткнись, мозги в заднице.

— Всегда знал, что ты дурак, но чтоб до такого… Нашёл, где спать.

— Кервин, я не спал, я… я предатель, стукач…

— Адвокат, он ещё и психом стал.

— Он всегда им был. Давай, шевелись, дохлятина строевая.

Лёд под ногами. Там, в его глубине, кривятся, гримасничают утрамбованные чужие и в то же время знакомые лица. И он вдруг ощущает, как ему холодно, как он промёрз. Как тогда, в пресс-камере, когда отключили отопление, и они грелись общей свалкой, а его положили вниз, подо всех, чтобы согреть своими телами, своим теплом.

— Ребята, как вы сюда? Вам же нельзя…

— Когда нельзя, но очень нужно… — смеётся Кервин. — Как там дальше, Адвокат?

— Причинение вреда для предотвращения большего вреда входит в пределы необходимой самообороны, — смеётся Стиг.

— Ребята…

— Очухался? — подчёркнуто заботливо спрашивает Стиг. — Может, сам пойдёшь?

— Нет, — сразу вмешивается Кервин, — сам он не дойдёт.

Он идёт между ними, закинув руки на их плечи, на подгибающихся ногах, временами бессильно повисая, и их руки, сильные и горячие, поддерживают его, не давая упасть. Он плачет, чувствуя, как обмерзает лицо, плачет от боли, стыда и… и радости.

— Ребята, простите меня, это я… я подставил вас…

— Бредит? — озабоченно спрашивает Кервин.

— Возможно, — кивает Стиг. — Но ты его пьяного не слушал, он такое выдавал… уши вяли. Сейчас ещё ничего.

— Ребята, я не пьяный.

— Не знаю, не знаю. Спиртным от тебя несёт. Редактор, чувствуешь?

— Чувствую. Немного, но его развезло.

— Сажай его, я ему уши натру.

Они останавливаются, и его сажают на лёд, нестерпимо, обжигающе холодный, и горячие, ставшие необычно сильными руки Жука трут ему уши. Но у Жука никогда не было таких рук.

— Жук, это ты?

— А кто же ещё. Ну, очнулся? Вставай и пошли.

Он встаёт сам, ну, почти сам, и они идут дальше. И он уже может их разглядеть. Они… они совсем такие, как раньше. Кервин в своём неизменном костюме, без галстука, в вязаном жилете под распахнутым пиджаком. А Жук… в костюме, адвокатском, с галстуком, и… и никаких следов… Так что… как же это?

— И чего на мне нарисовано? — интересуется Стиг.

— Жук, а как же…

— А, ты вот о чём, — смеётся Стиг. — А просто.

— Ты что, — смеётся и Кервин, — думал, я так и буду с дыркой в затылке ходить?

— Как это?

— Умрёшь, сам узнаешь.

— Я уже умер! — кричит он.

— Не выдумывай, — отвечает Кервин. — Это твои субъективные ощущения. А объективно ты жив, и делать тебе здесь нечего.

— Классно завернул, — одобряет Стиг.

Темнота вокруг редеет и одновременно наливается розовым, красным светом, а под ногами уже не лёд, а жёсткий колючий песок, обломки камней. Стало заметно теплее…

Мелкие частые судороги пробегали по его лицу и телу, заставляя дрожать пальцы и дёргаться гримасой губы. Нянька достала бутылку, налила коньяка в рюмочку и обмакнула палец.

— Осторожней, — предупредила Мокошиха, — захлебнётся ненароком.

— Знаю, — кивнула Нянька, смазывая ему губы и язык. Показалось им или нет, но у него дёрнулся кадык.

— Сглотнул никак? — обрадовалась Нянька.

— Не спеши, — остановила её Мокошиха, — там ещё далеко.

… Чёрная спёкшаяся земля, оплавленные камни под ногами, сзади в спину бьёт твёрдый холодный ветер, и в лицо такой же твёрдый, только горячий.

— Ну, вот и дошли, — улыбнулся Стиг. — Стоять можешь?

— Да, — выдохнул он, потрясённо оглядываясь.

Впереди красное, багровое зарево, стеной, от чёрной земли до… он закинул голову и не увидел верхней границы огненной стены. Огонь? Так это и есть ты, Великий Огонь?! Справа… ощутимо тянет гарью, запахом горелого, нет, горящего тела.

— Правильно, — кивнул Кервин, — там Тартар. Тартар — огненные ямы с грешниками, а тогда…

— И опять правильно, — поправил очки Стиг. — А там Лимб, а за ним Элизий.

— Нам пора, — извиняющимся тоном сказал Кервин. — Понимаешь, нельзя уходить далеко и надолго.

— За самоволку помнишь, что бывает? — рассмеялся Стиг.

— Нет, это не совсем самоволка, — поправил его Кервин. — Нас отпустили, но мы уже должны вернуться. Дальше тебе придётся самому. Справишься?

— Справится, — ответил за него Стиг.

Он молча смотрел на них, освещённых багровыми отсветами, совсем таких, как раньше, нет, всё-таки других, он только не может понять, что в них изменилось, но это они, они вывели его из Коцита, а теперь…

— И не вздумай здесь оставаться, — строго сказал Стиг. — Скатишься опять туда, а во второй раз не вытащим.

— Он прав, Гаор, — кивнул Кервин, — такое бывает только раз. Конечно, я понимаю, тебе хочется…

— Мало ли чего ему хочется! — перебил его Стиг. — Не вздумай, понял? Ты нужен там. Это тоже дезертирство, понял? Он кивнул.

— Всё, Адвокат, — Кервин нервно оглянулся на неслышный ему зов и кивнул. — Да-да, идём.

— Да, пора, — Стиг поправил очки. — Давай прощаться, Отчаюга. Там не получилось, так хоть здесь. Удачи тебе. Он беззвучно и бессмысленно шевельнул губами…

Трещавший метавшийся в плошке огонёк успокоился и стоял неподвижным жёлтым лепестком, отражаясь в чёрной густой жидкости. Мокошиха покачала головой.

— Не спешит, — кивнула Нянька. — Я же говорю, упрямый.

— Пойдёт, — возразила Мокошиха, — куда он денется. Ослабеет только сильно, потом тяжко придётся.

— Пусть выйдет, — вздохнула Нянька, — дальше уже мы поможем.

— Надо ждать, — Мокошиха поправила на плечах платок и строго посмотрела на плошку с огоньком.

…Он стоял и медленно озирался по сторонам. Что же ему теперь делать? Куда идти? В Огонь? Направо, к ямам, откуда несёт тошнотворным запахом горящих человеческих тел и слышится тоскливый стонущий вой — так кричат только от неизбывной, непрекращающейся боли? Нет, туда ему… незачем. Налево, следом, за ушедшими, растаявшими в красном тумане Кервином и Жуком? Он попробовал. И даже увидел. Поле оранжевых, как языки огня, лилий и колышущиеся над ними полупрозрачные то ли облака, то ли струи, слабо напоминающие человеческие фигуры. И даже вспомнил название огненных лилий — асфоделии. Но подойти поближе не смог. Воздух стал плотным и не пустил его, а от душного цветочного запаха запершило в горле и заслезились глаза. И он вернулся на холмик спёкшейся горячей земли, где в последний раз обнялся с друзьями. Они пожелали ему удачи и велели идти. Но куда? И назад нельзя. Сзади Коцит, огромное ледяное озеро с крутыми скользкими склонами, если бы не Жук с Кервином он, даже и дойдя до берега, не смог бы выбраться. Это они своими горячими руками вытаяли для него ступеньки и помогли подняться. Нет, туда нельзя, в одиночку ему… нет, не сможет и… и он устал. Сейчас посидит, отдохнёт, соберётся с мыслями и силами и уж тогда… Он сел на колючую твёрдую землю, горячую, но терпеть можно, обхватил руками колени и уткнулся в них лбом. Вот посидит, совсем немного, ну хоть чуть-чуть…

— Опять трусишь? — строго сказал над ним знакомый голос. Он вскинул голову, и оторопело заморгал.

— Сержант? Ты?!

— А кто же ещё?

Сержант возвышался над ним, не старый ещё, и уставной «ёжик» на голове чёрный, только слегка тронутый сединой на висках, и в кулаке зажата трубка, пуговицы и поясная пряжка блестят, только сапоги чуть присыпаны серым пеплом и оранжевой пылью, нет, пыльцой… пыльцой?

— Ты шёл через… лилии?

— Наблюдателен, молодец, — одобрительно кивнул Сержант. — Это ты правильно, без этого солдату не выжить. А вот что на вопрос не ответил, за это врезать тебе надо. И что приказ не выполнил, врезать вдвойне.

— Ну, так врежь, — устало ответил он, опуская голову. — В первый раз тебе, что ли?

— Дурак, — вздохнул над ним Сержант. — Рано, видно, я тебя сделанным посчитал. Как был разгильдяем, таким и остался.

— Я не разгильдяй, — угрюмо буркнул он, не поднимая головы. — Я лохмач.

— Нашёл чем хвастаться. Тебе что было приказано? Ну, так выполняй.

— Отдохну и пойду, — нехотя ответил он.

— Опять ты дурак. На марше сидеть, только дыхание сбивать. Давай вставай, ритм потеряешь, на марше тяжело будет.

Он помотал головой, стряхивая с волос чёрные чешуйки и ледяные, почему-то не растаявшие крошки, и встал, оказавшись лицом к лицу с Сержантом.

— Я звал тебя, помнишь? Ты не пришёл. Почему? Побрезговал, — он скривил губы, — на рабский голос отозваться, так? Сержант вздохнул, но глаз не отвёл.

— Приходил я, а что молчал… А что я бы тебе сказал? Ты и так на него злобишься. Как привезли тебя, так и держишь. И на меня… а что я мог? Ты пойми.

— Ну да, ты выполнял приказ, понятно. А что он и тебе жизнь сломал, это ты понимаешь? Теперь-то… Простил его?

— Ты отца не суди, у него своё, а так-то… — Сержант по-прежнему не отводил глаз. — Брат он мне, понимаешь. Двое нас, против всех. А ты похож на него, такой же… злопамятный, зло лучше добра помнишь.

— А иначе солдату не выжить, — он насмешливо скопировал интонацию Сержанта. — Ладно, с ним ты сам рассчитываться будешь, когда он сюда придёт, может, и до Коцита проводишь. Да, — вдруг спохватился он, — а ты что, свободно здесь ходишь? Сержант отвернулся и ответил уклончиво.

— Ну… здесь свои Уставы.

— Так, — он вдруг задохнулся догадкой, — ты… отверженный? Хрясь! Резкая пощёчина обожгла ему лицо.

— Ты это дяде родному?! Такое?! — заорал Сержант. — Да я тебя… Он пощупал щёку и челюсть.

— Однако, — насмешливо сказал он, — что умеешь, то умеешь. Так, где тебе место определили? Здесь? Или в Тартаре, но с прогулками.

— Да всюду помаленьку, — ответил, по-прежнему глядя в сторону, Сержант. — Далеко не захожу, на краю постою и обратно. Да что ты ко мне с расспросами лезешь? Я тебя как учил? А ну повтори!

— Смотри, слушай, и сам соображай, — привычно отбарабанил он памятную с далёкого детства фразу и посмотрел на Сержанта.

И опять удивился. Сержант вдруг стал маленьким, в какой-то грязно-серой рубахе, сморщенный и совсем седой, и трубка исчезла.

— Сержант, ты чего? — неуверенно, даже робко спросил он.

Сержант запрокинул голову, снизу вверх вглядываясь в него слезящимися глазами.

— А каким ты помнишь меня, я и такой, — и вздохнул. — И всегда так. Каким видели меня, таким и был. Сказали, ты — дурак, ну, значит, и так. Сказали, что старший, я и не спорил. Думал, не буду спорить — будут любить. Это вы вот, что Яржанг, что ты… всегда наперекор шли, а я… послушный был. Вот и решили, что бастардом мне быть… А ты иди, иди, не стой, ослабеешь — не пройдёшь, а тебе не место здесь, ты там нужен…

Смотреть на него, маленького и старого, не было сил, и он отвернулся, шагнул к огненной стене. И сзади отчаянный захлёбывающийся крик:

— Выживи! Кто выжил, тот и победил! Выживи-и-и!

— Спасибо, Сержант, — прохрипел он, не оборачиваясь и осторожно спускаясь по горячему неровному склону…

Огненная завеса, казавшаяся издали сплошной, и вблизи была такой же. Пламя стояло стеной, не перепрыгнуть, не обойти. На прорыв? Какой тут на хрен прорыв, он ещё вплотную не подошёл, а волосы на голове и лице уже трещат и скручиваются, вот-вот загорятся. И сколько шагов там в глубину, тоже неясно. Пламя сплошняком, и за ним ничего не просматривается, значит… значит больше двух и даже трёх шагов. Он сделал ещё шаг вперёд и невольно отшатнулся от ударившего в лицо и грудь горячего ветра, попятился, оказавшись на прежнем пригорке, где смог перевести дыхание. Ощупал себе лицо и грудь. Нет, вроде не обожгло. Так, лобовой атакой не пройдёшь, придётся поискать слабое место. Где можно прорваться? Вряд ли у Тартара, попробуем взять левее, ближе к Лимбу, невинных так припекать не должно…

Огонёк в плошке метался и трещал, заставляя метаться и корчиться на стенах тени неподвижно сидящих Мокошихи и Няньки.

— Бьётся, — обронила Нянька.

— Вижу, — кивнула Мокошиха, — только не дотянуться сейчас.

И снова тишина, только треск огонька в плошке и частое неровное дыхание неподвижно распростёртого на нарах человека.

Нянька снова смазала ему губы и язык коньяком, погладила часто дрожащую грудь, потрогала казавшиеся сейчас красноватыми пряди волос.

— Вспотел? — спросила Мокошиха.

— Ещё нет, — покачала головой Нянька. — Гореть начал. Кирпичи убрать?

— Оставь, сейчас остановится если, застынет без них. Нянька кивнула.

…Он уже долго шёл вдоль огненной стены, спотыкаясь на горячих неровных буграх и даже каких-то обломках, и ничего не менялось. Справа обжигающий жар, а слева ледяное дыхание Коцита. А Лимб продолжал маячить где-то впереди. Опять кружит? Похоже, что так, и надеяться уже не на кого, через Огонь тебя никто не проведёт, сам трепыхайся. Так, что же делать? И сам себе ответил: остановиться и подумать. И вспомнить, чему учили на уроках Закона Божьего. Раз и Лимб, и Тартар, и Коцит оказались правдой, то и остальное тоже может быть в наличии.

Он остановился на подходящем бугорке, вполне возможно, всё том же, где он говорил с Сержантом, и огляделся, пытаясь сообразить, что же делать дальше. Ладно, сядь и подумай. Горячо, конечно, как на сковородке, но терпеть можно. Итак, Огненная черта, за ней направо асфоделиевые поля Лимба и сады Элизия, налево огненные ямы Тартара и за ними ледяное озеро Коцита, но… но, во-первых, от Коцита, оказывается, есть прямой проход к Огню, а… во-вторых, ты дурак. Чтоб было озеро, должна быть река, больше льду неоткуда взяться. И втекает она откуда-то извне, своей воды у Огня нет. Так что надо искать реку. Стоп, помню, говорили. Три реки, Ахерон, Стикс и Флеготон. Две из них огненные, а третья вытекает из Коцита, вроде бы так. Или втекает? Ладно, на месте разберёмся. Найти бугорок повыше и оглядеться…

Чуть потрескивая, успокоившийся огонёк покачивался над гладкой чёрной поверхностью. Выровнялось и успокоилось дыхание лежавшего. Мокошиха и Нянька переглянулись.

— Поможем? — спросила Нянька.

— Пока он кровь свою не пересилит, — вздохнула Мокошиха, — нам делать нечего.

— Так и будем ждать?

— Так и будем, — жёстко ответила Мокошиха. — Устала — пойди, сосни, я с ним посижу. Крепкий парень.

— Курешанского корня, — кивнула Нянька.

— Кто ему только про курешан сказал? — покачала головой Мокошиха. — Вот не думала, что кто ещё их помнит.

— Рассыпали утробу, вот и разошлось.

— Видно, что так. А у твоего Малого семя хорошее.

— Видела евонных? — живо спросила Нянька.

— Поселковых-то? Видела. Крепкие, хоть и в него вылились.

— Значит, в «галчата», — вздохнула Нянька.

— Там ещё года два, а то и три ждать, всякое может быть, — успокаивающе сказала Мокошиха.

— Думашь, отмолим? — с надеждой спросила Нянька.

— Посмотрим. Девка там хороша, мальчонка-то обычный, а девку жалко терять, — и заключила. — Посмотрим. Нянька кивнула.

— Шумнём, чтоб высветлили.

— И то дело, — согласилась Мокошиха. — Ты смотри, что удумал. Ну, как есть гридин.

— Такому и воеводой не зазорно, — гордо сказала Нянька. Мокошиха задумчиво кивнула.

…Пока искал бугорок и проводил рекогносцировку, вспомнил про реки. Точно, три реки. Флеготон — огненная, круговая, Ахерон — смоляная из Коцита дальше в Бездну, и Стикс — кровавая от Огня к Коциту. Ну, ни по огненной, ни по смоляной рекам не выплыть, а вот Стикс… можно попробовать. Кровь не вода, конечно, но откуда за Огнём взяться воде. И лёд, значит, в Коците такой тёмный потому, что не вода там, а смола замёрзшая. Ладно, это сейчас побоку, хотя побродить по Коциту и поговорить… Жук же обмолвился, что они, пока искали его, предков потревожили, да и сам он сподобился беседы с первым Юрденалом, так что… взять интервью было бы весьма занимательно, Кервин сразу понял его, но и Жук прав. Мало ли чего хочется, надо выбираться отсюда. Все ему говорят, что его место там, так что… чёрт, где же здесь Стикс?

Земля всё больше напоминала городские развалины после бомбёжки и хорошей артподготовки, он спотыкался о какие-то твёрдые и даже острые обломки и осколки, и самое неприятное, что все они горячие. Вполне ощутимо припекало ступни и вообще… И только сознание, что, скатившись на дно Коцита, самостоятельно он обратно не выберется, останавливало его от попытки свернуть туда, чтобы охладить раскалившиеся, а может, и обожжённое тело.

Сколько он так метался между Огненной чертой и Коцитом, опасаясь слишком приближаться к Тартару, там было слишком горячо ногам, и останавливаемый воздушной стеной на подходах к Лимбу? Наверное, долго, но… но он всё-таки нашёл их! Рыже-золотистый с дрожащим над ним горячим воздухом Флеготон, чёрный густой, кажущийся стоячим Ахерон, и, наконец, тёмно-красный, багровый Стикс. Кровь в Стиксе была горячей, но не обжигала, так что это он вытерпит, но самое неприятное, что Стикс протекал от Черты к Коциту, и придётся плыть против течения, а он уже здорово устал, бегая по горячей земле, и очень хотелось пить. По берегу Стикса он подошёл к границе Коцита, осторожно, стараясь не оступиться, накрошил подобранным тут же обломком от чего-то деревянного, но спёкшегося и затвердевшего как железо, немного чёрного льда и натёрся ледяной крошкой, чтобы хоть так охладить тело, вернулся к Огненной черте, насколько она подпустила его, с мгновение, не больше, помедлил на берегу и прыгнул в казавшуюся почти чёрной кровавую реку.

Прыгнул по-солдатски, стоя, и тут же ухнул с головой, оттолкнулся от скользкого, как развороченное человеческое тело, дна, всплыл, плотно сжав губы, чтобы даже случайно не хлебнуть, и его властно поволокло назад, к Коциту. Ну, Валсу ты переплывал, а она и шире, и ты в полном вооружении, и с берега по тебе стреляли, так что, давай вперёд, по-другому тебе за Черту не выбраться, плыви теперь… до упора. Либо выплывешь, либо отнесёт тебя в Коцит, и тогда всё напрасно и всё зря…

Мокошиха и Нянька пристально смотрели на заметавшийся в плошке огонёк, будто не замечая тяжело задышавшего, судорожно дёргающегося тела.

— Пошёл? — недоверчиво спросила Нянька.

— Пошёл, — кивнула Мокошиха. И строго добавила: — Пока сам не выйдет, и мы не поможем.

— Знаю, — кивнула Нянька. — Как бы не упал, привязать его, что ли?

— Зачем? Сильно биться начнёт, и так удержим. Ну, кровь не вода, а плыть можно.

— Лишь бы не нахлебался, — озабоченно сказала Нянька, с мягкой, но властной силой придерживая молотящие воздух кулаки.

Плыть было тяжело, он не мог ни на мгновение остановиться передохнуть: сразу сносило назад. И он упрямо, то и дело окуная лицо в густую горячую жидкость, потому что Огненная черта уже была совсем близко, плыл вперёд. И даже не увидев, почувствовав, что вот он — заветный рубеж, набрал полную грудь горячего дымного воздуха, нырнул и, как когда-то на Валсе под горящей нефтью, поплыл в глубине Стикса, упрямо пробиваясь против течения и стараясь не думать о том, что русло может оказаться слишком узким для него.

Трещал и метался в плошке огонёк, дёргались на стенах чёрные причудливо изломанные тени трёх сцепившихся в схватке тел. Судороги, выгибавшие, сотрясавшие его тело, были настолько сильны, что Нянька с Мокошихой вдвоём еле удерживали, не давая упасть или разбиться о стену. Лицо налилось кровью, стало багровым, вздёрнулась, собралась к носу верхняя губа, обнажив белые острые зубы, дыхание стало громким и хриплым, стон прорывался воем…

… нет, он не сдастся, нет, он выдержит, надо выдержать, кровь горячая, как кипяток, значит, он как раз под Огнём, нет, ну же, давай, слабак, мозгляк, сумел вляпаться, сумей и выбраться, ну же, не сдавайся, нет, нет, не-ет…

— Ну, давай, парень, — еле слышно приговаривала Мокошиха. — Держись, держи человека в себе.

— Ещё и это, — вздохнула Нянька.

— Раньше… бывало… с ним?

Мокошиха говорила медленно, разделяя слова, потому что все силы уходили сейчас на то, чтобы удержать его.

— Чтоб… перекидывался… не… видела, — так же раздельно ответила Нянька.

— Эк в нём злая кровь бушует, — Мокошиха ловко перехватила его запястья, сжала их, прижимая к дрожащей частым дыханием груди. — Да ещё в крови плывёт.

— Лишь бы выплыл, а порчу снимем.

— Наведённое снимем, а это родовое, видать.

— Ну, так силу дадим, чтоб владел, да по пустякам не выпускал.

— Это потом. Сейчас пускай, она силу ему даёт, пускай.

…Грудь сдавливает, нечем дышать, глаза щиплет солёным, он зажмурился и плывёт, плывёт, бросая тело вперёд и с ужасом, нет, со злостью ощущая, как между бросками его стаскивает назад. Нет, он не сдастся, нет…

Когда, в какой момент, как ощутил, что черта позади и можно всплыть? Или просто уже не хватало дыхания, но он всплыл, высунул голову, жадно глотнул горячий, но уже… да, другой воздух, открыл глаза.

Стикс стал шире, течение медленнее, и впереди… то ли островок, то ли топляк. И он поплыл уже поверху не к берегу — до него далеко, а силы на исходе, надо передохнуть — а к этому островку. Доплыл, цепляясь за обломки, осколки, обугленные брёвна, выполз, вытащил себя из кровавого потока и замер не в силах шевелиться, уткнувшись лицом в липкую чёрную грязь.

Он так внезапно обмяк тряпочной куклой, что Нянька и Мокошиха чуть не столкнулись головами.

— Прошёл? — удивлённо спросила Нянька, выпрямляясь.

— Первую дверь только, — кивнула Мокошиха. — Ещё две надо. Пусть отдохнёт.

— Глотнёшь? — предложила Нянька, заправляя под головной платок выбившиеся пряди.

— Давай, — согласилась на этот раз Мокошиха. — И его попоим.

— И оботрём заодно.

— Рано. Ему ещё идти.

— Ну, как скажешь.

Нянька достала из-под платка бутылку и рюмочку, налила до половины тёмно-золотистой жидкости и протянула Мокошихе. Та, кивнув, взяла рюмочку и долгим медленным глотком осушила её.

— Хороша.

— И забористо, и не жжёт, — согласилась Нянька, принимая рюмку и наливая себе.

Огонёк в плошке стоял ровным высоким язычком, переливаясь жёлто-красным светом.

Отдышавшись, он осторожно приподнял голову и огляделся. Вроде всё спокойно? Тёмно-красный, местами алый Стикс, чёрные угрюмые берега, горячий ветер сзади… И тут же бешено выругался, сообразив, что пока он лежал, островок поплыл по течению назад к Огню. Вот уж и впрямь: ты от Огня, а Огонь к тебе. Ну, нет, хватит лежать: принесёт обратно к черте, а сил совсем мало осталось. Надо пробиваться к берегу, и дальше пешком. К какому тут поближе?

Он встал, примериваясь, и островок качнулся под ним, ускоряя ход. И уже не выбирая — куда вынесет, туда и вынесет — он сильно оттолкнулся и прыгнул вперёд и вбок, стараясь хоть на этой малости выиграть расстояние, и поплыл наискосок к чёрному, как обугленному, крутому, но не отвесному обрыву ближнего берега.

Огонёк встрепенулся, затрещал и снова застыл неподвижным высоким лепестком. Нянька удовлетворённо кивнула.

— Пошёл, — согласилась с ней Мокошиха.

— Ну, в удачу ему. Нелёгкий путь выбрал.

— Видно не нашёл другого. Да здесь, — Мокошиха вздохнула, — здесь мы ему не советчицы.

— Лишь бы не нахлебался, — озабоченно сказала Нянька.

— Наведённое снимем, — отмахнулась Мокошиха. — Ну, давай, готовься, сейчас биться начнёт.

По его телу прошла медленная, выгибающая дугой, судорога, взметнулись сжатые кулаки.

Он не ждал, что течение окажется таким сильным. Или это он так ослабел? Но надо пробиться. А его не сильно, но властно и вполне ощутимо сносило назад, к горячей, нет, жаркой огненной стене. На броски уже не было сил, и он, жадно хватая ртом горячий, перемешанный с солёной кровью воздух упрямо пробивался к берегу. Лишь бы там не отвес, как в Чёрном Ущелье, голый и ослабевший, он не выберется, и его понесёт обратно, к Огню, а второй раз Кервина и Жука ему на помощь не отпустят. Нет, он не сдастся, нет, нет, не-ет!..

И снова в тесной повалуше корчащиеся на стенах тени и тяжёлое хриплое дыхание, но теперь сквозь него прорываются не обрывки воя, а слова. Безобразная злая ругань, но это человеческая речь, а не звериный рёв. И Нянька с Мокошихой, удерживая мечущееся, бьющееся в судорожных бросках и выпадах большое и горячее мужское тело, всё чаще переглядываются и на их губах мелькают радостные, нет, торжествующие улыбки.

На его счастье обрыва не было. Вернее, между вздымающимся до неба чёрным, блестящим от засохшей крови обрывом и стремниной Стикса была узкая полоса мелкой, где по щиколотку, где по колено… нет, не воды, а крови, холодной, остывающей, вязкой. Он шёл, скользя и спотыкаясь, хватаясь рукой за скользкую холодную стену обрыва, но шёл. Течение здесь было совсем слабое, и он позволял себе время от времени остановиться и передохнуть, держась рукой за берег и не боясь, что его собьёт с ног и потащит обратно. Под ногами хлюпала противная донная гуща, на теле высыхала, неприятно холодя, плёнка крови. Вот значит, как оно, в крови купаться. Противно, что и говорить. По колено в крови… кровавая река… нет, реки крови… кровь не вода, огня не тушит, грязи не смывает… праведная кровь… горячая кровь… Чёрт, мысли стали путаться… рот горит, а телу холодно… хорошо, что холодно, значит Огонь уже далеко, не достаёт его своим дыханием… дыхание Огня… чёрт, как хочется пить… как тогда, в ящике у Сторрама… пить… наклониться, зачерпнуть и… нет, что-то, какое-то смутное опасение, он не помнит почему, но пить нельзя, это кровь, кровь мёртвых, мёртвая кровь… вода живая и вода мёртвая… вода, всё равно какая, пить… ноги подкашиваются, пальцы вцепляются в холодный скользкий камень, нет, если он упадёт, всё напрасно, его утащит обратно, нет, пить, пить, пить…

— Пить, — слабо, выдохнул он, обмякая и бессильно валясь на постель.

Нянька вопросительно посмотрела на Мокошиху. Та строго покачала головой, выпрямляясь.

— Воду ему ещё рано. Вторую дверь не прошёл. Ихнего дай. Нянька кивнула, достала бутылку и рюмку.

— Может, схлебнёт?

— Попробуй, — согласилась Мокошиха.

Нянька убрала под платок рюмку и достала оттуда маленькую ложечку. Налила в неё коньяка и поднесла к его рту, мягко краем ложки раздвинула ему губы, надавила на стиснутые зубы, и когда они поддались нажиму, влила коньяк ему в рот. Дёрнулся кадык, обозначив глоток.

— Вот и ладно, — улыбнулась Мокошиха.

Он вздохнул, как всхлипнул, вытянулся на постели, беззвучно шевельнул губами. И почти сразу же новая судорога.

— Ну, давай, парень, — одобрительно кивнула, склоняясь над ним, Мокошиха, — дальше легче будет.

…шаг, ещё шаг и ещё… От тяжёлого кровяного запаха кружится голова, контузия чёртова, так и не залечил тогда, признали годным к строю, а денег на вторую неделю в санатории уже не было, ладно, было — не было, забудь как не было, пошёл, не останавливайся, когда идёшь легче. А чёрт, что это?!

Он остановился, изумлённо глядя на внезапно распахнувшийся перед ним створ реки. Стикс — кровавая река — дальше, нет, это уже не Стикс, это… Бурая, серая, а местами и голубая, широкая полноводная река раздваивалась на красный, кровавый Стикс и другую, голубую, серебристую… нет, как это? Что это?! Но… да по хрену ему что это, это вода!

Он с силой оттолкнулся от покрытого липкой кровяной коркой берега и побежал, поплыл, отчаянно рубя руками густую багровую жижу к серебристо-голубой воде. И сразу его подхватило и потащило назад, в багрово-чёрный сумрак Стикса, но нет, гады, сволочи, не возьмёте, он уже видел, там вода, водяная дорога к Ирий-саду, он вспомнил, нет, он не даст утащить себя, нет, нет… И последним броском, уже в беспамятстве он выбросил себя на узкий галечный конец стрелки, встать не смог, ползком, подтягиваясь на руках и волоча вдруг ставшее неподъёмным тело, переполз на другую сторону, окунул лицо в голубую прохладную воду и жадно глотнул. Мать-Вода, что хочешь делай со мной, я в твоей власти…

— Прошёл? — удивлённо спросила Нянька.

— Прошёл, — удовлетворённо кивнула Мокошиха, бережно опуская сразу обмякшее тело на постель. — Теперь отдохнёт пускай, и поведём его.

— Нашёл же дорогу, — покачала головой Нянька, заправляя под платок, выбившиеся пряди. — Никогда не видала.

— Ну, так наши туда и не заходят, — спокойно возразила Мокошиха, доставая из своего узла и ставя на стол рядом с плошкой, где ровно горел яркий лепесток огня, деревянную глубокую чашку. Нянька кивнула и потянулась встать.

— Сиди, — остановила её Мокошиха, — у меня своя. Да и за ним смотри.

— И то, — согласилась Нянька, — нравный он, ещё чего удумает.

Мокошиха налила в чашку воды из тускло блестящей тёмной стеклянной бутылки, строго посмотрела на трепетавший в плошке язычок огня и села рядом с Нянькой.

— Пусть отдохнёт и сам решит.

— А там, — Нянька усмехнулась, — куда надо направим.

— Ну да, — усмехнулась и Мокошиха, — мужик любит сам решать.

Он пил долго, мотал головой, смывая с лица кровяную корку, и вода не отталкивала его. Но и… облегчения не приносила. Рот по-прежнему горел, и кожа оставалась стянутой. Наконец он поднял голову и огляделся.

Перед ним переливалась голубыми и серебряными бликами водная гладь, противоположный берег тонул в таком же голубоватом тумане, сзади… нет, назад нельзя, дальше… налево тот же туман, а направо… река ещё шире, вода мутная, с красным и серым, как Валса, когда по ней плыли пепел и кровь. Ну, так всё понятно, вот она — смертная река, и все по ней плывут вперемешку, убитые и умершие, склавины и дуггуры, праведники и грешники, а он, значит, как раз на стрелке, отсюда одним в Ирий-сад, а другим по Стиксу к Огню. А ему надо… на тот берег, и потом по берегу вдоль реки, да, против течения ему не выплыть.

Всё понятно и думать нечего, нет у него другого пути, но он медлил, разглядывая спокойное, но даже на взгляд понятно, что сильное течение. А если, — шевельнулась вдруг показавшаяся в первый момент дикой, но тут же понравившаяся мысль — если поплыть не против, а по течению. И перед друзьями он чист: водой снесло, не смог, не справился, ну… ну, не смог, а куда Мать-вода его принесёт…

— В твоей я воле, — громко сказал он, входя в воду и поддаваясь властно подхватившему его течению.

Нет, он плыл, держа в общем-то направление к противоположному берегу, но особо не сопротивляясь.

— Ты смотри, что удумал, — покачала головой Нянька.

— Хитёр, — кивнула Мокошиха. — Ну, это мы ему перекроем сейчас.

Она повернулась к столику, где в чашке пузырилась, закипая, вода и негромко, с властной уверенностью заговорила.

— Кипуч-ключ, Бел-ключ, Жар-ключ, замкните беду горькую, закройте дорогу смертную. Нянька кивнула, продолжая зорко следить за слабо подрагивающим телом.

Он не заметил, когда и почему спокойное, хоть и сильное течение сменилось бешеным водоворотом, но почувствовав, что его вдруг потянуло вбок и назад, заметался, пытаясь вырваться на стремнину. Вода вдруг стала горячей, а на губах страшный вкус крови. Стикс? Его несёт в Стикс?! Нет!

Его крутило и тащило, и он снова отчаянно молотил руками воду, ставшую вдруг жёсткой и неподатливой, стараясь удержаться на краю водоворота и не дать опустить себя на дно. Нет, нет, не-ет!

— Ишь каков, — Нянька ловко перехватывала его руки, — ишь размахался.

— Нельзя ему, чтоб легко было, — согласилась Мокошиха, — как есть гридин.

— Ну, пусть полежит, отдохнёт, — Нянька опустила на развороченную постель внезапно обмякшее тело, — и подумает.

— Один не надумает, — покачала головой Мокошиха. — А звать больше некого, — и вздохнула.

— Так никого у него в Ирий-саду и нет? — удивилась Нянька. Мокошиха как-то неуверенно пожала плечами и предложила:

— Давай подождём. Может, и придёт кто. Нянька вздохнула:

— Жаль, имени он не помнит, ни своего, ни материна, а по роду он принятой, тоже не позовёшь, они и не знают его.

— Подождём, — решила Мокошиха, — и попои его, а то опять застывать начнёт.

Нянька дала ему выпить две ложечки подряд и убрала бутылку. Озабоченно пощупала кирпичи в ногах.

— Сменю, пожалуй.

— Давай, — согласилась Мокошиха.

Он лежал опять неподвижно, с мёртво закрытыми глазами, и только грудь чуть заметно дрожала частым неглубоким дыханием.

Он сумел вырваться из водоворота, но его выбросило опять на стрелку, откуда он попытался прорваться к Ирий-саду, больно протащив по жёсткому галечнику. Отдышавшись, он приподнял голову, настороженно, как под обстрелом, огляделся. Всё как раньше? Нет, чёрт, что же это? Он встал на колени, потом выпрямился во весь рост, пытаясь понять, что и почему изменилось. Река… река та же, только потемнела. А вот туман… туман стал заметно гуще и плотнее. Справа над Стиксом тёмный, багровый до черноты, а раньше там тумана вовсе не было, а слева, над дорогой к Ирий-саду, туман белый, местами голубой до синевы, и тоже плотный. Оба рукава закрыты туманом как стенами, и берегов с обеих сторон не видно, а посередине над стремниной туман чуть редеет, но тоже… Так… так получается, кто-то неведомый закрыл ему дорогу и к Огню, и в Ирий-сад, а стремнину… оставил? Но ему не выплыть, он устал. Нет. Огню он не нужен, он не дуггур, а полукровка, и Мать-вода его отвергла, не пустила в Ирий-сад. Ну… ну, так тому и быть. Всё, он больше не может. Вот оно — место твоё, галечник на стрелке у начала Стикса. Нет тебе дороги больше никуда, нечего и барахтаться.

Он снова лёг и закрыл глаза, прижавшись щекой к острым, сразу и ледяным, и горячим камням. Всё, больше он никуда не пойдёт и не поплывёт. Что мог он сделал, а теперь пусть будет, как будет…

— Рано ж ты сдался, парень, — укоризненно покачала головой Мокошиха.

— Не по силам дорога оказалась, — так же со вздохом согласилась Нянька. — Неужто зазря всё?

— Подождём, — спокойно сказала Мокошиха. — Пусть полежит, пока сам не захочет выплыть.

То ли сон, то ли беспамятство… временами он ненадолго приходил в себя, ощущал камни под собой, жар справа и влажный холод слева, и снова проваливался в бесцветную пустоту, где уже не было ни страха, ни боли, ни надежды. Он ничего не хотел и ничего не ждал.

Неощутимо и безостановочно шло время. Ровно вытянувшись, горел в плошке огонёк, тихо кипела в деревянной чашке рядом вода, застыли на стене чёрные тени сидящих женщин.

Он очнулся оттого, что кто-то или что-то осторожно и ласково трогало его голову, гладя волосы. Вода? Он сползает в воду? Ну и пусть. Унесёт — так унесёт, утопит — так утопит. Его опять погладили по голове, по-прежнему ласково, но уже слегка ероша волосы, будто будили.

— Не спи на земле, простудишься. Одновременно ласковый и строгий, мучительно знакомый голос.

— Мама?! — вырвалось у него.

— Мама, — неожиданно громко и ясно прозвучало в повалуше.

Мокошиха и Нянька, быстро переглянувшись, подались к нему, готовясь перехватить и удержать, когда начнутся судороги, но он лежал неподвижно,

— Мама, ты?

— А кто же ещё? — негромко засмеялись над ним.

Он открыл глаза, рывком оттолкнулся от земли, жёсткого галечника, и сел. Перед ним стояла женщина, с головой закутанная в серо-голубой туманный платок, сквозь который смутно просвечивало её лицо.

— Мама, ты здесь? Откуда? Зачем?

— Глупышок ты мой, — засмеялась она. Из-под туманного платка выпросталась рука, загорелая, в мозолях и шрамах, с коротко остриженными ногтями, потянулась к его голове и пригладила ему волосы. — Где же мне ещё быть? Где ты, там и я.

— Как это? — снова не понял он. И тут же догадался. — Ты из Ирий-сада пришла, да? Как Жук с Кервином из Элизия?

— Всё-то тебе знать надо, — покачала она головой, — вот прищемят тебе нос, чтоб не совал, куда не следует. Вставай, сынок, не время разлёживаться. А грязный-то какой, это ж надо так вывозиться. Давай, умою тебя.

Она взяла его за руку и несильно потянула к себе. Он готовно встал, оказавшись с ней одного роста, даже выше.

— Мама…

— Эким ты ладным вырос, — улыбнулась она.

Он смущённо покраснел, сообразив, что стоит перед ней совсем голым, ведь не мальчик уже, прикрылся ладонями.

— Ничего, сынок, не стыдись, я — мать, мне всё можно. Ну, идём, умоешься. Мыла нет, я тебе из ладошек на голову и спину солью, а то ты в крови весь. Не ранило тебя?

— Нет, это не моя кровь, — ответил он, входя в воду.

Пока он лежал, туман затянул и стремнину, оставался только крохотный пятачок у стрелки. Он зашёл по колено и стал мыться голубоватой, как окутывавший мать платок, прохладной и очень приятной на ощупь водой. Мать стояла рядом и так же черпала ладонями воду, поливая ему спину и голову, смывая с него кровяную корку, теребила, промывая, волосы.

— Лохматый я? — спросил он, отфыркиваясь.

— Какой есть весь мой, — засмеялась она, выливая очередную пригоршню ему на голову. — Ой, с гуся вода, а с мово Горки худоба.

— Что?! — он резко выпрямился и повернулся к ней. — Что? Как ты назвала меня?

— Вспомнил, значит, — кивнула она. — Горкой звала тебя, Горушкой, а как стал по улице бегать, перестала.

— Горка, — медленно, словно пробуя на вкус, новое слово, повторил он. — Что это, мама?

— Да слышал, небось, про трёх братьев, ну, Дубыня, Усыня и Горыня. Как они со Змеем Огненным воевали. Он покачал головой.

— Нет, не сказывали мне. Это… сказка?

— А кто теперь упомнит, — отмахнулась она. — Ещё услышишь. А меня как звал, помнишь?

— Мама, — пожал он плечами, — как же ещё. — И вдруг едва успев удивиться внезапно всплывшему слову, выпалил: — Мамыня, так?

Она кивнула и погладила его по лицу. Он перехватил её руку, прижался к ней губами. Другой рукой она погладила его по голове.

— Всё, сынок, ступай, тебе ещё далеко плыть, и жить тебе долго.

— Мама… Она снова погладила его, но сказала уже строже.

— Ступай.

— Да, — кивнул он, по-прежнему прижимая к себе её руку. — Мама, ты… ты только скажи мне. Я Горыня, так? — она кивнула. — А ты? Как тебя звали?

Она молча смотрела на него просвечивающими сквозь платок тёмными глазами, и он заторопился, объясняя.

— Ну, раньше, до… до Амрокса?

— Знаешь про Амрокс? — строго спросила она. Он кивнул.

— Тогда сам понимать должен. Что помнила, я тебе передала, день придёт, всё вспомнишь. А это… мала я была, когда забрали меня, имени настоящего ещё не имела. Больше тебе и знать нечего. И незачем. Тебе я мать, родная. Всё, ступай.

— А ты?

— А к себе уйду.

— А я не уйду без тебя, — твёрдо ответил он. — А если тебе нельзя уйти, то и я останусь. С тобой. Ну, мама, пойми, я не могу больше без тебя.

— Надо смочь, — вздохнула она и мягко высвободила руку. — Иди.

— Мама, ещё одно. Отец… это он? Ну, тебя… Она невесело улыбнулась.

— У него и без меня… хватает. И не тебе судить его, он отец твой.

— Мама…

— Всё, — голос её стал строгим, и её рука прощально погладила его по голове, несильно толкнув в лоб. — Всё, иди, сынок, тебя там ждут. Иди и не оглядывайся, мне тяжело будет.

Он кивнул, подчиняясь, и отступил от неё, медленно повернулся, сделал ещё шаг, погрузившись по грудь и ощутив силу течения, оттолкнулся от дна и поплыл, мерными сильными взмахами занося руки, в туман, расступавшийся перед ним узкой серебристо-голубой щелью.

Нянька шумно перевела дыхание. Уважительно покачала головой Мокошиха.

— Мамыня, — задумчиво повторила Нянька. — Это чей же говор будет?

— Я девчонкой была, — так же задумчиво сказала Мокошиха, — так мне старая Лешачиха сказывала про курешан, а её бабка сама ту битву помнила. Точно всё, курешанский говор. Надо же, какую силу загубили.

— Да, — кивнула Нянька. — Кабы не Амрокс этот, многое бы смогла, а так… всю себя в него вылила.

По его телу пробегали медленные судороги, он перекатывал по подушке голову, постанывал, иногда беззвучно шевелил обмётанными белой коркой губами. Плавно покачивался в глиняной плошке огонёк, и тихо кипела рядом в деревянной чашке вода.

— Давай, парень, — кивнула, глядя на него Мокошиха, — до третьей Двери совсем ничего осталось.

Тело его вдруг выгнулось дугой и замерло в напряжении. Нянька с Мокошихой встали и склонились над ним.

— Ну, — выдохнула Мокошиха и скомандовала: — Пошёл!

Водопад возник перед ним внезапной и непреодолимой преградой. Вот только что он плыл, равномерно и сильно выбрасывая руки и повторяя про себя услышанное от матери, пытаясь уложить слова, как камушки в мозаике, в единую картину, и вдруг водяная, но жёсткая, даже твёрдая лавина рухнула ему на голову и потащила вниз, на дно. Страшным напряжением ему удалось вырваться и всплыть среди кипящих, закрученных бешеными водоворотами струй. Отплевываясь, он завертел головой, пытаясь понять, что это. И оглядевшись, понял, что безнадёга, полный амбец и кранты. Плотный туман с боков и сзади не пускал его, отталкивая к подножию водопада, а падавшая откуда-то сверху вода била, отбрасывая к туману. И что тут делать? Долго на плаву он не продержится, нет, ждать нельзя, силы на исходе, надо… только одно, по-другому не получится.

Он набрал полную грудь воздуха и бросил себя прямо под падающую с неизмеримой высоты водяную стену, дал увлечь вниз, на дно и там, в холодной, сдавившей его, как в сторрамовском ящике, темноте, невероятным образом не потеряв ориентировки, сумел извернуться и вырваться из водяных тисков во внутреннюю сторону водопада, оттолкнулся от дна и столбиком поплыл вверх. На последних каплях воздуха вынырнул и понял, что выиграл! Перед ним шершавая, изрезанная трещинами стена обрыва, воздушный карман за водопадом. Тогда в Чёрном Ущелье они так же поднимались наверх, к аггрским заставам, прикрытые водяными незамерзающими струями от вражеских снайперов. Конечно, там на нём были ботинки и перчатки, были верёвки и крючья, и главное, он был не один и мог рассчитывать на страховку, а здесь ничего этого нет. Но и пули в спину можно не ждать, и хоть и холодно, но всё же брызги не замерзают на тебе ледяным панцирем, так что… Давай, вперёд и вверх, а там… долезем, так увидим, что бы там ни было, хуже Коцита уже не будет, и шевелись, а то замёрзнешь…

Он снова бился и метался, словно уворачиваясь от невидимого противника, ловил воздух, цепляясь за что-то видимое только ему. Глаза плотно зажмурены, лицо сморщено гримасой усилия, но остаётся человеческим лицом. Он хрипит, ругается, но не рычит и не воет. И Нянька с Мокошихой уже спокойно и даже привычно удерживают его, не давая удариться и ушибиться, но не мешая его борьбе. Мечется в плошке огонёк и безостановочно и ровно кипит в деревянной чашке вода.

Ему снова повезло. Край обрыва был неровным. Не плотина — там бы его запросто смыло — а торчащие обломками гигантских зубов камни, гребнем разделяющие полноводную широкую реку на отдельные пряди-струи. На один из этих камней он и сумел взобраться и, судорожно переводя дыхание, завертел головой, отыскивая ближний берег.

Туман, смешанный с водяной пылью, закрывал берега, но ближние камни просматривались, и не только рядом, но и чуть впереди, и… и похоже, туман не простой, а редеет и просвечивает там, куда ему надо идти. Так что последуем совету. Да и в самом деле, лучше подальше от края, а то сорвёшься вниз, на второй подъём сил уже нет. Он встал и, примерившись, перепрыгнул на другой камень, снова огляделся, определил, где туман пореже, и прыгнул туда.

— Ты смотри? — радостно удивилась Нянька. — Сообразил.

— Умён, — кивнула Мокошиха. — Не одной силой берёт.

— Ну, и в удачу ему, — Нянька перевела дыхание. — Прошёл ведь.

— Пройти-то прошёл, — согласилась Мокошиха. — Только… нечисто что-то. Наготове будь.

Прыгая с камня на камень, пару раз сорвавшись в обжёгшую холодом воду, он добрался до берега. Твёрдого, надёжного, вполне… обычного, но покрытого снегом. Уже в шаге от кромки ноги тонули в пушистом свежевыпавшем снегу по щиколотку, а дальше… куда же ему теперь? И насколько его хватит, голым на снегу… хреново, не то слово. Он оглянулся на густой белёсый туман, закрывший плотной стеной реку с водопадом. Что ж, вполне понятно: пошёл вперёд. Значит, вперёд.

Он зябко обхватил себя за плечи и, преодолевая дрожь и желание лечь и закопаться в снег, шагнул вперёд и ещё раз, и ещё. Провалился в снег по колено, досадливо выругался и пошёл дальше. То ли изморозь, то ли морозный туман вокруг, ни неба, ни земли не видно, белый неясно размытый свет… белая пустота? Снова?! Нет! Хрен вам в глотку и в белы рученьки! Это он от Коцита сквозь Огонь и Стикс проламывался, от Ирий-сада отказался, на мать не оглянулся, по водопаду лез, чтоб снова в белую пустоту угодить? Врёте, гады, сволочи, не возьмёте, я ещё вас всех сделаю, поимею, как вы меня имели, врёте, выживу, кто выжил, тот и победил…

Он брёл, вытаскивая ноги из снега, ругаясь и проклиная в голос. И ничего уже не было, кроме злости и понимания, что остановка смертельно опасна. Туман сменился частым мелким снегом, он таял на голове и плечах, стекая по телу неприятными холодными струйками.

Он уже не метался и не стонал, а лежал неподвижно, и только крупная дрожь сотрясала его большое горячее тело. Мокошиха выпрямилась и вздохнула.

— Всё? — спросила Нянька.

— Должно быть всё, — ответила Мокошиха. — Все Двери прошёл, здесь уже.

Опала и успокоилась вода в деревянной чашке. Мигнул и налился жёлтым светом огонёк в плошке.

— А не то что-то, — с сомнением в голосе сказала Нянька.

— О чём и толкую, — кивнула Мокошиха.

Высокая чёрная фигура внезапно возникла из-за снега, загородив дорогу. Он остановился, оторопело вглядываясь в… а ведь он уже видел это жёлтое, как у аггра, лицо с чертами дуггура.

— Куда спешишь, раб? — с ленивой издёвкой спросили его.

— А ты кто такой? — ответил он вопросом.

После пережитого за Огнём и встречи с матерью ему было уже на всё наплевать, а драка… да что он, с этим мозгляком не справится? Да запросто. Переломит хребет, и пусть тот плывёт… от водопада до Стикса и дальше до Коцита.

— Я твой хозяин, — ответил желтолицый.

— Вот оно! — ахнула Нянька.

— Оно и есть, — сразу став спокойной и собранной, ответила Мокошиха. — Он порчу навёл.

— Наведённое снимем, — твёрдо ответила Нянька.

— Давай ты, — согласилась Мокошиха. — Здесь ты сильнее.

Дрожал и метался, прижимаясь к чёрной жидкости, огонёк в плошке, чуть заметно колыхалась, будто решая, закипеть или нет, вода в чашке.

Нянька выпрямилась, и достала из-под платка деревянную глубокую плошку и маленький кожаный мешочек. Высыпала из него в плошку уголёк, серебряный кругляш и красновато-ржавый камушек. Достала маленькую бутылку и налила в плошку воды. Покачала, чтобы вода омыла, плотно покрыла собой уголёк, кругляш и камушек. Мокошиха кивнула.

— Вода с угля, вода с серебра, вода с руда-камня, — негромко нараспев заговорила Нянька.

Хозяин?! Ну, нет.

— А пошёл ты… — ответил он, длинно и подробно охарактеризовав адрес, по которому следует отправиться Желтолицему. Желтолицый кивнул и повторил.

— Я твой хозяин, — и улыбнулся, показав белые и острые, как у того прозрачного в Коците, зубы. — Ты в моей власти.

— Нет, — твёрдо ответил он.

— Хозяину не говорят «нет», — улыбнулся Желтолицый. — Но если ты так против, то знай: тебе я выше Огня.

— Нет! — крикнул он, безуспешно пытаясь вскинуть для удара ставшие вдруг неподъёмно-тяжёлые руки.

— Да! — засмеялся Желтолицый, — Я скажу, и ты убьёшь и предашь. Любого. По первому моему слову. Ты…

Желтолицый не договорил. Внезапно налетевшее снежное облако накрыло их, не дав желтолицему закончить фразу. И он выкрикнул прямо в снежную завесу.

— Мать-вода, ты льдом крепка…

— Лёд? — засмеялся, выступая из снежного облака, Желтолицый. — Тебе мало Коцита? Вот лёд! Смотри сюда, раб!

В руке Желтолицего возник большой прозрачный шар с пылающим внутри пронзительно-белым огнём. И он невольно отшатнулся, отступил.

— Ах ты, погань голозадая, — выдохнула сквозь зубы Мокошиха, — чего удумал. Ну, нет, тут наша власть и сила. Ты давай, — строго сказала она Няньке, склонившейся над неподвижно застывшим телом, — отчитывай его, а я туда.

— Сам должен, — возразила Нянька. — Я подмогну, а ты лучше за поганцем следи, куда побежит.

— И то, — помедлив, кивнула Мокошиха, — два дела за раз не делают. Сейчас его вытащим, а этого и потом найдём. Нянька молча кивнула, продолжая шептать заклинания.

Белый холодный огонь в шаре приближался, шар рос, закрывая собой весь мир. Сейчас шар станет совсем большим и поглотит его, он уже не может шевельнуться, и пронзительная мёртвая белизна вокруг. Взметнулась снежная завеса, осыпала его и заколыхалась живым занавесом между ним и шаром.

Он обрадовано перевёл дыхание. Но Желтолицый засмеялся, снег опал, и… это уже не снег, а белый кафельный пол, и стены. Он в белом кафельном коридоре, и рук не поднять, и перед ним хрустальный шар, за которым, как за льдом Коцита, гримасничает жёлтое страшное лицо.

— Ты в моей власти, раб! — торжествующе хохотал желтолицый.

— Нет, — беззвучно шевельнул он одеревеневшими губами.

— Тебе нравится убивать.

— Нет…

— Ты убил ту девчонку на допросе. Молчишь? Ты убил мальчишку-спецовика. Ты убивал в питомнике. Ты убил эту девчонку, шлюшку малолетнюю… Белый шар всё ближе, и нет сил поднять руки и ударить, даже ответить.

Нянька окунула пальцы в плошку и стряхнула с них воду на его потемневшее, налитое кровью лицо. Он шумно выдохнул сквозь зубы. Напрягся, как перед прыжком.

— Нет! — хриплым натужным рыком выдохнул он. — Нет!

Шаг, ещё шаг, сцепить пальцы в замок, поднять руки и коротким замахом, помогая себе всем телом, ударить…

— Вода с угля, вода с серебра, вода с руда-камня…

— Давай, парень, ты гридень…

Шаг, ещё, сцепленные в замок кулаки вскинуты над головой.

— Стой! Стой, раб! Ты не посмеешь!

— Посмею! Вот тебе! — выдохнул он, падая вслед за руками в «мечевом» ударе.

Вскипает, мгновенно успокаивается и снова вскипает в плошке на столе вода, мечется, словно пытаясь оторваться и улететь, огонёк, налитое кровью побагровевшее до черноты лицо, рвущийся из горла хриплый надсадный рык.

— А хоть и перекинется, — сказала спокойно Мокошиха, — пускай. Потом выведем.

Нянька кивнула, безостановочно брызгая в это страшное лицо водой из своей плошки.

Он не устоял на ногах, упал, повалив Желтолицего и выбив из его рук шар. Страшное оцепенение прошло, и на ноги он вскочил первым, схватил обеими руками шар, ожёгший его ледяным холодом, и с силой опустил на голову визжавшего, как Ардинайл, Желтолицего. Шар не разбился, но Желтолицый заткнулся, и он выпрямился, по-прежнему сжимая в руках ставший большим, как баскетбольный мяч, тяжёлый шар. Быстро, затравленно огляделся в поисках двери. Дверей не было, не коридор, а камера, без окон, без дверей, белый кафель под ногами, по стенам, на потолке. Заперли? Замуровали? Не вмёрз в лёд, так здесь… нет! Он поднял шар над головой и с силой бросил в стену. Шар ударился о кафель и разлетелся множеством мелких осколков, больно ударивших его в живот и грудь, полыхнуло, слепя глаза, белое пламя, но стена… стена исчезла. Разломилась и рассыпалась, а за ней… заснеженный ночной лес, голубой от лунного света, как… как туман над рекой, ведущей в Ирий-сад, как платок матери. Лес был живым и не страшным, и даже холод… приятным. И он бегом, пока Желтолицый не очухался и не вызвал охрану, побежал туда, в этот лес, домой…

Нянька с Мокошихой переглянулись и кивнули друг другу.

— С голозадыми пусть хоть что творит, — сурово сказала Нянька, — а с нашими не смеет.

— Не учи, — так же строго ответила Мокошиха. — Ты его до места доведи, а я поганца отважу.

— Дорогу ему закрой, — попросила Нянька, — а укорот потом уж дадим.

— Не учи, — уже чуть сердито повторила Мокошиха и зашептала что-то неразборчивое.

Нянька прижала к его губам край плошки с заговорной водой, дала выпить и выпрямилась. Вгляделась в ещё тёмное, но уже спокойное лицо и кивнула.

— Чист ты теперь, — торжественно сказала она и убрала плошку с угольком, кругляшом и камушком под платок. — Иди, парень, совсем ничего осталось.

Снег под деревьями был мягким и пушистым, он проваливался в него по колени, а местами чуть не по пояс. Отчаянно мёрзли руки и ноги, горела обожжённая у Огня и израненная обломками шара грудь, временами кружилась голова, но он упрямо брёл вперёд, без дороги, ничего уже не понимая и не помня, последним осколком сознания удерживая, что ложиться нельзя, что он должен дойти, но куда и зачем… неважно, надо идти. Холодно, как же холодно.

— Сделала, — выдохнула Мокошиха.

Она выпрямилась и сняла височные кольца с ажурными слабо звякнувшими шариками. Зажглась лампочка под потолком и Мокошиха коротким выдохом погасила огонёк в плошке. Стало видно, что чёрная жидкость выгорела до конца, в бутылку слить нечего, и вода в деревянной чашке тоже вся выкипела, только на дне пара капель, которые сразу высохли. Мокошиха забрала обе плошки со стола и отошла к своему узлу, повозилась, укладывая, и вернулась на своё место.

— Крепкий парень.

— Да уж, — согласилась Нянька. — Таких бы нам…

— Цыц, — строго остановила её Мокошиха, — он ещё до места не дошёл.

Лес внезапно расступился перед ним, открывая маленькую поляну и… что это? Изба? Нет, избы другие, а это… дзот? Но почему крыша углом, и амбразур не видно? Он ещё удивлялся и думал, а ноги его, как сами по себе, уже несли через поляну к жилью. Да, что бы там ни было, это жильё, человеческое жильё.

На остатках сил и сознания он добрёл, а может, и дополз до вросшей до половины в землю избы, всем телом навалился на дверь. Она поддалась, и он ввалился внутрь, скатился по нескольким ступеням к печке с жарко пылавшим в топке красно-жёлтым пламенем над потрескивающими дровами.

— Вот и дошёл, — сказал над ним женский голос.

— Пить, — попросил он.

Какая-то женщина склонилась над ним и прижала к губам край… вроде как рюмки. Он ещё успел удивиться, откуда здесь в лесной чащобе рюмка, жадно глотая приятно жгучую жидкость и окончательно проваливаясь в черноту забытья.

Напоив его, Нянька озабоченно посмотрела на просвет бутылку, проверяя, сколько осталось коньяка.

— Обойдусь, — отмахнулась Мокошиха. — Наговорённая полотнянка есть ещё?

— Как не быть, — ответила Нянька, ставя бутылку и рюмку на тумбочку у его изголовья. — Пропотеет когда, водкой разотрём и переоденем. Ты пойди ко мне, повались на часок.

Грибаток на них уже не было. За дверью послышались чьи-то осторожные, но не крадущиеся шаги.

— Сивко к скотине пошёл, — пояснила Нянька.

— Дельный мужик, — согласилась Мокошиха. — Справишься одна?

— Бабы уже встали, — ответила Нянька. Мокошиха зевнула, пришлёпнув себе рот ладонью.

— И впрямь пойду прилягу. Позавтракаю со всеми и пойду.

— По свету пойдёшь? — удивилась Нянька.

— А и чо тут такого? — лукаво удивилась Мокошиха.

Они обе негромко рассмеялись и посмотрели на него. Рыжий лежал неподвижно, на спине, но повернув голову и прижавшись щекой к подушке. Лицо влажно блестело от выступившего пота, и дышал он тяжело, жарко, но это уже был обычный жар. Мокошиха легко подхватила свой узелок и вышла.

— И вам утро доброе, — донёсся из коридора её спокойный голос.

Нянька оправила на нём одеяло, подоткнув под ноги и с боков, пощупала влажный горячий лоб. Он шевельнул обмётанными губами, но глаз не открыл.

— Ну и спи себе, — погладила спутанные влажные пряди Нянька, — во сне болезнь уходит.

— Ну да, Старшая Мать, — вошла в повалушу Большуха. — Как он?

— Горит ещё, — ответила Нянька. — Посиди с ним, а я сейчас. На кухне кто?

— Цветна с Красавой. Вот хотим Мокошихе, раз уж она здесь, Орешка показать.

— А отчего ж и нет, — согласилась Нянька, пряча под платок бутылку с коньяком и выходя из повалуши.

Оставшись одна, Большуха огляделась. Надо будет вещи Рыжего достать и повесить, и сундучки его оба достать. Плох был, понятное дело, трупом лежал, а сейчас уже видно, что оклемается. В дверь заглянула Красава.

— Ну, как он?

— Живой, — ответила Большуха, проверяя, не расшатались ли вбитые в стену для одежды гвозди.

— О Лутошке говорил чего? Большуха фыркнула.

— Не видишь что ли, горит мужик, очунеется когда, скажет. Красава вздохнула, разглядывая тяжело дышавшего во сне Рыжего.

— Напрочь мужика ухайдакали.

— А ну не каркай, — вошла в повалушу Нянька. — Живой, значит, встанет.

— Вчера-то…

— Вчера оно вчера и было. Работать ступайте. Большуха, пригляди там.

— А как же. Мокошиха-то с нами сядет?

— А с кем ещё? Что там для неё, я приготовила. Сама не смогу, ты отдашь.

В приоткрытую дверь заглянула Трёпка. На неё тихо цыкнули в три голоса, и она исчезла, даже рта не открыв.

Выпроводив Большуху с Красавой, Нянька снова села на своё место у его постели. Вгляделась во влажно блестящее от выступившего пота лицо и улыбнулась.

— С возвращением тебя, парень. Он шевельнул губами, будто услышал и хотел ответить.

Темнота была тёплой и мохнатой. Он бесстрашно и бездумно плыл в этой темноте. Было тихо и спокойно. Правда, голова какая-то тяжёлая и мысли путаются, но после того, что было… это даже не пустяки, ещё меньше. Не надо куда-то бежать, что-то делать. Он не знает почему, просто знает. Чёрт, что-то не то. И не надо, он будет спать. Как жарко. Но после того снега, чёрного и белого льдов, белого кафеля жаркая темнота даже приятна.

Где-то далеко звучат голоса, мужские и женские. Он не понимает, даже не разбирает слов, но знает: это не опасно, он может спать. Спать, спать, спать… в большом заснеженном лесу, в маленькой избушке, возле горячей печки, спать, спать, спать… Ничего нет, только жаркая темнота и покой… Ничего больше нет. И не надо…

Усадьба жила своей жизнью. В своё время наступило утро, проснулась рабская половина, у всех свои дела, свои хлопоты. Но первый вопрос о Рыжем.

— Как он?

И радостно передаваемое от одного к другому. Живой! Горит, правда, но жар — это уже обычное дело.

— Понятно, полежи голым на снегу.

— Сколько там?

— Девки, не видели?

— На градуснике? За тридцать.

— Ого!

— Пока до коровника добежал и то прочувствовал, а тут-то…

— Хватит языки чесать! Работать ступайте.

Нянька продолжала сидеть у постели Рыжего, время от времени давая ему глотнуть из рюмочки. Он пил, не открывая глаз, но уже глотал и пару раз даже попытался прихватить зубами край рюмки.

— Ишь ты, распробовал никак, — ухмыльнулась Нянька.

— Старшая мать, — заглянула в повалушу Басёна, — Мокошиха уходит. А тебя хозяин кличет.

— Тьфу ты, — сплюнула Нянька, пряча бутылку под платок, — как оно сразу всё. Посиди с ним, не тереби только. И чтоб не раскрылся, пока горит.

— Ага, ага, — закивала Басёна.

Нянька быстро забежала в свою повалушу, оставила там в укромном месте бутылку и рюмку и вошла в кухню.

Мокошиха сидела у стола, держа на коленях Орешка. Орешек, смеясь во весь рот, бесстрашно дёргал её за выбившуюся из-под головного платка прядь.

— Экий ты баловник, — качала головой Мокошиха, но прядь не убирала и тоже смеялась.

— Хозяин кличет, — сказала ей Нянька.

— А то я одна дороги с подворья не найду! — фыркнула в ответ Мокошиха. — Ну, баловник, иди к мамке, жить тебе да жить родителям на радость. Покрасневшая Цветна забрала Орешка.

— А вот, — она пугливо оглянулась на дверь в коридор к хозяйской половине, — что он его своему учит…

— А и пускай, — кивнула Мокошиха, — тятька родный плохому не научит, и ему поговорить с кем будет, отойдёт сердцем.

Нянька уважительно поклонилась Мокошихе, а за ней и остальные женщины. Мокошиха ответила общим поклоном, быстро закуталась в свой большой чёрно-синий платок, подхватила лежавший на табуретке у двери на двор узелок, убрав его под платок, и вышла.

— Большуха, порядок чтоб был, — строго сказала Нянька, уходя из кухни.

Спал Коррант, неожиданно для себя, крепко и спокойно. Хотя такой денёк выдался, что… ну ладно, обошлось и вспоминать нечего. Проснувшись в своё обычное время, он полежал, прислушиваясь, не доносится ли с той половины вой, которым в посёлках отпевают умерших, но звуки были обычные, утренние. Значит что, выжил Рыжий? Ну… Ну, тогда что? Тогда у него есть шанс. Если Рыжий выживет и сможет работать, даже не в рейсах, хотя бы только в гараже, то… тридцать две тысячи в гараже окупятся не скоро, но всё равно это уже будет… прибыток. Прикинем варианты. Первую стычку он выиграл, но мало ли что у этой сволочи припасено, нет, что может быть припасено, какая подлость наиболее вероятна в этой ситуации? Ситуёвина — как говаривал училищный капрал, учивший их ставить, а главное снимать мины-секретки — хреновая, всего не предусмотришь, но опять же, что наиболее вероятно?

Не включая настенной лампы над кроватью, Коррант нашарил на тумбочке у изголовья сигареты, закурил и до звонка будильника лежал, куря и обдумывая варианты. Потом встал, и утро началось и покатилось обычным порядком. На рабскую кухню Коррант не пошёл, подозревая, что пока Мокошиха не ушла, ему там лучше не показываться. Рассказы о Мокошихе сильно смахивали на старинные, времён Огненного Очищения Равнины, легенды, но… одно дело — трусость, другое — предусмотрительность. Он велел Милуше вызвать Няньку и углубился в бумаги. Трое суток его не будет, надо всё предусмотреть. Вошла Нянька и встала у порога, небрежно поклонившись.

— Ну? — поднял он на неё глаза.

— Живой, — ответила Нянька и, помолчав мгновение, не больше, пояснила: — Горит мужик. Простыл, видно, как на снегу голым лежал.

— Правильно, — сразу кивнул Коррант. — Этого и держитесь. А теперь слушай меня. Я в рейс ухожу, буду через три, ну, четыре дня. Всерьёз без меня смотреть вас никто не будет.

— Свою предупреди, — перебила его Нянька.

— Не учи, — строго посмотрел на неё Коррант. — Но… как положено, значит, так и положено. Чтоб через три дня он на ногах стоял и хоть что мог делать. Понятно? Нянька кивнула, и Коррант продолжил:

— Денег в доме нет, обходимся запасами и что подворье даёт. А он, чтоб окупил себя, через неделю должен в гараже ворочать, а через месяц чтоб в рейс его можно было выпустить. Что хочешь с ним делай, но за просто так я его кормить не буду. Нянька снова кивнула.

— Коньяк остался? — спросил он уже другим тоном.

— Нужен ещё, — по-прежнему строго ответила Нянька.

Коррант бешено посмотрел на неё. Она ответила спокойным твёрдым взглядом.

— Чёрт с тобой, — пришлось отступить.

— Со мной, — кивнула Нянька. — Езжай себе. Всё в удачу будет. Коррант усмехнулся.

— Ну, раз обещаешь.

— Я тебя хоть когда обманула? — сурово спросила Нянька.

— Чего не было, того не было, — кивнул Коррант. — Ладно, ступай. Я потом зайду гляну. Нянька слегка поклонилась и вышла.

Оставшись один, Коррант вздохнул и покрутил головой. Ну, неужели он из этой передряги выскочил? Самому не верится. А если Рыжий сможет работать хотя бы вполовину тогдашнего, то… то можно будет и впрямь заводить второй фургон и раскручивать дело вширь. Золотое же дно!

Жара придавливала его, распластывая на чём-то мягком и тоже жарком. Огонь? Нет, это не огонь, это… мысли путаются и обрываются неоконченными… да, жар не снаружи, внутри, он горит изнутри… жарко, хочется пить, рот пересох, вода, где вода?

— Пить, — безнадёжно попросил Гаор.

Твёрдый прохладный край стакана или кружки коснулся его губ. Вода… нет, что-то другое, сладкое, как… но ему всё равно. Он пил, не открывая глаз, из последних сил вцепившись зубами в край, чтоб не отобрали.

— Ну как? — спросил над ним смутно знакомый женский голос.

— Пьёт, — ответил другой женский голос.

— Вернулся, значит, — обрадовался ещё кто-то.

— А ну прикуси язык, — строго ответила ещё одна женщина.

Голоса звучали спокойно и уверенно, и Гаор даже не сразу понял, что говорят по-нашенски, но ни удивиться, ни обрадоваться не успел, снова проваливаясь в темноту.

Выгнав набившихся в повалушу — вот ни на миг уйти нельзя — Нянька сурово посмотрела на Басёну.

— Чем поила?

— Чаем с мёдом, — ответила Басёна. — А чо, Старшая Мать, от мёду вреда не бывает, он пользительный.

— Ладноть, — нехотя кивнула Нянька, — ступай, я посижу.

Басёна не посмела спорить и вышла, а Нянька заняла своё место у постели. Ишь как горит, навроде хорошей печки, но зато не застынет теперь, а то вон чего удумал. Малой тогда тоже… Чего-то там увидел и жить расхотел, а на контузию свалить решил. Так что не впервой ей. А Рыжий — крепкий и рода хорошего, вот и вернулся. Нянька аккуратно вытерла ему мокрое от пота лицо. Ну, а теперь-то просто всё, пропотеет сейчас, а там травами да смородиной отпоим, чтоб кровяница не прицепилась. А раны да ожоги заживут. И ведь ни за что Рыжему досталось, Рыжий в работе всегда исправен был. Нет, ну что за сволочь, живого человека сигаретами жечь, да со злобы пустой, и откуда только берутся такие, не змеи же их, в самом деле, рожают…

— Пить, — совсем тихо попросил Гаор.

— Попей, — Нянька приподняла ему голову и прижала край кружки к губам, — попей медку, в нём сила земная.

Жидкость была тёплой, тягучей и сладкой. Он пил и пытался понять, где он и что с ним. Но мысли путались и разбегались. Жарко, как же жарко. Опять Стикс, горячая кровавая река? И всё опять? Нет, второй раз он не выплывет, нет. Он вслепую зашарил руками, пытаясь ухватиться, удержаться, не соскользнуть обратно, в горячую темноту Стикса.

— Ой, никак обирает себя?! — ахнул где-то далеко женский голос.

— Да нет, ничего, это другое, — ответил тот же чем-то знакомый голос. — На вот, держись за меня.

Его руки столкнулись с чьей-то рукой, и он вцепился в неё мёртвой хваткой, как за страховку в Чёрном Ущелье. Но… но кто это? Рука шершавая в мозолях, сильная, женская, она держит его, не давая упасть в темноту, в горячую темноту Стикса, это…

— Мамыня!..

— Ой, — удивилась Большуха, вошедшая забрать кружку из-под мёда, — Чего это он?

— Чего, чего? — ответила Нянька, морщась от боли в стиснутых пальцах, — Мамку свою зовёт, вот чего.

— Ну да, — понимающе кивнула Большуха, — кого ещё звать, глядишь, и имя своё наречённое вспомнит.

— Ступай, не трещи над ухом, — мотнула головой Нянька.

Его пальцы вдруг разжались, и он бессильно распластался на постели, став каким-то плоским. На лбу и скулах выступили крупные капли пота, потекли, сливаясь в струйки. Белая полотняная рубаха на плечах и груди на глазах темнела, намокая потом.

— Ну, наконец-то, — удовлетворённо кивнула Нянька, растирая затёкшие пальцы. — Принеси водки, у меня возьми, и полотнянки наговорённой, знаешь где?

— А как же, — ответила, выходя, Большуха.

Темнота всё-таки накрыла его, но он уже не боялся её. Он плыл по тёмной, приятно прохладной Валсе, свободно, не опасаясь аггрских прожекторов и снайперов… И не Валса это, а озеро… Летом в лагерях он с Жуком удрали в ночную самоволку, и не к девкам, а пошли на озеро… И там долго купались и плавали… Сидели голые на берегу, разглядывая большую снежно-белую луну и читая друг другу стихи… Один начинал, а другой должен был закончить строфу, и Жук, конечно, обставил его, как маленького, а они поспорили на щелбаны, и Жук щёлкал его в лоб… Нет, пусть так и будет, пусть… Да, он знает, Жук мёртв, он видел его смерть, и ему самому тем, тогдашним, уже не стать, он — раб, клеймо не смывается, ошейник не снимается, но он плывёт в мягкой темноте и не хочет открывать глаз, потому что там будет… что? Что там? Да, то же, что и раньше, до… до чего? Нет, мысли путаются, он не хочет ни о чём думать… Душная жара отпускает, уходит… не обжигающий зной, а летний тёплый вечер, влажный туман, оседающий каплями воды на коже, роса на траве, тихо и спокойно, и мягкий ветер гладит по лицу и волосам, далёкие голоса…

— Ну, давай.

Большуха откинула одеяло, и вдвоём с Нянькой они раздели его, стянув мокрые насквозь рубаху и порты.

— Старшая Мать, посмотри, и тюфячная насквозь.

— Давай на пол, на одеяло переложим, я разотру его, а ты полную сменку принеси. Подушку с одеялом тоже переменить надо. Заглянула Балуша.

— Помочь надоть? Ой, а исхудал то как.

— Ну, так всю ночь горел, — ответила, выходя, Большуха.

Он словно не чувствовал, что с ним делают, безвольной тряпочной куклой болтаясь в их руках, но тело было живым, а когда Балуша, протирая ему грудь, задела маленькую, но глубокую ранку у левого соска, глухо и коротко застонал.

…Его трогают, поворачивают, растирают чем-то влажным, почему-то пахнет водкой, женские голоса над ним говорят-воркуют что-то неразборчиво-ласковое. Иногда на мгновение вспыхивает острая короткая боль, но сил шевельнуться, уйти от этой боли нет, и даже открыть глаза, посмотреть, кто это, и понять, где он, нет сил. Он устал, очень устал, пусть делают что хотят, он будет спать, у тёплой печки, в маленькой избушке, в огромном лесу…

— Ну вот, — Большуха удовлетворённо оглядела результат их трудов.

Рыжий вытерт, переодет в чистую полотнянку, все три наволочки — на тюфяке, подушке и одеяле — свежие, даже волосы ему и бороду расчесали и пригладили. Если хозяин и войдёт, то у них полный порядок. И не горит он уже, не мечется, и не лежит трупом, а спит себе спокойно. А что запах водочный, так то от растирки, дыхание у всех чистое. И Рыжий уже совсем как раньше был, исхудал только, да ещё вот…

— Старшая Мать, вроде он кудрявым был…

— С горя развились, — Нянька погладила его влажные от пота волосы. — Умучила его эта сволочь. Вот очунеется, войдёт в силу, и кудри завьются.

— Старшая Мать, — всунулась в повалушу Трёпка, — уехал хозяин.

Большуха и Нянька облегчённо перевели дыхание. Теперь-то уж Рыжего без помех на ноги поставим, хозяйский-то глаз разным бывает. Скакнёт в голову или вожжа под хвост попадёт и вызовет «серого коршуна», а там-то Рыжему не выкрутиться.

— Всё, — решительно сказала Нянька, — пусть теперь спит себе.

— Тебе бы тоже соснуть, Старшая Мать, — предложила Большуха.

— Обойдусь, — отмахнулась Нянька.

С Рыжим сидеть уже не надо, он до обеда спать будет, а заботы домашние, да усадебные без переводу.

Но в круговерти дел и хлопот каждый хоть по разу, да заглянул в повалушу, где спал, изредка еле слышно постанывая, воскресший Рыжий. А чо, ведь и впрямь, ведь как продадут, так всё, только в Ирий-саду свидимся, а тут нако, откупили, вернули. Не бывало такого, не слыхали о таком.

— Может, и Лутошку теперь… — вздохнула Красава.

— Очунеется когда, спросим, — ответила Большуха.

— В сам деле, увезли-то их вместях, — с надеждой сказала Трёпка.

— Ну, дура, — возмутился Лузга, — в «серого коршуна» и до двадцатки набьют, так чо, и продавать вместях будут?!

— А в камерах и по три двадцатки бывало, — поддержал его Сизарь, — а на торгах все по одиночке.

— Продают нас, — вздохнул Тумак, — мелкой россыпью.

— Это уж судьба наша такая, — кивнул Сивко. — Свезло Рыжему, так порадуемся за него.

Джадд как всегда слушал внимательно и молча, не участвуя в общем разговоре.

Гаор просыпался медленно и неохотно. Ему давно не было так хорошо и спокойно, и просыпаться совсем не хотелось. Тело было странно лёгким и… и бессильным. Издалека доносились чьи-то голоса, сливавшиеся в неразборчивый гул, шум обедающей рабской казармы. Проспал обед? Ладно, первую спальню отдельно кормят. Нет, почему он в спальне, разве он уже вернулся в «Орлиное Гнездо»? Он не помнит. А… а что он помнит? Чёрт, где же он? Почему не может шевельнуться? Вкатили релаксанта, как тогда у врача-тихушника? Чёрт, опять всё путается.

Гаор с трудом разлепил веки, увидел белый какой-то странный свет и зажмурился, отворачиваясь. Где он? Он… он лежит, укрытый и одетый, во всяком случае, в белье. Сквозь веки пробивается свет, белый, но… но другой, мягкий. А сейчас темно. Он снова осторожно приоткрыл глаза. И ничего не понял. Что это? Как это?! Тёмные круглые брёвна, в щелях рыже-серые клочки… пакля всплыло слово. Он… он не в спальне, это брёвна, бревенчатая изба, так что … ночью он не спал? Или он сейчас спит? И ему снится, а сейчас зазвенит будильник, и всё исчезнет, а останется ненавистное «Орлиное Гнездо». Нет, он не хочет, нет!

Гаор с трудом высвободил из-под одеяла — кто же это его так закутал? сам он так никогда не заворачивался — ставшую странно бессильной руку и дотянулся, дотронулся до стены. Брёвна были настоящими. Значит… значит, что? Он…

— Очунелся никак? — спросил женский уже слышанный им голос.

Он рывком повернулся, но рывка не получилось. Тело оставалось бессильным и непослушным.

— Ну, давай помогу, — сказал тот же голос. И сильные, но не жёсткие руки помогли ему повернуться.

Женщина. Немолодая, из-под головного платка выбиваются чёрные пряди волос, на лбу голубой кружок клейма прирождённого раба, ошейник. Своя? Своя!

— Где я? — с трудом вытолкнул он из такого же как и всё тело бессильного горла. И сам услышал, что не спросил, прошептал.

— Дома, — ответила женщина, — где же ещё, в повалуше своей. Нешто забыл?

Она говорила по-нашенски уверенно и спокойно, никого и ничего не боясь. Но… но это не «Орлиное Гнездо», повалуша была в Дамхаре. Как он попал в Дамхар? И внезапно, ударом, он вспомнил. Всё, сразу. Поездку, новогоднюю ночь, следующую ночь, чёрное болото с серым туманом, бешеный крик Корранта: «Дети не при чём!», а потом… нет, Огненная черта, Стикс, водопад, это всё неважно, это потом, главное… но уже вертелся бешеный хоровод лиц, голосов, цветных пятен… Страшным усилием он остановил его, надо узнать главное.

— Где… хозяин?

— Хозяин? — удивилась она его вопросу. — Уехал.

О ком это она? Это… это Нянька, Старшая Мать рабам, а хозяину Нянька. Нет, его хозяин — Фрегор Ардин, сволочь тихушная.

— Нет, — попробовал он объяснить, — мой… хозяин.

— Говорю же тебе, уехал он.

Уехал. Значит… как тогда, аренда, на неделю. Значит… но глаза сами собой закрылись, и додумать он не успел.

— Вот и спи, — погладила его по голове Нянька, и совсем тихо, беззвучно, закончила. — Спи, сынок, ты последний в роду, тебе жить надо.

День катился своим чередом: дела, хлопоты, и обычные, и такие, что с ходу и не придумаешь, как решить. Ну, прибежали дочки хозяйские новокупку смотреть, это-то обычно, да и «с понятиями» девчонки. Сказали им, что болен, лежит, они и отстали, ушли к себе, и Гриданг с ними, а за Гирром не досмотрели, и тот впрямую в повалушу к Рыжему и ну его толкать и гнать на работу. И что с ним, хозяйским-то сыном, делать? Ну, взяла его Большуха за шиворот и вывела, ну, побил он её прямо по ногам и животу кулачками, разорался про «кобылу», это-то всё пустяки, а что Рыжий после этого чуть опять не застыл, вот ведь беда была бы так беда. Хорошо, Старшая Мать успела дать ему попить из своей бутылочки с короной, и он опять заснул.

Сны были путаные и неровные. То он опять преодолевал весь путь от Коцита до избушки в зимнем лесу, уже понимая, что это не всерьёз, а так, память балуется, то… серый дымок над чёрным болотом и крик, что дети не при чём. И он бежал от этого крика в темноту беспамятства, а крик догонял его. И мучительное страшное ощущение, что он опять ничего не помнит, кого и как он убил по хозяйскому приказу. И ненавистный смех кривляющегося Фрегора и его безжалостное: «Ты танк без тормозов!..» Он судорожно вздыхал и плакал во сне, не открывая глаз и беззвучно шевеля губами в безнадёжных просьбах простить…

Наконец Гаор вроде успокоился и задышал ровно, уже без всхлипываний и стонов. Нянька погладила его спутанные прилипшие ко лбу пряди и встала.

— Басёна, — позвала она, не повышая голоса.

— Здесь я, — сразу вошла в повалушу Басёна.

— Посиди с ним. Только не тереби, пусть спит. Начнёт губы облизывать да сглатывать, чаю с медком дай схлебнуть.

— Ага, ага, — кивала Басёна. — А может, Старшая Мать, твоего? Ну, чем ты поишь.

— Губы подбери! — рассердилась Нянька. — Моим я и буду поить!

Оставшись одна, Басёна посмотрела на Рыжего, сочувственно вздохнула и села на табурет. Вот так сидеть рядом с болящим, чтоб если откроет глаза, то чтоб не один был, приходилось нечасто, настолько серьёзно в усадьбе давно не болели. Обычно что, ну, простудился, ну, выпороли сильно, ну на работе поранился, — всё это лечилось привычно и быстро, на ночь, скажем, закутали, смазали, напоили, и с утра уже работать может. А если хозяин даст три дня на лёжку, то и совсем хорошо. А Рыжего завтра уже на ноги ставить надо, чтоб к хозяйскому приезду здоровым смотрелся, а он вона как.

Рыжий шевельнулся, перекатил голову по подушке, прерывисто, как дитё малое после плача, вздохнул и, похоже, снова заснул. Ну и пусть спит себе, во сне болезнь слабеет. Сон, тепло да еда — любую болезнь лечат. А вот поесть бы ему сейчас надо, вишь исхудал-то как. Басёна решительно встала и выглянула в коридор.

— Эй, Малуша далеко ли?

— Кликнуть? — отозвалась из кухни Жданка.

— И пошто? — сразу спросила Большуха.

— А пусть Рыжему сготовит мисочку чего получше.

— И то, — согласилась Большуха. — Сейчас покличу.

Басёна вернулась на своё место, осторожно потрогала лоб Рыжего. Нет, ничего, не горит и не стынет. Она поправила ему одеяло, подтыкая с боков, а то после жара нельзя, чтоб прохватило. Рыжий что-то неразборчиво пробормотал во сне.

— Ты спи себе, спи.

Из невозможной дали доносился женский голос, велевший ему спать. Смешно, у него и так глаза не открываются и вязкая тяжёлая слабость во всём теле. Но мысли и воспоминания уже собирались, выстраиваясь в цепочку. Где он? Что с ним? Что было? Было…. поездка в Дамхар… порка и пытки в новогоднюю ночь… «Чтоб весь год таким был»… замученная растерзанная девчонка… и странные, страшные своей непонятностью провалы в памяти… «Дети не при чём!» и обжигающий холод… а потом… потом полёт в пустоту, чёрный лёд Коцита, горячая кровь Стикса, властное течение и подъём на водопад, заснеженный лес, Желтолицый, печка в маленькой лесной избушке… Так что было на самом деле, а что привиделось? А сейчас? Гаор медленно, через силу, поднял тяжёлые веки. Серо-голубой сумрак и беловолосая девочка во всём белом с рабским ошейником стоит и смотрит на него огромными голубыми глазами… Это… это она?!

— Снежка? — натужно еле слышно выдохнул Гаор.

Малуша растерянно приоткрыла рот и замерла, не зная, что делать. Её позвали сделать Рыжему чего такого, она быстренько растёрла ему гоголя-моголя на пять яиц, хозяйка ей рассказывала, какой он пользительный, и Гриданга, когда простудился, им кормили, и разрешила Рыжему сделать, а он… он чего…?

— Снежка, — повторил Гаор, безуспешно пытаясь приподняться, ставшее ватным бессильное тело не подчинялось ему, — ты… ты за мной? Прости меня, я не виноват, Снежка, тебя убили, я не отомстил, Снежка, я не мог…

— Ой, — тихонько выдохнула Малуша, — ой, заговаривается…

Но испугаться всерьёз и завизжать она не успела. Потому что вбежала Старшая Мать и сразу выставила её из повалуши.

— Рано ему ещё, сами ешьте, — распорядилась Нянька, лёгким нажимом на плечи укладывая Рыжего обратно. — А ты чего задёргался, тебе спать надо.

Но, увидев, как он упрямо пытается выпутаться из одеяла, понимающе кивнула и кликнула Большуху, чтоб поганое ведро занесла. Вдвоём они помогли ему оправиться и уложили обратно. Он пробормотал что-то неразборчивое, одинаково похожее и на благодарность, и на ругань, и снова заснул.

— Чего это? — спросила Большуха, — Малушу не узнал, Снежкой обзывает…

— Чего-то было у него с той Снежкой, значит, — вздохнула Нянька. — Ну, как тут уйдёшь от него. Сказала ж, не лезьте пока.

— Так поесть ему надо, — возразила Большуха.

— Очунеется и поест. Сейчас ему всё не впрок.

Большуха с сомненьем посмотрела на Няньку, но спорить не стала. Раз уж Старшая Мать не велит кормить, значит, так и надоть, она ж никогда мужиков в еде не обделяла, первое лекарство мужику — еда, да чтоб сытно и вдосталь, а тут…

— Ну, так чо?

— А ничо, — всё ещё сердито ответила Нянька. — Ступай, я с ним, а ты со всем остальным управляйся.

— И то, — кивнула Большуха и вышла.

А Нянька снова села у его изголовья. Когда «галчонок» возвращается, нельзя его одного оставлять. Надо память ему помочь уложить по-доброму, а то ведь… хлебанул парень выше маковки и такого, что человеку не снести, а нрав горячий, шибанёт не туда, и всё, потеряет разум, и всё зазря тогда, а нас и так-то мало осталось, каждый на счету.

Гаор спал долго и уже без снов, и проснулся сразу, полежал немного, вспоминая, где он и что с ним, а потом осторожно приоткрыл глаза. Да, правильно, дощатый потолок, бревенчатые стены, электрическая лампочка под потолком, а у его изголовья сидит немолодая рабыня в белом головном платке со смутно знакомым, но всё более узнаваемым лицом.

— Старшая Мать, ты? — осторожно спросил он по-нашенски.

— А кто ж ещё, — ответила она ему, ласково улыбнувшись. — Ну, очунелся никак? Гаор неуверенно кивнул и попросил:

— Пить.

Она поднесла к его губам кружку и поддержала затылок, помогая напиться. Он выпил густую тёплую жидкость и обессиленно откинулся на подушку, облизнул губы, соображая.

— Мёд?

— Он самый. В нём сила земная и солнечная.

— Раньше… другое было? — решил он уточнить. Лицо Старшей Матери стало лукавым.

— Ну, другое, — чуть насмешливо ответила она.

— Дай… того. К его удивлению, она засмеялась.

— Ишь ты, распробовал. Ну, значит, на поправку пошёл. А ещё чего спросишь? Силы были на исходе, и он сразу спросил о главном.

— Меня… в аренду… на сколько?

— Откупили тебя, — серьёзно, даже строго ответила она. — Тридцать две тысячи отдали.

— Столько я не стою, — убеждённо ответил он, закрывая глаза.

— Много ты о себе понимаешь, — фыркнула Нянька, вставая и поправляя ему одеяло. — Всё, вернулся и спи теперь. Проснёшься когда, поешь.

Вернулся… да, он вернулся, он… он дома… избушка в лесу… мамин голос… Горка, Горушка… Горыня… Похоже на Гаор, но… он дома, среди своих, в безопасности… с этим он и заснул окончательно.

И проснулся Гаор, ещё ощущая, чувствуя слабость, но сразу всё вспомнив и угадав по доносившемуся шуму, что у остальных… он с трудом повернул голову и увидел то, о чём безнадёжно мечтал в «Орлином Гнезде» — окно, маленькое, ничем не закрытое окно. За окном было совсем темно, значит, у остальных ужин. Он помнит, ужинают рано, и побудка ранняя. Он осторожно попытался выпутать руки, сразу открылась дверь, и заглянула женщина, тоже… знакомая, Басёна, да, она.

— Проснулся? — улыбнулась она. — Сейчас поесть тебе принесу.

Странно, но ему есть даже не хотелось. И пить. И двигаться. Лежать бы так и лежать, ни о чём не думая… Но за дверью уже шаги и голоса, распахивается дверь и повалуша заполняется множеством людей. И он, вглядывается в незнакомые, нет, забытые лица, и узнаёт их, вспоминает имена. А они радостно шумят, о чём-то спрашивают, помогают откинуть одеяло и сесть, суют в руки миску с чем-то белым и ложку, говорят и смеются, поздравляют его с возвращением, рассказывают ему, как он лежал труп трупом, а он бездумно ест, не ощущая вкуса и не понимая их вопросов, с трудом удерживая подступающие к глазам слёзы.

— А ну кыш отседова, — властно погнала всех Нянька. — Совсем мужика затеребили, потом расспросите, — и уже ему. — Ну, всех признал? Не путаешь больше?

Гаор покосился на стоящую в дверях с опустевшей мисочкой в руках беловолосую девочку и покачал головой.

— Это… Малуша? — вспомнил он её имя.

— Ну да, — довольно кивнула Нянька. — Чего сразу-то не признал?

— Выросла, — не сразу нашёл он подходящее объяснение. Малуша радостно улыбнулась ему.

— А это я тебе сготовила. Гоголь-моголь называется. Вкусно?

— Да, — кивнул он. — Спасибо.

И, довольная его похвалой, Малуша уже повернулась уходить, но вдруг спросила:

— Рыжий, а ты меня Снежкой называл. Снежка — это кто? Гаор вздрогнул, как от внезапного удара, и замер.

— Пошла, пошла, — замахала на Малушу обеими руками Нянька. — Потом всё выспросишь. А ты ложись давай, да спи. Он послушно лёг, дал себя укрыть и закутать, закрыл глаза, будто заснул.

Огонь Великий, они… они его человеком считают, а он… Он — палач, подстилка, ни защитить, ни отомстить не смог, как ему теперь жить? Это не «Орлиное Гнездо», где он мог отмолчаться, где людей-то, раз да два, и кончен счёт, здесь все люди, а он… Он-то нелюдь теперь, опоганен и всех, кто рядом окажется, поганит. Ведь… ведь… Додумывать он не стал, слишком хорошо представляя, что будет потом, когда он скажет им правду и станет отверженным при жизни, как Яшен после смерти. А если… если не говорить? Как в «Орлином Гнезде»? Не врать, а просто промолчать? А если спросят? О чём? Ведь они не знают, не могут знать. Да, работал, нет, работал шофёром. И телохранителем. Да, стоял за правым плечом хозяина, да… что да? Видел. Утилизацию, смертный конвейер, как выкачивают кровь, вырезают органы, сдирают кожу, выжигают память. И не вмешался, не защитил, не помог, не отомстил. Так, кто ты после этого? А пресс-камера? И про неё промолчишь? Ведь тоже враньё. Огонь Великий, что же делать? Может… может, лучше было бы там остаться, в Коците, что тебе по делам твоим положен?

Он лежал, зажмурившись, не замечая выползающих из-под ресниц и медленно стекающих по лицу слёз.

— Старшая Мать, — опасливым шёпотом спросила всунувшаяся в дверь Трёпка, — чего это он?

— Не твоего ума дело, — не оборачиваясь, ответила Нянька, озабоченно вглядываясь в его лицо. — Брысь отседова. Трёпка послушно исчезла.

Нянька мягко погладила ему спутанные прилипшие ко лбу волосы, потемневшие от пота.

— Ну чего ты, сынок, — совсем тихо заговорила она. — Дома ты, среди своих, вернулся ты, домой вернулся, к своим пришёл. Долгой дорога была, устал, умучился, зато дошёл. Наш ты, как есть наш, что там было, то прошло, было да сплыло, водой унесло…

Слова доносились смутно, он даже не понимал их, но вслушиваться, вникать, не было сил, а они и такими, неразборчивыми, снимали боль, делали её далёкой и слабой. И подчиняясь их мягкой, но властной силе, он расслабился и вздохнул, засыпая. Нянька выпрямилась и покачала головой.

— Старшая Мать, — тихо сказала стоявшая за её спиной Большуха, — а с Джаддом-то так же было.

— То-то и оно, — кивнула Нянька. — И шрамы такие же. Через одно, видно, прошли. Молчи об этом. Большуха понимающе кивнула.

— Что сам захочет, то и скажет.

Он спал и снова во сне проходил свой путь от Коцита до тёплой печки в лесной избушке. И блаженное незнакомое чувство покоя и безопасности окутывало его тёплым мягким коконом. Временами он почти просыпался, видел склонённое над ним смутно знакомое женское лицо и успокоенно засыпал опять. Он… дома, среди своих, где всё поймут и простят…

Потом Гаор проснулся, вернее, его разбудили. На оправку и ужин. Он машинально сквозь сон проделал всё предписанное и снова заснул. Уже без снов. Хотя… может, и снилось что-то, но он этого уже не сознавал.

— Очунелся? — спросила, стоя над ним, Большуха.

— Вернулся, — поправила её Нянька. — Теперь ему ещё надо всё в памяти по-доброму уложить.

— Значит, до лета себя искать будет, — кивнула Большуха.

— Не меньше, — согласилась Нянька. — А завтра со всеми пускай садится. И двор там метёт.

— Ну да, силы-то нет. Ослабел.

— Ослабнешь, как по его дороге пройдёшь, — сердито сказала Нянька. — Скажи там, чтоб не теребили его, сам пусть говорит.

— Посидеть с ним? — предложила Большуха.

— Можно, — после недолгого раздумья согласилась Нянька. — Только Красаву не сажай, полезет о Лутошке спрашивать, а ему рано ещё об этом.

— Думашь и его?… — испуганно не закончила вопрос Большуха.

— А кто знает, — вздохнула Нянька, — шли они вместях, если оба там были… вернулся-то он один. Их голоса доносились до него, но слов он не понимал и не хотел понимать.

И снова Гаор проснулся уже посреди ночи и не сразу сообразил, где он, что с ним и что разбудило. Было тихо особой, ночной тишиной. Под потолком горела лампочка, а у его изголовья сидела и спала сидя женщина. «Балуша, — не сразу вспомнил он её имя, — чего она спать не идёт?» Он осторожно шевельнулся, высвобождая руки. Она сразу вздрогнула и подняла голову.

— Проснулся никак? Чего тебе? Попить дать? — голос у неё был по-сонному хриплым. Гаор медленно покачал головой и стал выпутываться из одеяла.

— А, — сообразила Балуша, — ну, давай помогу.

— Я… сам, — попробовал он возразить.

Но, разумеется, его не послушали, чему он, хотя щёки загорелись от стыда, даже обрадовался: бессильное тело не подчинялось, и до уборной он бы попросту не дошёл. Укладывая его обратно в постель и тщательно подтыкая одеяло под ноги и с боков, Балуша утешающе сказала:

— А ты не стыдись. Мы вас во всяких видах видали. Вот оклемаешься, в силу войдёшь, тогда и о сраме будешь думать. А худо когда, то и сраму нету. Под её утешение он и заснул.

Балуша посмотрела на его бледное осунувшееся лицо и сокрушённо покачала головой. Ну, надо же к каким сволочам попал, чтоб такого мужика и так уработать вусмерть, а завтра ему уже хоть на какую, но работу встать надо, чтоб к хозяйскому возвращению здоровым смотрелся. Посидеть с ним, или уж не надо, вроде до утра не проснётся?

И словно услышав её сомнения, в повалушу вошла Большуха. Пощупала лоб Рыжему и распорядилась.

— Спать ступай.

— И то, — зевнула, пришлёпнув себе рот ладошкой, Балуша.

Они вышли, погасив за собой свет, с чуток постояли в коридоре, слушая его дыхание и разошлись по своим повалушам.

Смутно сквозь сон Гаор ощутил, что остался один и осторожно приоткрыл глаза. Прозрачная, словно подсвеченная чем-то темнота… Он повернул голову, слегка приподнялся на локтях… Да, окно. И из окна свет, холодный свет лунной зимней ночи. Гаор откинулся на подушку, перевёл дыхание. Сердце часто билось о рёбра. Таким слабым он был… да, тогда в госпитале, после капельниц и переливания крови… Ну и дальше что? И сам себе ответил. А ничего. Через неделю или две, или месяц, эта сволочь вернётся за ним. Старшая Мать сказала, что откупили… Нет, из «Орлиного Гнезда» не продают. И из Королевской Долины. Только если как Новенького, в пресс-камеру, как патриотический долг… Так… о чём думал? А, вот оно! Да, пока жить, чтоб не газовня, не утилизация, чтобы… дождаться своего шанса. А когда сволочь заберёт, то уже не ждать и не тянуть, а сразу, на полной скорости вмазаться во что-нибудь попрочнее, чтоб наповал, чтоб не ушёл. В машине их двое, так что децимы быть не должно, а если по-умному, то и не догадаются, что авария не случайна, хорошо, что сволочуга любит гонять, поплёвывая на правила и законы. Но… нет, врать остальным не будет. Спросят — скажет правду, а там, как они решат, убьют — так убьют. Они в своём праве.

Гаор медленно, в три приёма повернулся набок и успокоенно закрыл глаза. Он решил, а там… ты ли к Огню, Огонь ли к тебе, а встречи не миновать. И заснул окончательно.

Проснулся он от знакомого утреннего шума, откинул одеяло и попытался сесть. Когда в его повалушу заглянули, он уже встал и стоял возле нар, пошатываясь и готовясь сделать свой первый шаг.

— Старшая Мать! — зашумели вокруг голоса. — Сам встал!

— Ну, паря, давай!

— Н-ну…!

И под этот дружный, радостный гомон его подхватили под руки и помогли сделать эти самые трудные первые шаги.

Гаор сам не ждал, что сможет дойти, что справится, не упадёт, не потеряет сознания, и, в конце концов, окажется за общим столом, на своём месте, перед миской с кашей, щедро политой молоком, и ложка… И ложка его, та самая, которую он тогда в первые свои дни в усадьбе пометил, выцарапав на черенке своё клеймо, пятилучевую звезду. Он ел кашу, не ощущая вкуса и не замечая катящихся по лицу слёз. Но и остальные, словно, не заметили ничего.

К концу завтрака он проморгался и немного пришёл в себя, и хотя слова сливались в сплошной плохо различимый шум, но всё-таки понял, что ему надо идти подметать двор. И поев, Гаор пошёл в свою повалушу, медленно, то и дело присаживаясь отдохнуть, оделся, тоже в привычное, памятное по прежней жизни в Дамхаре, кое-как застелил постель, прошёл через опустевшую кухню и вышел в ослепительно белый мир, ожёгший ему лицо морозом.

Где он взял метлу, кто и как сказал ему, куда и откуда мести, да и саму работу Гаор потом так и не смог толком вспомнить. Был только обжигающий лицо холод, пронзительное белое сияние вокруг и красный, как налитый кровью, диск солнца над забором и крышами построек. Временами всё как исчезало, но, опомнившись, он обнаруживал себя стоящим с метлой в руках. Вокруг что-то происходило, иногда он даже узнавал заговаривавших с ним и даже отвечал им, но… тоже потом ничего не мог толком вспомнить. Вдруг возник рядом закутанный черноглазый мальчишка, чем-то похожий на Гарвингжайла, каким тот был совсем давно, и стал бить его, требуя быстрой работы. А что это хозяйский бастард, Гаор вспомнил, когда вопящего мальчишку увёл за ухо Тумак. Гаор успел подумать, что зря это Тумак, ведь выпорют Тумака, и снова всё утонуло в белом ледяном сиянии.

К собственному удивлению, он довольно быстро очухался, и уже к обеду вполне сознательно перестал скрести метлой по одному и тому же месту. И уже не вздрагивал от собачьего лая, мгновенно покрываясь противным липким потом, и даже вспомнил кличку: Полкан. А пёс всё прыгал вокруг него, тыкал носом, и Гаор радовался, что был слишком слаб и не ударил собаку, ведь убил бы, науку эту Рарг в него намертво вколотил. А сейчас вспомнил и ничего, даже…

— Рыжий! — позвала его с крыльца распатланная девчонка. Гаор посмотрел на неё и тоже вспомнил. Трёпка.

— Чего тебе?

— Обедать иди.

А через двор от сараев, хлевов и прочих служб торопились люди в овчинных полушубках, старых армейских и самодельных стёганых куртках. Визжал под кирзовыми армейскими сапогами и поселковыми войлочными валенками утоптанный снег. Румяные знакомые лица…

И в кухню Гаор ввалился в этой весело гомонящей в предвкушении обеда толпе. Как все, повесил на гвоздь у двери телягу, скинул кирзачи, в общей толкотне у рукомойника ополоснул руки и сел за стол.

— Держи, — протянули ему горячую, наполненную до краёв густой похлёбкой миску.

— Оклемался никак? — спросила Нянька, глядя, как он ест, азартно, наравне со всеми. Гаор с сожалением оглядел опустевшую миску и кивнул:

— Да, Старшая Мать.

— Тады в гараж иди работать. Он молча кивнул, принимаясь за кашу.

Да, всё правильно, его работа в гараже, ему и так дали полдня, чтобы очухался и очунелся. И нашенская, родная, да, только теперь понял по-настоящему, родная речь безбоязненно звучит вокруг, понятная и близкая. Да, он вернулся, к своим, домой, дом — не стены, а живущие в нём. И… и мир дому и всем живущим в нём. Скажи это, и тебе ответят: и тебе мир. Сколько ему не отмерит Огонь, но он будет среди своих.

До гаража Гаор дошёл, ни разу не оступившись, справился со щеколдой с первого раза и, войдя, привычно хлопнул ладонью по выключателю у входа. Легковушка, всё та же, знакомая, мытая, чиненная, отрегулированная им. Место для фургона. Стеллажи и верстак. Всё как тогда, будто и не было этого страшного года. А ведь и, правда — вдруг сообразил он — третьего января его с Лутошкой увезли на торги, а второго он привёз Фрегора… Гаор с силой ударил кулаком по стойке стеллажа, чтобы мгновенной болью заставить себя остановиться и не вспоминать. Он же так и не помнит, что там было, после крика Корранта, что дети не при чём, что он натворил по хозяйскому приказу. Нет, не надо, не сейчас, потом, когда-нибудь, он спросит и ему расскажут, ведь… ведь если что было, ему бы уже сказали…

Переставляя на полках банки и канистры, перекладывая инструменты, копаясь в моторе легковушки, он старательно уговаривал себя, что ничего такого, уж особенно страшного, не было.

Ещё то и дело кружилась голова, подкатывала к горлу тошнота, дрожали при малейшем напряжении руки, но он уже понимал, что опять, в который раз, остался жив, хотя на этот раз смерть была, ну, совсем уж рядом, а если вспомнить то, виденное и пережитое ночью… Бред — не бред, но и Огненная черта, и горячий солёный Стикс, и… полупрозрачные Стиг и Кервин, и Яшен… — всё это было. И… мать, мама, она тоже была. Он видел её, разговаривал с ней. Своего имени она ему так и не назвала, а вот его… да, теперь он знает, он Горыня, Горка, Горушка… а мать он звал мамыня… Странно, ни в одном из посёлков он, чтоб так называли матерей, не слышал. Мамка да матка, ну ещё у Сторрама, он помнит: Матуха и Матуня, Маманя, Мамушка… Мамыня… что ж, ладно, теперь если его спросят о материном имени, он сможет ответить. Он — Горыня, а мать… Мамыня, не назвала она ему другого своего имени.

Гаор выпрямился, оглядел гараж. Что ж, сделано совсем мало, но на сегодня — всё. Сил осталось только до повалуши дойти и лечь. И ждать зова на ужин он не будет. Всё, на сегодня он кончен. Медленно, преодолевая накатывающее желание лечь прямо на пол, закрыть глаза и лежать так долго-долго, он натянул сброшенную в работе куртку, надел каскетку, привычно проверив ребром ладони середину козырька, и вышел из гаража, бездумно привычными движениями выключив свет и заложив дверь щеколдой.

Ярко-жёлтым светились окна кухни, серебряно блестел в лунном свете снег. Волоча от усталости ноги, он побрёл через двор к кухонному крыльцу. Теперь только бы до повалуши добраться. Повалиться на постель, закрыть глаза и спать. Может, повалуша именно потому так и называется, что валятся в ней…

— Никак пошабашил уже? — встретила его в кухне Большуха. — Ну и иди, повались пока, разбужу на ужин.

— Ага, — ответил он сразу на всё, проходя к себе.

На остатке сил, на «окопной упёртости» он дошёл, разделся, повесил куртку и каскетку, снял и поставил сапоги, смотал портянки и рухнул поверх одеяла, мгновенно провалившись в забытьё. И последняя мысль: повалуша от повалиться…

…Шум весёлых спокойных голосов, запахи, от которых сразу мучительно захотелось есть… Гаор открыл глаза. Ужин?

— Рыжий, лопать иди! — звонко позвал его из-за двери женский голос.

— Иду, — ответил он и шёпотом скомандовал себе: — Подъём!

То ли команда сработала, то ли за доли сна отдохнул, но встал и в кухню вошёл уже вполне бодро, сел на привычное место. Перед ним поставили миску каши, и он с наслаждением окунул лицо в горячий пахучий пар. И как всегда первые ложки в сосредоточенном молчании. Все разговоры потом, когда первый голод утолён и приближается блаженное время спокойного отдыха. И этой, всегда долгожданной доли сегодня Гаор ждал со страхом. Соврать не сможет, а сказать правду… Ну, что ты к Огню, что Огонь к тебе…

— А здорово как на мороз завернуло.

— Да, не упомню такого.

— Деревья не полопаются?

— Да нет, укрыты.

— Ежели не спадёт, почки повымерзнут.

— Без яблок останемся.

Уже не спеша доели, выпили, блаженно вздыхая и отдуваясь, горячего сладкого чаю, женщины убрали со стола посуду, и Большуха выставила мужикам черепок под окурки, а то куда их в такой мороз на двор гнать, пусть уж тут смолят.

Перед Гаором Большуха положила пачку сигарет и зажигалку. Он поблагодарил кивком и закурил. Сразу закружилась голова, но после второй затяжки в глазах прояснело.

— А здорово тебя, паря, прижало, — пыхнул дымом Тумак. — Думали, всё, кранты. Гаор невесело усмехнулся.

— Я тоже так думал.

Он встретился с кричащим взглядом Красавы и ответил на её безмолвный вопрос.

— Разлучили нас на торгах. До последнего парой шли. Уже цена окончательная и тут… морда гладкая влезла. Пара разбита, — Гаор глубоко затянулся и тут же выдохнул дым. — И всё.

Его слушали молча, ни о чём не спрашивая. И он, понимая, что надо сказать самому, убеждённо, не успокаивая Красаву, а от души, сказал:

— Повезло Лутошке.

— Что, знаешь, куда его? — негромко спросил Чубарь. Гаор мотнул головой.

— Нет, но… куда б ни попал, ему лучше.

— А чо? — осторожно спросил Сизарь. — Так уж там тебе и солоно пришлось? Гаор снова усмехнулся.

— И паёк большой, и постель мягкая, а жизнь тошная. Усмехнулся и Тумак.

— Это тебе постель нажгла?

— Да нет, — Гаор сам не ждал, что сможет так просто говорить, — это на Новый год, ну, как встретишь, так и проживёшь, вот он и… потешился, чтоб весь год таким был.

— Так прям и ни за что?! — ахнула Цветна. Гаор кивнул.

— Это у них весельем считается, по праздникам травли устраивали, ну, людей собаками травили, — и, переждав общий испуганно-возмущённый гомон, продолжил: — Это ещё ничего, а вот что всё нашенское под запретом, вот это тяжело.

— Это… Это ж как?! — возмущённо изумились сидящие за столом.

— Как, как?! — врезался вдруг Лузга, — А просто! Забыли, что ль, как князей нашенских, веру нашу…

— А ну, прикуси язык, — не дала ему закончить Нянька. — Ишь, разгоготались гусями. Сволочей да нелюдей везде хватает.

Как всегда её слово было последним и решающим. Да и поздно уже. Вместе со всеми встал из-за стола, загасив в черепке окурок, и Гаор. Всё обошлось, пока обошлось. И уже в повалуше, лёжа под одеялом, он успел подумать, что, похоже, и Лузга знает много из запретного и потаённого, так что надо будет порасспросить его в удобное время. Зачем это ему, Гаор не задумывался, просто ясное и спокойное осознание необходимого и должного.

Ох, уж эти поселковые няньки. Неграмотные, малоцивилизованные, бестолковые, так и не выучившиеся чисто говорить по-дуггурски и мудрые… куда до них храмовым прорицателям. Ведь опять права оказалась. Загад не бывает богат. Как ни продумывай, как ни учитывай и ни просчитывай, а всё равно. Хоть что-нибудь да упустишь. Мелочь, пустяковину, хреновинку. Но она-то и сорвёт тебе всю продуманную и просчитанную операцию. И приложит тебя, как любят говорить наши друзья алеманы, мордой об стол. Интересно, но почему-то у алеманов именно это простое и не очень травмоопасное действие считается высшим унижением. Кто-то из внешников даже как-то рассказывал, что взяли одного алемана в работу, а он упёрся и ни в какую и ничего не действует, а пообещали мордой об стол приложить, так сразу и сломался, и раскололся, и сотрудничать стал. Правда, трёп в курилке нельзя считать абсолютно достоверным источником, но в каждом анекдоте есть здравое, а потому ценное зерно.

Венн допил коньяк и немедленно заново наполнил рюмку. Сегодня ему очень хотелось напиться. Но и тут не везло. Странно, но почему-то не пьянеешь именно тогда, когда это допустимо, желательно и даже необходимо. Изобразить опьянение — без проблем, любую стадию и в любой форме, а когда это нужно не для работы, а тебе самому, то каждый глоток и каждая рюмка почему-то оказывают исключительно отрезвляющее действие. Ну, и не будем спорить с природой, себе же боком выйдет. Тоже Нянька любила повторять, что самому себя насиловать не нужно, коли приспичило, желающие всегда найдутся. Итак, подведём итог. Операция осуществлена, но провалена. Или провалена, но осуществлена? Перемена слов местами, в отличие от слагаемых сумму, то есть смысл меняет и весьма.

Венн поднял рюмку заздравным жестом и сквозь неё посмотрел на своего собеседника и собутыльника — огонь в камине. Итак… итак, а почему ты решил, что операция провалена? Потому что так сказал Фрегор? Источник, мягко говоря, малонадёжный и нуждающийся в тщательной проверке. Кстати, как и любой источник. Попробуем без истерик и визга подытожить. Итак… объективные данные. По Рабскому Ведомству зарегистрирована не рекордная, но близкая к рекорду сделка. Раб номер триста двадцать один дробь ноль-ноль семнадцать шестьдесят три продан за тридцать две тысячи. Продал Фрегор Ардин, купил Ридург Коррант. Документы оформлены второго января сего года. Всё-таки Мастер — это… Мастер. Сбоя не было. Заданную программу Фрегор выполнил. Но… вот именно, но! Венн даже поморщился от воспоминания…

…Ясный морозный день. Морозы ударили по всей Равнине, захватив и Аргат. Он выехал встречать Фрегора, хотя уже знал по своим каналам о продаже. А если честно, то именно потому, что знал. И опять же если честно, он собирался снять с Фрегора кодировку. Всё-таки они столько лет дружили. И увидев издалека на белом заснеженном шоссе чёрную большую машину, он вполне искренне обрадовался. Вышел из своей легковушки и встал в характерной позе голосующего. Машина неожиданно плавно и бесшумно, без визга тормозов и заноса, замерла почти вплотную перед ним, распахнулась дверца, и выскочивший наружу Фрегор с ходу стиснул его в объятиях. Они радостно поорали и побили друг друга по плечам, Фрегор спросил о последних новостях и, не слушая его ответов, стал излагать свои. Как здорово съездил и как шикарно встретил Новый год без родичей и прочих сволочей. Они зашли в салон, Фрегор суетливо, то и дело отвлекаясь и перескакивая с одного на другое, достал вина, водки, бальзама и продолжил рассказ. Говорил Фрегор даже более путано, чем обычно, но он понял и похолодел. Да, этого он не предусмотрел. Да, он знал о нравах и обычаях Королевской Долины, но предполагал, что Фрегор ограничится двумя-тремя оплеухами, которые Рыжему повредить не могли, но ток и игры с кодировкой… Даже ток — пустяки, после допроса и пресс-камеры Рыжему это баловство как… ну как дождик, неприятно, но не смертельно, а вот кодировка… И он небрежно спросил.

— А Рыжий где? Фрегор радостно захохотал.

— А я его убил! И продал!

— Как? — вполне искренне не понял он. — Продал мёртвого? Или сдал на утилизацию?

— Да нет, — Фрегор досадливо махнул рукой. — Я взял деньги, выпустил Рыжего, и так, — Фрегор хитро подмигнул ему, — в разговоре ввёл Рыжего. И уехал. А выводной формулы не сказал! Я вообще ему про кодировку ничего не сказал! Представляешь?! Деньги у меня! А Рыжий тю-тю!

— Понял, — согласился он.

Он действительно понял. И представил. И задохнулся на мгновение от ожёгшей его злобы. Сорвать такую операцию! Такого прокола у него ещё не было. И виновный в этом, идиот, психованный садист, выродок, должен, обязан заплатить ему за унижение провала! И заплатит. Полной мерой…

…Но тогда он, разумеется, сдержался. Довёл разговор до конца, засыпал Фрегора всякими мелочами, дружески распрощался и вышел. Фрегору ехать домой, в Королевскую Долину, готовить отчёт, а ему на работу, по своим делам. И, разумеется, ни на какую встречу он не поехал, а отправился на автодром и там периода два, если не больше, гонял по самым сложным и головоломным в прямом смысле трассам, сбрасывая злобу и прочищая голову. Да, кодировку с Фрегора он не снял и снимать не будет. И дело не в мести. Просто… это неразумно. Теперь Фрегор уязвим. Любой эмоциональный стресс выбьет его из пограничного состояния в… заграничное. А попросту в сумасшествие. Явное и подлежащее лечению. И разумеется, в клинике Ригана. Откуда ещё ни один поступивший туда не выписался. Хотя у Ригана слава великого психиатра, может, именно поэтому. Предоставим Фрегора его судьбе, отдадим на волю Огня. Так говорили предки, оставляя голого и связанного соплеменника в ночной зимней степи. Захочет Огонь — осуждённый спасётся. Не захочет — будет съеден волками. Или замёрзнет. Одно из двух. И да будет так.

Огромный дворец и многочисленные разнообразные службы «Орлиного Гнезда» работали единым слаженным механизмом. В котором, правда, одни винтики, колёсики и пружинки могли даже не подозревать о существовании других, но общей слаженности, размеренному тиканью и положенным звонкам это никак не мешало.

И возвращение Фрегора, Второго Молодого, эту работу не нарушило. В гараже, к тому же, уже ждали машину трое субъектов в неприметно серых костюмах, с самыми заурядными невыразительными лицами. Фрегор самолично въехал в гараж, вышел с небольшим портфелем, небрежным, но отнюдь не пренебрежительным жестом отдал одному из «серых» ключи и убежал. Трое вошли в машину, очень быстро и сноровисто выгрузили из неё всё, сложив коробки, тюки, мешки и отдельные вещи неправильной горкой, но ничего не помяв и не сломав, и так, чтобы гора вещей не мешала выезду. Потом двое вышли, захлопнув за собой все дверцы и сели в свою машину. Мгновение тишины, и обе машины, взревев моторами, вылетели из гаража.

И тогда приступили к работе рабы, разбирая и унося вещи. На кухни, в гардеробные, прачечные, погреба, комнаты Фрегора, мусоросборники. Всё надо проверить, уложить на место, отдать в стирку и чистку, пересчитать обломки и пустые бутылки, и доложить Старшим: что, куда, почему и зачем. Отсутствия Рыжего будто никто и не заметил. Рабская Кастелянша с двумя помощницами унесла его вещи вниз, разбирать, стирать, чинить, а Вторая Старшая с рабской кухни так же молча забрала оставшиеся буханки солдатского хлеба и пакеты с концентратами. Судя по пакетам… четыре дня Рыжий не ел. Хозяин своим кормил? Не похоже, не водилось за Вторым Молодым такого. Он никогда не мешал доедать, не пересчитывал бутылки в баре и сухарики в пакетах, не мешал воровать, но не давал. А чтоб Рыжий потихоньку лопал господское, пренебрегая своим пайком… не пойдёт Рыжий на такое: ни таскать втихаря, ни своё бросать. Да и сам он где?

Вслух этого вопроса никто не задавал. Да и… догадаться нетрудно. И Второй Молодой им давно понятен, и характер Рыжего известен.

Когда Голован как бы невзначай заглянул в вещевую, разбиравшая вещи Кастелянша молча показала ему перепачканные кровью нижние рубашки и кальсоны Рыжего, и Голован, всё поняв, угрюмо кивнул. Рыжего нет. Что там между ними произошло… только нет у раба шансов против хозяина. А Второй Молодой целенький, здоровенький и весёлый. Как все Ардинайлы после очередной казни. Проскользнувший вслед за Голованом Вьюнок с надеждой смотрел на него и Кастеляншу… И они оба молча отвели от него глаза.

А к вечеру уже все знали. Рыжего убили. Слышали: Второй Молодой сам хвастался Второму Старому, как он на Новый год натешился над Рыжим, а потом убил и продал. Правда, кто купит мёртвого, хотя… а не всё ли равно. Рыжего нет и больше не будет.

Вьюнок лежал на кровати Рыжего, зарывшись головой в подушку, и плакал. Кастелянша молча вынимала из шкафа и тумбочки вещи Рыжего и складывала их аккуратным тючком. Повертела в руках большой конверт из плотной бумаги.

— А это что? Вьюнок, всхлипывая, поднял голову.

— К-карты, — прорыдал он.

— И куда их? — спросила Кастелянша.

— Давай сюда, Самому отдам, — вмешался Милок.

Глаза у него радостно возбуждённо блестели. И даже руки дрожали от переполнявшей его злой радости.

Кастелянша будто не услышала его, а возникший как из-под пола Голован молча забрал у неё конверт и строго поглядел на Вьюнка. И подчиняясь этому взгляду, Вьюнок слез с кровати и стал помогать Кастелянше снимать и складывать одеяло и простыни. Рыжего нет и не будет, из-за Огня не возвращаются, а остальным надо жить. Милок, обиженно надув губы, при Головане не посмел высказаться, хотя всем видно, как его аж распирает, и только позволил себе больно щёлкнуть по затылку Вьюнка, когда тот проходил мимо со стопкой постельного белья в руках. Вьюнок заставил себя будто не заметить, заработав одобрительно-сочувственный взгляд Кастелянши. Всё равно судьбу его решит Мажордом, а у того зуб на Рыжего, а Рыжего нет, так что и Мажордом, и Милок теперь на нём отыграются. Вьюнок прерывисто вздохнул от предчувствий. Предчувствия его не обманули.

Сразу после общего ужина Мажордом объявил большие порки. Как обычно, вторая спальня порола третью, первая вторую, а первую самолично Мажордом и несколько его особо доверенных. Голован в их число не входил и оставался зрителем. Разложить его под плеть, Мажордом не рискнул, чувствуя, что получит отпор, хотя столкновений между ними ещё не было. Пороли многих, но ни одного с подачи Голована, и он, и все остальные знали это. Что ни у Голована, ни у тех, кто под его началом, упущений не было, да и на Новый Год всем досталось, мог бы Сам и подождать с месяцок, хозяева-то приказа о порках не давали, это уж только от Мажордома идёт. Угрюмое молчание зрителей, да стоны избиваемых… Милок попробовал злорадно хихикнуть, но все знали, что он давно не в фаворе, и потому не поддержали.

Закончив с порками, Мажордом начал распоряжаться о перестановках и перебросках. Хотя тут уж точно лучше бы не совался. Все бригады и команды давно сработались, хозяева к лакеям и горничным привыкли и желания переменить не высказывали. Голован, незаметно для Мажордома, перемигнулся со Старшими, что, дескать, не спорьте, а работать будем по-прежнему. И вот это Мажордом заметил. И разозлился.

— Много о себе понимаешь? — заорал он на Голована. — Думаешь, самый умный?! Голован усмехнулся и ответил спокойно, даже вежливо.

— Мне хватает.

— Да?! — возмутился Мажордом. — И всё ты всегда знаешь?!

Тут его взгляд случайно остановился на Вьюнке, и он внезапным резким движением выдернул его из общей толпы. Вьюнок скривился от боли, но промолчал.

— А вот его куда?! — орал Мажордом, дёргая и выкручивая руку стоически молчавшего Вьюнка. — Его на круг пора ставить, а он необученный! Не понравится господину Фрегору, и тогда что?!

На круг?! Вьюнок даже задохнулся. Конечно, он, сколько себя помнил, столько и знал про правила, что всех родовых, как из питомника переведут в Большой Дом, обучают и отдают хозяевам, на полный круг, а там уж кому ты больше понравишься, тот и оставит при себе, или сошлют вниз навечно в дальнюю обслугу, и будешь тогда только первую спальню или охрану, или других господ услаждать, знал и покорно учился, но… Вскрикнув, он попытался вырваться.

— Нет! Не буду!

— Что?! — изумился Мажордом. И во внезапно отяжелевшей тишине радостно завопил Милок.

— Неповиновение! Охнула Вербочка.

— Будешь! — Мажордом с силой оттолкнул Вьюнка в руки Милка.

— Ах ты сахарочек нетронутый! — загоготал Милок, обхватывая Вьюнка. — Как раз для меня тебя Рыжий сберёг!

Вьюнок отчаянно бился в его цепких руках. Окружающие угрюмо молчали. Даже первая спальня, даже «хозяйская услада», всегда злорадно участвующая в подготовке мальцов и малявок к «большому кругу», молчала. Извиваясь, Вьюнок сумел высвободить правую руку и подсмотренным в зале от Рыжего приёмом ударил Милка напряжённо сжатыми пальцами в шею возле кадыка. Вскрикнув, Милок сразу отпустил, даже отбросил его от себя, и, падая, Вьюнок успел лягнуть его в низ живота. Видимо пришлось «по старому», потому что Милок упал, потеряв сознание. Но добить Милка Голован Вьюнку не дал, ловко перехватив за воротник рубашки.

Стояла полная мёртвая тишина. Такого ещё не было. Чтоб малец не захотел на «большой круг» идти. Да… да испокон веков так было: под кого прикажут, под того и ляжешь. Да ещё и хвастаться этим будешь, если понравишься, если господин тебя во второй раз захочет. Тихо застонал лежавший на полу Милок. Беззвучно хватал широко раскрытым по-рыбьи ртом Мажордом. И в этой тишине очень спокойно, даже небрежно Голован, твёрдо и неотрывно глядя в глаза Старшего третьей спальни, сказал:

— Куда его? А в третью спальню, общей прислугой.

Попыталась что-то сказать Вербочка, но стоявшие рядом тут же ловко зажали ей рот. Еле заметно даже не кивнул, а опустил ресницы, принимая его решение, Старший третьей спальни. И не так поняв, как ощутив общее настроение, Мажордом всё-таки постарался, чтобы последнее слово осталось за ним:

— Зверёныш, дикарь, там ему самое место!

Голован сильным и точным толчком отбросил Вьюнка к Старшему третьей спальни, тот ловко поймал его за плечо и властным нажимом заставил встать рядом с собой.

— Всё! — заорал Мажордом. — Все по местам, скоты! И если ещё…

Он визжал, брызгая слюной и захлёбываясь ругательствами и угрозами, в стремительно пустевшем коридоре, пока не остался совсем один. Даже Милок постарался сбежать одним из первых.

По-прежнему удерживая Вьюнка за плечо, Старший ввёл его в третью мужскую спальню.

— Всё, мужики, — негромко скомандовал Старший, — В душ давайте по-быстрому, сейчас отбой будет. Тебя как, малец?

— Вьюнок он, — ответил за него беловолосый мужчина. — Так, что ли?

Вьюнок кивнул, глядя снизу вверх на стоявших вокруг бородатых лохматых мужчин, таких больших и широких, как… как Рыжий.

— Давай быстро за своим, — озабоченно сказал Старший. — Держать в моей тумбочке будешь, понял?

— Ага, Старший, — выдохнул Вьюнок.

Началась обычная вечерняя суета. Вьюнок, как ему и велели, сбегал к Кастелянше за мочалкой, мылом и полотенцем — больше ничего ему теперь как рабской прислуге не положено — и в общей толпе пошёл в душ. Там было тесно, многим пришлось ждать в очереди, пока кабинка освободится. Но Вьюнка сразу кто-то из мужчин пустил в свою кабинку: это взрослым там вдвоём не поместиться, а малец-то… пускай. И в спальню он вернулся вместе со всеми. И даже не успев испугаться перспективе общей услады, услышал от Старшего небрежное:

— Сегодня с Весенником ляжешь.

— Спина к спине, понял? — строго сказал ему Весенник. — Трепыхнёшься, прибью. Так же ему говорил и Рыжий, и он окончательно успокоился.

Новый год есть Новый год. Весёлая суматошная круговерть праздничной недели: угощаешь и поздравляешь ты, угощают и поздравляют тебя, нарядные дома и улицы, заполненные нарядными и весёлыми людьми… Все мы люди, все хотим праздника, веселья, отдыха… Как год встретишь, так его и проживёшь. И в каких бы чинах и званиях ты ни был, где бы ни работал, в праздник хочется видеть только нарядную, открытую всем сторону жизни, а не её изнанку.

В общем и целом Нурган Ремниш был доволен прошедшим праздником. Всё намеченное — и личное, и служебное — удалось осуществить и даже без особого напряжения сил. Что значит правильно проведённая подготовительная стадия. Сама операция длится считанные периоды, иногда даже доли или мгновения, а подготовка занимает месяцы, а то и годы. И чем длительнее и продуманнее подготовка, тем скорее и успешнее операция. Теперь главное — не спешить. Всё должно быть естественно, любая спешка вызовет подозрения. Не потому что кто-то хочет навредить или помешать, а потому, что все всегда всех подозревают и любое отклонение… ладно, это входит в условия работы, как говорит в таких случаях Норн: «За это тебе деньги платят», — и весьма неплохие, и ещё куча всяких благ, льгот и привилегий, и… ладно, об этом тоже не будем.

Нурган ещё раз просмотрел только что написанный план на сегодня, вырвал лист из бювара и сжёг в пепельнице, она же чаша для возжиганий. Так что кощунствует он или благочестиво молится… на усмотрение зрителя. Бювар новый, подаренный Норном. Норн каждый год ему такой дарит, большой, в обложке из натуральной кожи с эмблемой фирмы — тремя сплетёнными в пирамиду кольцами — в правом верхнем углу, с числом страниц по количеству дней и твёрдым пластиковым листом-подложкой, чтобы написанное не проступало на следующих листах. Брат знает его вкусы и запросы. В отличие от Нирганайна. Хотя в этом году брат-Наследник себя превзошёл: разорился на письменный настольный прибор, дорогую подделку под старину из камня, хрусталя и бронзы, сплошные щиты, мечи и прочие… аллегории.

Нурган убедился, что ничего из написанного не проступило на следующем листе, вложил подложку, захлопнул бювар и встал из-за по-музейному чистого письменного стола. Ящики он не проверял и не запирал. Их содержимое было им давным-давно определено и регулярно обновлялось, чтобы не вызвать ничьих подозрений.

А теперь вперёд. К трудам на благо Отечества и Рода. Да, Род выше всего, и как настоящий дуггур, он спасает Род, и плевать, что это вопреки воле и планам его отдельных членов.

Привычно проверившись и стряхнув возможные «хвосты», Нурган столь же привычно въехал в подземный гараж для среднего персонала Дома-на-Холме, он же Тихая Контора, она же… Существовало ещё энное количество сочных и абсолютно непечатных названий, и за их употребление свой мог схлопотать выговор, а чужой обвинение в клевете или дискредитации. Но если придумаешь своё новенькое и достаточно сочное и хлёсткое, парни из отдела анекдотов могут и поделиться премией. Нурган знал нескольких вполне серьёзных и в немалых чинах, назовём их коллегами, которые подрабатывали этим и даже неплохо. Но вот Венн Арм в таком никогда замечен не был. Хотя… Венн ни в чём не замечен, ни в чём серьёзном. Именно поэтому Нурган всегда относился к его словам предельно серьёзно, поступкам внимательно, а поручениям добросовестно. Халтуры Венн не терпел и не прощал. Хотя — Нурган невольно усмехнулся, захлопывая дверцу и привычно поворачивая ключ в замке, — хотя Венн вообще никому ничего не прощает, ни действительных обид, ни вымышленных. В сложной запутанной иерархии Тихой Конторы Венн часто оказывался непосредственным начальником Нургана. Во всяком случае, именно от него Нурган получал задания и ему отчитывался. Что Венн — мастер многоходовок с распылением, Нурган слышал ещё в училище, когда некоторые разработки Венна им ставили в пример. Неудачные разработки и проваленные операции тоже, разумеется, разбирались и на лекциях, и на семинарах, и на оперативках, но там ни разу имя Венна не прозвучало. Опять же, разумеется, бывали провалы и у Венна, но виноватыми в них почему-то оказывались другие. Надо уметь!

— Ну, и как головка? — весело приветствовал Нурган своего соседа по общему кабинету. — Бо-бо?

— Пошёл к чёрту! — прохрипел бледный с налитыми кровью глазами Моррон.

Обычно он ругался красочно и цветисто, но сегодня у него даже на это сил не было. Нурган ответил добродушным умеренно-цветистым — а то с похмелья не поймёт и не оценит — загибом и сел за стол. Здесь тоже как всегда: расхожая мелочёвка, чтоб не обременительно и не казаться бездельником. Сейчас сделаем вид, что работаем, через полпериода наступит время личных дел и операций.

Моррон выпил залпом стакан бледно-синюшного противного даже на взгляд бальзама-«трезвиловки» — очередного изобретения медицинского отделения, помогает, но гадость невообразимая, бросишь пить, лишь бы «трезвиловки» не пробовать — страшно скривился, выругался и зашуршал бумагами.

Полпериода пролетели быстро. Нурган дописал очередную справку-обоснование, вложил её в папку для докладов начальству и с удовольствием услышал мелодичное звяканье личного таймера. Моррон вздохнул с демонстративной завистью, не поднимая головы. Нурган покровительственно похлопал его по плечу и вышел.

Коридоры, лестницы, лифты. Никто из встречных никогда ни о чём не спросит, но заметит и запомнит, и расслабляться нельзя, ибо каждый может оказаться доносчиком, некстати вспомнив, где и когда тебя видел, и на каждый шаг надо иметь обоснование.

Но вот и нужный зал. Рутинная нудная работа — сортировка прессовиков. Кого на ликвидацию, кого обратно в камеру, кого по заявкам для индивидуального использования. Каждый год одно и то же. Старшего, понятно, обратно, там ресурс ещё очень даже не выработан. А остальные… по обстоятельствам, понятиям и соображениям.

Нурган приветливо кивнул сидящим за столом и скромно присел на свободный угловой стул.

— И чего прискакал? — недовольным шёпотом спросил Эльгор.

— У тебя топтуна лишнего не будет? — ответил так же шёпотом Нурган и чуть смущённо пояснил: — Перегуляли мои.

— Вздрючь.

— Слишком большие премии выписываешь.

— Лишними бывают только неприятности.

— Тебе для общей наружки или нацелено?

— Целевика своего надо иметь.

— Помню, послал своего так на Новый год в Арботанг…

— Целевиками не делятся.

— Мои тоже в лёжку. Вся группа.

Нурган терпеливо переждал этот вихрь советов и замечаний, озабоченно вздохнул и ушёл. Главное он увидел: среди разбросанных на столе бумаг его заявка с шифром «к исполнению». На поочерёдно подходивших к столу комиссии прессовиков, которых, не прерывая разговора, небрежным шевелением пальцев отправляли к одной из трёх дверей, он даже не посмотрел. Не его отдел, не его работа, ему и не интересно. К тому же неосторожным взглядом можно выдать личную заинтересованность, а это совсем лишнее.

Он ещё походил, создавая необходимый временной интервал, потрепался в паре курилок, выслушал последние сплетни и анекдоты, выпил в буфете кофе с лимоном — самое оно утром после праздников — и вошёл в нужный кабинет в нужный момент, ни мгновением позже, ни долей раньше.

Крохотный безлико казённый кабинет: пустой письменный стол, три стула, старый деревянный шкаф, пустые бесстыдно голые стены. И шарахнувшийся от него в угол молодой, почти мальчишка, голый раб. Не глядя на него, Нурган достал из стола свёрток с одеждой, а из кармана целлофановый пакетик с булочкой. Положил всё это на стол.

— Подойди, — тихим, но не допускающим ослушания голосом позвал он раба.

Помедлив с мгновение, не больше, раб отлепился от стены и подошёл, остановился в трёх шагах.

— Ближе, — прежним тоном приказал Нурган.

Глаза раба наполнились слезами, губы задрожали, но ослушаться он не посмел.

— Да, господин, — прошептал он, стоя в шаге от Нургана.

— Я хозяин, — по-прежнему спокойно сказал Нурган и ударил мальчишку по лицу.

Пощёчина была несильной, но раб пошатнулся, еле устояв на ногах. Притворялся? Вряд ли, скорее от неожиданности.

— Ешь, — Нурган взял со стола и сунул булочку в робко протянутую руку.

— Спа… спасибо, хо…хозяин, — перемежая слова всхлипами, выдохнул раб, запихивая в рот булочку.

«В самом деле так голоден или хочет сделать приятное хозяину?» — мысленно усмехнулся Нурган, взял свёрток с одеждой и небрежно не так бросил, как уронил на пол.

— Одевайся, живо.

Раб судорожно, дёргая явственно обозначенным на худой шее кадыком, заглотал булочку и стал торопливо одеваться. Трусы, майка, брюки, рубашка, носки, полуботинки. Всё старое, многократно стираное и чиненное, но целое и чистое. Губы и руки раба дрожали, он торопился, боясь вызвать недовольство хозяина, тощий мальчишка, хоть и рослый, но тонкий и гибкий, черноволосый и черноглазый. Как истинный дуггур.

— Иди за мной, — приказал ему Нурган, открывая шкаф, который оказался входом в лифт.

Лифт, коридор, новый лифт. Нурган шёл быстро и целеустремлённо, не оглядываясь на спешащего следом раба. Но вот и маленький гараж с тремя закреплёнными за ним и Морроном легковушками.

— Сюда, ложись на сиденье и накройся. Чтоб тебя, — Нурган невольно усмехнулся, — не видно и не слышно было.

— Да, хозяин, — прошептал раб, выполняя приказ.

Нурган сел за руль, включив радиокодом воротный механизм. Да, он несамостоятелен, повторяет чужие разработки, но… Зачем мудрить, если есть готовое? Венн Арм — мастер, и повторять его хотя бы в отдельных деталях незазорно и даже поучительно. Теперь на запасную квартиру, не официальную явку и не столь же официальное «гнёздышко», пользуется он ею редко и она никак и нигде не засвечена, нет, он её не скрывает, но… сделал её никому не интересной. И потому безопасной. И почему бы ему на своей неслужебной, купленной на личные деньги, квартире не иметь личного раба, оформленного по всем правилам, с зарегистрированным в Рабском Ведомстве номером? А использование раба по усмотрению владельца. Всё чисто. И… и если получилось у Арма, то почему не получится у него? Арм интриговал, а он спасает Род. Арм был одинок, а за ним… за ним Огонь. И спешить ему некуда, не надо пороть горячку и привлекать врачей. Конечно, в медицинском отделении можно найти вполне надёжных парней, но дело-то у него родовое, даже семейное, а здесь посторонние не нужны.

Сзади было тихо, ни стонов, ни всхлипов. Хотя стонать рабу ещё рано, ломка на «зелёнке» начинается не сразу, минимум сутки должны пройти всухую. Хорошо, что медицинское отделение такое многолюдное и можно опросить многих. Каждый скажет по чуть-чуть, такую малость, что даже не заметит оговорки или обмолвки, каждый по слову, а у тебя набралась тысяча слов, из которых можно составить вполне внятный и достаточно развёрнутый текст. Так что… уже приехали.

В подземном маленьком гараже на четыре машины он выпустил раба и повторил приказ идти следом.

— Да, хозяин, — тихо ответил раб.

Однако, зашугали мальчишку качественно, или от природы такой? Да нет, вроде в детстве был бойким и весёлым, ну, да сейчас это неважно. Войдя в комнату, Нурган остановился и обернулся к рабу.

— Ты когда-нибудь был домашним рабом?

— Да, хозяин. Нурган удовлетворённо кивнул.

— Значит, всё знаешь. Будешь убирать квартиру и вообще…

— Да, хозяин.

Раб явно ждал следующих распоряжений, но Нурган медлил. Как сказать этому тощему перепуганному мальчишке, что в его состоянии необходимо неделю, а то и больше, смотря по интенсивности процесса, лежать под капельницей, а в обязательные процедуры входят интенсивное промывание желудка, полное переливание крови, медикаментозное лечение и лошадиные дозы обезболивающего, и… И всё это возможно в стационаре с подготовленным медперсоналом, во всяком случае, так «чистят» пристрастившихся к энергину, оно же «зелёнка». Правда, Арм вычистил своего раба за неделю, но там и организм был покрепче, и «зелёнки» выпито куда меньше. И… и другого варианта всё равно нет. Придётся в открытую, он не может бросить работу ни на неделю, ни на день, а значит… значит, так.

— Когда ты в последний раз пил «зелёнку»? Раб удивлённо посмотрел на него.

— Прошу прощения, хозяин, что это? Нурган усмехнулся.

— Зелёное густое питьё, вам его для работы дают. Раб обрадовано улыбнулся.

— Вчера, хозяин.

Нурган нахмурился, и раб осторожно попятился, пытаясь уйти от ожидаемого удара.

— Стоять! — гаркнул Нурган.

Внезапно вспыхнувшая нерассуждающая злоба помогла собраться, и он заговорил резко и уже без обиняков. Раб испуганно кивал, глядя на него блестящими от слёз глазами, и только тихо повторял:

— Да, хозяин… Слушаюсь, хозяин… Отдав все необходимые распоряжения, Нурган немного успокоился.

— И ещё. Как тебя называли… там?

— Младшим, хозяин, — настороженно ответил раб. Нурган поморщился.

— Не годится. Ладно, потом придумаю. Ты всё понял?

— Да, хозяин, — поклонился раб.

— Повтори, — потребовал Нурган.

К его удивлению, раб ничего не перепутал, повторив чётко, по пунктам, все задания. Видно, Старший всё-таки не зря свой паёк ест, выдрессировал мальчишку. Но на всякий случай, он пригрозил неопределённо жутким наказанием за промахи и упущения и ушёл. И только в машине позволил себе с размаху ударить кулаком по рулю. Проклятье! И этот… это перепуганное дерьмо — его брат?! Самый младший, когда уже все уверены, что больше не будет и вдруг рождается… любимых называют Мизинчиками, а нелюбимых Последышами и Поскрёбышами. Мизинчик, мизинец, самый бесполезный из пальцев, а не отрежешь, и ни для чего не нужен, а без него урод или инвалид. Проклятье!

Когда стемнело, пошёл снег. Ещё днём белёсое небо с ярко-красным и словно мохнатым солнцем стало затягивать тучами. Поднялся ветер. На усадебном дворе он почти не чувствовался, только с крыш посыпались облака снежной пыли.

— Слава Огню, ты дома, — сказала Гройна, расправляя шторы на окне в кабинете.

— Да, — ответил, не отрываясь от бумаг, Коррант. — Вот чёрт, как не вовремя. Мне завтра в рейс.

— Отложи.

— Придётся.

Он швырнул карандаш и откинулся на спинку кресла. Старого, почти старинного, почти родового, увезённого им в свою новокупленную усадьбу из отцовского, вернее, дедовского дома, часть его выдела. Из-за этого кресла, в общем-то, дешёвого, сработанного прадедовым рабом-столяром, и потому почти признанного родовым, а не нажитым имуществом, разгорелась тогда нешуточная свара. И всякий раз, вспоминая о том, как его выделяли, Коррант испытывал удовольствие. В общем-то, он отстоял себя, получил почти всё, что хотел, на что он мог рассчитывать, не доводя до публичного скандала и суда. Суд, впрочем, был никому не нужен, потому и разошлись миром.

Гройна, ещё раз поправила шторы, подошла и села на подлокотник. Кресло протестующе скрипнуло.

— Ну же, Ридург, улыбнись, всё не так страшно. Выкрутились же.

— Ещё не до конца, — Коррант опёрся затылком на тёплую руку Гройны и прикрыл глаза. — Ближайшие завозы пойдут в покрытие долгов, а пока Рыжий не начал ездить, мы даже на нуль не выйдем. Гройна кивнула и погладила Корранта по плечу.

— И когда ты его выпустишь в рейс?

— К сожалению, нескоро, — Коррант поёрзал затылком по руке жены. — Ты всё ещё боишься его?

Гройна смущённо покраснела. Конечно, сейчас, рядом с мужем все страхи кажутся пустыми и смешными, а тогда…

— Но, Ридург, он и в самом деле… как мертвец, живой мертвец. Я уже один раз видела такое, мама поехала к дяде, своему брату и взяла нас с собой, и там во дворе мы увидели его. Он подметал двор… как Рыжий. Стоял и водил метлой по одному месту. И глаза у него были такими же, и лицо… мёртвые, понимаешь? И мама сразу после обеда увезла нас, а хотела погостить. Я не знаю, о чём она говорила с дядей, но мы уехали. А потом узнали, что этот раб в ту же ночь зарезал и дядю, и его жену, и детей. Младшему и года не было. Представляешь, всю семью.

— Сорвало крышу, — кивнул Коррант. — Бывает. Редко, но бывает. Но теперь-то…

— Ридург, я боюсь за детей. Гирр…

— Гирру нечего делать на заднем дворе, — сердито перебил её Коррант. — Он только мешает, лезет, куда не надо и нельзя.

— Куконя с ним не справляется, — вздохнула Гройна.

— Значит, должна справляться ты, — твёрдо ответил Коррант.

Гройна вздохнула и промолчала. Нет, Гирр — чудный мальчик, она любит его и не меньше, чем Гарда и Гриданга, и девочек, это вообще святая обязанность жены — любить всех детей своего мужа, она приносила клятву в Храме перед Огнём и не собирается её нарушать, но… но с Гирром ей тяжело, тяжелее, чем со всеми остальными детьми. Нет, и Гирра ей не в чем упрекнуть, он сразу, с первого дня называет её мамой, в общем-то, послушен, все его проступки — это обычные мальчишеские шалости и проказы, но…

— Он не злой, — задумчиво сказала она вслух, — он… требует от рабов, чтобы они были рабами, всегда и во всём. Ты понимаешь меня? Он слишком верит книгам…

— И не хочет понять, что жизнь другая, — закончил её мысль Коррант.

— Да, ты прав, но он ещё слишком мал, чтобы это понять. Коррант вздохнул.

— Я знаю. Взрослеть не хочется, но приходится. Ладно, я поговорю с ним, — и улыбнулся, вспомнив, как вернулся из рейса и Гирр сразу кинулся к нему с криком: «Папочка, выпори их!», — сбивчиво рассказывая, что Рыжий плохо работает, а Большуха и Тумак ему попустительствуют. Да, поговорить надо.

— Конечно, милый, — Гройна, нагнувшись, поцеловала его в макушку. — Всё будет хорошо, мой верный рыцарь и отважный паладин.

— Раз вы так желаете, всемилостивейшая дама моего сердца и свет очей моих, — рассмеялся Коррант.

Это была их давняя, ещё эпохи помолвки, игра в гордую королеву и её рыцаря.

В доме тихо и спокойно, а нарастающий шуршащий снегом шум ветра за окном не страшен и только прибавляет уюта.

Гаор выключил свет и лёг, уже привычно погладил бревенчатую стену, натянул на плечи одеяло и закрыл глаза.

Ну вот, ещё день прошёл. Вроде… вроде всё хорошо. Да, ещё кружится временами голова и подкатывает тошнота, но это уже пустяки, с этим он справится, в гараже порядок, во всяком случае, хозяин ничего не сказал. Хозяин… когда во двор въехал фургон, сердце так и ухнуло. Но справился, вышел принять машину. Обошлось даже без оплеухи, хотя хозяин поинтересовался, всё ли он понял или надо по морде смазать для вразумления? Он промолчал, опустив глаза. Ведь захочет врезать и врежет. И на «кобылу» отправит на пять вступительных, чтоб уже по всем правилам. Как тогда, в ту покупку. Но обошлось. А ведь стоял у горла крик, что, дескать, делай со мной, что хочешь, хоть запори, хоть в поруб отправь и только на работу выпускай, лишь бы… смог, устоял, не упал на колени, не пополз к хозяйским сапогам. Обошлось. Обошлось ли? Ведь если не ударил, не отправил на вступительные, так что? Почему Устав нарушен? С купленным так, а с арендованным по-другому, так что, всё-таки аренда? Огонь Великий…!

И сам себя сурово остановил: не скули! Как жить — не тебе решать, ни бастард отца, ни раб хозяина не выбирает. А вот смерть твоя… в твоей власти. Когда бы ни объявился Фрегор, как с ним рассчитаться ты решил, так что не скули, а спи, набирайся сил, чтоб руки не дрожали, а то не удержишь руль, не сможешь вывернуть, чтоб в лобовую… всё, спи, отбой!

Который день он уже в усадьбе? Ну, те сутки, что провалялся в забытье и жару, не в счёт, а вот как встал и вышел на работу… Да, неделя без малого. Хозяин собирался снова в рейс, да из-за бурана остался. Может завтра прийти в гараж и разгон устроить… ну, как будет, так будет. «Спи!» — строго приказал он себе, хотя знал, что бесполезно, не заснёт, будет лежать с закрытыми глазами и видеть… снова и снова белый кафель пресс-камеры и чёрную воду, где тонет мешок с несчастной замученной им девчонкой. Сволочи, что вы со мной сделали, сволочи… Но и ругань не помогала, проверял уже. А не это, так Коцит, кривляющиеся лица вмёрзших в чёрный прозрачный лёд отце— и братоубийц, предателей и палачей…

Гаор выпростал руку из-под одеяла и осторожно, будто чего-то опасаясь, коснулся кончиками пальцев шершавых брёвен стены. Он в Дамхаре, в «капитановой усадьбе», в своей повалуше, а того, уже прошлого, нет, уже нет. И не будет, больше он не дастся, нет. Он повторял это как заклинание, зная и стыдясь своего знания, что нет, не сможет, как не смог разбить себе голову о стену в той квартире, где отлёживался после пресс-камеры. Потому что вместе с ним погибнет, исчезнет без следа и папка. А Кервин и Жук пошли на смерть, спасая не его, нет, а то, что он должен написать. Но… но он не может! Он пытался и… и ничего не увидел, так, смутно просвечивает, не то, что букв, листов не разобрать, тесёмок не развязать… и что? И кому, а главное, зачем он теперь нужен? Такой? Опоганенный и бессильный? К нему, как к человеку, а он…

Гаор судорожно, всхлипом перевёл дыхание. Плотно зажмурился, пытаясь хоть этим сдержать неудержимо накатывающие слёзы.

Чьи-то лёгкие, пришлёпывающие по-босому шаги по коридору, еле слышно скрипнула чья-то дверь. Баба от мужика или к мужику, не к тебе, так и не твоё дело. И… и хорошо, что не к нему. Не может он ничего, бессильным стал. Хорошо хоть об этом никто не знает, хотя… они пускай, вот хозяин узнает и посчитает за больного, а там и «серый коршун» наготове. Сволочи, что же вы со мной сделали, сволочи…

Днём он ещё как-то держался, во всяком случае, старался держаться, а вот ночью… ночью погано. Ты один на один и с болью, и с бессилием. Ничего не переделать, ничего не исправить. Встать, что ли, пойти покурить? Да нет, холодно, вон от окна как тянет, и снег по стеклу шуршит. Завтра… завтра что? Баня? Вроде бы говорили, собирались протопить. Хорошо бы конечно, год в баньке не был, попариться… вот только… «И чего дрейфишь? — с насмешливым презрением спросил он сам себя, — в бане твой позор не виден». «Браслеты», ожоги, шрамы — это всё сойдёт, а чего другого… Сам не проболтаешься, никто и не узнает, здесь никому и в голову такое не придёт, в страшном сне не привидится, сколько по посёлкам ездил, про каких сволочей управляющих не наслушался, насильники, да есть, через одного девчонок портят, совсем малолеток приходуют, но чтоб с мальцами… не слыхал, и сволочь эта, Мажордом, так и говорил, что в Дамхаре с мальчиками не умеют и даже не знают про это, так что… Может, и обойдётся.

Гаор ещё раз погладил стену и натянул одеяло на голову. Не от холода, а прячась. Будто от своей памяти можно спрятаться или убежать. Но он жив, и надо жить. Не можешь умереть — тогда живи!

Он старался жить. Работа в гараже и подмога остальным на общих работах, пахнущий мокрым деревом — ну, неужто он избавился от проклятого кафеля?! — душ, где можно и помыться, и в шайке поплескаться, еда за общим весёлым говорливым столом, нашенская родная речь, жаркая прогревающая до костей банька… В первый раз он шёл с остальными мужиками в баню, замирая от неясного и потому особо острого страха. А ну как, поглядев на него, узнают, догадаются, поймут… и что тогда? В отхожем месте топиться? Или в гараже вешаться? Или хозяину морду набить, чтобы пристрелил… хотя нет, это он децимой рискует, остальные-то ни в чём и никак не виноваты. Да и не такая уж сволочь капитан Коррант. Так что… Но обошлось. Поглядели на его шрамы, посочувствовали даже, что, дескать, солоно пришлось, а какие от чего не спросили. Парился он опять на самой нижней полке, отвык за год, просто встать во весь рост не мог: сразу голова кругом и в глазах темно. Но это-то пустяки. Обойдётся.

Обошлось и в гараже. Получил, правда, пару оплеух за какую-то мелочь, но… но с арендованным так не обходятся, только с купленным, так что, может, и вправду… откупили его? Ох, Огонь Великий, из «Орлиного гнезда» не продают, ну, так сделай, чтоб аренда бессрочной оказалась. Ничего ему не надо, лишь бы в усадьбе остаться, сломали его, чего уж там…

Он старался держаться. И медленно, по капельке, по крошке, прошлое отступало, уходило назад, уже не обжигало, а тупо саднило. И травяное питьё Большухи помогало: он и засыпать стал быстрее и не просыпался в холодном поту от собственного крика или стона. Совсем перестали болеть глаза и горло, и говорит нормально, а то пара слов, пустяк какой, а у него слёзы у глаз, будто… И ведь никто его ни чём не расспрашивает, то ли жалеют, то ли… не хотят слышать.

И в этот день с утра всё было нормально. Хозяин накануне вернулся из очередного рейса, и Гаор после завтрака засел в гараже за работу. Что-то у него не ладилось, как-то сразу ощутилось, что один, без помощника. Он злился, ругаясь уже в голос, и сунувшуюся в гараж Трёпку шуганул от души. Она, ойкнув, исчезла, а он, сорвав злобу, вдруг понял, что именно она ему сказала. Что приехали «зелёные петлицы», у хозяина в кабинете сидят. «Зелёные петлицы» — это… это Рабское Ведомство!

Гаор медленно, стараясь не упасть, сел на пол и несколькими вздохами перевёл дыхание. Огонь Великий! Только не это!

Отдышавшись, он заставил себя встать и взяться за работу. Может… может, и не за ним. А за кем? Огонь Великий, что сделать, какую жертву пообещать? А толку? Тогда тоже, обещал за Жука, и что…? Нет, не хочу, нет! «Ну, не хочешь, а можешь-то что?» — остановил он сам себя. Что там, в пресс-камере, говорил Новенький? Был всем, всё делал и где оказался? И где будет? И как остальные поддержали его, что все в одну «печку» ляжем, так что…

Мысли путались и разбегались, руки что-то делали, крутили, подвинчивали, а в душе ничего, кроме холодного страха и нелепой мольбы: «Не надо, не хочу, не надо…». Шевельнулось опять подлое: только не меня, — остатком гордости задавил, и…

— Рыжий!

Вздрогнув, он обернулся. В дверях гаража Милуша, в платье, на плечах наскоро накинутый платок.

— Что? — Гаор с трудом шевельнул похолодевшими губами.

— Тебя хозяин в кабинет требует. Велел, чтоб как есть бежал.

Холодная волна медленно поползла от затылка по спине, слепящая белизна залила всё вокруг. И в этом сиянии, в подступающей прозрачной темноте Коцита, он пошёл через двор, как велели, как есть, не надев куртки и не ощущая холода, поднялся на крыльцо, толкнул дверь, по коридору, не заходя в кухню, даже не сняв сапоги, машинально проверив заправку, не останавливаясь и не раздумывая, открыл дверь хозяйского кабинета.

— Рыжий здесь, хозяин. И услышал чужой со снисходительной ленцой голос:

— Однако, выправка… кадровая. Хозяин коротко рассмеялся:

— Ну, так за такие деньги. Гаор перевёл дыхание и заставил себя видеть окружающее.

Хозяин и гость на диване, перед ними на столике поднос с бутылкой и рюмками, на госте мундир с зелёными петлицами Рабского Ведомства и майорскими погонами.

— Разумеется, — голос майора вальяжно-безмятежен, — все формальности должны быть соблюдены. Хотя бы формально.

— И какую конкретно формальность вы имеете в виду? — столь же безмятежно спрашивает хозяин.

— Сортировку, — уже серьёзно отвечает майор и берёт рюмку. — Отличный коньяк.

— Да, хочется иногда себя побаловать, — серьёзно, но с улыбкой отвечает хозяин. И вскользь как о пустяке. — И на сколько вы его вынете из хозяйства?

— Он нужен постоянно?

— Да, — твёрдо, даже жёстко звучит ответ. Майор отпивает и ставит рюмку на поднос.

— Если так, то прямо здесь и сейчас. Вы не против?

— Разумеется, нет, — улыбается хозяин. — Конечно, это оптимальный вариант. Раздевайся, Рыжий.

— Да, хозяин, — обречённо ответил Гаор и приступил к выполнению приказа.

Сортировка… Опять торги… но… но это значит, что не к Фрегору, может… нет, из «Орлиного гнезда» только в «печку», нет… не хочу, нет… Осколки мыслей, как осколки чёрного льда в Коците больно бились в голове. Но его руки сами по себе проделали всё положенное, и вот одежда сложена на полу, а он стоит голый по «вольной» стойке. Майор удовлетворённо кивнул и начал командовать.

— Кругом… нагнись… смирно… кругом… руки за голову, десять приседаний… достаточно… упал-отжался… достаточно…

Голос у майора спокойный до полного равнодушия. И подчинялся ему Гаор с такой же равнодушной исполнительностью. Сортировка… Полной первой ему всё равно не получить, так что… какую дадут, такую дадут. Так и трепыхаться нечего.

— Ну что ж, капитан, физический функционал в норме. А остальное…

— Будете опрашивать? — весело спросил Коррант. Майор негромко рассмеялся.

— А если на практике?

— Тоже можно. Одевайся, Рыжий. И опять он с автоматической бездумностью выполнил команду.

— И по какой графе проверяем? — смеётся хозяин.

— По самой безобидной, — со смехом отвечает майор. — То воет, то лязгает.

И прежде, чем Гаор успел удивиться сказанному, в него полетела… связка ключей? Поймав их, он сразу узнал ключи от машины и мгновенно задохнулся от безумной надежды, что майору просто понадобился автомеханик, а всё остальное… так просто, развлекаловка господская.

— Машину в гараж, — распорядился хозяин, — посмотришь там, сделаешь что надо.

— Да, хозяин, машину в гараж, посмотреть и сделать что надо.

— Ступай, — приказал хозяин. И уже выскакивая за дверь, Гаор услышал за спиной:

— Думаете, этого достаточно?

— Ему вполне.

Ну… ну… неужели пронесло? Бегом по коридору мимо господских комнат к парадному крыльцу… машина… «коробочка» армейская, не «коршун»… сейчас мы её… стоп, внутренние ворота открыть… ага, есть… теперь за руль, ключи… и где тут воет или лязгает?… надсадно гудит, регулировка?… сейчас посмотрим… хорошо, гараж открытым бросил… теперь её сюда… ну, поехали!

Ничего особо сложного не оказалось, так, пустяки. Здесь зачистить, тут подтянуть, а вот здесь ослабить, а здесь слить, промыть и залить нового, машина-то хорошая, за такой только пригляд нужен…

Гаор так увлёкся, что когда сзади кто-то незнакомый спросил о причине воя, бездумно пробурчал в ответ:

— Дерьмом заливать не нужно, тогда и выть не будет.

Сзади засмеялись, и только тогда, узнав хозяйский голос, Гаор вынырнул из-под капота и застыл в уставной стойке, ожидая неизбежной оплеухи «за дерзость».

Но обошлось. Хозяин небрежно махнул ему рукой, что, дескать, не тяни, заканчивай работу, и продолжил беседу с майором.

— Разумеется, — говорил майор, рассеянно оглядывая гараж, — с таким не знаешь, что опаснее, дружба или вражда.

— Да, — согласился хозяин, — но такой если не навредит, то уже… облагодетельствует.

— Все они, аргатские, — вздохнул майор, — штучки столичные. Чем от них дальше, тем спокойнее.

— Согласен.

— Так что мой вам совет. Конечно, всё законно, всё по правилам, но уж очень… непривычно. Отвезли и продали, потом его вам прямо домой привезли, и вы откупили… начнутся пересуды, разговоры, зачем это вам? А попросту: сдавали в годовую аренду, а они взяли у вас здорового, вернули больного, да с вас же ещё и слупили… сплошь и рядом. Жулики аргатские и не такое проделывают.

Майор говорил спокойно, равнодушно-дружеским тоном. Копаясь в моторе, Гаор не видел его, но ощущал, что говорится всё это не столько для хозяина, сколько для него. И последующие слова майора подтвердили догадку:

— И лохмачам своим скажите, чтобы языков не распускали. А то такого наврут… ума-то нет, одни волосья. Хозяин рассмеялся и строго прикрикнул:

— Долго ты ещё там? Гаор вынырнул из мотора и захлопнул крышку капота.

— Готово, хозяин.

— Ступай, ворота открой.

— Да, хозяин, — по-армейски гаркнул Гаор, выскакивая из гаража.

Не замечая мороза, он пробежал к воротам и откинул щеколду, распахнул створки. И еле успел отскочить из-под колёс пронёсшейся мимо него машины. Однако этот тоже… любитель погонять.

— Рыжий! — хлестнул из гаража хозяйский зов. Он торопливо вернул ворота в первоначальное состояние и побежал в гараж.

— Дверь закрой, — встретил его хозяин, стоя у стеллажей. — И сюда иди.

Когда Гаор остановился перед ним на уставном расстоянии в почти строевой стойке, Коррант внимательно оглядел его и заговорил строго и веско:

— Так, Рыжий. Будут спрашивать, говори, что был в аренде. Условия, плата… это всё не твоего ума дело, тебе про это и знать, и спрашивать не положено. Отвезли в Аргат, потом привезли сюда. И всё. Понял?

— Да, хозяин, — выдохнул положенную формулу повиновения Гаор.

— Няньке я сам ума вложу, — озабоченно сказал Коррант и вышел из гаража, бросив на прощание: — Давай работай.

Оставшись один, Гаор перевёл дыхание и тяжело сел на пол. Всё, пронесло, пронесло беду, Огонь Великий, матери набольшие, спасибо вам… Его трясло, из глаз неудержимо текли слёзы, заливая лицо. Он не замечал их, шепча обрывки памятных с детства и усвоенных уже в рабстве молитв.

Сколько он так просидел, давясь рыданиями… но вдруг очнулся, с силой протёр лицо ладонями и встал. Надо работать, а то и впрямь… ввалят.

Так что? Что было, забудь, как не было? Опять? Да… да… да кто его о чём спрашивать будет? Увезли, привезли, и всё, ведь и впрямь ему большего знать и не положено. Значит…

Обрывки мыслей беспорядочно крутились, сталкиваясь и мешая друг другу. Но он и не пытался что-либо понять. У него приказ, чёткий, недвусмысленный. Был в аренде, а что с ним там делали… стоп, а вот об этом ничего сказано не было, здесь он памяти своей хозяин. Это о хозяйских расчётах он знать ничего не может, а значит, и помнить нечего, а вот где жил, как работал… это его. Значит, что? Что забываем, а что помним?

Когда Трёпка прибежала звать его на обед, он уже совсем успокоился, разобрался, ну, почти разобрался с прошлым, твёрдо отделив и загнав в тёмную глубину беспамятства пресс-камеру и кое-какие события новогодней ночи. И потому не шуганул, а ответил вполне дружелюбно:

— Иду.

И мгновенно почуяв его настроение, Трёпка не убежала, а осталась глазеть, как он убирает инструменты, вытирает руки и надевает куртку. И даже о чём-то болтала.

На дворе мороз ощутимо щиплет щёки и губы, звонко визжит под сапогами снег, а небо неожиданно яркое, голубое, и солнце не красным, а золотистым диском.

— Очунелся? — встретила его вопросом Большуха и, не дожидаясь его ответа, решила: — Вечером тебе травки заварю, а то напрочь сердце сорвёшь. Гаор молча кивнул и сел со всеми за стол.

Разговор шёл самый житейский, о страшном госте — «зелёные петлицы» всегда страшны — не упоминали. Да и в самом-то деле, мало ли кто к хозяину приехать может, нас не коснулось, ну, так и не наше дело. Своих забот и хлопот выше маковки. А вот Орешка и пристрожить пора, вона аж руками в тятькину миску лезет, того и гляди, на себя кувыркнёт, а ты, Джадд, не лыбься, хлёбово-то с пылу с жару, обварится сынок, на тебе же и вина будет.

И Гаор словно только сейчас разглядел сидящего на коленях у Джадда малыша и удивился. Это Орешек так вырос? Ведь… ведь год всего прошёл, тогда лежало что-то маленькое, сопело да кряхтело, а сейчас… Басёна, заметив его удивление, усмехнулась:

— На чужих руках дети быстро растут.

Все рассмеялись, а Красава вздохнула. И хотя и не было у Гаора перед ней вины, что мог он для Лутошки сделал, а что разлучили их на торгах, и он вернулся, а Лутошка нет… так не его была воля, и вина не его, но он невольно опустил глаза в миску.

Этого никто тоже словно не заметил, только Большуха шлёпнула ему добавки со словами.

— Ешь давай, а то кощеем смотришься!

— Кем-кем? — вскинул он на неё глаза.

— Вечером расскажу, — отмахнулась от него Большуха. — Давайте, мужики, курите по-быстрому и на работу.

— Не балуют нас матери, — начал Тумак обычное присловье, допивая кисель и вытаскивая сигареты.

— Ох, не балуют, — подхватили остальные.

Джадд отдал Орешка Цветне: рано тому ещё дымом дышать, и закурил со всеми. Гаор доел добавку, и впрямь чего-то голод накатил, как скажи, он в одиночку на взвод полный окоп с укрытиями отрыл, и с наслаждением затянулся. Кощей, кощей… где-то он уже это слышал, ладно, вечером у Большухи выспросит.

СОН ДЕВЯТЫЙ. продолжение

Дни настолько плотно заполнялись болью, что со счёта он сразу сбился. Хорошо ещё, что хозяин почти не показывался, вернее не задерживался. Проверял лекарства, оставлял еду и снова уходил, так что хоть здесь… Болело всё, боль туманила голову и разрывала внутренности. Сутки, а может и больше, он так и провёл в уборной, потому что его беспрерывно выворачивало наизнанку и сверху, и снизу, даже спал на полу рядом с унитазом, боясь не добежать при очередном приступе.

Нет, самые первые сутки были ещё ничего. Он после ухода хозяина добросовестно осмотрел крохотную квартиру, запоминая, где что, и прикидывая, каково ему тут будет. Одна комната на всё про всё, правда, стеллаж-ширма делит её на спальню и гостиную-кабинет. Крохотная кухня, вернее, ниша, заполненная холодильником, плитой на две конфорки, мойкой и полками с посудой. Просторная ванная с душем и ванной, уборная и там же встроенный шкаф со всем необходимым для уборки. Прихожая. Вместо кладовки большой встроенный шкаф с обилием полок, крючков и ящиков, но пустой. Для раба даже койку воткнуть некуда, так что спать придётся либо на полу, хорошо ещё, что по всей квартире паласы, либо в хозяйской постели. Само собой вместе с хозяином. А тот требовательный и злой, ничего не простит и не упустит, сразу видно. Правда, еды оставил. Всяких пакетиков, чтобы заваривать кипятком. В кухне-то крошки завалящей не найдёшь, так всё убрано. И спать он лёг на полу. На всякий случай. Хозяин же ему не сказал ни когда придёт, ни чтоб в постели ждал. А потом и началось.

В редкие доли просветления он что-то готовил себе, глотал таблетки, вставлял свечи… а попробуй, не проглоти и не вставь, хозяйский гнев страшнее любой боли. Прошлое вспоминать не хотелось, а о будущем и гадать нечего. Домашний раб — и этим всё сказано.

И он через боль и головокружение с привычной добросовестностью вытирал пыль, подметал, мыл ванную и уборную. Каждое утро перестилал кровать, наполнял водой и ставил на конфорку кофейник. Хозяин может заявиться в любой момент, потребовать кофе, услады в постели, да чего угодно, а что там у тебя болит… лучше, чтоб хозяин этого не знал и даже не догадывался. Раб нужен здоровым, послушным и весёлым. «Повинуйся с радостью», — это ему объяснили очень давно и заставили запомнить. Потому что ты живёшь, пока нужен хозяину.

Как-то незаметно, постепенно боль утихла. Он продолжал глотать лекарства, вставлять свечи, но спал уже не возле унитаза, а в комнате. Правда, лечь в кровать не рисковал, устраивался на полу, укрываясь своей рубашкой. Хозяин, похоже, догадался, но не рассердился, а даже сказал:

— Можешь спать в постели.

— Спасибо, хозяин, — искренне поблагодарил он. Хозяин усмехнулся.

— Кофе варить умеешь?

— Да, хозяин.

— Ну, так свари.

— Слушаюсь хозяин.

Банку с кофе, без этикетки, но, судя по запаху, хорошим, он заметил ещё в первые сутки и потому без промедления приступил к делу.

Варить кофе в маленькой причудливой кастрюльке с капризно задранной вверх длинной ручкой и смешным названием «рукра» его выучил ещё самый первый хозяин. Кофе получался таким крепким, что его приходилось подавать в паре со стаканом холодной воды. Здесь рукры не нашлось, но кофе хороший, так что и в кофейнике получится.

Поднос и чашка для подачи на месте. Ещё бы сахар и сливки, но сахарница и банка с соответствующей надписью пусты, сливок тоже нет, так что… блюдце, чашка, стакан с холодной водой на всякий случай и… и всё. Ни бисквитов, ни коньяка, ни шоколада, ни фруктов, ну, ничего нет. А кофейник тоже только рабочий, для варки, а не для подачи.

Он отнёс поднос в комнату, поставил на стол. Хозяин, отпив, весело хмыкнул:

— Однако действительно умеешь. Хвалю.

— Спасибо, хозяин, — радостно ответил он.

Если после кофе хозяину захочется услады… что ж, он готов. Правда, ещё болит всё, но уже не так сильно, можно и перетерпеть. Но, к счастью, услаждать не пришлось. Выпив кофе, хозяин отдал распоряжения насчёт дальнейшего приёма лекарств и ушёл, напоследок разрешив допить кофе. Повезло.

Оставшись один, он разложил привезённые хозяином пакетики и коробочки с концентратами, допил кофе, жалко всё же, что сахара нет, и уже спокойно лёг на кровать поверх покрывала.

Успокоительно тикали часы, сипела и булькала где-то далеко в трубах вода. Боль стала совсем далёкой и слабой, почти незаметной. Всё хорошо. Хозяин не злой оказался. Голодом не морит, не бьёт, даёт отлежаться, даже на кровать разрешил лечь. Правда, и работы настоящей ещё не требовал. Ну, так и это не страшно. К чему, к чему, а к домашней работе — во всех её видах — его ещё когда приучили. Всё он знает и всё умеет. А любить или не любить рабу не положено. Делай что велено, за всё благодари и помни: могли и убить. Ты — раб, в жизни и смерти твоей волен хозяин, люби и почитай хозяина, повинуйся с радостью и… и больше ничего. Он повиновался, всегда. И старался радоваться. Очень старался. Но получалось всё хуже и хуже. А повиноваться без радости… совсем погано.

Незаметно для себя он заснул, а, проснувшись с мокрым от плача во сне лицом, что-то никак сразу не мог сообразить, где он и почему здесь оказался. Но такое и раньше с ним бывало. Прошлый хозяин, нет, позапрошлый, да, точно, тот очень сердился на это, даже бил. А в пресс-камере только смеялись. Он судорожно вздохнул, встал и побрёл в ванную умываться и вообще… жить дальше. А в голове назойливо вертелась давным-давно слышанная песенка. «День бесконечен, время не течёт. Что значит время, что такое вечность…» Хотя дальше там, в песне, было про море и радость жизни, а у него… ладно, но тоже, время не течёт, его просто нет. Что было — забудь, что будет — не думай.

Он тщательно умылся холодной водой, прогоняя остатки сна и лишние сейчас мысли, и приступил к большой уборке квартиры. Раз хозяину он в постели не нужен, значит, надо себе жизнь другой работой выслуживать. И ни о чём другом не думать. Думай, не думай… ошейник не снимается, клеймо не смывается, и надеяться тебе не на что. Даже на лёгкую смерть от руки хозяина, утилизация для всех одинакова. Знаем, наслышаны. И про газовню, и про печку. Ещё тогда, в Амроксе объяснили.

Про Амрокс он вспоминать не любил. Хотя боли давно уже нет, да и обманывать боль он тоже ещё там научился, но всё равно… и вообще, приятных воспоминаний мало. И вспоминать хорошо вместе с кем-то, в трёпе. А ему, пока Новенький не появился, и поговорить было не с кем. У Старшего на всё один приказ: что было, забудь, как не было. Другим это, конечно, в самый раз, у них до пресс-камеры совсем другая жизнь была, свободная, только он один прирождённый. А Новенький — родовой, так что они на равных. Правда, у Новенького хозяева не менялись, родовых не продают, но всё же и послушать есть что, и самому рассказать, а тут ещё оказалось…

Он резко выпрямился, бросив на пол щётку для мытья унитаза, и с силой ударил себя по губам. Вот тебе! Болтун, трепач! Чуть не проболтался! Об этом никому, никогда, даже про себя нельзя! Когда говорят, то проговариваются. Как Лохмач. Пока только хрипел да ругался, никто и догадаться не мог, что не або, клеймо и смотреть не стали, а заговорил и всё, сразу полезло. Вот кого жалко, интересно было бы поговорить. И знает много, и грамотный, сразу чувствуется, и… ну, не добрый, а…

Он вздохнул, оглядывая отмытую до блеска уборную. Интересно, кого вернули в камеру, а кого отправили в печку. Жалко, если Новенького отбраковали, Старшего-то точно оставили. И Резаного наверняка, а Шестого могли и выбраковать, и кто ж тогда Шестым будет? Хотя ему самому при любом раскладе оставаться Младшим. Мальчик, Малыш, Малютка… все его так называли. А нынешний хозяин имени ему так и не дал. Интересно, почему? Или зачем? Такие ничего просто так не делают, а зачем-то и для чего-то.

Так за разными мыслями, оборванными воспоминаниями, таблетками и свечами он убрал всю квартиру, поел и поспал. Заняться больше нечем. Ни книг, ни радио, ни даже хозяйской одежды, которую можно чистить, чинить и развешивать. Просто валяться на кровати тоже не стоит.

Он ещё раз прошёлся по квартире, поправил висевшую на стене картину — пейзаж. И сразу видно, что не какое-то определённое место, а вообще. Холмы, деревья, озеро. Сделайте мне красиво! Да, так это называл один из его прежних хозяев. Малевал такие картинки на продажу десятками, как по шаблону. И даже его приспособил к работе: раскрашивать по контуру. Он невольно улыбнулся воспоминаниям. И называл его тот хозяин… да, Мелок, и Пастелька-Пастилка.

Он ещё раз улыбнулся, погладил раму и отошёл. И снова подумал, что нынешний хозяин так ему имени и не дал. Странный он какой-то. Не понять: злой или добрый, любит сверху или снизу, или ещё как… Ладно, как ни работать, всё лучше, чем в печке лежать. Тоже ещё с Амрокса помнит. Он был просто «галчонком», что из него «подстилку» будут делать, никто не догадывался, и лохматый светлобородый садовник охотно говорил с ним, когда учил полоть газоны и просеивать землю для рассады. Это потом, да, потом он узнал и на своей шкуре прочувствовал, каково это быть «домашним», «подстилкой господской». Новенький даже говорил, что в пресс-камере лучше, чем в обычной рабской, и с ним никто не спорил, все хлебнули. Так что… живи и не скули, могло быть и хуже — утешил он себя обычным рабским присловьем. А боли совсем нет, даже странно. И самое его главное всегда при нём… … — Запомни, Малыш, только мозги не поддаются обыску. И душа.

Хозяин опять пьян, раз начал говорить о душе. Но не настолько, чтоб говорить об Огне.

— Душу сам выдаёшь, сам раскрываешь. Кто в музыке, кто в стихах, а кто… — хозяин шумно вздыхает и, расплёскивая по столу, доливает себе вина. — И ничего ты с этим не поделаешь. Ни умолчать, ни соврать душа не разрешает. Пересилишь её, соврёшь, так обидится и уйдёт. И тогда всё, ты кончен. Ремесленник, умелец, — хозяин сплёвывает эти слова как ругательства. — Не быть вруну творцом, запомни, Малыш.

— Да, хозяин, — отвечает он, ловко подхватывая покатившуюся бутылку.

— А будешь молчать, она задохнётся, и опять ты кончен!

Хозяин оглядывает стол внезапно налившимися кровью глазами и резким взмахом руки сбрасывает всё на пол.

— Сволочи! — рычит хозяин, молотя кулаками по старинной мозаике столешницы. — Гады! Что вы со мной сделали?! Я творец! На мне отблеск Огня! А вы…!

Он быстро подбирает осколки и обломки, слушая и не слыша. Он знает: хозяин будет долго ругаться и проклинать, не называя имён, потом будет плакать и вспоминать свою чистоту и невинность, потом потребует услады, но заснёт, едва начав лапанье… …Все хозяева одинаковы, но каждый по-своему.

День накладывался на день. Серые одинаковые дни, когда ни горя, ни радости, ничего не болит, но и здоровья нет. Но за этой серой тусклой пеленой уходило в глубину прошлое. Гаор сам чувствовал, что не только в руках силы, но и в голове ясности прибавляется. Даже читать стал. Ему опять, как когда-то, Милуша приносила прочитанные хозяином газеты, и он вечером после общего ужина и трёпа за куревом лежал у себя в повалуше и читал. Правда, без особого удовольствия, как по обязанности. Дескать, раз дают, значит, бери и пользуйся. Пока хозяин дозволяет. И расспросами его никто не тревожил, так что ни врать, ни умалчивать или выкручиваться не приходилось. Обычные житейские разговоры ни о чём. И учить никого не надо. Малуша читать-писать умеет, а Трёпке любая наука не впрок. Не в кобылу корм. И всё тут. И нечего трепыхаться. Сколько тебе отмерено, да не Огнём, а волей хозяйской, столько и проживёшь.

О папке он даже не думал, зная, что ничего не сможет, даже увидеть, в «Орлином Гнезде» под конец еле различал, а уж теперь-то… и пытаться нечего. Жив и ладно. И всё же… Жив, не жив, а Устав блюди и приказ исполняй. А приказ у него… выжить и… Первую часть ты выполнил, значит, переходи ко второй.

Но папка упорно не давалась в руки, а мысли поневоле перескакивали на обычное, житейское. В рейсы его пока не посылали, что даже к лучшему. Не выдержит он сейчас рейса. Большуха каждый вечер заваривает стакан каких-то трав, и он, стараясь не вспоминать, послушно выпивает зелёную густую горьковатую жидкость. Может, она и помогает. Спать, во всяком случае, он стал спокойнее. И голова почти не кружится… На завтра велено легковушку приготовить, а хозяин в рейсе. Хозяйка водить научилась? А может, и раньше умела, просто он не знал, а… а по хрену ему всё это, надо спать.

Сны неровные, путаные и как не свои. И не помнишь, что видел, а голова тяжёлая, щёки мокрые и сердце колотится. Хоть он и старался быть как все, но в такие утра Большуха тут же, ни о чём не спрашивая, наливала ему кружку травяного отвара, и он так же без вопросов выпивал её, ел со всеми и шёл в гараж. Там его немного отпускало. Нет, куда ему в рейсы. А завтра… Не додумав, он всё-таки заснул. А назавтра он только-только вошёл в гараж, как прибежала Белёна.

— Рыжий, легковую велено в десять. Он кивнул, что, дескать, слышал, знаю, Но Белёна не уходила.

— А ещё чего? — спросил он, захлопывая капот легковушки.

— А ты за рулём, — ответила Белёна, — так что переодеваться беги.

Плотнее запахнула платок и убежала. Он удивлённо посмотрел ей вслед. Но тут же сообразил, что шутить с ним никто не собирается. И надо бежать переодеваться в выездное. А он даже не помнит, висит оно в его повалуше или…

Спасибо Огню: всё висело и лежало как когда-то. Белая рубашка, хорошие брюки, ботинки, куртка… Он переоделся в темпе боевой тревоги, наскоро расчесал волосы, бороду и усы и побежал в гараж.

А там новые новости! Милуша с большим пузатым… термосом?! И Малуша в обнимку с большим пакетом.

— Ага, ага, — кивала Малуша, глядя, как он устраивает термос в багажнике. — Ты его подопри чем, чтоб не упал, там шоколад, горячий. Горячий шоколад? Зачем?

— А пакет чтоб не помялся, там печенье.

Однако… пикник, что ли? Так ведь зима, мороз, правда, отпустил, но всё равно… не лето. Милуша рассмеялась, поняв его удивление.

— Кататься они поедут. С гор на санках. Понял теперь?

И тут он не так сообразил, как вспомнил. Новогоднее катание с гор, верно. В училище даже увольнительную давали, а для тех, кому нельзя в город или не к кому, ставили и насыпали свою. Малуша горестно вздохнула.

— Ничего, — обняла её, прижав к себе, Милуша, — А мы за выгон сходим, там тоже насыпали.

И убежали обе тут же. Гаор невольно на мгновение, но ощутил желание пойти с ними, кататься с гор, барахтаться в снегу, горланить и задирать… но тут же вернулась усталая равнодушная покорность. Что прикажут, то и сделает.

Он ещё раз проверил, надёжно ли уложены термос и пакет, и сел за руль. Вывел машину из гаража, вышел закрыть ворота, снова за руль и на передний двор к «хозяйскому» крыльцу.

Там его уже ждали. Хозяйка и дети, все пятеро в толстых тёплых комбинезонах с капюшонами. На автомате усвоенного за год в «Орлином Гнезде» Гаор вышел из машины и распахнул перед ними дверцы. Толкаясь и смеясь, дети заполнили заднее сиденье, а хозяйка села на переднее. Гаор захлопнул дверцы, занял своё место и положил руки на руль в ожидании приказа.

— К Байгуру.

— Да, хозяйка, к Байгуру, — ответил Гаор и мягким рывком бросил машину вперёд. И тут же получил замечание:

— Не лихачь, — строго сказала Гройна.

— Да, хозяйка, — автоматически откликнулся он, — не лихачить.

Ну да, это тебе не психованного тихушника возить, которому на полицию накласть с присвистом… А сзади радостно шумели:

— Ура! К Байгуру!

— Мама, машинки сахарные купим, да?

— Мама, а зверюшек…

— Ух, ты!

— Только кататься, — строго сказала, полуобернувшись к ним, Гройна. — Никаких покупок.

— Ну, мама!

— Только кататься, — повторила Гройна тем тоном, который дети хорошо знали. — А если вам не нравится… — она сделала выразительную паузу.

— То повернём обратно, — закончила старшая девочка.

— Вот именно.

— Мама, ну почему? — не унимался Гирр. — Ведь это катанье! Ну, мама!

— Замолчи, — почти материнским тоном сказала Гахра. — У нас нет денег.

— На что хорошее так денег нет, — пробурчал себе под нос Гирр, неприязненно посмотрев на лохматый затылок раба. — Одни неприятности из-за него.

Гаор ни бурчания, ни взгляда не заметил. Дети приказывать ему не могли, а потому он их и не слушал. Небо затянуто белёсой плёнкой, солнце просвечивает, но снег не искрит. Тоже хорошо, а то глаза, конечно, отошли, но вдруг… Дорога ровная, но вот машина… Нет, всё нормально, мотор, шины, да всё в порядке, но… но машина не та, та была… машина, а это… дребезжалка, на той бы он и по целине, по прямой, а на этой только попробуй свернуть и всё, засядешь намертво до весны.

Гройна искоса посмотрела на спокойно сосредоточенное лицо раба. Да, она сама противоречит себе. Да, можно было бы дождаться Ридурга, но… Ридургу надо будет отдохнуть после рейса, погода может испортиться, прогноз очень неясный, и Сивко говорил, что коровы холод чуют, и надо дать девкам и девчонкам тоже сбегать на свою горку за выгоном, при ней они уйти не посмеют, а Нянька чуть ли не в открытую об этом просила, и Рыжий вроде бы отошёл, глаза уже живые, не как раньше, конечно, но всё же… человек, а не мертвец ходячий. Итак, сколько набирается? Четыре аргумента. Вполне достаточно. А что денег на покупки нет, так это даже полезно для воспитания. Нельзя иметь всё, что хочется, надо уметь ограничивать себя.

— Там будет указатель.

— Да, хозяйка.

Но и без указателя не заблудишься. Вон их и догоняют, и обгоняют, и все туда, и уже видны пёстрые флаги, и слышна музыка… а вон и указатели. Магазин прямо, горки и прочие качели-карусели направо, налево что-то ещё и всё Байгур. «Покруче Сторрамовского комплекса будет», — подумал Гаор, заруливая на стоянку. И он ещё остановиться не успел, а Гирр уже нетерпеливо дёргал ручку, звонко визжали девочки, хлопал в ладоши и что-то кричал Гриданг, выговаривала и распоряжалась Гройна…

И вдруг он остался один. Гаор откинулся на спинку сиденья и перевёл дыхание. Точного приказа ему не дали, но и так понятно, что надо ждать. Что ж по сравнению с теми, прошлыми поездками, тоже не самое плохое.

Немного посидев, он рискнул выйти, осмотреться. Может, и ему что отломится. Стоянка забита машинами. Дешёвые легковушки и полуфургончики, ни одного лимузина, не говоря уже о кабриолетах, ну да, это же Дамхар, а не Аргат.

— Чья машина?

Вздрогнув, Гаор обернулся на начальственный голос. Немолодой мужчина в зимней полевой форме без знаков различия и петлиц, но со старыми выцветшими нашивками за ранения, гладко выбритое лицо…

— Капитана Корранта, господин, — ответил Гаор.

— Что-то я тебя не помню, — задумчиво сказал мужчина. — Арендованный?

— Хозяйский, господин.

К ним подошёл второй, в такой же форме, но без нашивок, его лицо показалось Гаору смутно знакомым.

— Рыжий? — удивился подошедший. — Тебя что, весь год в порубе продержали?

Гаор даже не успел удивиться лёгкости, с которой голозадый управляется с нашенским словом, как получил приказ:

— Туда ступай, к остальным. Понадобишься, позовут.

Куда туда? Он недоумённо посмотрел в указанном направлении и увидел высокий снежный вал, над которым вздымался забор из проволочной сетки. А из-за вала голоса и смех. И ещё не разобрав слов, Гаор не понял, а ощутил: свои. Там свои! Рабская зона? Как в заведении?

— Ступай, ступай, — поторопил его надзиратель.

Нет, вспомнил он, смотритель. И пробормотав положенное: «Да, господин смотритель», — Гаор с замирающим сердцем пошёл к узкой калитке.

Калитка не заперта и открылась при первом касании. Да, не обманули, не ошибся! Свои! Его сразу окружили, жадно расспрашивая: чей, откуда? Нашлись и старые знакомцы по встречам в заведениях.

— Чегой-то тебя видно не было?

— О, Рыжий, тебя где носило?

— А я тебя помню, чего не заезжал к нам?

— Тебя чо, с усадьбы не выпускали?

— Где был, паря?

— В Аргате, — ответил он всем сразу, пожимая чьи-то руки и обмениваясь дружескими шлепками по плечам и спине.

— В аренду, что ли, сдавали?

— Да, — облегчённо кивнул Гаор.

Ну да, ничего другого и подумать не могут, так что и врать не надо: всё за тебя сами скажут, а ты только не спорь, да кивай.

— Оно и видно.

— Аж с лица спал.

— Какой ни есть хозяин, а свой тебя поберегёт.

— Да вот меня на месяц сдали, да ещё родичу хозяйскому, так не чаял, не доли, миги считал, а потом полгода отъедался.

— Нет, браты, это ещё к кому попадёшь.

— Да, из аренды вернёшься, а с торгов…

— Заткнись, пока не накликал.

— Давай, паря, горячего глотни.

— Горячего? — изумился Гаор. — Откуда?!

— А оттуда! — радостно заржали в ответ.

И только тут Гаор увидел, вернее, его подвели и подтолкнули к столу, на котором стояли два армейских «ротных» термоса и стопки картонных стаканчиков.

— Байгур угощает!

— Гуляй, братва, кипяточком потчуют!

Что изображал горячий тёмный и даже немного сладкий напиток — чай или кофе — Гаор не понял и даже не допытывался. Он пил, обжигаясь и смаргивая набегающие на глаза слёзы, а ему рассказывали, что прижима прежнего куда как нет. Вот, не в машинах сидим, а загородку выделили, так и поговорить, и потолкаться можно, даже вона скат раскатали, тоже катайся, как хочешь, и хоть кури, хоть кипятком балуйся, а вчерась почти настоящую «стенку» завели…

— И ничего? — удивился Гаор.

— А ничего!

— Сказали только, чтоб без увечий, а то…

— А то мы сами не понимаем.

И в самом деле, площадка оказалась огороженной только со стороны стоянки, а напротив… снежный склон, с укатанными до чёрного блеска длинными дорожками. И с хохотом, посвистом, барахтаньем в нижних сугробах… катанье? Катанье!

Гаор залпом допил чай или что там налито, сбросил стаканчик в стоявший тут же большой пластиковый бак и медленно, словно опасаясь, что это окажется сном, маревом, пошёл к скату. Огонь Великий, когда же это у него было?

К третьему спуску тело вспомнило, как держать равновесие, и он с шиком докатился до самого низа, не упав. А голова тоже вспомнила, как на дембеле, в первую его «вольную» зиму, он так же катался с какой-то девчонкой на «диком», то есть бесплатном спуске. Но здесь… здесь лучше! И снег искрится и играет на солнце, ничем не напоминая страшную белизну кафеля, а чёрный лёд никак не похож на Коцит.

Как он, стоя да с разбегу, никто больше не смог, и его опять шлёпали по плечам и спине, чествуя как самого ловкого. Смешно, но… приятно!

А тут ещё прибежали девчонки в синих с жёлтым форменных байгуровских комбинезонах. Вообще-то они должны были поставить новые термосы с горячим, забрать опустевшие и ещё там чего-то, но хоть по разику-то скатиться, да ещё с такими ладными и ловкими, да пока остатное допивают, чтоб не пропало, да…

А с девкой кататься, да в сугробе не побарахтаться, это ж каким дураком надо быть! Когда девчонки, наконец, уволокли опустевшие термосы, они ещё долго гоготали и балагурили, кому чего удалось и досталось.

Выгребая неведомо как попавший за шиворот снег, Гаор смеялся, поддевал и отругивался вместе со всеми. Да вот оно — вместе! Он с ними, и они с ним. Заодно, по… по-братски. И в самый разгар веселья от калитки начальственный, «господский» голос:

— Рыжий! К машине бегом!

Приказ есть приказ, его надо выполнить, а что там у тебя… что господам, что командирам всегда по хрену.

Возле машины его ждали. Гаор изумлённо уставился на девчонку в оранжевом комбинезоне с пришитым сзади длинным загнутым кверху пышным хвостом и плотно облегающей голову шапочке с торчащими ушками. Правда, клеймо и ошейник на виду, как и положено.

— Велено всё сразу, — весело скомандовала она. — Знаешь про что?

— Догадываюсь, — хмыкнул Гаор, открывая багажник и доставая термос и пакет с печеньем. — Донесёшь?

— Тебе велели, ты и неси, — фыркнула девчонка. — Давай по-быстрому.

— Понял, — покладисто кивнул Гаор. — Белка, что ли?

— Ну да, — не оборачиваясь, ответила девчонка, ловко лавируя между машинами. — Нас всех, ну, кто на горках в обслуге, обрядили, белками там, зайцами, ещё кем. Для веселья, понял?

Забор, отделяющий стоянку от господских развлечений, был изнутри щедро украшен, вернее, заставлен раскидистыми ёлками, воткнутыми в насыпанный на половину человеческого роста снежный вал, и потому замечался только при уж очень внимательном взгляде. Охранник у высокой узкой калитки пропустил их молча, но оглядев очень внимательно.

Внутри музыка, детские визг и гомон, деревянные пёстро раскрашенные самые разные горки и спуски, карусели, качели, ещё что-то… Один раз давным-давно его мальчишкой в новогоднюю увольнительную Сержант сводил на такое гулянье. И… Гаор только сейчас вдруг сообразил, что ведь за вход, за картонный стаканчик с горячей приторно-сладкой тёмной жидкостью, за разноцветные бумажки билетиков на всякие эти сооружения Сержант заплатил наверняка из своих. Точно, свои карманные он тогда там же потратил на пакет засахаренных орехов. И было это только раз, потому что… интересно, сколько месяцев Сержант копил свои карманные на это гулянье? Отказавшись от любимого крепкого трубочного табака и обходясь самыми дешёвыми сигаретами. Да, он помнит: Сержант покупал сигареты, вынимал из них табак и уже им набивал трубку. Так что…

Додумать Гаор не успел, вернее, побоялся, настолько привык думать о Сержанте по-другому. Да и пришли уже. В просторный, ограждённый снеговыми валами и ёлочными шеренгами, и одновременно тесный от множества столов и людей зал не зал… едальня господская. А вон и хозяйка, и дети. Сидят вокруг пустого стола и ждут. Вон официант подбежал, и хозяйка покачала головой, отказываясь. Ну да, в машине же говорили, что денег нет, потому и угощение с собой взяли. Гаор невольно прибавил шагу.

— Да-да, сюда, — вскочила ему навстречу старшая девочка. — Ставь сюда, мама, я сделаю…

Гаор поставил на стол термос и пакет и повернулся уходить, но хозяйка остановила его:

— Подожди.

«Это что, и за столом им прислуживать?!» — мысленно возмутился Гаор, и тут же сам себя осадил воспоминанием о Фрегоре. Был же уже лакеем и ничего, здесь, по крайней мере, бутылками в него кидаться не будут. А о том, что тогда потом было, он ещё раньше заставил себя забыть и не вспоминать.

Прислуживать не пришлось. Старшая девочка достала из пакета стопку пластиковых чашек и круглую жестяную коробку с печеньем, а хозяйка открыла термос и разлила по чашкам дымящуюся густую и тёмную как… как смола жидкость. В воздухе поплыл непривычный, странно приятный запах. У Гаора непроизвольно дрогнули ноздри.

— Пейте осторожно, он горячий, — Гройна раздала чашки. — Гонха, помоги Гридангу. Гирр, не хватай столько.

Гахра взглядом спросила у матери разрешения и очень серьёзно, даже строго сказала Гаору:

— Рыжий, себе сам налей. Гаор изумлённо уставился на неё. Этого он никак не ожидал. Что заметила и поняла Гройна… но она улыбнулась и сказала:

— И Белочку угости.

— Ой, спасибо вам, госпожа предобрая! — тут же взвизгнула крутившаяся у стола девчонка, а так как Гаор медлил, всё ещё не зная, посчитать сказанное за приказ или за господскую шутку, подтолкнула его локтем в бок и шепнула: — Ну, давай же, а то остынет.

И тогда он вышел из оцепенения, и удачно вспомнив, как называют старших хозяйских дочек, что уже к хозяйству приучаются, поблагодарил:

— Спасибо, хозяйка, спасибо, хозяюшка.

Гахра покраснела от удовольствия — вообще-то ей до такого обращения ещё три года, самое меньшее, расти, но для своего раба… — и покровительственным тоном разрешила:

— И печенье бери.

Гаор повторил положенные формулы, налил из термоса в последнюю шестую чашку шоколада и взял из банки четыре желтовато-белых кругляша в искрящихся, как льдинки, сахарных крошках, отступил на шаг.

— Пей первым, — распорядилась девчонка. — А теперь я глотну.

Они пили, передавая друг другу чашку после каждого глотка, и девчонка, озорно блестя светло-карими глазами, крутила чашку, чтобы своими губами коснуться того места, где пил он, и заедали обжигающий сразу и сладкий, и чуть горчащий густой шоколад хрустящим рассыпающимся во рту печеньем. И Гаор уже замечал, что он не один такой, что у многих столов стоят рабы и рабыни не в байгуровской форме, а в чём попало, прислуживают своим хозяевам, и многие тоже, как и он, прихлёбывают и жуют. Однако… правда, на том пикнике, на спецурном полигоне, его тоже угощали, а потом… хотя нет, здесь в такие шуточки вряд ли играть будут. Гройна разлила по чашкам добавку и кивнула Гаору.

— Отнеси в машину.

— Да, хозяйка.

— Мама, а чашки выкинем? — удивилась Гонха.

— Они разовые, дура, — важно заявил Гирр.

— Мы тогда их для кукол возьмём.

— Мама, можно?

— А мы ещё покатаемся?

— Мама, а мой абонемент кончился…

— Мама…

— Ладно, — Гройна встала из-за стола, озабоченно пересчитывающим взглядом осмотрела запрыгавших вокруг неё детей. — Рыжий, всё собери и отнеси в машину. Дома разберём.

— Мама, там ещё три печенья, — влез Гирр, — и ломаных два.

— Это Рыжему, — улыбаясь, но строго ответила Гройна. — Пусть, кого сам захочет, угостит.

Да-а? Ну, такого у него точно ещё не было. От растерянности он даже положенную благодарность пробормотал, когда хозяева уже ушли.

— Давай по-быстрому, — поторопила его «белка», — вона уже место ищут.

Да, он сам уже видит, как между столами пробирается, отыскивая себе место, целое семейство, детей куча, и две клеймёные няньки сзади и тоже с узелками. Гаор быстро сунул «белке» печеньице, остальные пересыпал в карман куртки, сгрёб чашки и коробку в пакет, подхватил термос. И на выход в темпе. Пока хозяева абонементы свои докатывают, ему тоже кое-что можно успеть.

Он успел. Заложить всё в багажник, включить печку, смахнуть с крыши и капота неизвестно откуда взявшийся лёгкий снежок и бегом вернуться в загородку, к своим. И как раз удачно. Девчонки прибежали менять термосы, и он их угостил печеньем, под дружный гогот и подначки.

И когда зычный голос смотрителя позвал его от калитки, он побежал на зов уверенный, что испробовал всех местных развлечений. «Стенки», правда, не было, но ему сейчас «стенка» и не с руки, силы-то прежней нет.

Хозяйка с детьми ждали у машины, но у него всё наготове, так что и доли не прошло, как все в машине, и он за рулём в ожидании приказа.

— Домой, — сказала Гройна.

— Да, хозяйка, домой, — бодро гаркнул Гаор, мягко срывая машину с места.

И с удивлением заметил, что заметно потемнело и надо включать фары. Уже вечер? Или тучи натянуло? Похоже и то, и то. Вон и снег посыпал. Гаор включил дворники и подобрался. Легковушка не для снегопада, как бы…

Сзади было тихо: утомлённые катаньем дети сразу заснули. Гройна оглянулась на них и тихо спросила:

— До метели успеем?

— Раз надо, хозяйка, значит, успеем, — твёрдо ответил Гаор. Снег всё гуще, но ветра пока нет. Успеем? Успеем.

Он гнал машину сквозь частую снежную сетку, и будь один, то даже запел бы: такая спокойная уверенность наполняла его. А что набившийся в ботинки снег растаял, и ноги ощутимо замёрзли… так это пустяки, совсем даже не смертельно.

— Промок? — тихо спросила Гройна и, не дожидаясь его ответа, распорядилась: — Скажешь Большухе, чтобы согрела тебя.

Это она про что? Гаор растерянно покосился на неё, увидел усталое, привычно усталое лицо и вдруг понял: ни о чём таком и речи нет, Большуха должна дать ему горячего питья или ещё чего-то, чтобы он не простудился. И не хозяйка это говорит, а… тоже Мать. И тут же повернулся опять к дороге. Потому что небо уже не синее, а чёрное, и фары с трудом пробивают снежную пелену, и вот-вот начнут проскальзывать шины… Вот чёрт, сюда бы сейчас ту машину, чтоб через быстро нарастающие заносы как по городскому асфальту… но уже чуть-чуть осталось… И сам себя мысленно одёрнул: не загадывай, не гневи Судьбу. Когда-то он слышал, что лётчики считают полёты по посадкам, а не взлётам, так и ему… по возвращению счёт. Но уже знакомый поворот, приметное дерево над соседским забором, а вон и парадный двор.

Он остановил машину у самого крыльца и дал короткий гудок. Сразу распахнулась дверь и выбежали Милуша с Белёной и Куконей. Сонных детей выгрузили из машины, Гриданг даже не проснулся, и его унесли на руках, а Гаор поехал на «чёрный» двор, в гараж. И только сейчас ощутил, что действительно промок, в ботинках аж хлюпает.

Гаор наскоро поставил легковушку на место — вся работа завтра, сейчас только самое необходимое — и побежал в кухню. В тепло. К своим.

Говорить ему ничего не пришлось. Он и оглянуться не успел, рта не раскрыл, как оказался сидящим у горячей печи. Босые ноги с закатанными до колен штанинами в шайке с горячей остро пахнущей горчицей водой, а в руках большая фарфоровая кружка с дымящимся сладким и крепким до черноты чаем.

— Ну? — подбоченившись, оглядела его Большуха. — Греешься?

— Ага, — выдохнул он, — спасибо, Мать.

— Ему б сейчас не чаю, — усмехнулся усаживавшийся за стол Тумак, — а кой-чего покрепче.

— Это да, — согласно кивнул Гаор, — это бы сейчас в самый раз было.

— Было, да сплыло, — сердито припечатала Нянька. — Ишь губы раскатал.

— Старшая Мать, а если того? — подмигнул он ей.

— А вот я сейчас вицу возьму, — пообещала Нянька. — Сразу будет и того, и этого, и всякого.

Под общие вздохи и стенания, что не балуют нас матери, ох, не балуют, Гаор допил чай, вытер ноги поданным Трёпкой полотенцем, надел свои чуньки и сел за общий стол. И… и будто не было ничего, не было страшного года, не было… …И спал он крепко и спокойно, без снов, как когда-то.

Венн никому ничего не прощал. Каждому воздать должное! Но спешить с воздаянием нельзя. И незачем. Зачастую надо только не мешать, и тот сам сделает себе столько и такого, что ни один враг не сумеет, даже не додумается.

И верный этому правилу, он спокойно и даже доброжелательно наблюдал за Фрегором. За его погружением в безумие. И с радостным удивлением заметил, что не одинок в своих наблюдениях. Да, Фрегора многие не любили, хотя в их Конторе о любви говорить и даже думать вообще глупо. А вот зависть, злорадство, ненависть… это норма! И надо быть последним дураком, непрофессионалом, чтобы отказывать себе в этом. Теперь надо просто ждать. Не торопись, и ты увидишь, как мимо твоего дома несут труп твоего врага. И Венн ждал.

Где-то скрипели и проворачивались колёса бюрократической машины, неумолимой и неподкупной, когда делу дан официальный ход.

И, наконец, этот день наступил. Разумеется, Венн знал. И, разумеется, ничем никому и никак не показал, что знает. Марионетка играет убедительно, только не подозревая о своих ниточках. Всё идёт как должно, и главное — не мешать. И всё-таки звонок Фрегора застал врасплох.

— Венн!

Фрегор орал так, что Венн, невольно поморщившись, отодвинул от уха трубку.

— Венн, я сделал это! Его увезли! Представляешь! Венн, всё! Понимаешь?!

Венн сразу всё понял, но притворился непонимающим. И Фрегор радостно, захлёбываясь и перескакивая, стал ему рассказывать. Как приехала специальная команда из Ведомства Крови, как дура воспитательница стала рваться следом за уродом, и с ней спорить не стали, загрузили в ту же машину, он сам, лично её под локоток подсадил… Фрегор захлебнулся радостной руганью, помолчал, шумно переводя дыхание, и продолжил совсем другим серьёзным до официальности тоном.

— Остальное не по телефону. Встретимся и расскажу.

— Идёт, — согласился Венн.

В самом деле, спешить некуда, ему во всяком случае. Люди сходят с ума от горя, многократно описано и разобрано. А от радости? От злой радости? Нянька говорила, что злая радость не впрок, и запрещала ему радоваться чужим двойкам и промахам. Радуйся своей победе, а не чужому поражению. К тому же они не всегда совпадают. И вряд ли придётся ждать слишком долго.

Ему позвонили через три с половиной периода. Звонил дядя Фрегора, Орнат Ардин. Был подчёркнуто корректен, умеренно встревожен. Начал с их ещё школьной дружбы, намекнул на нежелательность официального вмешательства и закончил просьбой приехать и как-то повлиять на Фрегора, поведение которого несколько… м-м-м… странновато.

Венн выразил понимание и согласие, сказал о своей занятости и пообещал приехать, как только освободится. И положив трубку, заставил себя перевести дыхание и не позвонить своему агенту в охране «Орлиного Гнезда». Всю информацию он получит своевременно и нельзя показывать свою заинтересованность. Это повышает цену информации.

А ещё через полпериода ему позвонили уже по внутренней линии и сухо известили, что к Фрегору Ардину отправлена спецмашина из медицинского отделения и ему предлагается присоединиться для оказания посильной помощи.

— Выезжаю, — дисциплинированно ответил Венн.

Итак, как ни спеши, а в лучшем случае он прибудет одновременно с командой, а… а стоит ли спешить? Судя по вызову, команда уже там и не справляется, раз позвонили ему. И значит, уже после звонка Орната произошло нечто, правда, он догадывается что именно, раз уже вызвали медиков из Конторы. Кто вызвал? Тот, кто имеет доступ. А это… Ладно, это всё понятно и известно. Не будем мешать коллеге уйти в блаженный мир неадекватности, как изящно выразился как-то Мастер.

Венн гнал машину на пределе, допустимом правилами дорожного движения. Разумеется, дорожная полиция знает все их машины и никогда ни за что не рискнёт с ними связываться, но и привлекать внимание ненужным безнаказанным нарушением не стоит. Незаметность обеспечивает внезапность, а внезапность — успех. Ещё дед учил. И был абсолютно прав. Ведь именно на манеру Фрегора гонять, поплёвывая на правила, как на нарушение маскировки и было указано во внутреннем распоряжении как на причину тех провалов и появления списков. Дескать, враги наблюдали и отследили. Очень удачно получилось!

Охранник у ворот чётко взял «на караул», приветствуя его. Венн привычно сделал вид, что ничего не заметил, только плотнее сжал губы и приготовился…

Подъезжая к дворцу, Венн сбросил скорость и опустил окно, быстро оценивая обстановку. С заднего двора доносился неясный шум, хлопнул выстрел и кто-то вскрикнул. «Даже так?» — мысленно удивился Венн, круто выворачивая руль.

Рабы, лежащие на снегу в ослепительно красных лужах и ожидающие на коленях своей очереди, поодаль замершие в угрюмом ожидании охранники… а вон и машина из Конторы и рядом двое… не рискнули связываться? И Фрегор, голый, с пистолетом, с хохотом танцующий в кругу из трупов и готовящихся стать трупами.

Увиденное если и удивило Венна, то только своей… м-м-м… ожиданностью. Когда у садиста срывает крышу, он остаётся садистом. Только перестаёт стесняться и… ладно, всё это потом, а сейчас действуем. Венн решительно выключил мотор и вышел из машины.

Расстреливали очередного раба — мальчишку лет пятнадцати. Как и остальных не сразу, не с первой пули, а чтоб покричал, подёргался. Радостно хохочущий Фрегор так увлёкся, что заметил Венна, только когда тот подошёл почти вплотную.

— Венн? — радостно удивился Фрегор. — Вот удачно! Хочешь? — и протянул ему пистолет. — Или ты только из своего? Давай на пару. Помнишь, тогда, на полигоне, ты по бегущим всех обстрелял. Спорим, я на медленном сильнее?

— Спорим, — весело согласился Венн и предложил: — Но сначала выпьем. Закатимся куда-нибудь…

— Да! — Фрегор сразу забыл и о пари, и о стрельбе. — Надо отметить, там я тебе и расскажу, а этих потом добью. Дальние боковые, успеется. Ты на своей?

— На такой ты ещё не ездил! — очень искренне ответил Венн, мягко увлекая Фрегора.

Мгновенно понявшие его замысел два санитара, или кого там прислали, встретили их дружеским гоготом и шуточками насчёт выпивки и девочек. Фрегор сунул пистолет в несуществующий карман, уронив его на снег и не заметив этого, и с уважительной завистью оценил машину:

— Вроде той, что мне для Дамхара выдали. Тоже в командировку? Когда едешь?

— Гульнуть успеем, — заверил его Венн.

Фрегор засмеялся и взялся обеими руками за поручни у открытой двери. Один из санитаров мягко коснулся его спины ладонью с зажатым между пальцами маленьким шприцем. Фрегор качнулся, оседая, но его тут же ловко подхватили изнутри и втянули в кузов, оба санитара мгновенно нырнули следом, дверцы захлопнулись, коротко и резко взвыл мотор, и машина исчезла, только оседал взметённый шинами снег.

Венн уважительно отметил про себя чистоту работы и коротким командирским жестом подозвал к себе старшего из охранников. Тот дисциплинированно подбежал, щёлкнул каблуками и замер в ожидании приказа.

— Немедленно убрать безобразие.

Охранник козырнул и приступил к выполнению. Венн отвернулся и не спеша, брезгливо обходя кровавые лужи, пошёл к своей машине. Всё, он здесь в последний раз. Фрегор не вернётся, а без него ему сюда дорога закрыта. И в Королевскую Долину тоже. Жаль… А может и к лучшему. Сумасшествие, говорят, заразительно. А вырождение?

Он всё-таки ждал, что кто-нибудь из Ардинайлов позовёт его, тот же Орнат, но… низкородный должен считать наградой саму возможность услужить высокородному. Откуда, из какой невообразимой дали, всплыло это странное в современном мире слово: «низкородный»? Даже клеймёных аборигенов теперь так не называют, а уж дуггуров, даже потомков бастардов, тем более. Ну что ж, Ардинайлы сделали свой выбор. Он тоже. И теперь ничто и никто не помешают ему завершить начатое.

Венн прибавил шагу, чтобы случайный оклик не остановил его, и сел в свою машину. И с места рванул на максимальной скорости. На автодром! Проветрить голову.

Орнат Ардин аккуратно расправил штору и отошёл от окна.

— Уехал? — тусклым неживым голосом спросил Фордангайр. Орнат молча кивнул.

— Я думал… он зайдёт…

— Зачем? — спокойно спросил Орнат, усаживаясь в кресло перед камином.

— Он был другом Фрегора.

— Был, — согласился Орнат. — Но только Огонь греет всех.

Бесшумно и незаметно возник лакей и, поклонившись, негромко доложил, что приехавшие из конторы господина Фрегора осматривают его кабинет. Орнат небрежно кивнул:

— Ступай. Лакей ещё раз поклонился и исчез.

— Оперативно, — попытался улыбнуться Фордангайр.

— Всё было решено заранее, — пожал плечами Орнат. — Иным закончиться и не могло.

— Но… но почему так поздно?! На неделю бы раньше… — Фордангайр схватил открытым ртом воздух и заплакал.

Орнат вежливо отвернулся. На неделю раньше… дурак, это ничего бы не изменило, синяя машина Ведомства Крови всё равно бы приехала в назначенное время, не опоздав и не опередив проставленные в бланке дату, период и мгновение. Конечно, Фрегор вызвал её не накануне, ясно же, что подготовка была очень серьёзная, и… и что Фрегору дали на это разрешение. Кто-то решил уничтожить Ардинайлов и выбрал своим орудием Фрегора. Или… всю Королевскую Долину, а с них просто начали? Но зачем? Королевская Долина давно ни на что не претендует, или…

Фордангайр всхлипом перевёл дыхание, и Орнат недовольно покосился на него: дурак, мешает думать. Как бы и у этого не сорвало крышу, с ним возни тоже будет сверх головы. Фордангайр заметил и немедленно вспылил.

— Ты… ты смеешь…! Орнат позволил себе брезгливо поморщиться.

— Прекрати истерику. В доме посторонние.

Фордангайр тут же понизил голос, но не сказать заготовленного уже не смог.

— Ты никогда не был отцом, ты не знаешь что это такое, потерять ребёнка.

Орнат невольно усмехнулся. Двадцать лет назад это ещё могло подействовать, но всё давно перегорело и успокоилось. Тот давний урок, преподанный ему Змеюгой, старшей сестрой, он хорошо усвоил. Сама она это придумала, или вместе с Орвантером… уже неважно. И можно, пожалуй, ударить в ответ.

— Откуда мне это знать? У меня никогда не было больных детей.

Фордангайр открыл рот и… промолчал. Орнат с интересом следил, как он открывает и закрывает рот, глотая непроизнесённое, шевелит бровями, собирая и распуская морщины. Ну-ка, а на что рискнёт его единственный, с сегодняшнего дня, племянник?

— Но… — наконец решился заговорить вслух Фордангайр, — но отец же запретил тебе… женщин…

«Ого! — отметил про себя Орнат. — Так ты это знаешь. И не боишься сказать. Интересно. Но оставим без ответа. Пока».

И чем дольше длилось молчание, тем больше увядал, оседал в кресле, становился маленьким и жалким Фордангайр. Потому что мысленно сам проговаривал себе всё то, что мог ему сказать Орнат.

А Орнат уже напряжённо думал о другом, привычно сохраняя на лице выражение вежливого равнодушия. И меньше всего его мысли касались Фордангайра. Он думал о Венне. Что и где произошло, если потомок бастардов рискнул предать Ардинайла? Да, Фрегор только Ардин. Но новые законы уже вступили в силу. И замысел Фрегора предельно ясен. Потребовать на законных основаниях полной фамилии, а дальше всё ясно и понятно. И что план Фрегора сорвался… нет, Венн не мог это сделать. Фрегор и раньше был, скажем так, не совсем адекватен, так что, нет, важно другое. Тихая Контора против Королевской Долины. Кто ей это разрешил? Нет, приказал? И зачем? Но если…

Орнат резко встал, оттолкнув кресло, и отошёл к окну. Невидяще оглядел пустой двор, где дворовые рабы соскребали последние ярко-красные комья смёрзшейся крови. Если… если всё так, как мелькнуло в мыслях, то Королевской Долине конец. Но почему? Нет, это тоже ясно, но почему именно сейчас? Что готовится, если Королевскую Долину решили убрать? Безмолвное соглашение, что Королевской Долине не мешают жить, как она хочет и как привыкла, а Королевская Долина не вмешивается ни делом, ни словом, ни мыслью в политику. Это соглашение действует уже… столетия три, не меньше, отдельные выходки отдельных отщепенцев не в счёт, и вдруг… или… Или чей-то очередной всплеск и в отместку уничтожают всех? Вполне в духе предков. Да и нынешнего Главы тоже. Кое-что он о нём слышал. Сплетни, конечно, но в любой сплетне есть немного…

Когда ушёл Фордангайр, он не заметил. Просто ощутил холодок одиночества и тут же забыл об этом. За спиной что-то шевельнулось.

— Говори, — бросил, не оборачиваясь, Орнат.

— Они уехали, хозяин, — со спокойной почтительностью сказал Голован. И не дожидаясь приказа, продолжил доклад. — Они забрали все бумаги из кабинета, хозяин, большой сейф открыли и оттуда всё взяли, а малый сейф забрали, не открывая. И часть книг взяли. Те, что стояли во втором и третьем рядах.

— Быстро управились, — хмыкнул Орнат.

— Бумаги они брали не глядя, хозяин, — ответил Голован. Он хотел ещё что-то сказать, но Орнат остановил его.

— Всё, ступай.

— Да, хозяин, — донеслось затихающим шёпотом.

Орнат остался стоять у окна, зная, что со двора его никто не увидит, а значит, можно не следить за лицом.

Итак, подтверждение получено. Фрегора больше нет, и никогда не будет. Ардинайлы лишились… чего? Заступничества Тихой Конторы? Ну, Фрегор и раньше этим себя не утруждал. Своего человека в том же месте? Так тоже, если подумать, кому Фрегор был своим… Нет, Ардинайлы ничего не потеряли, потому что терять было нечего. Что потерял он сам? Тоже ничего. А вот что лично он приобретёт в будущем? Это, пожалуй, самое важное.

Двор уже давно был пуст и чист. Все следы буйства Фрегора убраны, а Орнат всё стоял у окна, вглядываясь в белоснежную пустоту.

Проснувшись, он, как всегда, полежал несколько мгновений с закрытыми глазами, вспоминая, кто он и где он, а заодно и проверяя, лежит ли один. Сегодня всё было в порядке. Он один, вокруг неопасная тишина, ничего не болит, вчера… да, вчера обошлось…

…Хозяин приехал, как всегда, внезапно. И не один. Его спутник, похоже, родич, возможно даже и брат, оглядел его серьёзно, с господской оценкой. Но взгляд был не злой, а на мгновение даже сочувствующий. Ему приказали подать кофе, и пока он возился на кухне с кофейником, бисквитами, лимоном и коньяком — всё необходимое они привезли с собой — в гостиной шёл негромкий и дружеский, а не любовный — это-то он умеет различать — спокойный разговор. В слова он не вслушивался, зная по опыту, что пока он сам не явится с готовым кофе, о нём даже и не вспомнят.

Он уже всё разложил и поставил на подносе, когда из комнаты его громко позвали:

— Ну, где ты там?

— Иду, хозяин, — готовно откликнулся он, внося в комнату угощение.

Хозяин и гость сидели на диване перед маленьким журнально-кофейным столиком и очень внимательно рассматривали его, особенно гость. Он постарался улыбнуться как можно приветливее, но не обольстительно. Гость — явный натурал, а такие легко обижаются на заигрывания, даже если ничего и не было, а им только показалось.

Но обошлось. И когда хозяин приказал ему включить музыку и потанцевать для них, тоже всё обошлось. Им понравилось. Но и он старался. А потом гость вдруг спросил его об имени, и он растерялся и промолчал. Но хозяин рассмеялся и сказал:

— Тихоня.

— Да, хозяин, — сразу понял он. — Я Тихоня. И гость кивнул:

— Что ж… имеет смысл. Они допили коньяк и кофе и встали. Хозяин небрежно бросил ему:

— Уберёшь тут.

Он, как и положено, поблагодарил, зная, что такое распоряжение разрешает доесть. Вышел следом за ними в прихожую, подал с поклоном их зимние плащи. Хозяину помог одеться. И тут гость сказал:

— И это лучший вариант? Хозяин усмехнулся:

— Ты не представляешь, насколько плохи были другие.

— Тебе виднее, — согласился гость. И оба почему-то засмеялись.

Он ничего не понял, да ему и не положено что-либо понимать, кроме приказов…

…Нет, всё хорошо. И у него теперь есть имя. Тихоня. Совсем новое, так его ещё нигде и никто не называл. Что ж, имя как имя. Не насмешливое, не обидное, бывает намного хуже. А что лицо гостя показалось ему смутно знакомым, лучше не думать. Потому что видел он его, или похожего очень давно, до Амрокса, а любые попытки вспомнить тогдашнее вызывали страшную, разрывающую голову, доводящую до судорог боль. И он там же, в Амроксе, понял и запомнил, как избежать боли. Не вспоминать. Хозяйский гость, возможно, родич, и всё! И хозяин у него новый. Не видел он его прежде, до последней сортировки и того кабинета. И всё!

Успокоившись, Тихоня встал и занялся обычной домашней работой. Уборка, завтрак, упражнения… А как же! Раз хозяину танцы понадобились, значит, разогрев, растяжка, чечётка, махи, повороты, кульбиты, и с раздеванием надо обязательно, вчера обошлось, а завтра понадобится, а ты как корова на льду. Интересно, а каково это, коровой на льду? Коров только на картинках и видел. У своего самого первого хозяина. Добрый был, учил читать, петь, всякой домашней работе, и лапал мягко, без щипков. И не забыть, что он теперь Тихоня, самого себя так называть, даже про себя. И всё тогда обойдётся.

День за днём, день за днём, день за днём… И наступил день, вернее вечер, когда Гаор лёг в постель, накрылся одеялом и… и увидел её, свою папку, с тесёмками, завязанными на страховочный узел, который хрен развяжешь, если не знаешь за какой конец дёрнуть. Он дёрнул за нужный, и она раскрылась. Вот оно, есть! Всё цело, ни листика не пропало, не забылось.

Писать он не рискнул, так, перебрал, уложил чуть в другом порядке, приготовил лист для разметки будущего цикла — ясно же, что в одну статью всего не всунешь, будет скороговорка и невнятица — и завязал тесёмки. На сегодня всё.

А январь шёл своим чередом. Сыпал снег и светило то по-зимнему бледное, то по-морозному красное солнце, то ветер, то затишье… Зима она и есть зима. И февраль по-дуггурски, а по-нашенски лютый уже у порога.

Опять, как когда-то, он дважды съездил в рейсы с хозяином. Вернее, хозяин опять провёз его по блокпостам, посёлкам и заведениям, предъявив дорожной полиции, управляющим и смотрителям. И опять… маршрутный лист и выездная карточка в бардачке, заполненные накладные и чистые бланки на случай заказов в сумке-планшете, тоже всё том же, и всё как когда-то…

А ведь не всё. Гаор даже не сообразил, а как-то почувствовал, что Дамхар изменился. Вот только пока непонятно, в чём. Фургон набит под завязку, а… стоп-стоп, а вот пунктов заезда, а значит, и завоза меньше. Раньше он с таким грузом помотался бы… аж на три сектора и неделю бы, не меньше, был в рейсе, а теперь пять посёлков, и он пустой домой катит. Получается… получается ни хрена себе, как пайки увеличились. И… и по мелочам ещё набирается.

Он сам не замечал, как снова всё пристальнее всматривается в окружающий его мир. И белизна снега давно не казалась кафелем, а травяное питьё Большухи никак не напоминало то пойло. Нет, он ничего не забыл, но… но он снова хозяин своей памяти. И ненужное или запретное не вырвутся. Да, он хозяин себе, и телу своему, и памяти. А что клеймо на лбу и ошейник на шее… так не один он такой. Он не один, за ним… за ним его род, род его матери, род брата. А вон и приметное дерево, ого, как его инеем опушило!

Гаор коротко гуднул, прося того, кто на дворе сейчас, открыть ему ворота, и плавно въехал во двор. Всё, он дома! Машину в гараж, и с отчётом к хозяину. Всё у него в порядке, и даже перерасхода нет. Незачем и некуда ему было заезжать.

Хозяина в кабинете не оказалось, и Гаор привычно сел к столу, не в хозяйское кресло, понятно, а сбоку, взял из бювара чистый лист и быстро, почти бездумно написал отчёт, подколол накладные и заполненные бланки заказов и встал. Тоже привычно прошёлся взглядом по книжным полкам — нету чудес и мечтать о них нечего — и вышел. В коридоре на рабскую половину Гаор столкнулся с Милушей.

— Хозяин в рейсе? — решил он уточнить.

— Нужно ему?! — фыркнула Милуша. — А ты на что? В Аргат уехал.

— Ясно, — кивнул Гаор, уступая ей дорогу.

Что хозяин в Аргат собирается, он ещё неделю назад слышал, и с ужасом ждал приказа о поездке, понимая, что означит это одно: аренда закончена и его возвращают Фрегору. Но повезло! Хозяин уехал один, без него, его оставили здесь, в Дамхаре. Так что, живём? И сам себе ответил. Живём. Живём, братцы и сестрёнки!

До ужина ещё было время, и он спокойно вымылся в душе, а потом лежал у себя в повалуше, лениво, как по обязанности, просматривая газеты. А после ужина и трёпа за куревом, когда рассказал обо всём увиденном в рейсе, он привычно проверил одежду на завтра, разобрал постель, погасил свет и лёг. Закрыл глаза. И сразу — даже напрягаться не пришлось — увидел папку. Открыл, достал чистый лист и аккуратно написал: «Смертный конвейер». И план. А теперь переложить листы с записями об увиденном и понятом за год согласно плану. И на сегодня всё.

Гаор вытянулся на спине, закинул руки за голову. Было так тихо и спокойно. И он не слышал, а чувствовал, как рядом так же спокойно спят остальные. Ну, а кто не спит, а чем другим занимается… ну, и в удачу им, как говорит Старшая Мать. Всем удачи. Нет у него сейчас злобы ни на кого. Даже на тех, про кого он писать собрался. Даже на Фрегора. Тоже, наверняка, не сам по себе стал таким, а помогли. Как тем пацанам и мальцам в спецучилище. Вот о ком надо будет обязательно написать. В «Смертном конвейере» или отдельно? Ну, это потом. Ладно, всё на сегодня. Мир вам, люди. И мне мир.

Быстрая езда всегда и успокаивала, и помогала собраться с мыслями, и выплеснуть гнев или радость, которые нельзя было показывать. Сегодня мысли и чувства были особенно путаными и раздражающими. Поэтому не автодром, и не старые шоссе, и даже не полигон, а мотоцикл и бездорожье. И скорость за пределом. Чтоб даже сквозь забрало шлема пробивал злой зимний ветер. И чтоб ни одной мысли в голове.

Венн гнал свой дорогущий алеманский мотоцикл так, словно твёрдо решил угробить и себя, и машину. Но ему надо… Что тебе надо? Всё, что ты мог сделать с Фрегором, ты сделал. От Ригана не выходят. И никто никогда не догадается, даже не подумает… даже Мастер. Да, Мастер может, но у того свои проблемы. С чего-то вдруг заинтересовался аборигенами, ищет знатока аборигенной мифологии. Но с Рыжим это вряд ли связано. А если у Мастера после множества чужих свёрнутых крыш поехала его собственная, то, разумеется, ни мешать, ни даже интересоваться не будем.

Занятый своими мыслями, Венн давно не следил за дорогой, на автомате закладывая крутые виражи и пролетая над замёрзшими ручьями и речушками. И когда вдруг как из-под земли вынырнул перед ним мотоциклист, затянутый в чёрную кожу, на чёрном с серебром мотоцикле, Венн даже не удивился. И ещё троим, таким же чёрным и безликим за тонированными забралами глухих шлемов, с привычной ловкостью взявшим его в кольцо. «Эскорт или конвой?» — усмехнулся Венн, показывая отмашкой переднему, что принял его сигнал: «Следуй за мной».

Так впятером они молча летели в снежно-белом, искрящемся мире. За дорогой Венн особо не следил, мимоходом отметив, что они влетели в зону повышенной секретности. Внешне ничего не изменилось, может, только холмов побольше. А так-то…

На полной скорости вверх по крутому, даже для таких мотоциклов склону, и взлетели в воздух на естественном трамплине. Внизу… овраг? Нет, и дно, и склоны выровнены. Широкий ров? Но приземлятся они точно у противоположного отвесного склона, что на такой скорости равнозначно смерти. Но они были ещё в воздухе, когда на глинистом, промёрзшем до кристаллов инея отвесном склоне вдруг возникла тонкая чёрная линия, и кусок склона правильным большим квадратом опустился перед ними, как цепной мост старинного замка. И приземлились они точно посередине квадрата, и, не снижая скорости, въехали в открывшийся перед ними туннель. Венн даже не успел заметить, последовал за ними эскорт или остался снаружи, так быстро и бесшумно встала сзади на место стена.

Передний взмахом руки приказал Венну следовать прямо и резко свернул вбок, сразу слившись с темнотой. А впереди вспыхнул крохотный, но быстро увеличивающийся прямоугольник входа. Приказы надо выполнять, тем более, когда свернуть уже, судя по всему, некуда.

Стремительно пролетев — приказа снизить скорость не было! — по тёмному туннелю, Венн оказался в ярко освещённом пустом… гараже? Да, вот же разметка для машин и мотоциклов. Он мягко сбросил скорость и остановил мотоцикл в одном из узких прямоугольников. И тут же впереди замигала над сливающейся со стеной неприметной дверью зелёная лампочка. Венн спокойно слез с мотоцикла и, на ходу стаскивая перчатки, пошёл к двери.

Она открылась от лёгкого даже не толчка, а касания. За ней снова коридор. Светлый и от забранных в матовые колпаки потолочных ламп, и от нежно-бежевых стен, и от выстилавших пол циновок песочного цвета. А впереди приглашающе приоткрытая дверь. Венн засунул перчатки за пояс и, по-прежнему не меняя шага и улыбаясь, снял шлем. Как будто знал, что, а вернее, кто ждёт его за этой дверью. «Ну, хотя бы догадываюсь», — поправил себя мысленно Венн, распахивая дверь.

— Привет! — весело поздоровался он.

— Привет-привет, — ответил, не поднимая головы, сидевший за столом над грудой бумаг мужчина в полувоенном костюме. — Возьми себе сам в баре.

— Понял, — покладисто согласился Венн.

Он небрежно бросил шлем на кресло и прошёл к солидному сооружению из тёмного дерева, совмещавшему бар, несколько приёмников и проигрывателей, книжный шкаф, сейф и искусно подсвеченный аквариум со странными рыбами. Перебрав бутылки и рюмки, Венн налил себе лёгкого шипучего вина.

— Там и коньяк есть, — сказал, по-прежнему не отрываясь от бумаг, сидевший за столом.

— Знаю, — ответил Венн, — но я за рулём.

— Ну да, с полицией ты не связываешься.

— По пустякам никогда, — убеждённо ответил Венн, отпивая приятно покалывающий нёбо напиток.

— Это что считать пустяками.

Сидевший за столом резко оттолкнул от себя просмотренную папку и встал. Подошёл к бару и решительно налил себе минеральной воды.

— А сам-то? — насмешливо удивился Венн.

— Положение обязывает, — угрюмо ответил мужчина и, оглядев Венна, одобрительно кивнул. — А ты не меняешься.

— Стараюсь, — скромно потупился Венн и тут же задал главный, на этот момент вопрос. — Как к тебе обращаться?

— По-строевому. Пока. А там, как разговор пойдёт.

— Слушаюсь и повинуюсь, Глава, — щёлкнул каблуками Венн.

— Во-во, ну что, поговорим, Чёрный Лис?

— Главе не отказывают, — пожал плечами Венн.

— И не умалчивают. Врать ты никогда не врал, а вот не договаривать всегда умел. Сегодня и не пробуй, не пропущу.

— Слушаюсь и повинуюсь, — чуть заметно изменив интонацию на более почтительную, ответил Венн.

Глава кивнул и прижал к губам бокал, словно закрываясь им от собеседника. Венн вежливо повторил его жест, но пить не стал. Итак, ты по-строевому, а тебя по-старому. Старым, неофициальным прозвищем, полученным в той, их самой первой, самостоятельной многоходовке, и знали его только в той группе. Кстати, и осталось их… да, они вдвоём. Остальные уже вкушают блаженство Элизия, горят в ямах Тартара или мёрзнут в Коците, но в любом случае, за Огнём. Интересно. Слишком интересно, чтобы было безопасно. Отсюда он выйдет или победителем, или к Огню. У этой игры правила не меняются. А нынешнего собеседника… да, тогда его звали Крошка Енот. Была такая смешная детская книжка про Крошку Енота и его приключения. Хорошая штука — ассоциативное мышление.

— Вспомнил, — удовлетворённо кивнул не сводивший с него глаз собеседник. — Так и называй.

— Спасибо, Енот.

— Отлично. А теперь к делу. Ты понимаешь, куда крутишь?

— А ты понимаешь, зачем я это делаю? Глава кивнул.

— Трудно поверить в такой альтруизм.

— Никакого альтруизма! — искренне возмутился Венн.

— И патриотизма? — язвительно поинтересовался Глава.

— Тем более, — энергично согласился Венн. — Сплошной голый эгоизм, переходящий в эгоцентризм, базирующийся на прагматизме.

— Всего три «изма». Не маловато?

— Зато рационально.

— Объясни. Но максимально кратко.

— Хорошо. — Венн перевёл дыхание, залпом допил вино и заговорил, стараясь не выдать своего отношения, как о пустяке, в тоне обычного трёпа, но сам слышал, что получается плохо. — Есть старый анекдот. Его приписывают алеманам. Но… неважно. Так вот. Вопрос. Может ли сын генерала стать маршалом? Ответ. Не может. Потому что у маршала есть свой сын. — И замолчал, неистово надеясь, что Крошка Енот остался прежним и поймёт всё недоговоренное.

Глава резко, будто хотел скрыть лицо, отвернулся. Теперь они стояли молча, рядом и — Венн сильно на это надеялся — вместе.

— Когда ты это понял? — наконец глухо спросил Глава. Венн молча пожал плечами.

— И ты думаешь, твой вариант наилучший?

— А есть другие? — ответил вопросом Венн. И снова наступило молчание.

Глава резко, как будто выпил залпом, по-солдатски, солдатской же простой водки, выдохнул и повернулся к Венну.

— Что ж, Чёрный Лис, давай посмотрим, так ли ты уж всё продумал.

— Давай, — легко согласился Венн. Уже вдвоём они вернулись к столу.

— Это ты вряд ли видел, — Глава безошибочно небрежным жестом выудил из бумажного развала разграфлённый, заполненный цифрами лист. — Но мыслишь правильно. И всё-таки посмотри.

Венн с интересом взял таблицу, вгляделся и невольно присвистнул. Да, разумеется, он видел сводки Ведомства Крови, но вот такие, сведённые воедино… Да, картинка-то жуткая. Он невольно передёрнул плечами, как от холода.

— Проняло, — удовлетворённо кивнул Глава. — И в другом ты прав. Кроме посёлков, брать уже негде. А вот как взять, чтоб не рухнуло? Нам же на голову? Об этом ты подумал?

— Думал, — кивнул Венн.

— И что придумал?

— Дело не одного дня, — осторожно начал Венн.

— У тебя иначе и не бывает, — фыркнул Глава. — И что?

— Давай рассуждать логически. Само не рухнет. Кто будет рушить? Тот, кто против. Посёлки? Если им покажется мало, если захотят большего. Но они не знают, чего хотеть. И если им объяснят, что дали много, что больше ничего им не надо, они возьмут и будут довольны. Владельцы? Им тоже можно объяснить, что тело дороже рубашки. Благо, примеры найти нетрудно, школьного курса истории хватит. Понимаешь, они должны сами захотеть этого. Глава посмотрел на Венна с насмешливым удивлением.

— И как ты это думаешь сделать? Насчёт объяснить я согласен. Можно даже устроить несколько небольших, локальных, но очень наглядных примеров. А вот насчёт желания… Ты стал авантюристом?

Венн на мгновение прикусил губу. Раскрывать весь план во всех деталях он не хотел. Хотя бы потому, что сам всех деталей не продумывал. Именно для того, чтобы своим вмешательством, даже влиянием не спугнуть, не помешать искренней работе марионеток.

— Я работаю над этим, — осторожно сказал он. — Процесс, сам понимаешь, длительный.

— И на сколько десятилетий ты рассчитываешь? — язвительно поинтересовался Глава.

— У нас есть десять лет? — подчёркнуто удивился Венн.

— И это понимаешь, — кивнул Глава. — Ну, так чтобы и знал, посмотри эту папку.

Папка не таблица, её с одного взгляда не возьмёшь. Венн взял указанную папку, огляделся и сел в кресло, переложив свой шлем на широкий подлокотник.

Бумаг в папке не так уж и много, но все насыщенные, действительно, ничего лишнего. А по содержанию… Венн потрясённо поднял голову.

— Енот, — выдохнул он, забыв о всякой субординации. — Это же конец.

— Во-во, — кивнул Глава, словно не заметив обращения. — Чёрт, и спешить нельзя, когда пирамида рушится… сам знаешь, что бывает. И балласт надо сбросить, и чтоб без эксцессов.

— Каких именно? — деловито спросил Венн.

— Любых! — отрезал Глава. — Алеманы так и ждут, чтобы вмешаться на незаконных, но высоконравственных основаниях.

— Эксцессы, — задумчиво пробормотал Венн. — Кое-что здесь тоже можно сделать.

— Хотя бы…

— Хотя бы, — Венн усмехнулся, — для начала упорядочить нормы содержания и использования. И, наконец, подсчитать, сколько у нас, — Венн снова усмехнулся, — несамостоятельного населения. Глава понимающе кивнул.

— И кто не платит налоги за неучтённых.

— Потому что сам их плодит, — твёрдо закончил фразу Венн.

— Помимо государства, а значит, вне его контроля. Это поддержат, это многим понравится. Королевскую Долину не любят.

— Да, — энергично кивнул Венн. — А параллельно создаём общественное мнение.

— Так эти статьи тоже ты? — удивился Глава. — Вот не думал. А я-то собирался искать автора.

— Автор под контролём, — небрежно отмахнулся Венн. — Пусть себе кропает. Глава кивнул, задумчиво глядя на него, и Венн затаил дыхание.

— Ты уверен, что удержишь его под контролём?

— Пока он обо мне не знает, да, — твёрдо ответил Венн.

— А весь процесс?

— Тормозить нельзя. Не успеем.

— Тоже верно, — кивнул Глава.

— А остальные пусть сами шевелятся. Их общественное мнение, — Венн усмехнулся, — припекает и без меня.

— Без нас, — строго поправил его Глава. Венн облегчённо перевёл дыхание. Его план приняли!

— А теперь посмотри мои наметки, — небрежно усмехнулся Глава.

Небрежность была деланной. Мнение Венна, хитроумного Чёрного Лиса, действительно много значило для него. Венн взял указанную папку и сел в кресло уже всерьёз.

Да, такого он не ожидал. Крошка Енот многому научился за эти годы. Разумеется, зачем всё делать самому? Спихнуть как можно больше на других, чтобы было с кого спросить в случае провала. Приём давно известный. И кстати, весьма эффективный.

— Если честно, — Венн говорил, не отрываясь от тонких, плотно исписанных листов. — Мне нравится. Чётко. И перспективно. Глава удовлетворённо кивнул.

— Приятно, что мыслим в одном направлении. — И пожаловался. — Хуже нет, когда приходится убеждать в очевидном. Венн задумчиво кивнул.

Закончив читать, он быстро переложил листы в другом порядке, загибая на некоторых углы, два листа сложил пополам вдоль, один поперёк, а ещё три вчетверо. И вернул не аккуратной папкой, а небрежной охапкой.

— Я просмотрю, — кивнул Глава. Венн улыбнулся.

— Ну, на дорогу, — Глава подошёл к бару и налил в два бокала тёмно-красной, как неразбавленная кровь, жидкости.

Венн быстро встал и подошёл принять бокал. Они молча подняли их так, чтобы смотреть друг на друга сквозь напиток, и одновременно, глоток в глоток, осушили.

— Тебя проводят, — Глава небрежно махнул рукой в сторону мерцающей портьеры из старинной парчи в дальнем углу и вернулся к столу, мгновенно забыв о госте.

Венн взял с кресла свой шлем, вежливо поклонился спине Главы и, звучно щёлкнув каблуками, выполнил строевой разворот. Портьеру уже сдвинули, открывая дверь.

Кто это сделал, Венн не увидел, вернее, не обернулся посмотреть. Визит неофициальный, следовательно, видеть адъютанта незачем. Снова пустой, выстеленный циновками коридор и дверь впереди.

За дверью пустой маленький гараж с его одиноким мотоциклом. Гараж явно другой. Следовательно, его выпустят в другом месте, и если кто-то следил и видел когда и куда он въехал, зафиксировать время и место выезда невозможно. Приём давно известный, даже банальный, но неизменно успешный. Для наружной слежки. И для внутренней, если следящие не нарушают инструкций.

Венн сел на мотоцикл, быстро прогрел мотор и с места рванул на предельной скорости в открывшийся перед ним проём, за которым ослепительно блестел снег зимнего дня.

На этот раз Коррант отправился в Аргат на поезде, прикинув, что стоимость билета меньше затрат на бензин для легковушки. Рыжий, правда, сделал её очень даже прилично, но бензин она жрёт… а он не дарёный, а купленный. А денег… Не будем о грустном. Хорошо, были «подкожные», о которых никто не знает, а сам он старается не помнить, чтоб не потратить без особой нужды. А сейчас вот она, нужда, собственной персоной. Слишком многое надо решить и сделать.

Итак, по порядку. Первое. Ведомства Крови и Юстиции. Оформить документы на Гарда и Гирра. ДНК-карты с собой, заверенные и подтверждённые. Здесь только обычный гербовый сбор. Ничего особого, за что бы пришлось дополнительно платить чиновникам, нет. Уже хорошо. Кладём на это… два дня. Заявление… отправлено, как положено, две недели назад, уведомление о получении с собой. Второе. Покупки. И третье. Тоже покупки. Ещё одна машина. И ещё один раб. Фургон и подрощенный малец.

Коррант невольно вздохнул. Нужно и то, и другое. Жизненно нужно. А денег… Ну, машину ещё можно в кредит. А раба? Рабское ведомство в рассрочку не продаёт. Это только в нашей глуши дамхарской, по знакомству и при хороших отношениях, минуя Ведомство…. И кого так купишь? Поселкового мальца? Что ж, это как раз по деньгам, и знакомых управляющих много, но… но опять права Нянька… … — В Аргат едешь? Он посмотрел на неё и усмехнулся:

— И чего закажешь?

Это была их старая привычная шутка, но Нянька кивнула и ответила очень серьёзно:

— Закажу. Мальца купи.

— Чего? — изумился он. — Сдурела? Да на хрена тебе малец? Полон двор мужиков. И снова Нянька не ответила на шутку, не подыграла.

— Не мне. Рыжему. Он начал злиться, но продолжал шутливо, хоть и с раздражением.

— Смотри, Нянька, узнает Рыжий, как ты его понимаешь, голову тебе оторвёт. А Нянька, словно не слыша его, упрямо продолжала своё.

— Скучает он.

— Так ему баб, что ли, не хватает?

— Не нужны ему бабы, — вздохнула Нянька и уточнила: — Пока не нужны. Душа у него замёрзла, вот и скучает. Ему учить надо. А некого. И Трёпке малец в самый раз будет. В сок девка входит, а мужики играться с ней не будут. Он молчал, а она деловито, явно считая вопрос решённым, продолжала:

— И городской нужен. Чтоб ни духа машинного, ни загибов армейских не боялся. А тебе механик будет, а потом и водила, Рыжему на подмену. За грамотой не гонись, Рыжий выучит. И первая категория ни к чему. Взрослый ошейник и ладно…

…И ведь права Нянька, во всём права. Один малец, лет, допустим, шестнадцати, чтоб подешевле, и три проблемы решены. Из оперативных только одна — с Рыжим, ведь, в самом деле, как мешком пришибленный, смурной говорят в посёлках, а две остальные… тактические с далёкой стратегической перспективой. И второй фургон оправдан: не вместо старого, а дополнительный. И Трёпка при деле окажется. Ведь ни на что толком не годится, только на расплод. Вот ведь всю дворовую работу знает, на всё про всё, и ни в чём не сильна. Справляется и ладно. Таких на любых торгах на сотку десяток. А тоже станет не лишней. Если, опять же заглядывать вперёд и думать о приданом девочек и выделе сыновей.

Коррант снова вздохнул и лениво посмотрел в окно, за которым уже тянулись пригороды Аргата. Что ж. Положим на это ещё три, а лучше, пять дней, чтоб не решать второпях, откажемся от всяких мужских удовольствий, слишком они дороги в Аргате, и попробуем уложиться в финансовый и временной нормативы. Раз надо… значит, надо. И если остановиться в гостинице при Офицерском Клубе, это решит целый ряд проблем.

Главное — выждать и не торопиться. Отставной капитан Коррант не мог не приехать из своего Дамхара в столицу. У него два бастарда, их надо оформить. Аргат переполнен провинциалами, приехавшими решать эти же проблемы. И ничего лучше гостиницы при Офицерском Клубе для отставника, не имеющего столичной родни, нет. Разве только бывшие сослуживцы и соратники. Но те тоже уже отставники, и гостевание может обойтись дороже гостиницы. Так что…

Нурган был уверен, что рассчитал всё точно, всё предусмотрел, но иногда такое совпадение реальности с ожиданиями и расчётами даже пугало. Коррант приехал в Аргат и остановился в гостинице при Офицерском Клубе. Всё. Подготовка закончена и началась операция. Успел, не успел, теперь счёт не на периоды, на доли, а то и мгновения идёт. Чтоб не отстать и не опередить. Поэтому для начала…

…Гостиница при Офицерском Клубе сохраняла многие старые, даже старинные обычаи и традиции. Например, общий завтрак, когда почти по-походному садишься на свободное место, и вестовой мгновенно ставит перед тобой поднос со стандартным, практически пайковым завтраком.

Знакомых не было, вернее, Коррант особо их и не высматривал. Сидящий напротив попросил передать соль. Коррант вежливо выполнил просьбу, равнодушно скользнув по нему взглядом, машинально отметив странные на этом молодом лице слишком взрослые, даже старые глаза, и тут же забыл об увиденном, занятый своими мыслями.

Нурган посолил безвкусную кашу, поставил солонку на место и стал есть, скрывая довольную улыбку. Именно этого он и добивался. Вот такого мимолётного взгляда, когда не запоминают, но обязательно узнают при встрече…

…Беготня по учреждениям — не самое весёлое занятие. Даже если всё по закону, всё беспрепятственно. Но Коррант, не позволяя себе раздражаться, а тем более негодовать на неизбежные задержки и нестыковки, вызванные исключительно тупостью чиновников — не им же! — заставляя себя действовать строго по плану. Ведомство Крови, Ведомство Юстиции, кабинеты, окошки уплаты, окошки выдачи. Многолюдье, толкотня, очереди. Да-а, похоже, эти законы и впрямь затронули всех. Хорошо, что ему не нужно ни спешить, ни исправлять маленькие оплошности предков, а, значит, и на взятки он может не тратиться, так, обычные подарки.

Уложился он, как и планировал, в два дня. Правда, придя вечером в гостиницу, рухнул как подкошенный и вырубился, даже на ужин не пошёл. Зато с утра сразу поехал к Гарду в училище при Политехнической Академии. Встретили его там несколько настороженно: не собирается ли и он, вслед за многими, переводить своего бывшего бастарда, а теперь старшего сына и, значит, наследника в более перспективное для карьеры заведение. А убедившись, что ничего подобного он не думает и не планирует, быстро переоформили личное дело ученика Гарда теперь Корранта, вызвали для беседы курсового куратора — самого Гарда повидать не удалось: выездная практика — но Коррант не расстраивался. Чрезмерная опека так же вредна, как и отсутствие контроля. Он оставил для Гарда письмо и поехал на автомобильную ярмарку. Не так покупать, как присмотреться.

В павильоне грузовых автомобилей было заметно просторнее. Покупателей немного, всё солидные деловые люди. Конечно, трейлеры — мощные красавцы с четырьмя, а то и пятью осями — привлекательны, не то слово. Но ему нужно совсем другое. Компактное, с большой грузоподъёмностью, с высокой проходимостью… Фургонов и полуфургонов было выставлено много, но ни одного, чтобы отвечал всем условиям.

Коррант не сразу обратил внимание на молодого мужчину в полувоенном костюме, задумчиво бродившего между грузовиками. Столкнувшись, обменялись парой замечаний и разошлись. Снова столкнулись. Как-то сам собой завязался разговор. Нет, ничего особого, всё о том же, о машинах. Но Коррант почувствовал, что его ведут. И узнал школу. Опять? А на этот раз что? Вот сволочи: прицепятся, так уж навечно. Но спорить — глупо, сопротивляться… опасно.

Новый знакомец — представился он просто именем без звания, и Коррант ответил тем же — предложил съездить посмотреть экспериментальные модели. Это было и в самом деле интересно, и Коррант согласился. Ехать предстояло за город, у Нургана была машина, немолодая, но в очень хорошем состоянии легковушка. До серого приземистого от величины ангара доехали быстро, миновав два малозаметных поста.

В ангаре ровными рядами стояли укутанные в брезент громадины, в которых только смутно угадывались лёгкие танки, бронетранспортёры и тому подобная техника. Но чистота не армейская. И ни одного человека.

— Тут всего навалом, — Нурган шёл впереди и, не оглядываясь, на ходу комментировал: — И трофеи, и эксперименты, и… всего навалом. Конечно, много барахла, но можно найти кое-что и стоящее. Понимаете, Ридург, что-то не прошло испытания, что-то прошло, но не так. Всё это отправят на переплавку и в переработку, фактически оно уже списано, так что… смотря по потребностям. Скажем, броня не та, но если броня не нужна, то сойдёт.

Коррант слушал и не мог не согласиться. Разумеется, он и раньше слышал о подобных комбинациях, когда армия, или другое какое ведомство с удовольствием скидывает за деньги то, что всё равно будет бесплатно утилизировано.

— Вот, как вам этот?

Нурган жестом фокусника сдёрнул брезент с относительно небольшой по сравнению с соседями машины.

И Коррант, мгновенно задохнувшись от восторга, понял: это оно, то самое. Да, конечно, он посмотрит, проверит ходовую часть, влезет во все дыры и щели, прощупает и пронюхает, попробует на зуб, но возьмёт. Потому что в самих обводах, во всём облике машины чувствуется — это настоящая рабочая машина. А если что и не так, то есть Рыжий.

— И сколько? — небрежным тоном задал он главный вопрос.

— Как договоримся, — усмехнулся ответно Нурган. Их глаза встретились.

— И каковы дополнительные условия? — выдерживая тот же тон, спросил Коррант.

— Условия? — переспросил Нурган. — Как бы это покороче.

— А может, — требовательно улыбнулся Коррант, — поподробнее, — и пояснил: — Чтоб лучше дошло.

— Что ж, — кивнул Нурган. — Давайте так. В придачу к этому зверю вы покупаете раба.

— Опять?! — невольно вырвалось у Корранта.

К его изумлению, Нурган вдруг густо, по-мальчишески, покраснел. Правда, тут же овладел собой.

— Я ничего не знаю о вашей предыдущей сделке, — резко ответил он. — Я предлагаю вам свою. Мне надо продать раба. Вам нужен раб?

— Торг по товару, — ответил старинным присловьем Коррант.

— Разумеется. — Нурган улыбнулся с радушием опытного торговца, уверенного в неотразимости своего товара. — Машину можно осмотреть сейчас, а потом поедем смотреть раба.

— Согласен, — кивнул Коррант.

Что ж, спорить с тихушником незачем, похоже, тот заинтересован в продаже больше покупателя, а значит, цена не должна быть обременительной. Есть такое предчувствие.

Что хозяин ждёт гостей, Тихоня догадался сразу, только увидев большую коробку с радужной наклейкой на боку. Сторрам — фирма известная. Прежние его хозяева тоже изредка баловали себя или своих гостей всякими вкусностями, и всегда деликатесы и прочее было в таких коробках. И потому распоряжения вскрыть, разложить, убрать и вообще, чтоб всё на уровне — не удивили и не обеспокоили. Всё у него зажило, нигде ничего не болит, так что кто бы и зачем бы ни пришёл, он ко всему готов. Конечно, он всё сделал. Судя по набору, готовился небольшой — на двух-трёх от силы — мужской междусобойчик. Не страшно. Квартира и так в порядке. Когда не грязнят, да еще каждый день убирают, то всё блестит и сверкает.

И когда щёлкнул дверной замок, он вышел в прихожую встретить хозяина и его гостей, как и положено домашнему рабу.

Гость был один. Немолодой, немного старше хозяина, с обветренным загорелым лицом и военной выправкой, в штатском дорогом, но заметно не новом костюме. Провинциал, отставной военный. Таких зовут не для совместных развлечений, а… А не его это дело!

— Подай вина, — бросил ему хозяин, жестом приглашая гостя в комнату.

— Да, хозяин, — поклонился он и бросился на кухню за всем необходимым. Хорошо, что у него всё готово. Только составить на поднос и внести.

Гость и хозяин сидели у стола, и Тихоня сразу от двери натолкнулся на внимательный, оценивающий взгляд гостя. Он с улыбчивым полупоклоном поставил поднос на столик, и хозяин кивком велел ему остаться.

Прислуживать за столом, развлекать хозяина и его гостя пением, танцами, стихами, — всё это он знает и умеет давным-давно. И хозяину не будет стыдно за своего раба — неумёху или невежу. И приказ раздеться не удивил и не обеспокоил. Всё зажило, ни синяков, ни ссадин, а что волосы на теле полезли, так это ж так, пушок, сильно приглядываться или гладить надо, чтобы заметить.

Разглядывая изгибающееся в танце юное, практически мальчишеское тело, Коррант быстро обдумывал ситуацию. Разумеется, спорить с тихушником он не будет и купит мальчишку. Разумеется, это не совсем то, что нужно, но вышколенный домашний раб — тоже ценность и всегда себя оправдает, если не перепродажей, так арендой, так что главный вопрос в цене. Чего и сколько с него слупят за такой комплект — экспериментальный грузовик и домашний раб. Но и другого варианта нет. Он повернулся к Нургану и кивнул. Поймав его кивок, Нурган коротким повелительным жестом остановил раба.

— Всё, хватит. Одевайся и иди на кухню.

— Да, хозяин, слушаюсь, хозяин, — немного растерянно ответил Тихоня, выполняя приказание.

На кухне он поставил на плиту уже наполненную рукру, но зажигать огонь не стал: настоящий кофе хорош только свежесваренным. В комнате шёл негромкий разговор, да ещё музыка так и осталась включённой. Но он прислушивался. На всякий случай.

— Итак?

— И какова цена?

— По официальному минимуму.

— А дополнительные условия? Нурган кивнул.

— По грузовику никаких, — и твёрдо глядя в глаза Корранту, продолжил по-аггрски. — Я должен быть уверен, что в любой момент смогу забрать его. Коррант усмехнулся.

— Тогда это аренда, — ответил он так же по-аггрски.

— Нет, — энергично мотнул головой Нурган. — Он ваш, вы — хозяин. Я только прошу не продавать его. Никому. Кроме меня. И когда я приеду за ним, вы называете свою цену. Я её удваиваю. И мы совершаем сделку. Коррант задумчиво кивнул.

— Вы настолько заинтересованы в нём. Он не спрашивал, а констатировал, но Нурган ответил как на вопрос.

— Да.

— И продаёте. Нурган пожал плечами.

— Так складываются обстоятельства.

«Что ж, — Коррант усмехнулся своим мыслям, — обстоятельства бывают разными».

Он заметил сходство раба и хозяина, и в свете новых законов и возможных перспектив дальнейшего развития событий… Разумеется, обстоятельства бывают разными. Сейчас клеймёный родич не нужен, но в будущем обстоятельства могут и перемениться. Любая цена в удвоении. Через год мальчишка пойдёт по полной первой категории, а обученный Рыжим на механика, будет стоить очень дорого. Цены на рабов растут, всегда росли, а сейчас, если болтовня об ограничениях в виде упорядочения окажется реальностью… не самый плохой вариант. И машина. Ясно, что без мальчишки машины не видать как своих ушей…

Но все эти соображения и размышления заняли несколько мгновений, пока Коррант пил вино, и, допив свой бокал, он кивнул ещё раз.

— Я согласен. Нурган невольно облегчённо вздохнул. Коррант вежливо ничего не заметил.

Сугубо деловой разговор об оформлении бумаг и передаче денег и товара они продолжили уже на родном языке. Выпили ещё по бокалу, скрепляя сделку, и Нурган велел рабу подать кофе. И когда улыбающийся мальчишка внёс поднос с дымящейся рукрой, чашками и стаканами воды, Коррант следил за его действиями уже по-хозяйски.

Они выпили кофе и ушли. Оставшись один, Тихоня убрал со стола, доел надкусанное и допил кофе. Они говорили по-аггрски, чтобы он не понял. Тихоня невольно усмехнулся, расставляя на сушке крохотные кофейные чашки. Что один из его прошлых хозяев — второй или даже ещё самый первый — учил его аггрскому, никто не знал. А тот хозяин, удивляясь и восхищаясь его способностями к языкам, тоже… так и не догадался, что учить-то его начали ещё до всего, до Амрокса, и он сначала не учил, а вспоминал и ещё удивлялся, почему воспоминания не болят, а потом втянулся. Что ж, не хотят, чтобы он знал, значит, и не покажем знания. И что всё понял. Его продали этому бывшему военному, он-то думал, что хозяин работать будет, ну, там вербовка или прокачка, а это, значит, так. Ну что ж, лучше не будет, а хуже — всегда. У хозяина свои игры, а у него… а ему всё равно.

Белое холодное солнце на бледном до белизны небе, белые холодно искрящиеся холмы по сторонам, белая заиндевевшая дорога в белых после недавней метели застругах, белые заиндевевшие и заснеженные деревья…. А ему почему-то легко и хорошо. И глаза не болят, и белизна… живая, ничего похожего на то «белое безмолвие», что перед Новым годом.

Гаор вёл машину легко и уверенно. На складах он загрузился под завязку, в заведении сытно пообедал в дружной свойской компании, даже с девками по старой памяти побалагурил, маршрут выверен и никаких неожиданностей не предвидится. И с чего это ему так похорошело? И сам себе мысленно ответил: а с того, что пока хозяин из Аргата не вернётся, никуда его не продадут. Если только эта сволочуга сама не припрётся. И задохнулся от мгновенно окатившего его страха. А ведь и впрямь, если что… и сам себя оборвал. Не скули. Насчёт Фрегора ты уже всё решил. Будет — так будет, а до расстрела не помирай.

Впереди на сияющей искрящейся от солнца дороге показалась стремительно растущая чёрная… фигура? Да, пешеход, похоже, женщина, в тёмной, а против солнца чёрной одежде. Судя по платку, нашенская, дуггурки так не ходят. Гаор плавно сбавил ход и принял чуть правее: дорога из-за снежных валов на обочинах стала заметно уже, как бы не задеть. Женщина, услышав гул мотора, остановилась и обернулась. И Гаор не смог не остановиться. Даже не успев удивиться ни низко опущенному на лоб и закрывающему шею платку, так что не видно ни клейма, ни ошейника, ни старому в морщинах лицу, он приоткрыл дверцу и предложил:

— Подвезти?

Светлые, но не выцветшие, а просто светлые, как зимнее небо, ясные глаза блеснули, уколов его острыми искрами.

— А знаешь куда?

— А ты и укажешь, — весело ответил Гаор.

— И хозяина не побоишься? Гаор молча мотнул головой.

— Ишь ты смелый и удалый какой, — рассмеялась она совсем не старческим смехом. — И где ж тут залезать?

Гаор легко вышел из машины, распахнул перед ней дверцу и подсадил под локоток. Вернулся на своё место и положил руки на руль, всем видом демонстрируя готовность выполнить любой приказ.

— Прямо, — приказала женщина.

— Есть прямо, — негромко гаркнул по-армейски Гаор, срывая машину с места. Женщина засмеялась.

— Это где ж так наловчился? Засмеялся и Гаор, правда, не так уж весело.

— Я, мать, семнадцать лет в армии оттрубил. Она кивнула.

— А ошейник сколько носишь?

Мимолётно удивившись как быстро в нём признали обращённого и тут же сообразив, что сам проговорился, сказав об армии, Гаор ответил:

— Шестой год пошёл.

Она снова кивнула. И странно. Смотрела она перед собой на искрящуюся снежную дорогу, а Гаору казалось, что её внимательный, не злой, но требовательный взгляд не отпускает его, проникая сквозь одежду и кожу в самое нутро. Он ждал вопроса о причине обращения, а она сказала:

— Долго ж они тебя держали. Ну ладно. Всё не зря, — и требовательно. — Всё, что хотел, вспомнил?

— Не знаю, — растерянно ответил Гаор и, помедлив с мгновение, спросил: — А чего мне хотеть?

— А хоть имя своё, — усмехнулась она.

— Материно? — уточнил Гаор и кивнул. — Это вспомнил.

— Ну, так скажи, — потребовала она. — Полное скажи.

— Горыня, — так же твёрдо ответил Гаор. — Горыня Курешанин.

— Ишь ты, — удивилась она. — И вправду значит. А я думала, поблазнилось им. Ну, крепка курешанская сила. Гаор невольно затаил дыхание, ожидая дальнейшего. Но она молчала.

— Хватит с тебя пока, — наконец решила она. — Остального пока нельзя тебе, ношу по силе бери.

— А когда… остальное? — хрипло спросил Гаор.

— Время придёт, узнаешь, — отмахнулась она от него и подалась вперёд. — Вон у той сосны останови, мне по тропке дальше, не пройдёт там тарахтелка твоя.

Гаор послушно и плавно притормозил, потянулся открыть ей дверцу, но она неожиданно ловко справилась сама и по-молодому резво выпрыгнула прямо на обочину, в снежный вал без малейших признаков тропки. Махнула рукой.

— Мне вслед не смотри. Езжай себе, всё тебе в удачу будет. Отмолила тебя матерь твоя.

И подчиняясь этому голосу, он стронул фургон, даже не поглядев в боковое зеркальце, как она там, в снегу.

Забрав машину, Коррант полдня гонял по автодрому, привыкая к машине и приучая её к себе. И обдумывал новые, открывшиеся перед ним возможности.

Новая машина позволила отказаться от поезда, но это он и планировал, а вот, что, если выехать в полночь, то за сутки он доберётся до дома, даже быстрее, это новая вводная. Во всяком случае, ночевать в дороге не придётся, а сам он отоспится уже дома: не такой уж он старый, чтоб не выдержать столько за рулём, к тому же внедорожник такого уровня позволит спрямить, а значит, выиграть во времени.

Приняв решение, он позвонил Нургану и договорился, что заберёт раба сегодня в полночь на выезде из Аргата. Нурган согласился с плохо скрытой радостью в голосе. Разумеется, Коррант ничем не показал, что заметил, но мысленно усмехнулся: надо же, как хочет от клеймёного родича избавиться. Интересно, он парню хоть одежду даст, или так и привезёт в одной рубашке на голое тело? И на всякий случай, наполняя новый фургон всем, что можно купить в Аргате дешевле, чем в Дамхаре, он в магазине Рабского ведомства приобрёл «зимний полный комплект N3 для уличных работ». Потом заехал к бывшему сослуживцу, широко известному в узких кругах своей запасливостью, и купил «антисонник» — набор тонизирующих, но не возбуждающих таблеток. Когда-то он его получал в пайке перед дежурствами или сложной длительной работой с документами. Сейчас не война, и он не на службе, но за деньги и по знакомству достать можно всё, и даже больше.

Вернувшись в Офицерский Клуб, Коррант собрал вещи и лёг, приказав себе проснуться за период до полуночи. Наука, освоенная им ещё в училище, вернее, их всех там этому специально учили. Как и многому другому.

Когда за ним пришли, Тихоня спал. Сквозь сон услышал, как в прихожей открывается дверь, но толком проснуться не успел и выбежал встречать хозяина, как спал, нагишом.

— Крепко спишь, — усмехнулся хозяин.

— Прошу милостивого прощения, хозяин, — пробормотал он в ответ и поклонился.

На колени вставать не стал: не такое уж большое нарушение, да и продали его уже, правда, новому хозяину не передали, но это дело дней. Если не периодов. Всё это время Гихоня с тоской и страхом ждал неизбежной отправки в отстойник. Как обходятся в камерах с «подстилками» он хорошо знал. А скрыть не удастся, он же по-поселковому ни слова не знает. Жалко, знал бы раньше, у Лохмача бы выспросил. Так что… убить не убьют, но побить очень даже могут. Если не придётся надзирателей услаждать, что, в общем-то, не лучше. И, похоже, вот оно — его время, и пришло.

— Давай, — хозяин снова усмехнулся. — Приводи себя в порядок и свари кофе. Живо.

— Да, хозяин, — ответил Тихоня и бросился выполнять приказание.

Продали, не продали, а влепить и сейчас вполне могут. И вполне обоснованно.

Кофейник на огонь, наскоро ополоснуться под холодным душем, прогоняя сон. Только успел вытереться, а кофе уже почти готов, ещё раз поднять пену и можно подавать.

Нурган в распахнутой куртке сидел у стола. Тихоня аккуратно поставил поднос на угол стола и отступил на шаг. Нурган небрежным залпом выпил крепчайший кофе и удовлетворённо кивнул.

— Так, с этим всё. Убрал бумаги во внутренний карман и обернулся.

Тихоня, по-прежнему голый, настороженно, но, улыбаясь, как и положено домашнему рабу ночью перед хозяином, смотрел на него. Нурган невольно усмехнулся: настолько мальчишка был похож сейчас… на брата-наследника, их общего старшего брата.

— Одевайся, — Нурган кивком показал ему на туго набитую спортивную сумку.

— Да, хозяин, — привычно ответил Тихоня и склонился над сумкой.

Одежды оказалось много. И… и для отстойника одевают по-другому: штаны и рубашка на голое тело, да ещё и какие похуже: там же всё равно отберут. А тут… тёплое бельё, вязаный джемпер, высокие зимние ботинки на толстой подошве, толстые носки, куртка с капюшоном и тёплой подстёжкой. Все вещи, правда, старые, ношеные, побывавшие и в стирке, и в починке, но целые и крепкие. Штанов и рубашки в сумке не было, так что, надо полагать, старые, те, в которых его сюда привезли. Он быстро оделся и встал перед хозяином. Нурган рывком встал и приказал.

— Иди за мной.

— Да, хозяин, — прозвучало в ответ уже за спиной. Они спустились в гараж, и Нурган открыл багажник.

— Залезай. Пробормотав положенную формулу, Тихоня выполнил приказ.

Захлопнув крышку, Нурган сел за руль и включил механизм ворот. Да, конечно, время позднее, ни машин, ни прохожих, мимо полиции на скорости, но он не может рисковать. Мало ли что. Сколько тщательно продуманных и блестяще проведённых операций проваливались на последних шагах, когда казалось бы уже всё, уже триумф, а получалось… Нет, он себе этого позволить не может. Так что, будем точны. Договорились в полночь, Коррант, как военный, должен быть точен. Будем точны и мы. Опередим его ровно на пять долей. И для выражения почтения продавца к покупателю. И дадим мальчишке время. Услышать и понять. Хотя, кажется, догадался.

Машина шла плавно, крышка придавливала мягко, без боли. Значит, что? Куда его везут? Не в отстойник, туда бы одели по-другому. Уже легче. А куда? К новому хозяину. А зачем тогда куртка, тёплое бельё… Ну, куда бы ни привезли, рабом он был, рабом и останется. Ошейник не снимается, клеймо не смывается…

…— Есть такое слово. Необратимость. Запомни. Две вещи необратимы в жизни. Смерть и клеймо. Умерший живым не станет. А рабу свободным не быть. Всё остальное обратимо и исправимо. А это нет. Необратимость. Запомни…

…Запомнил. Кто ему это говорил, забыл, ни лица, ни голоса, только слова. Сами по себе. Тихоня устало закрыл глаза и постарался задремать. Разбудили-то посреди ночи. А у нового хозяина не поспишь. Купленного всегда сразу ломают, чтобы всё понял и уже не трепыхался. И не похож новый хозяин на любителя ночных услад, такие предпочитают баб, зачем он такому?

Мягко дрогнув, машина остановилась, щёлкнул замок багажника, и хозяйский голос скомандовал.

— Вылезай.

— Да, хозяин, — отозвался Тихоня, выбираясь наружу.

А, выбравшись, изумлённо огляделся. Он ждал очередного гаража, ну, двора, но не такого. Машина стояла на пустынном шоссе, а вокруг только снег и темнота. Да что же это такое?!

— Ступай, оправься, — вывел его из изумлённого оцепенения голос хозяина.

— Да, хозяин, — растерянно ответил он привычной формулой и шагнул прямо в снег. Да, конечно, не особо хочется, но и раз разрешили, надо воспользоваться.

Стоя у машины, Нурган молча следил за неуверенными шагами раба. Ну да, всё правильно, домашний, а последние три года был в пресс-камере, а там и прогулок не положено, не то, что выхода. Да, вот ещё надо обязательно. Чёрт, чуть не забыл, а сам бы мальчишка в жизни не сообразил бы.

— Скоро ты там? — начальственно прикрикнул он.

— Иду, хозяин, — сразу отозвался Тихоня.

Когда он, оправляя на ходу одежду, вернулся к машине, Нурган заговорил жёстко и даже чуть неприязненно.

— Слушай внимательно. Я тебя продал. Сейчас приедет твой новый хозяин и заберёт тебя. Запомни. Тебя будут спрашивать. О прежних хозяевах. О пресс-камере молчи. Об остальном что хочешь, ври. Или правду говори. А об этом молчи. Понял?

При первых же его словах, Тихоня опустил голову. И показывая покорность, и скрывая глаза. И ответил так же, не поднимая глаз:

— Да, хозяин.

— В глаза смотри, — потребовал Нурган.

Тихоня послушно поднял голову. Их глаза встретились. И Нурган сказал то, чего не собирался говорить, даже не думал, что сорвётся.

— Я не могу тебя больше прикрывать. Понимаешь?!

Вопрос не требовал ответа, но Тихоня ответил. Положенными, вбитыми намертво словами, как надлежит отвечать рабу.

— Да, хозяин. Слушаюсь, хозяин.

И равнодушная покорность в его голосе как бы отрезвила Нургана. Он отвернулся и закурил. Ну, сорвалось — так сорвалось. Что там понял мальчишка… неважно. Сейчас и пока. А там… там видно будет.

На повороте блеснули фары подъезжающей машины, и Нурган невольно перевёл дыхание. Ну, вот и всё.

Коррант ещё до поворота увидел машину и две фигуры возле неё. Ты смотри, какая предупредительность, даже на оправку раба вывели. И одели по сезону. Ну что ж, похоже, без обмана.

Увидев быстро приближающийся большой глухой фургон, Тихоня похолодел. Это за ним?! Куда?! В отстойник?! Нет, те машины другие. Значит туда, на исследования. Были такие разговоры, слышал. Но это же смерть! Хуже смерти!

Машина остановилась, и из кабины вышел мужчина в военной, без погон и петлиц, куртке. Тот самый, кого тогда приводил хозяин. «Бывший хозяин», — сразу мысленно поправил себя Тихоня, глядя, как господа здороваются и обмениваются бумагами. А это, значит, новый. Ну, лучше не будет, а деваться некуда. «Такая уж судьба наша», — мысленно услышал он покорный голос садовника в Амроксе и как-то упустил момент, когда господа закончили свои дела и попрощались.

Два конверта: в одном купчая и квитанция об уплате налогов, в другом несколько крупных купюр — перешли из рук в руки. Нурган, даже не открыв свой, вежливо, но торопливо попрощался, прыгнул в свою машину и с места дал полный газ. Проверив в свете фар купчую и квитанцию, Коррант убрал конверт во внутренний карман и, наконец, посмотрел на своё приобретение.

Тихоня настороженно смотрел на своего нового хозяина. И что теперь? По обычаю? Их глаза встретились, и Тихоня понял: обычай первой пощёчины будет соблюден.

— Подойди, — приказал Коррант и, усмехнувшись, пояснил. — Я твой хозяин.

Тихоня повиновался и тут же получил несильную, но вполне ощутимую пощёчину.

— Да, хозяин, — покорно склонил он голову. А когда поднял, увидел маленький прозрачный пакет с бутербродами.

— Ешь, — не так разрешил, как распорядился хозяин. И Тихоня не замедлил с выполнением. Дав ему дожевать, Коррант спросил.

— И как прозывался?

— Тихоня, хозяин.

Коррант невольно усмехнулся: у тихушника и раб тихоня. Но менять имя не стал.

— Хорошо, пусть так и будет, — и распахнул заднюю дверцу фургона. — Залезай и ложись.

— Да, хозяин, — отозвался Тихоня, не слишком ловко влезая в фургон.

Коррант захлопнул за ним дверцу и сел за руль. Ну, теперь вперёд и до упора. Маршрут он прикинул, и к полуночи должен быть дома. Плюс-минус период. Бывало и хуже.

Нащупав на полу между мешками и ящиками что-то мягкое, вроде как тоже толстый мешок, но пустой, Тихоня расправил его и лёг. Ну, вот и всё, первую пощёчину и первую еду он получил. Будем надеяться, что этим хозяин и ограничится, не станет добавлять плетей или ещё чего особенного. Интересно, конечно, потребуют с него только обслуги или услады тоже, но… но не ему решать. Он вздохнул, повернулся набок, прижимаясь горящей от хозяйской оплеухи щекой к мягкой приятно прохладной ткани, и мгновенно заснул.

Ночная езда, да ещё зимой — не самое лёгкое и приятное занятие, но Коррант наслаждался и новой машиной, и мыслями о необыкновенно удачных покупках, а потому никаких сложностей попросту не замечал. Денег не просто хватило на всё, но ещё и кое-что осталось! И это кое-что лежит и потихоньку обрастает процентами. Как и открытые им храмовые счета на каждого сына и дочь. Он делал это сразу же на следующий день после рождения, одновременно оформляя благодарственный молебен Огню и открывая счёт. И даже, в нарушение обычаев, делал сыновьям и дочерям одинаковые вклады. Хотя… не такое уж это нарушение, ибо сказано: «Любой дар Огня — благо!». Сбрасывая лёгкую эйфорию, вызванную таблетками, восторженными рассуждениями и даже напеванием молитв, Коррант сохранял трезвый контроль над дорогой и окружающим. Сзади тихо, ни истерического плача или смеха, ни просьб выпустить, так что можно считать доказанным, что в отстойниках рабов только портят. И, значит, продажа из рук в руки не просто удобна, но и ресурсосберегающа, что согласно новым веяниям является приоритетом в планировании и осуществлении экономической деятельности. Эк заворачивают умники аргатские, того и гляди доболтаются… но пока им не дали укорот, как говорят в посёлках, считаем эти рассуждения разрешёнными. А грамотного отлично вышколенного домашнего раба можно и не только в гараже использовать. Без членовредительства и с прибылью! Слава Огню, что, сжигая, даёт тепло и свет. Кому гореть, а кому греться — не нам решать, на всё воля Огня!

Тихоня спал, просыпался и снова засыпал под мерный рокот мотора и плавное покачивание. Его везут, можно спать. Когда привезут, тогда разбудят. И он один, в темноте, можно думать о своём, не боясь, что кто-то увидит… … — Ты чему улыбаешься?… … — Ты плакал? Почему?… … — О чём думаешь?…

…Всем всё надо знать. Ничего не спрячешь. Нет, вот так, как сейчас, хорошо. Есть, правда, уже хочется, но ещё можно терпеть.

Небо постепенно синело, потом посветлело, и когда стало совсем светлым, граница Дамхара была уже позади.

Коррант посмотрел на часы и присвистнул: однако рванули! Этак он домой до полуночи успеет. Но надо бы остановиться, слегка размяться и перекусить. И раба на оправку выпустить. Он остановил машину, в который раз радостно удивившись её отзывчивости, и нажатием кнопки выключил замок задней дверцы — цивилизация, чёрт возьми!

Всё-таки Тихоня задремал и не сразу понял, почему перестал дрожать пол. Щёлкнул замок, дверь распахнулась, и в лицо ему ударил пронзительно белый свет, заставив его зажмуриться и закрыть лицо ладонями.

— Вылезай! — скомандовал весёлый хозяйский голос.

Всё ещё закрывая лицо, Тихоня полез наружу. Холодный воздух обжёг лицо и руки. Помедлив несколько мгновений, он осторожно опустил руки и открыл глаза.

Коррант невольно рассмеялся, видя, как изумлённо озирается мальчишка. Можно подумать, никогда снега не видел.

— Давай, сбегай, оправься, — приказал он.

Тихоня послушно шагнул в снежную целину, сразу провалившись по колени. Лицо обжигал холодный, как в пресс-камере на выбраковке, колючий воздух, хотя нет, там было теплее, руки онемели и не слушались. Расстёгиваться было страшно, но и ослушаться нельзя, и не в штаны же оправляться.

Коррант достал из кабины термос и пакет с бутербродами. И самому перекусить, и мальчишку подкормить. Домашний раб… похоже, действительно из дома не выпускали. Вот потеха в усадьбе пойдёт! Хотя, если мальчишку, когда Рыжий в рейсе, ставить, скажем, на уборку комнат, то польза будет, и немалая.

Вернувшись к машине, Тихоня остановился в шаге от сидевшего на подножке машины хозяина и вежливо потупился. Коррант усмехнулся.

— Возьми, поешь, — разрешил он.

— Спасибо, хозяин, — выдохнул Тихоня.

Он налил себе в колпачок от термоса кофе, взял бутерброд и, отступив на шаг, приступил к трапезе. Именно так, чтобы не сорваться и не заглотать всё сразу, чтобы хозяин не посчитал его жадность упрёком себе, что, дескать, заморил голодом раба. Когда он доел, Коррант кивком разрешил ему повторить и встал.

— Доедай и убирай. Я сейчас, — и не оглядываясь, пошёл к видневшимся невдалеке кустам.

Тихоня аккуратно завернул оставшиеся бутерброды, невольно пересчитав их — четыре, завинтил оба колпачка на термосе. Тепло от выпитого и съеденного приятно растекалось по телу. Даже уже казалось не так холодно. Осторожно подёргал дверцу машины, пытаясь открыть.

— Не так, — прозвучал сзади голос хозяина, и Тихоня невольно втянул голову в плечи, ожидая неизбежного удара.

Но вместо удара ему показали, как открыть дверцу и куда спрятать свёрток и термос. А потом отправили обратно в кузов.

В кузове Тихоня уже совсем спокойно устроился на расстеленном на полу мешке, или что там такое, и сыто задремал. Его везут, везут далеко, очень далеко, где всё старое до него не дотянется, хозяин оказался добрым: не бил, накормил и напоил своим, и услады не потребовал. Нет, он, конечно, не против, потребуют — всё сделает, но без этого лучше.

Летела навстречу заснеженная дорога. Коррант бесстрашно сворачивал на заметённые недавней вьюгой, а то и перегороженные свежими сугробами просёлки, наслаждаясь лёгкостью, с которой машина проминала эти преграды, сметая их верхушки бампером. Ну, надо же какие чудеса водятся в закрытых ангарах. И от тихушника бывает польза! Редко, но бывает. Как и положено чуду. И раб вполне приличный. Домашний, обученный. Ба-альших денег такое нынче стоит. Как и раньше, правда. А здорово цены на рабов вверх полезли. Ну да, новые правила содержания. Дороже содержание, дороже и товар. Всё понятно. Но есть тут ещё что-то. Похоже… похоже нас всех к чему-то готовят, чтобы мы сами чего-то попросили. И тогда нам это дадут. Тактика известная: мы всё получаем только по собственному желанию. Главное — заранее догадаться, чего власть от нас хочет, что именно мы должны захотеть, чтобы она нам это дала. Потому как, если не угадаешь, то огребёшь за недогадливость… по полной. Власть не любит, когда её не понимают.

Эйфория от таблеток уже проходила, оставляя холодную ясность, потом она сменится даже не усталостью, а опустошённостью, но он будет уже дома. Стоп, рано о доме подумал, ещё ехать и ехать, не расслабляйся.

Стремительно темнело небо, и, отражая его, поголубели, а потом посинели снега и дорога. Коррант включил вмонтированный в панель радиоприёмник — ну с ума сойти, до чего цивилизация докатилась! — и сразу услышал местную станцию, как раз вечерний выпуск местных новостей. Ну-ка, что тут без него было?

Сзади вдруг требовательно заверещала полицейская сирена. Коррант, чертыхнувшись, нажал на тормоз и поглядел в зеркальце. Его догонял, переваливаясь на снежных заносах, полицейский патруль. С чего бы это? Опять у них дезертиры шляются?

Высокие снежные откосы на обочинах не дали патрулю поравняться, и патрульная машина, украшенная пронзительно красной мигалкой на крыше, остановилась почти вплотную сзади.

Чертыхнувшись ещё раз, но уже покрепче, Коррант вышел и неспешно направился вдоль борта к вывалившимся из своей машины патрульным.

— Капитан, здорово! — радостно демонстрируя дружелюбие, издали заорал старший патруля. — Еле догнали! Никогда не видел такого! Где такие водятся?!

— Здорово, сержант! — так же весело ответил Коррант, обмениваясь с ним рукопожатием и кивая жадно разглядывавшим его машину рядовым. — А в Аргате, на закрытых полигонах.

— С ума сойти! — искренне ахнул сержант. — И чего им в ней не понравилось? Коррант пожал плечами.

— Мне не сказали, но, похоже, с бронёй что-то не заладилось. Так-то её ещё до ума доводить надо.

— Ну, понятно, — кивнул сержант. — У нас не Аргат. А так-то смотрится. Ладно. Домой спешишь? Коррант с улыбкой кивнул.

— Ладно, — ещё раз кивнул сержант. — Давай вперёд, а мы за тобой. Больно хорошую колею оставляешь.

— На секторную выведу, а дальше мне напрямую, — предупредил Коррант.

— Идёт.

Коррант сел за руль и плавно стронул машину с места. Сзади задёргалась, раскачиваясь, патрульная машина. Не сразу, но всё-таки двинулась, не завязла. Вот и отлично, а то пришлось бы на буксир брать и вытаскивать. Да, конечно, он прибеднился, машина и так хороша, но всё же доводка требуется. И пожалуй… пожалуй, надо будет Рыжего на время снять с рейсов, пусть занимается машиной. Сделает он её, конечно, под себя, как и старый фургон, но пускай.

Под эти приятные мысли он выехал на секторное шоссе и прощально помигал патрульным фарами. Те в ответ крякнули сиреной и унеслись в противоположном направлении. Коррант усмехнулся: самое позднее к завтрашнему утру пол-Дамхара будет знать о его покупке. Но тоже пускай. Человеку, способному добыть такой трофей, всюду и всегда почёт и уважение.

И ещё один просёлок, и сугроб на таран, и… и до чего же хороша машина! И поместительна. А когда Рыжий крепёж подгонит, да, не забыть, Джадда напрячь, пусть тоже займётся, ремни как раз по его части, ремни, а заготовки-то есть? Тогда послать заказ… А кого на посыл дёрнуть? Все ведь в хозяйстве, все при деле, не Трёпку же, дуру косматую, ладно, это уже пусть Нянька думает. А до дома всего ничего осталось, и он как раз до полуночи успевает.

Тихоне давно хотелось есть, и ещё всякого, но он привычно терпел, покачиваясь вместе с полом. Останавливались, снова ехали, иногда его слегка катало по кузову, прижимая к ящикам и мешкам у бортов, но не больно. Чтобы не думать о еде, он старался не просыпаться, но настоящего сна уже не получалось, так, дрёма. А хорошо бы, чтобы у хозяина больше рабов не было. Одному на всё про всё, конечно, нелегко, весь день крутишься, не присядешь, а ночью лежишь, так тоже работаешь, но всё равно лучше, чем, если с другими хозяйскую ласку делить. А если ещё и поселковые, аборигены, або… то всё, сам в хозяйскую постель полезешь, лишь бы с ними в одной камере на ночь не остаться, ведь придушат, как нечего делать. Сколько он таких рассказов наслушался, да и сам в отстойнике хоть и немного, а хлебнул.

Действие таблеток заканчивалось, но и осталось… два поворота, нет, уже один, уже забор знакомый, седьмая от угла доска с кривизной, как поставили тогда, так и стоит, как-то так получается, что ровные да гладкие гниют, а этой хоть бы что. А вон и ворота, все наверняка спят, так мы разбудим!

Коррант остановил машину почти вплотную к воротам, дал короткий гудок и, не дожидаясь ответа, вышел из машины. Но, к его огорчению, калитка оказалась закрытой не на ключ, а щеколду. Нет, что порядок блюдут — это хорошо, но ему-то — хозяину! — как в дом попасть?! Он уже сердито грохнул в загудевшие доски кулаком. Сразу залился басистым лаем Полкан, хлопнула дверь рабского крыльца, послышались голоса.

Принюхавшийся Полкан с визгом прыгал на ворота, заскрипел под чьими-то сапогами снег, над воротами появилась и тут же скрылась взлохмаченная голова Лузги, и, наконец, одновременно с вопросами: «Кто тама?» — выдернули обе щеколды, распахивая сразу и калитку, и ворота.

— А ну, с дороги! — весело гаркнул Коррант, бегом возвращаясь к машине.

Заведя машину во двор, он отключил замок задней двери и вышел в многоголосый хор искренних, как он надеялся, поздравлений с приездом. Отвечая сразу всем общим кивком и не слушая неизбежных сбивчивых отчётов — это всё завтра — Коррант открыл заднюю дверцу.

— Тихоня! Вылезай!

— Да, хозяин, — откликнулись изнутри.

Наступила несколько настороженная тишина. Столпившиеся вокруг машины полуодетые — многие в одном белье, только куртки накинули — взлохмаченные со сна рабы рассматривали неловко вылезающего из машины высокого и тонкого черноволосого парня. Блеснула искорка рабского ошейника, и толпа облегчённо зашумела.

— Всё, — строго скомандовал Коррант, — Тумак, ворота закрой, Нянька, гони всех, пока не поморозились, новокупку устрой, остальное всё завтра. Рыжий где?

— В рейсе Рыжий, — ответила Нянька. — И куды его? — она кивком показала на Тихоню.

— Рыжий вернётся, в гараже ему помогать будет, — Коррант обернулся, проверяя, закрыли ли ворота и калитку, и вернулся в кабину.

Чубарь уже открывал гараж. Остальные, шумной толпой окружив совершенно ошалевшего Тихоню, повалили к своей двери. Коррант повелительно махнул Чубарю.

— Ступай. Чубарь тут же выполнил приказ.

Заведя новый фургон в гараж, сразу показавшийся тесным, Коррант выключил свет, закрыл ворота и, не спеша, пошёл через двор к дому. Из рабской кухни доносились голоса. Надо бы их разогнать, но на это Нянька есть. «Пусть хоть кто-нибудь завтра проспать попробует, всех перепорю!» — весело подумал Коррант, проходя по коридору на свою половину. И едва вошёл, сразу оказался в объятиях Гройны. Но он уже спал.

В самом страшном сне Тихоня не мог представить, что окажется среди аборигенов, в полной их власти. Его окружили, дёргали за руки и полы куртки, о чём-то спрашивали, от непонятной булькающей речи сразу разболелась голова.

— А ну цыцьте! — остановила общий гомон Нянька. — Ты чо, парень, — перешла она на дуггурский, — совсем по-нашенски не знаешь?

Тихоня с робкой надеждой посмотрел на неё. Вопрос он не так понял, как догадался.

— Нет, я не знаю… поселкового. Остальные удивлённо зашумели, но Нянька кивнула.

— Ладно, бывает. Как прозываешься?

— Тихоня, — ответил он, с ужасом ожидая дальнейших вопросов. Но, к его облегчению, эта немолодая рабыня решила по-другому.

— Ладно, поешь с дороги и ложись. Всё завтра решим. Большуха уже ставила на стол миску с кашей и кружку молока.

— На полати его, Старшая Мать?

— А куда ж ещё, — кивнула Нянька, разглядывая неуверенно снимавшего свою куртку молодого — ну, совсем мальчишка — черноглазого и черноволосого раба. Да, бывает же! Кабы не клеймо с ошейником, то чистый дуггур.

Остальные, негромко судача — ну, скажи, как на Гарда смахивает, как прямь ещё один бастард хозяйский, а кружок на лбу, надо же такому — разошлись из кухни, и доедал Тихоня уже в одиночестве. Допив молоко, он поднял глаза на сидевшую напротив рабыню, моложе той, что всеми командовала, но тоже… в возрасте, и постарался ей улыбнуться.

— Спасибо.

— А на здоровье, — ответила она, к его радости, по-дуггурски. Ответила доброжелательно, и Тихоня рискнул продолжить разговор.

— А где тут… — он невольно замялся, подбирая слово, но она поняла его, и улыбнулась.

— А по коридору прямо, там увидишь. Городской поди? Он кивнул, и она с непонятной ему гордостью сказала:

— Ну, так и у нас по-городскому сделано. Не хуже господского. Давай беги по-быстрому.

Недлинный узкий коридор, из-за простых некрашеных дверей храп, сопение, приглушенные голоса… «У каждого своя камера?» — обрадовано удивился Тихоня. Ну, так это совсем другое дело! Это уже есть шанс выжить! А на обратном пути он разобрал, что двери не запираются, снаружи-то точно. Ну, так просто отлично! И в кухне он уже совсем спокойно выслушал распоряжение забраться на здешние высокие, под самым потолком нары со странным названием полати. Уже наверху разделся до белья, завернулся в какие-то валявшиеся здесь обрывки одеял и меха и заснул.

Весело насвистывая, Гаор гнал фургон даже не по дороге, а по накатанной колее. Зимой такие дороги, временные, не отмеченные ни на одной карте, возникали достаточно часто, но пользовались ими только знающие. Ведь мало ли кто и зачем колею проложил. Можно и в рёмное окошко влететь. Но эта, плавно извивавшаяся по еле заметным холмам ему почему-то понравилась. И он свернул на неё, быстренько уговорив себя, что так он спрямит, минуя аж три развилки с их блокпостами. Обман, конечно, вернее, самообман, но вот захотелось и всё тут!

А так-то у него всё в порядке, тип-топ и ладушки! Всё сделано, всё как положено. А этой ночью ночевал в избе на полатях, и кто-то тронул его за волосы, ну, а там опять же всё было, как и положено, по доброму согласию и в общее удовольствие, а значит и греха ни на нём, ни на ней нет. А что он лица не видел и голоса не слышал, так то она так захотела остаться для него, полусонного, полусном-полуявью. Её воля, а мужик с бабой не спорит. Всё равно он, если надо, по-своему сделает.

Краем глаза Гаор вдруг уловил какой-то отблеск сбоку и невольно притормозил, вглядываясь. Надо же — радуга! Самая настоящая, только маленькая радуга над снегом. Никогда такого не видел! Не глуша мотор, он выпрыгнул из кабины и, увязая в мягком по колено ему снегу, пошёл к радуге, даже не подумав, что если радуга над водой, то как раз это оно и есть — рёмное окно, к Болотному Хозяину открытая дверь, шагнёшь и всё, и ни следов, ни концов никто не сыщет.

Это и в самом деле была вода. Крохотный родничок, пробивающийся из-под снега и снова исчезающий в снегу. Гаор осторожно опустился на колени, опираясь на руки, сразу утонувшие в снегу, лёг, почему-то не ощущая холода, и коснулся губами холодной воды. И… и она не оттолкнула его, не обожгла, погладила по губам, дала набрать полный рот свежести и сглотнуть, разлилась по телу упругой весёлой силой.

— Мать-Вода… — потрясённо прошептал Гаор между глотками.

И напившись, всё ещё лёжа на снегу, он вгляделся в родничок и увидел. Это не родник, а ручеёк, вытекающий из-под снега, падающий водопадом и скрывающийся опять под снегом. Водопад? Гаор медленно, прижимаясь щекой к снегу, повернул голову. Да, быстрые крохотные струйки, ледяная кромка-гребень, а дальше… дальше снег и торчащие из снега верхушки сухой прошлогодней травы, прутья кустарника, и как соринка на снегу. Но,… но это же, если смотреть вот так, снизу, это его дорога. Он же помнит, как плыл по реке, карабкался вверх по водопаду, цеплялся за камни на гребне, брёл по снегу между стволов к избушке. Это было здесь?! Кем же он тогда был? Каким он был? Если соринка была избушкой. И пар из-под снега, куда убегает ручеёк, с еле ощутимым кровяным запахом, это дорога к той развилке, где одним по кровавой реке к Огню, а другим по голубой в Ирий-сад? А радуга тогда что? Чьи-то души?

Гаор оторвал себя от снега, встал на колени и поклонился земным поклоном.

— Мать-Вода, Мать-Земля, Мать-Луна. Спасибо вам, матери набольшие, что простили меня и открыли мне. Клянусь, не во зло будет.

Потом выпрямился в полный рост и, повернувшись к солнцу, опустился, как в Храме, на правое колено, склонил голову.

— Благодарю тебя, Огонь Великий, верю в справедливость твою.

Встал и, уже не оглядываясь, пошёл к машине. Нет, об этом он никогда и никому не расскажет. Как и о странной встрече. Ведь хотел в посёлке расспросить, что за нашенскую старуху без клейма он подвозил, а что-то как удержало. А теперь понимает: правильно, что удержался. Ни о том, ни об этом говорить нельзя. А помнить надо.

А теперь домой. По колее, по дороге, на полной, какую только позволит машина, скорости. Всё, что было, было неспроста. Было да прошло, было — сплыло, водой унесло. Смотри-ка, а ведь и по-дуггурски так говорится, ещё чуть ли не от Сержанта слышал. И… и неспроста дуггуры всегда проточной водой умывались, и в душе мылись. Может, тоже что-то когда-то…

Он ехал и как когда-то, как в позапрошлом году, пел старые, фронтовые «солёные» песни. Потому что он победил, выжил, и простили ему его победу.

Утром Тихоню разбудили не голоса или свет, а запахи. Пахло едой. И он, ещё не открывая глаз, завозился и заворочался, а потом уже услышал смех и голоса. Незнакомые слова, а среди них…

— Эй, парень, слезай. Жратву проспишь!

Голос был насмешливым, но не злобным, и Тихоня, быстро натягивая на себя рубашку, штаны и джемпер — ботинки и носки он оставил вчера внизу — откликнулся:

— Да, сейчас. Доброе утро. Теперь засмеялись все.

Спрыгнув вниз, Тихоня сразу увидел стол с мисками и кружками, а уж затем людей. Бородатых взлохмаченных мужчин, женщин с длинными, заплетёнными в косы волосами… Все они смотрели на него тоже… насмешливо, но не злобно. Тихоня неуверенно сделал шаг к столу и повторил:

— Доброе утро.

— И тебе доброго утра, — кивнула та самая немолодая рабыня. — Умывайся и садись. Работать пора.

Видно, здешняя Старшая — понял Тихоня, неловко умываясь у странного рукомойника. Интересно, женщина, а Старшая, как так? Но выразить как-то своё недоумение он не посмел, усаживаясь на указанное ему место. Ему дали ложку и поставили миску с горячей, ещё дымящейся кашей. Хлеб, нарезанный толстыми ломтями, лежал общей кучей в центре стола, и, покосившись на соседей, он рискнул взять и себе кусок. Сошло.

Глядя, как он жадно и в то же время осторожно, будто вот-вот отнимут, ест, Большуха сокрушённо покачала головой. Надо же, как зашугали парнишку.

— Старшая Мать, Рыжего-то нету. Куда его пока? Нянька кивнула.

— Как тебя, Тихоня? Раньше-то кем работал?

Тихоня, вздрогнув, поднял на неё глаза. Вот и наступил самый страшный момент. Момент ответа на этот неизбежный вопрос. Сказать правду… убьют. Соврать? Не сумеет. Придётся правду.

— Я домашним был, — обречённо ответил он.

Но… но никто не заорал: «к ногтю гомика!», «бей подстилку!» или ещё чего, даже есть не перестали, а вполне доброжелательно спросили:

— И чего делал? Ну, по дому?

И ещё не веря, не в силах поверить, что они, дикари, або, не знают, что это такое, что у него появился шанс, стараясь и не соврать, и не сказать страшного, Тихоня ответил:

— В комнатах убирал, еду готовил…

— О! — засмеялись за столом. — Так тебя не к Рыжему, а к Милуше с Малушей в подручные ставить надо!

— И чего готовить умеешь? — спросила девочка с белыми, заплетёнными в косы волосами.

— Кофе варить, бифштексы жарить по-разному, гарниры, салаты, десерты, ещё разное, — уже совсем спокойно стал объяснять Тихоня. — Ну, и на стол красиво подать.

— Старшая Мать, так пусть он нам в комнатах и помогает, — предложила красивая черноволосая и очень похожая на дуггурку женщина. Старшая покачала головой.

— Хозяин его к Рыжему велел. А в комнатах вы и одни справитесь.

— Да куда его к Рыжему, — заговорила ещё одна женщина. — Забьёт же мальца. Тебе-то сколько лет? — обратилась она к Тихоне.

— Семнадцать, — ответил Тихоня и уточнил: — Скоро будет.

— Ну вот, — женщина с мольбой смотрела на Старшую. — Ну, куды ж его в гараж. Лутошку-то он как мордовал, а этого и вовсе забьёт.

— Что, Красава, — засмеялись остальные, — думашь, хозяин его тебе заместо Лутошки отдаст? Красава только вздохнула в ответ.

Тихоня не понял и половины из сказанного, так густо вплетались в общую речь незнакомые слова, и только переводил глаза с одного говорившего на другого.

— Так ты совсем ничего не знаешь? — спросила его беловолосая девочка. — Ну, ни словечка.

И Тихоня, расхрабрившись, и вдруг вспомнив слышанное тогда от Лохмача, старательно выговорил:

— Мир дому и всем в доме.

И по одобрительному общему шуму понял, что не ругательство сказал, а что-то хорошее.

— Здороваются так, — объясняли ему наперебой.

— Как в дом зайдёшь, это и говори.

— Ну, что ты свой.

— А то по ошейнику не видно?

— А сказанное вернее.

— Ладноть, — прекратила шум Нянька. — Работать пора. А ты седни, — обратилась она к Тихоне, — на подхвате у всех будешь. Чтоб запомнил, где что. Рыжий-то только к вечеру, а то и завтра вернётся. Джадд, вводные ему ввалишь. Джадд покачал головой.

— Хозяин нет сказать. Я ждать.

«Вводные»? Вообще-то Тихоня слышал об этом. Ну, что новокупленного раба помимо положенной оплеухи ещё и порют. А это значит, местный палач? Но… но это же аггр! Совсем настоящий, даже косы до плеч, как на картинке! Ну, ни хрена себе, какое здесь?!

Но все уже вставали из-за стола, разбирали стоящие у дверей сапоги. Многие доставали из них куски белой материи и обматывали ими ступни, а уже потом обувались. Тёмнобородый мужчина — остальные его называли Тумаком — заметил его удивление и рассмеялся.

— Ты чо, парень? Портянок не видел? Тихоня молча кивнул, быстро зашнуровывая ботинки.

— Не по нашей зиме обувка, — покачала головой наблюдавшая за ним Большуха. — Ладноть, сейчас уж так беги. Вечером подберу тебе.

— Айда, паря, — позвал его ещё один. — Подмогнёшь мне.

— Сивко, куды ему, — засмеялись остальные.

— Ты чо, не слыхал?

— Он же городской да домашний. Коровы в жисть не видел.

— Вот и посмотрит, — хмыкнул Сивко и повторил. — Айда

— Айда, — согласился, пробуя новое слово, Тихоня.

На дворе темно и холодно, под ногами звонко визжит снег. Но Тихоне почему-то стало совсем не страшно, а даже хорошо. Он быстро шёл за позвавшим его рабом со странным именем, крутя головой и старательно запоминая пока ещё малопонятные объяснения. Бить его пока никто не собирался, и эти люди очень походили на того садовника в Амроксе и на Лохмача, а ни от того, ни от другого он плохого не видел. Так что, может, и обойдётся.

К обеду он почти всё запомнил. Кого из мужчин как зовут, и кто где работает. Почему-то все говорили именно так, и он, подражая, заговорил так же. Ведь… выделяться опасно. Это он с Амрокса помнит. Да и в пресс-камере ему тоже, ну, очень доходчиво объясняли. А здесь за что ни возьмись, он не такой как все, ничего не знает и не умеет, так хоть в речи надо поменьше выделяться. А вокруг было столько нового, непонятного и интересного… И девчонка, Трёпка — ну и имя! — тоже… смешная и интересная. А главное… главное, что никто никак и ничем не догадался о его страшной и постыдной тайне.

И на обед он пошёл со всеми. Как все разулся, оставшись в носках, вымыл руки и сел за стол. И супу ему налили как всем, и ложка его лежала в общей куче, и хлеб он брал с общей тарелки. И когда его, после первых ложек стали расспрашивать, кто да откуда, отвечал спокойно и правду. Что всегда был домашним, работал в доме, на клеймение забрали в пять лет, так что матери не помнит.

— И сразу продали?

— Ну да, — кивнул Тихоня, доедая суп. — Я до взрослого ошейника трёх, а, может, и четырёх хозяев сменил. Не помню уж всех.

Взрослый ошейник ему надели как раз перед пресс-камерой. В четырнадцать лет. Он тогда сильно вытянулся, и тогдашний хозяин сказал ему: «Совсем взрослым смотришься, — и вздохнул: — А я мальчишек люблю. Мальчишечек». И он сразу подумал, что его продадут. Тогда его отвезли на переклёпку и уже оттуда в пресс-камеру. Те трое суток в общем отстойнике ему потом долго мерещились в ночных кошмарах, а пресс-камера казалась спокойным и безопасным местом.

— Галчонок, что ли ча? — спросила, давая ему миску с кашей, Большуха.

— Спасибо, — поблагодарил её Тихоня, принимая миску, и спросил: — А галчонок — это кто?

— Ешь давай, — услышал он в ответ. — А то тебя, как дыхнёшь, так пополам переломишь. И Тихоня, не рискнув продолжить расспросы, углубился в кашу.

А после обеда Большуха дала ему толстые сухие носки, а его промокшие забрала для просушки, поругав, что сам должон за одёжей следить, а не сидеть в мокром.

— Ноги застудишь, а там и до кровяницы недалеко, — и выпроводила из кухни со словами: — Давай беги, работой грейся.

Нет, ничем в еде его по сравнению с другими не обделили. Только покурить не дали.

— Станешь мужиком, тады и закуришь.

— А пока так дыши, — хохотнул Тумак.

Спорить и доказывать, что он взрослый, Тихоня, разумеется, не стал. И потому, что никто за него не заступился, а один против всех ничего ты не докажешь, и смутно догадываясь, что именно здесь считается главным признаком взрослости, а вот тут лучше считаться молодым и неопытным, а то догадается кто-нибудь о чём-нибудь, и всё тогда, всему конец.

И все вокруг то и дело поминали Рыжего. Что у Рыжего не забалуешь, что нрав у Рыжего горячий, и на руку он быстрый, а рука тяжёлая. Может, и нарочно пугали, но когда все вот так, в один голос и об одном, то…поневоле задумаешься. Слово-то хозяйское только хозяин и переменит. Хозяин-то, оказывается, с самого начала в Аргат ехал за новой машиной и подсобником в гараже. Машина вот она, в гараже стоит. А подсобник он самый и есть. Помогая перетаскивать душистое приятно колючее сено, Тихоня невольно вздохнул. Он бы с охотой остался помогать Сивко или любому другому, но… «Не наша воля, живи как велено», — повторял садовник в Амроксе. И вдруг с ужасом понял, что встреча с Рыжим смертельно опасна для него. Ведь это остальные, або, не знают, что такое домашний раб, когда нет хозяйки, а только хозяин, а раз, как ему уже нарассказали, что Рыжий — шофёр, всё про город и городскую жизнь знает, из самого Аргата привезли, а тот и там водилой был и знает, как офицерскую форму гладить, то Рыжий-то непременно догадается и тогда… тогда всё, конец. Или сам пришибёт, или остальным скажет, и тогда его все вместе придавят, или… или оставит своей персональной шестёркой и подстилкой. Тогда не убьют, но ты сам жить не захочешь.

Под эти не очень весёлые мысли на дворе стемнело, снег стал синим, а над забором сквозь облака показалась расплывчатая луна.

— Всё, паря, — Сивко удовлетворённо оглядел улёгшихся в своих стойлах коров. — На сегодня всё мы исделали, шабашим.

— Ага, — выдохнул Тихоня. Сивко покосился на него и хмыкнул.

— Не бойсь, не поедет он в ночь. Да и ветер вон опять, того и гляди завьюжит. Заночует Рыжий в посёлке.

— А чего же и нет, — кивнула Балуша. — Сивко, тряпки все я развесила. Айда, мужики.

Вместе с ними Тихоня вышел во двор, по которому уже спешили к кухне остальные. И вместе со всеми, уже совсем успокоившись, Тихоня вошёл в кухню, где светло, тепло и пахнет едой. Вместе со всеми разделся, вымыл руки и сел за стол. Миска с дымящейся кашей, толстые ломти хлеба, кружка с молоком. Смешно, но он сегодня впервые увидел, откуда молоко берётся. И попробовал парное молоко. До этого только читал, а тут…

— Давай, — протянула к его миске руку Большуха, — подложу тебе. И чо вы из Аргата все такие голодные? Рыжего как привезут, тоже никак наесться не может.

— А вот фуа-гра ты сготовить сможешь? — вдруг спросила беловолосая девочка. Тихоня, поблагодарив, принял миску с добавкой и только тогда ответил:

— А гусиная печёнка есть? Особая? Девочка покраснела, а Тумак засмеялся:

— Гуся-то найти можно. Как, Старшая Мать?

— А чем она особенная? — заинтересовалась Жданка.

— Для фуа-гра гуся по-особому откармливают, — стал объяснять Тихоня. — Специальными орехами, а держат гуся в мешочке. И ещё его бьют, чтоб печёнка распухала.

— Ни хрена себе, — изумились остальные.

— Это где ж в Аргате гусей так держат? Тихоня пожал плечами.

— Не знаю. Хозяин мой, позапрошлый, покупал два раза. В баночке. Она очень дорогая. И возни много.

— Так что, Малуша, без ентого обходись.

— Ещё и животину бить.

— Не по-людски это.

Тихоня незаметно перевёл дыхание. Приготовление фуа-гра он представлял весьма смутно.

Он допил молоко и теперь, пожалуй, впервые в своей жизни сидел вот так за общим дружелюбным столом. Все доели, посуду свалили в таз и залили водой. Женщины достали шитьё, мужчины сигареты. Даже аггр — он же палач здешний! — вместе со всеми. Совсем маленького мальчика, что за едой сидел на коленях у Джадда — неужели сын? хотя, похож, и почему бы и нет, — унесла женщина, а зовут её… да, Цветна, какие имена смешные у всех, если понятные, а когда непонятные, это значит аборигенские, интересно, а как они сами себя называют, не аборигенами же, слово это книжное, и не лохмачами, это обидно, просто поселковыми, или рабами?…

— Э, парень-то спит уже, — смутно доносилось издалека.

— Куда его?

— А на полати.

— Ну да, без Рыжего повалушу его трогать не след.

— А куды там ещё лежак встроишь?

— А на Лутошкино место ежели?

— Кто об чём…

— А кура о цыплёнке. И смех.

Он слышал, не понимая и не стараясь понять. В голосах не было вражды, так что пусть говорят. Ноют мышцы, но эта боль не от побоев, не злая боль…

— Хозяин-то седни…

— Ага, как лёг, так и спит.

— Умотал Аргат.

— Как с войны тады, помнишь?

— Ну да, трое суток. Попьёт, поест, глаза в зажмурку и опять.

— Ну, и пусть себе спит. Ты чо, без его слова работы себе не найдёшь?

Гаор гнал фургон, неприязненно поглядывая на тёмное беззвёздное небо. Как бы под буран не попасть. Фургон, конечно, не легковушка, но тоже засесть можно крепко. Может, и стоило бы в посёлке заночевать, но уж слишком там управляющий сволочной и вообще…. Ну, не лежит у него сердце ни к управляющему тамошнему, ни к старосте. Летом когда, то в лесу ночевал, есть там озерцо хорошее, но зимой это не пройдёт. И маршрутный лист у него на четверо суток, как раз четвёртые сегодня и есть, хозяин, правда, в Аргате, но и задним числом по возвращении может ввалить, с чем с чем, а с графиком шутить нельзя, и полиция — Мать-Вода, пронеси мимо беды — может прицепиться, нет уж, надо успеть, ветра пока нет, и всего ничего до дома осталось.

И всё равно, на душе легко и спокойно. Набольшие матери простили его! Это главное, а всё остальное… пустяки не пустяки, но сердце из-за этого рвать незачем.

Пошёл снег. Редкие, крупные хлопья плавно кружились в воздухе, налипали на стекло. Чертыхнувшись, Гаор включил «дворники» и даже слегка подался вперёд, опасаясь пропустить нужный поворот. Но руки сами вывернули руль ещё до того, как показалось и мелькнуло в усиливающейся снеговой сетке дерево над забором соседней усадьбы. Проулок, ворота…

Гаор остановил машину, дал короткий гудок и вышел открыть ворота. За воротами залаял с повизгиванием Полкан, хлопнула дверь рабской кухни.

— С приездом, — Тумак помог ему вынуть щеколду и распахнуть створки. — Чего в посёлке не заночевал?

— Домой захотелось, — весело ответил Гаор, бегом возвращаясь в кабину. Он въехал во двор и стал разворачиваться к гаражу.

— Сначала погляди, — остановил его Тумак. — Хозяин из Аргату машину пригнал, мы аж обалдели. Тама теперь и места нету.

Вот это да! Хозяин вернулся на новой машине?! Совсем интересно. Гаор распахнул двери гаража, включил свет. И потрясённо застыл перед тёмно-зелёной громадой. Но это… это та машина, та самая, только перекрасили. А сзади в мозг врывались слова Тумака:

— А ещё мальца привёз. Чтоб с тобой в гараже работал. Ну, заместо Лутошки.

Всё-таки он что-то ещё понимал. Потому что, не отрываясь от машины, сказал:

— Ну, так пусть сюда бежит. Сразу и начнёт.

— На ночь-то глядя, — не одобрил Тумак, но спорить не стал. — Сейчас шумну.

И ушёл. А Гаор медленно заставил себя продышаться и осторожно подошёл к машине. Да, очень похожа, очень, но другая. Слава Огню, другая! Осторожно попробовал дверцу. Да, по-другому. Ключи в замке. Уже легче. Хотя… работы на завтра будет… ой-ей-ей и выше маковки, и что там Тумак про подсобника говорил? Гаор сел на водительское место и стал разбираться в панели. Н-да, если б не та машина, он бы точно здесь заколупался, а так… ага, а это задней двери замок… и лебёдка предусмотрена, даже две? Толково! Где же подсобника носит?

Он уже забыл и про усталость, и что свой фургон на дворе бросил. И когда кто-то вошёл в гараж, рыкнул:

— Тебя где носит?

— Мне только сказали, я уже спал.

— Спал он! — сердито фыркнул Гаор и вышел из кабины посмотреть, какое такое сокровище на его голову…

И остолбенел. Потому что перед ним стоял… прессовик! Одетый, но это он. Он помнит это лицо. Он его видел! Там!

— Ты… Рыжий? — неуверенно спросил Тихоня. И голос оттуда же! Прессовик, палач, подстилка! Здесь?!

И по мгновенно исказившей лицо лохматого раба гримасе ненависти Тихоня тоже узнал его.

— Лохмач?! Это ты? Задавить, сломать поганца, пока пасть не раскрыл и не выдал его!

Гаор быстро шагнул к дверям мимо шарахнувшегося от него к стене парня, задвинул внутреннюю щеколду — никогда не нужна была, а сейчас как специально к месту оказалась — и повернулся, нашёл взглядом прижавшегося к стене прессовика. И пошёл на него.

— Нет! — крикнул Тихоня. — Не надо! Не бей! Я же тебя не бил, — закончил он совсем тихо. Гаор остановился.

— Младший? — глухо спросил он. Тихоня молча кивнул.

Они стояли молча, напряжённо вглядываясь друг в друга. И решая. Решить надо, не откладывая. Здесь и сейчас. И Тихоня заговорил первым.

— Хочешь убить, убей. Здесь. Сам. Только остальным не говори. Они не виноваты, что вместе со мной ели. И повернулся к нему спиной, откинул голову.

— Давай, ты же умеешь. Гаор помотал головой, будто стряхивая что-то с волос.

— Младший, — тихо сказал он. — Ты-то откуда здесь?

— Купили! — крикнул Тихоня. — Давай! Чтоб сразу! Долго мне ждать?! Ну! Кто-то снаружи дёрнул дверь, ударил кулаком.

— Рыжий! — сердито крикнул женский голос. — Ты это чо удумал?! А ну открывай!

Гаор медленно, как через силу повернулся, подошёл к двери и отодвинул щеколду. И остался стоять в дверях, загородив собой проём.

— Ты чо? — Нянька через его плечо пыталась разглядеть Тихоню. — Ты чего задурил? Гаор сглотнул закупоривший горло колючий комок.

— Старшая Мать, — твёрдо сказал он. — Это наши дела. Мы их сами решим. Нянька кивнула и так же твёрдо ответила:

— Виноват он в чём, так и ты не безгрешен. Гаор заставил себя улыбнуться. Но получился оскал.

— Вот и посчитаемся грехами, Старшая Мать. Прости, но нельзя тебе этого ни знать, ни видеть.

— Матери всё можно!

— Нет, — спокойно ответил Гаор. — Матери этого не показывают. Ни отцу, ни брату, ни другу. Здесь, как перед Огнём, Старшая Мать. Один на один, и Огонь не судьёй, а свидетелем. И Нянька отступила.

— Смотри, Рыжий. Не бери лишнего. Помни, кто ты.

— Помню, Старшая Мать. Я Горыня Курешанин.

Нянька отвернулась и ушла. Гаор закрыл за ней дверь и повернулся к молча ждущему его слов Тихоне.

— Обернись. Тихоня осторожно повернулся, прижался спиной к стене.

— Не думал, что оттуда на сторону продают, — усмехнулся Гаор. — Вместо «печки», что ли? Тихоня пожал плечами.

— Мне не сказали, и я не спрашивал, — ответил он со спокойствием обречённого и горько скривил губы в усмешке. — Такая уж судьба наша: не по своей воле жить. Гаор кивнул.

— Когда проклеймили?

— В пять, — ответил Тихоня. — А может, в шесть. Семи не было, это точно помню.

— Амрокс? — догадался Гаор.

— Да. Ты…? — вдруг сообразил Тихоня. — Ты оттуда же?

— Я — нет. Мать из Амрокса, — ответил Гаор.

За разговором незаметно для себя Тихоня отлепился от стены и подошёл, остановившись в двух шагах. Как раз для негромкого разговора, когда ещё неясно: обнимемся или подерёмся. Постояли молча, глядя уже в глаза. Не узнавая, а договариваясь.

— Так, пацан, — решительно сказал Гаор. — Здесь ты кто? Что о тебе знают?

— Я Тихоня. Домашний раб. Готовил, убирал, одежду гладил, почту разбирал, — Тихоня боялся поверить, но старался подыграть.

— Годится, — кивнул Гаор. — Я раб-телохранитель и шофёр. Привозил своего хозяина к твоему. Пока они пили-ели, да свои разговоры разговаривали, мы…

— Мы на кухне сидели, — мгновенно подхватил Тихоня. — И я тебе…

— Стоп, — остановил Гаор. — Больше никому ничего не нужно. Остальное только наше. Камеры…

— Не было, — перебил его Тихоня и улыбнулся. — А что у кого там было, забыли, как не было.

— Идёт, — согласился Гаор и протянул руку. — Давай пять, пацан. Будем жить. И Тихоня ответил на рукопожатие.

— Так, пацан, — уже другим обыденно деловым тоном заговорил Гаор. — Открывай ворота, я сейчас фургон загоню.

— Ага, — готовно согласился Тихоня.

А на дворе валил частый крупный снег, и ни звёзд, ни луны. Гаор сел за руль. Тихоня стоял у дверей и еле успел увернуться от фургона. В гараже они уже вдвоём смели с фургона снег. Мыть пол не стали.

— Снег в сток смети, пусть тает да стекает. А остальное всё завтра.

— Ага, — согласился Тихоня.

Неужели вот так, легко и просто, всё решилось? И он будет жить, не подстилкой, презираемой всеми и обречённой на мучительную насмешливую смерть, а как все, как он прожил весь сегодняшний день? Первый его нормальный, человечески нормальный день. И… и правы древние: «Всё сделанное тобой вернётся к тебе. Добро добром, а зло злом».

— Всё, — Гаор оглядел гараж и пошёл к двери. — Айда на отдых.

— Айда, — уже совсем свободно ответил Тихоня.

Гаор выпустил его из гаража, выключил свет, вышел сам и закрыл на щеколду дверь. Валил густой плотный снег, и сквозь него с трудом пробивался тёплый жёлтый свет кухонного окна. На этот свет они и пошли.

В кухне их встретила Большуха. Ворча, что совсем без ума надо быть, так допоздна работать, а то тебе завтра дня не будет, она поставила перед ними миски с кашей.

— Я же уже ел, — удивился Тихоня, садясь к столу.

— Лопай, когда дают, — хмыкнул Гаор. — Спасибо, Мать.

— Сам лопай. Ишь, повадились на ночь глядя приезжать.

— А кто ещё? — поинтересовался между двумя ложками Гаор.

— А хозяин. Тоже вот так в ночь совсем, все уж спали, приехал. Как скажи, с войны. Сам-то теперь сутки как спит. А тебе работать с утра. Гаор, сыто отдуваясь, отвалился от стола. Посмотрел на Тихоню.

— Спать иди, Рыжий, — сказала Большуха. — А ты, малец, на полати лезь, завтра уж по-настоящему устроим. Давай-давай, Рыжий, не щурься, ни того, ни этого не отломится.

— Это как ты догадалась? — изумился Гаор, тяжело поднимаясь из-за стола. — Ладно, Мать, в душ я тогда завтра.

— Грязное только на прожарку скинь. А завтра баньку как раз наладим. Пропаришься с дороги.

Тихоне очень хотелось спросить про душ, и что это такое банька, которая, кажется, вместо душа будет, но решил не рисковать, да и… устал он. И от непривычной работы, и от разговора, где решилась его жизнь, а про полати он уже знает, спать там ничего и даже вполне. А потому без разговоров полез наверх и заснул быстрее, чем лёг.

Коррант спал, просыпался, что-то ел, пил и снова засыпал. И окончательно проснулся в своё обычное утреннее время, но через двое суток. Что определил по будильнику с календарём у изголовья. Полежал, прислушиваясь к утренним усадебным шумам. Судя по ним, всё в обычном порядке. Он потянулся, с наслаждением ощущая себя здоровым, сильным и… почти молодым.

И словно почувствовав его пробуждение, открылась дверь и вошла Гройна с подносом.

— Доброе утро, мой муж, — улыбнулась она. — Была ли благополучной твоя дорога?

— И тебе доброго утра, моя жена и мать моих детей, — ответил продолжением старинного приветствия Коррант, садясь в постели. — Ну, и как вы тут? Гройна поставила перед ним поднос с кофе и присела на край кровати.

— У нас всё в порядке. Очень устал?

— Но уже отдохнул. Как на дворе?

— Второй день снегопад. Рыжий вернулся из рейса, отчёт у тебя на столе, сейчас в гараже. — Гройна снисходительно улыбнулась. — Пляшет вокруг новой машины.

— Я тоже плясал, — улыбнулся воспоминаниям Коррант.

— Милый, очень дорого?

— По сочетанию цена-качество оптимально. К тому же мальчишка шёл в придачу. Кстати, он домашний, можешь его использовать и в комнатах. Гройна невольно нахмурилась и покачала головой.

— Почему? — удивился Коррант. — Неумёха?

— Нет, дело не в этом. Понимаешь, Ридург, он… он так похож на Гарда… мне… неловко, неприятно… Он родовой? Коррант пожал плечами.

— Карта обычная. С номером.

— Да, — кивнула Гройна. — Я слышала, что у родовых ошейники без номеров. Да, знаешь, оказывается, он и Рыжий знают друг друга.

— Да? — удивился Коррант. — И откуда?

— Как мне сказали, аргатский хозяин Рыжего приезжал к тогдашнему хозяину Тихони по своим делам.

— Вполне возможно, — задумчиво кивнул Коррант и решительно поставил чашку на поднос. — Всё, Гройна, спасибо, с твоим кофе ничей не сравнится. Гройна поцеловала его в щёку, взяла поднос и встала.

— Спасибо, милый.

Когда она вышла, Коррант рывком сбросил себя с постели. Всё, отпуск кончился, теперь дела. Все важные, все неотложные. Бои местного значения. Теперь по службам, всё проверить, принять отчёты, намылить холки, накрутить хвосты, вздрючить и вразумить. Да, Тихоня же положенных пяти вводных наверняка не получил: Джадд свою независимость блюдёт, и без хозяйского приказа никого пороть не будет. Вот с этого и начнём. Чтоб все сразу хозяйскую руку почувствовали и вспомнили.

К Ригану по своей воле не попадают. Даже простое посещение заболевшего родича требует определённого мужества. Орнат Ардин никогда не считал себя трусом. Предусмотрительность и осторожность — не трусость, а необходимое условие выживания. Но… надо. Слишком много смутного, неопределённого. Надо прояснить. Для себя. А для всех… для всех он — только дядя и, навещая племянника, исполняет волю ближайших родичей несчастного юноши: Орвантера, главы рода и отца, и Фордангайра, старшего брата. Именно так. И соответственно распределить полученную информацию. Что Орвантеру, что Фордангайру, а что оставить себе. «В мелочах дьявол», — говорят алеманы. А форзейли утверждают, что там Бог. И они правы. Ибо Бог и Дьявол, по большому счёту, одно и то же.

Перед официальным визитом к Ригану Орнат постарался встретиться с Венном. Неофициально. Просто как с другом Фрегора, его одноклассником и соратником. Узнать о перспективах.

Разумеется не сразу, не на следующий день, и даже не через неделю. Выжидал, давая улечься страстям, а тут к тому же пришло официальное извещение, что дальнейшее существование представленной на экспертизу особи мужского пола семи лет признано нецелесообразным в силу имеющихся дефектов и отягощённой наследственности. Фордангайр закатил такую истерику, что впору было обращаться к Ригану уже и по его поводу. Но обошлось. Дорогой племянник впал в депрессию, что неприятно, но не опасно для окружающих. Но время на это ушло.

Орнат был готов к долгим многоходовкам, но, к его удивлению, Венн откликнулся на его первый же звонок и согласился встретиться. И сам назначил встречу в малоизвестном небольшом ресторане для деловых переговоров с хорошей кухней.

Придя в ресторане и заняв указанное метрдотелем место, Орнат оценил выбор. Разумеется, знать все рестораны, кафе, бары, столовые и забегаловки Аргата не может никто. У каждого свой круг, свой — Орнат усмехнулся — ареал обитания. И здесь он на чужой территории. А значит, противник получает добавочное преимущество.

Орнат, как заинтересованная сторона, пришёл за пять долей до назначенного времени. Венн — как и положено, по неписанному кодексу — пять долей спустя.

Положенные фразы приветствия и заказа. Заказ сделал по праву завсегдатая и знатока местной кухни Венн. Без особых изысков, но с продуманным элементом гурманства. Орнат мысленно зачислил на счёт улыбчивого доброжелательного бастарда дополнительные очки. Однако, юнец… не прост. Зачем он дружил с Фрегором? Раньше Орнат это хорошо понимал. Вернее, считал, что понимает. А сейчас, заглянув в серьёзные внимательные глаза на улыбающемся лице, стал в своём понимании не уверен.

Несколько незначащих фраз о погоде и всяких пустяках в ожидании заказа. Наконец, принесли аперитив. Отлично подобранное вино, лёгкие в меру изысканные, но не утончённые закуски. Выжидательный, доброжелательно внимательный взгляд Венна. И Орнат начал.

— Я решился побеспокоить вас, как старого друга моего несчастного племянника.

— Да, — кивнул Венн, — мы однокашники.

Орнат оценил подачу: слово «был» не сказано, значит, Венн по-прежнему считает себя другом Фрегора. Уже… легче? Вряд ли. В этом ведомстве дружба часто принимает весьма… экзотические формы, скажем так.

— Тогда вы поймёте меня. Для меня Фрегор всё тот же маленький мальчик. И я по-прежнему ощущаю ответственность за него. Венн изобразил уважительное сочувствие.

— Да, мы всегда в ответе за своих родичей.

Так, это что? На него собираются взвалить ответственность за все аферы Фордангайра и служебные промахи Фрегора?! Но сам виноват, подставился. Забыл, с кем имеет дело. Но и мы кое-что знаем. Скажем… о нашумевшем инциденте с неким редактором.

— Да, разумеется, вы ведь из… Армонтинов, не так ли?

— Боковая ветвь в третьем колене, — беззаботно ответил Венн и тут же стал серьёзным и даже чуть печальным. — Ваша тревога о Фрегоре понятна. Но, уверяю вас, для него делается всё возможное. К сожалению, наша работа такова, что заботимся обо всём и всех, а о собственном здоровье…

— Да, — вздохнул Орнат. — Фрегор отдавался работе целиком, забывал не только о себе, но даже о роде.

— Мы служим Родине, — тихо сказал Венн, — Родина выше рода, как род выше семьи.

Странно, но Орнату эта фраза показалась искренней, несмотря на официальную, даже казённую формулировку. Этот Венн Арм, он что, действительно из тех, кого называли когда-то «идейными»? Это плохо, даже хреново, как говорят в Арботанге. «Идейные» не покупаются, потому что не продаются. Такую фразу надо запомнить и обдумать. Но это потом.

Принесли мясо «по-чуйкарски» и заменили вино. Орнат вполне искренне выразил удовольствие после первого же куска.

— Редкость такое знание букета.

— Да, — кивнул Венн. — Насколько я знаю, они привозят и мясо, и травы прямо из Чуйкара. Говорят, весь секрет в сочетании трав откорма и приправ.

— Да, конечно, — согласился Орнат. — Гармония — основа совершенства.

— Мудрецы утверждают, — глаза Венна откровенно смеялись, — что гармония достигается не излишествами, а ограничениями. Я когда-то читал, что какой-то знаменитый скульптор утверждал. Создать шедевр очень просто. Берёшь глыбу и отсекаешь всё лишнее.

Орнат медленно кивнул. Разумеется, да-да, конечно, так оно и есть, всё правильно… Ничего из этого вслух он не произнёс, а сделал несколько пристойных замечаний об искусстве и мудрости предков. Итак, ясно, лишнее будут отсекать. Ради гармонии. Но… но можно сделать переход к другой проблеме. Он не планировал говорить о ней сегодня, но если подворачивается такой удобный повод, то грех не воспользоваться. От мудрости предков обратно к величию родов, величие рода в его сплочённости, к великой заповеди: «Своих не бросают», — а уже от неё к рыжему рабу. Венн, как друг Фрегора, разумеется, помнит этого раба, телохранителя и шофёра.

— Разумеется, помню, — искренне удивился такому повороту разговора Венн. — Фрегор его вроде бы продал?

— Да, — кивнул Орнат. — К сожалению, это так. И я хочу откупить его, — и позволил себе усмехнуться, — вернуть в род.

— Он ваш родовой? — изумился Венн. — Но Фрегор, я помню, купил его на торгах, с аукциона.

— И недёшево, — вздохнул Орнат. — И продал дорого. Но я готов заплатить любую, в разумных пределах, цену.

— Зачем? Он настолько ценен для вас?

Намёк был выражен даже не интонацией, а еле заметной паузой в середине фразы. Но Орнат понял, лёгкой улыбкой показал, что расценил только как шутку, и ответил серьёзно:

— Вы будете удивлены, но это так. Во-первых, мой племянник был очень привязан к нему, и я надеюсь, что присутствие его личного телохранителя будет способствовать выздоровлению. А во-вторых… да, он купленный, но по крови принадлежит нашему роду.

Вот тут Венн изумился по-настоящему. И едва удержался от возгласа: «Как?! Он же сын Юрденала!» А Орнат невозмутимо продолжал:

— Да-да. Его бабка была нашей родовой рабыней.

— Бабка? — не выдержал Венн. — Но как… как это возможно?

— Ветви старых родов так порой переплетены, — вздохнул Орнат.

«Что даже срубленное дерево останется стоять», — закончил за него старинное изречение Венн. Да, это значительно меняло дело, весь расклад, но… но отдавать Рыжего он не будет, Рыжий нужен ему. А на старого гомика и его интересы можно… но надо же… а Рыжий-то знает об этом? И что это меняет? И сам себе ответил: «Ничего». По крайней мере, на сегодняшний день. И значит, как говаривала Нянька, даём укорот.

— Если вы хотите опротестовать сделку…

— Ну, конечно, — перебил его Орнат. — Это был бы наилучший вариант. Но я согласен и на покупку.

— Опротестовать невозможно, — твёрдо ответил Венн.

— Но Фрегор был уже… м-м-м, неадекватен, скажем так.

— Запрошенная цена, — усмехнулся Венн, — вполне доказывает его адекватность. Скорее, новый владелец может посчитать её завышенной и потребовать возврата хотя бы части. А то и половины.

— Отдать шестнадцать тысяч и ничего не получить! — возмутился Орнат.

И тут же понял, что проиграл. Так насмешливо блеснули глаза Венна. Итак… итак пора прощаться, чтобы осмыслить услышанное.

Желание это оказалось вполне обоюдным, и под лёгкую беседу на кулинарные темы встреча благополучно завершилась.

Выйдя из ресторана, Орнат поехал не в «Орлиное Гнездо», а в своё городское «гнёздышко». Маленькая вольность, отцовский подарок к поступлению в Художественную Академию, роскошный для студента и весьма скромный для брата главы рода. Он его так и не поменял. Чтобы никому не пришло в голову посягнуть на эту маленькую невзрачную по меркам Королевской Долины, а потому и безобидную слабость.

«Гнёздышко» встретило его чистой ухоженной тишиной. Каждая вещь на своём привычном и неизменном десятилетиями месте. И потому руки снимают и вешают подбитый мехом плащ, готовят кофе, включают проигрыватель — вся техника старая, почти старинная, но безукоризненно работающая — и поправляют холст на мольберте, а голова занята своим. Он один. Можно не следить за лицом и мыслями.

Итак… Королевскую Долину будут брать к ногтю. Ну, и в Тартар её, заслужила, чего уж там. У кого-то ха-ароший зуб на Ардинайлов, и им устроят весёлую жизнь в индивидуальном порядке. Уже хуже. Но бездетный брат главы — не наследник и наследником никогда не будет, не нужен роду и потому не опасен его врагам. Уже лучше. Есть шанс выскочить из-под танка. Если дистанцироваться от рода. Главное — не опоздать. Но и спешить нельзя. Рвать кровные узы надо… вовремя и аккуратно. Следующее… Фрегора списали в балласт. Не жалко. Рыжий… да, вот с этим полный облом. А какая комбинация наклёвывалась! Но… но у этого чёртова улыбчивого тихушника свои планы, и Рыжий явно в них фигурирует. Чёрт с ним, пусть хапает, заглатывает и давится. А… а впрочем, пускай. Рыжий знает о своей крови. А для полукровок женская кровь зачастую важнее мужской, Так что… пускай. Может даже оказаться полезным.

Орнат поднёс к губам крохотную чашечку тонкого фарфора, вдохнул горький, волнующий аромат и отпил. Да, сегодня кофе удался. Странно, чем меньше думаешь о нём, тем лучше получается. Автоматизм лучше сосредоточенности? Возможно. У великих тоже бывало, что бездумно кропали на заказ ради заработка, а получался шедевр.

Итак, вернёмся к нашему стаду. Вернее, роду. Что у нас есть, нет, что останется после грядущего катаклизма? А катаклизм будет. И весьма серьёзный. Не разумом, даже не интуицией, а кожей, спинным мозгом он чувствует его приближение. Предки-кочевники — Орнат усмехнулся — наградили потомков чувствительными задницами. Чтобы заранее чувствовали, когда рухнет мёртвым загнанный конь. Всадник, потерявший коня, обречён остаться один и бессильно глядеть вслед уходящему роду, слыша вой приближающихся волков. Значит… значит, надо иметь запасного коня, и не одного. И спрятать их так, чтобы родичи даже не догадывались о них. Тоже — мудрость предков. И не спешить. Не горячиться. Для всех — всё по-прежнему. По чуть-чуть, по полшажка, но вперёд к своей цели. Своей. Думай о себе, другие о себе сами подумают.

Орнат допил кофе и приступил к мойке посуды. Антикварные чашки и эксклюзивный авторский кофейник никакой прислуге не доверишь. Тем более рабам. Тем более родичам. Нет врага злее кровника. Тоже мудрость предков. И недаром предки называли одним словом и кровного родича, и кровного врага. Своя кровь связывает, а значит, делает тебя беззащитным. Он и раньше думал об этом. С детства. Осознав, что его ровесник, с которым тогда делил общую спальню, машинки и солдатиков — его родич и враг, именно потому, что родич.

— Тихоня-а! Ну, Тихоня же! — пронзительно заливалась Трёпка. — Ну, ты где?

— А! — откликнулся он из гаража. — Здесь я! Чего тебе?

— Выдь на час!

Тихоня осторожно покосился на торчавшие из-под фургона ноги Рыжего. Вряд ли на дворе что серьёзное, но, но зовут же… но и врезать Рыжий может так, что ой-ёй-ёй.

— Мотай, но в темпе, — глухо пробурчало из-под фургона.

— Ага! — радостно выдохнул Тихоня, бросаясь к двери. — Я мигом.

Рывком распахнув дверь гаража, он вылетел во двор и остановился зажмурившись. Таким нестерпимо ярким было сиявшее в голубом небе мартовское солнце.

— Ну, и чего тебе? — наконец проморгался он и максимально строго посмотрел на смеющуюся Трёпку.

— А по тебе соскучилась, — смеясь, она заталкивала под головной платок пряди светло-русых, отливавших на солнце золотом тонких волос, а те снова и снова выбивались.

— И до обеда не дотерпишь? — польщённо ухмыльнулся Тихоня.

— Ага, — согласилась Трёпка и предложила. — Айда в сенной. Сивко поможем.

Предложение было весьма заманчивым, и если бы Рыжий был не в гараже, а в рейсе, Тихоня бы и мгновения не раздумывал, но… он оглянулся на дверь гаража, и Трёпка, сразу всё поняв и сообразив, горячо зашептала:

— А ты так и скажи, что, мол, Сивко помочь надоть. Аж два брикета растрясти.

— Я вот тебе сейчас вицей потрясу! — как из-под земли появилась рядом Нянька. — А ну брысь по своему делу! Ишь повадилась парня с работы сманивать. Другого ей времени нет! А вот я за космы тебя сейчас! Конца угроз Тихоня уже не слышал, задвигая за собой гаражную дверь.

— Схлопотал? — хмыкнуло из-под фургона. — Не мало? А то я добавлю.

Видеть его Рыжий никак не мог, и голос не всерьёз строгий, но Тихоня на всякий случай сделал виноватое лицо и покаянно вздохнул. Нрав у Лохмача, тьфу ты, Рыжего, конечно, и в самом деле оказался горячим, а рука тяжёлой и быстрой. Но почему-то его пинки и подзатыльники не особо болели, а ругань не обижала. И вообще… Тихоне было так хорошо, что он боялся поверить. Да, и пороли его уже, пять вводных, как хозяин встал, так ему сразу и ввалили. Но бил-то его Джадд не по своей злобе, а по хозяйскому приказу, и спина потом горела, но её ему тут же чем-то смазали, а кожу ему Джадд не порвал, так что даже рубцов, настоящих, которые категорию снижают, не осталось. И всё вокруг незнакомое, непонятное, странное, и смеются над ним, что он ни в чём ни уха ни рыла, но… но опять же без злобы. И учат его все по-хорошему. Тихоня присел на корточки у машины.

— Рыжий, — позвал он, — А вот почему она…

— Ты масла перебрал? — не дал ему договорить Гаор.

— И расставил, — с гордостью за выполненный приказ ответил Тихоня.

— Тогда докладывай. Чего сколько есть и чего не хватает. Тихоня послушно пустился в перечисления.

Гаор слушал, изредка благосклонно порыкивая. А ничего пацан, толковый. И руки ловкие, и голова на месте. И не скажешь, кем был. А вот этого не надо — сурово остановил он сам себя. Что было, забудь, как не было. А то ещё сорвётся с языка, и всё, обоим кранты. Так-то обошлось всё пока, лучше не надо. Здорово он тогда сообразил. Откуда рабы знакомы? Так либо по отстойнику, либо у одного хозяина были, либо хозяева знакомы. Здорово сошлось, никто ничего не заподозрил. А что хозяева, бывшие хозяева, у них обоих тихушники, так это если и выскочит, то не страшно. Раб хозяина не выбирает. А новый фургон — класс! Супер, экстра и как там ещё. То-то в первый рейс хозяин с ним поехал. Опять через все посты, всем показал, предъявил. И на каждом посту высыпают, смотрят, слюнки пускают и облизываются. После очередного такого осмотра, когда они отъехали, хозяин сурово сказал:

— Так, Рыжий, пасть теперь не разевай и уши не развешивай. На такое добро много охотников найдётся, — и выразительно покосился.

Он всё понял, да и сам уже об этом думал. Что зависть с человеком делает все знают, а полицейские и так нелюди, им по службе положено. Но ответил не впрямую:

— Монтировка у меня всегда с собой.

— Далеко не закладывай, — кивнул хозяин. — Чтоб под рукой была. И не забывай, что в карте у тебя записано.

Этого он не знал и потому позволил себе удивлённо посмотреть на хозяина. Тот усмехнулся.

— Ты раб-телохранитель, владеешь рукопашным боем. Раз записано… И у него вырвалось:

— Так без тренировок…

— Чёрт, с тобой, — расхохотался хозяин. — Тренируйся. Но смотри. Изувечишь кого — о шахтах мечтать будешь. Понял?

— Да, хозяин, — радостно гаркнул он в ответ, боясь поверить в такое везение.

И теперь он на законных основаниях в гараже потихоньку разминается и уже придумал, где и из чего он себе турник сделает, а может, и брусья получатся. И Тихоню учит. А как же, раз ему Тихоню в подсобники дали и выучить велели. Опять же сам хозяин, когда отоспавшись после Аргата — ну и здорово же видно надрызгался, раз двое суток в лёжку лежал — утром явился на рабскую кухню и, устроив начальственный разгон, велел Джадду выдать Тихоне пять вводных без повреждения кожи, а ему приказал:

— Забирай новокупку к себе в гараж. И не подсобника, а сменщика готовь. Понял?

— Да, хозяин, — гаркнул он, вскакивая из-за стола.

А сменщик — это и механик, и шофёр, и… всё остальное. Ну, телохранителя из Тихони он не сделает, тут и зал, и тренажёры, и спарринг настоящий нужны, но кое-чему, всяким фронтовым тонкостям и хитростям, выучит. А читать и писать Тихоня и так уже умеет. Но раз велено учить, то и читки вечерние на кухне теперь тоже… законные. Нет, ну до чего же всё здорово получается. Аж страшно.

— А теперь лезь сюда и смотри, — велел Гаор, когда Тихоня закончил отчёт.

Вдвоём под одной машиной тесновато, конечно, но машина большая, а Тихоня ловок и втискиваться умеет. Сначала Гаор просто тыкал пальцем, чтоб Тихоня называл указанное, а потом дал ему и самому кое-что подкрутить.

— Ладно, — наконец сказал Гаор, — хватит пока. Вылазь.

— Обед? — уточнил Тихоня, на спине выезжая из-под фургона.

— А что ж ещё? — насмешливо хмыкнул Гаор.

Вдвоём они тщательно оттёрли руки, надели куртки и шапки и вышли на двор.

Часы в животе самые точные, и не у них одних хорошо работают. Со всех сторон торопились к рабскому крыльцу, весело перекликаясь, мужики и бабы, звать никого не надо. И Тихоня снова, как в первый день, с наслаждением, но уже безбоязненно окунулся в эту толпу, где все свои ему, как и он им.

А в кухне толкотня у рукомойника и скамьи, куда сваливают куртки и ставят сапоги. И здесь он как все, в сапогах, и даже портянки научился наматывать, хотя у Рыжего попробуй не научиться, с ногами оторвёт, с него станется! А на столе уже миски, хлеб и ложки навалом, и Большуха разливает из чугуна густые пахучие щи.

— Щи? — рискнул Тихоня всё-таки уточнить, принимая миску.

— Они самые, — кивнула Большуха, — ешь, давай.

— А в Аргате щей что, совсем не варят? — спросила Малуша. Тихоня молча — рот уже был набит — мотнул головой. За столом засмеялись.

— Ну, Малуша, ты чо?!

— Это ж нашенское.

— Кто там по-нашенски стряпать будет.

— Слышала ж, Рыжий сказывал.

Тихоня с удовольствием от разливающегося по телу с каждым глотком сытого тепла и сознания, что всё, ну почти всё понимает, ел наравне со всеми. А чего не понял, надо запомнить и потом у Рыжего спросить. Рыжий или переведёт, или объяснит. Нет, всё-таки ему сказочно повезло, что оказался вместе с Рыжим, полукровкой и обращённым, а значит, понимающим его незнание. А что Рыжий знает о нём его первую тайну, так тоже не страшно. Потому что сдать его — это и самого себя заодно сдать и на то же самое. Эта их тайна общая, повязаны они ею, оба, и до конца.

— Мужики, баня-то будет?

— А чо ж нет.

— Да готово уже.

— Как пошабашим так сразу.

— Рыжий, слышь, опять до ночи не завозись.

— Чтоб я да баню пропустил, — засмеялся Гаор.

Засмеялся и Тихоня. Местная баня — странно, он раньше даже не слышал об этом — с каждым посещением нравилась ему всё больше. Хотя в первый раз шёл он туда… ну если не с ужасом, то близко к этому. Уж слишком тяжёлым оказался тот день… …Разбудили его рывком за ноги.

— Подъём, пацан! — гаркнул весёлый голос Лохмача.

— А? — вскинулся он. — Что?

— То самое, — смеялись внизу, — слезай, пока не сдёрнул.

Голос весёлый, но угроза реальная, и он быстро оделся и спрыгнул вниз. В кухне ещё не накрыт стол, у печи возятся Большуха с Красавой, а из мужчин только Тумак, взлохмаченный с ещё не расчёсанной бородой.

— Айда ко мне в повалушу, Тумак, посмотрим, как сделать, — весело, но с командной хрипотцой позвал Лохмач.

— Для этого разбудил? — изобразил обиду Тумак и тут же кивнул, — Айда.

В крохотной комнатке со странным названием стало ясно, что у Лохмача уже всё продумано.

— Вторую койку сделать, понимаешь? Ну, наверху. Один стояк с перекладиной и настил. А эти стороны как у меня в стенку вделать.

— Мг, можно, конечно, — Тумак поскрёб себя по затылку, ещё больше взлохматив волосы. — Видел уже такое, что ли ча?

— В армии в казарме всегда так. Да и у Сторрама когда работал, там тоже армейские койки стояли.

— Мг, а по высоте-то пройдёт.

— А смотри. Пацан, встань сюда. А я на свою сяду. Во, видишь. Ему чтоб по грудь было. Тумак смерил взглядом, чиркнул ногтем по бревну и кивнул.

— Сделаю.

— Эй, где вы тама? — позвал звонкий женский голос, — лопать идите, стынет уже.

Тумак вышел первым, а он задержался. Перспектива спать в одной тесной каморке с Лохмачом ему не понравилась, лучше бы на полатях остаться. Он только этого и хотел, но неудачно начал:

— Послушай, Лохмач… И тут же получил не сильный, но чувствительный удар по губам.

— Я Рыжий, запомни.

В холодно спокойном тоне ясно читалась нешуточная угроза, и он понял, что следующий удар будет смертельным.

— Да, я только хотел…

— Чего тебе хотеть, я скажу, — пообещали ему. — Так кто я?

— Рыжий, — покорно повторил он, и попробовал отстоять себя хотя бы в малом. — Но и я тогда не пацан, а Тихоня.

— Запомню, — уже вполне дружелюбно кивнул Ло… Рыжий и усмехнулся. — Пацанами новобранцев зовут и вообще молодых да младших. Обиды в этом нет. Дальше спорить он не стал, конечно.

А в кухне, когда они уже доедали, вдруг распахнулась дверь, и вошёл хозяин. И с ходу сразу нашёл его взглядом. Он невольно сжался и, не зная, что в таких случаях положено делать, покосился на остальных. Все продолжали есть, и он окунул ложку в кашу, зачерпнул, а поднести ко рту не успел.

— Джадд, — весело сказал хозяин, — ввалишь новокупке пять вводных. Кожу не рвать, понял?

— Да, хозяин, — гортанным выдохом ответил аггр. — Пять ударов. Кожу не рвать.

Дальнейшего он уже не слышал, провалившись в холодную яму страха, и даже, что его отдают в полное подчинение Рыжему, прошло как-то мимо сознания.

И сразу после завтрака он отправился на порку. И били его на дворе, заставив раздеться до пояса. Это на таком-то холоде. Было очень больно, и он кричал. А потом брёл в гараж, растирая по щекам замерзающие слёзы. А вот в гараже… Рыжий сразу ему велел снова раздеться до пояса и лечь спиной вверх, пришла Большуха и чем-то смазала ему спину, поругала Рыжего, что уложил мальца на голый пол, не лето, чай, застудится, так на тебе вина будет. И ему подстелили обе куртки, его и Рыжего, и накрыли сверху рубашками, нижней и верхней.

Когда боль стала далёкой и слабой, он осторожно повернул голову и посмотрел на Рыжего, перебиравшего на расстеленном брезенте какие-то железки, и спросил:

— Я… я кричал. Это плохо?

— Нормально, — ответил Рыжий. — Под плетью тяжело молчать. Да и Джадда подставишь. Раз ты молчишь, значит, он слабо бьёт. Хозяин услышит, поймёт, ну и сам тогда обоим ввалит. А тебе это нужно? — и по-прежнему не глядя. — Если очунелся, вставай и одевайся. Работать пора. Он послушно сел и, натягивая нижнюю рубашку, спросил:

— А… очунелся… это как?

— Ну, очнулся, в себя пришёл, соображать и действовать можешь, — небрежно ответил Рыжий и негромко, как сам с собой, продолжил: — Это ты правильно делаешь, язык надо знать. А то так и останешься… своим, но чужим. Он оделся, преодолевая боль, встал и подошёл.

— И что мне делать теперь?

— Жить, — усмехнулся Рыжий. — И учиться. Давай, садись и смотри. Я называть буду, а ты повторять. За ошибку щелбан, понял?

— Да, — кивнул он и сморщился от боли в натянувшейся коже. Рыжий быстро посмотрел и улыбнулся уже совсем по-другому:

— Ничего, пацан. Это не самое страшное.

И он уже не обиделся на это обращение, такое оно было… не обидное, а даже сочувствующее. И до обеда он помогал в гараже. Таскал, держал, подавал и уносил и запоминал новые, иногда знакомые слова. Говорили по-дуггурски, Рыжий только изредка вставлял странные слова, которые называл нашенскими, тут же сам себя переводя на дуггурский, но опять же заставляя повторять и слово, и перевод, чтобы лучше запомнилось, и он не посмел спросить, зачем ему знать поселковое «болботанье дикарское», не понимая, а ощущая правоту Рыжего. И сколько ему придётся здесь прожить, он будет среди людей, говорящих на этом языке, а выделяться опасно, он должен стать таким как все. А рассказать Рыжему о подслушанном уговоре хозяев, бывшего и нынешнего, он почему-то не посмел.

А на обеде он услышал про баню и что надо бы мальца, то есть его, отпустить помогать мужикам с водой и дровами.

— Много он тебе в гараже всё равно не поможет, а так пусть приучается.

— Да и вона, сбледнел уже. Больно, Рыжий, дух у тебя там тяжёлый, — сказала Красава, заботливо подкладывая ему каши.

Он уже понял, что Лутошка, бывший до него подсобником у Рыжего, считался сыном Красавы и, значит, как он Рыжему вместо Лутошки, так и ей. Оказаться объектом такой заботы и внимания было непривычно и немного неловко. Потом он как-то спросил у Рыжего:

— Рыжий, а почему она, ну, Красава, со мной так? Я же ей неродной.

— Ей и Лутошка неродным был, — усмехнулся Рыжий. — Его уже семилетним, я слышал, купили. Да только стал он ей сыном, а она ему матерью, маткой, — и тут же пояснил: — Матка это неродная мать, а родная, ну, которая родила, та мамка. Понял? Он кивнул, хотя намного понятнее не стало.

А тогда Рыжий отпустил его помогать в бане. И он с Сизарём и Лузгой таскал воду, наполняя чаны, пилил и колол дрова, разводил огонь в странном очаге с не менее странным названием каменка, ополаскивал нагревшейся водой деревянные тазы-шайки и замачивал в большой лохани пучки сухих веток с листьями — веники. От распаренных веток пахло непривычно, но приятно.

— Ну, всё, паря, — наконец удовлетворённо улыбнулся Сизарь, — давай, за чистым беги и старшего своего, ну, Рыжего, покличь.

Он побежал через тёмный — так уже вечер что ли?! — двор в гараж, но Рыжего там уже не было, а с крыльца его звала Красава.

— Где ходишь-то? — она протянула ему белый узелок. — Вот держи, тут и сменка тебе, и полотенце с мочалкой.

— Спасибо, — он растерянно взял свёрток, — а Рыжий…

— Найдёт он в баню и без тебя дорогу, не заблудится, — засмеялась Красава. — Давай, иди, первый пар самый сладкий.

На крыльцо вышли остальные мужчины, а среди них и Рыжий. И вместе со всеми он вернулся в баню.

— Не знаешь, что делать, делай, что все, — тихо, но не скрываясь, сказал ему Рыжий.

И он, как все, разделся догола, связав снятое с себя бельё в узелок и сложив одежду на лавке, достал из другого узелка пучок древесных волокон-ленточек — такую мочалку он когда-то давно видел на картинке в какой-то книге — и кусок жёлтого обычного мыла. И из жаркого предбанника шагнул за остальными, взяв, как и все, у двери из лохани распаренный веник, в парную. И тут же задохнулся горячим воздухом, даже в глазах потемнело.

— Ты сядь, продышись, — сказал кто-то рядом.

Чьи-то жёсткие шершавые ладони нажали ему на плечи, усаживая на деревянную, как всё здесь, скамью, которую почему-то называли даже не полкой, а полком. Вокруг удовлетворённо вздыхали, весело ругались и крякали. И он довольно быстро проморгался и стал мыться как все, окуная мочалку в шайку с водой и растирая себя ею. Но… но зачем? Зачем, вот так в тесноте, сидя на скамье, когда — он же слышал — есть душ? Но он, предусмотрительно ни о чём не спрашивая, как и остальные, намыливался и ополаскивался, выплёскивая грязную воду из шайки в сток и набирая себе чистой из чана деревянным ковшиком. Жара уже не казалась такой давящей, и он с невольным удивлением разглядывал остальных. Тогда, там… Рыжий показался ему слишком волосатым, а здесь…здесь вон какие, волосы по груди, животу, из подмышек торчат пучками, даже руки и голени волосатые. Дикари, аборигены. Даже у Джадда — аггра — немного, но есть, а он…

— Ничего, пацан, — усмехнулся, поймав его взгляд, Рыжий, — ещё молодой, обрастёшь.

Он уже было открыл рот, чтобы сказать, что нет, не обрастёт, что он чистокровный, но не посмел: таким дружеским хохотом отозвались остальные на слова Рыжего.

— Ну, — встал Тумак, — давай, мужики, холодает чего-то. Лузга, подкинь, что ли ча. Он ничего не понял и посмотрел на Рыжего.

— Чистой воды набери и рядом поставь, — ответил Рыжий, выливая свою шайку в сток. — Холодной только.

Лузга вышел, и он услышал, как тот подкладывает в очаг дрова. «Зачем? — успел он подумать, — ведь и так камни в углу горячие, не притронешься, и о каком холоде говорит Тумак?» Но тут Тумак зачерпнул из чана холодной воды и плеснул на камни. Горячий пар ударил его в лицо, он зажмурился и затряс головой.

— Го-го-го! — ржал рядом Рыжий, или ещё кто-то.

И опять его незлым, но сильным толчком повалили на скамью спиной вверх. И… и ударили. Не кулаком, а прутьями. Веником? Он вскрикнул.

— Терпи, малец, — сказал над ним голос Сивко, — в бане веник князя старше.

— Сивко! — рявкнул кто-то. — Думай, что вякаешь!

— Рыжий, ты того, полегче, после порки малец, — сказал Сизарь.

— Ничего, — засмеялся Рыжий, — потихоньку-полегоньку, а пусть приучается.

Его продолжали бить, но боль была странно приятной, даже хотелось, чтобы она продолжалась.

— Агхххаарррххх! — протяжно выдохнул невдалеке аггр.

— Всё, — сказал Рыжий. — Полежи пока, отдохни. Лузга, ты наверх?

— Ага. Давай, попарю тебя. Подвинься, малец. Он приподнялся на локтях и помотал головой, приходя в себя.

— Да, я сейчас…

— Подвинься только, чтоб мне вытянуться, — сказал Рыжий.

Он сел и подвинулся к стене, бревенчатой и влажной от осевшего на ней пара, и всё-таки прохладной. Рыжий вытянулся рядом с ним на животе, заняв почти всю скамью, и Лузга стал бить Рыжего по спине и ягодицам веником. Рыжий громко и с явным удовольствием охал, крякал и даже постанывал. Да, такого… такого он никогда не видел, не слышал и не читал о таком. А, приглядевшись, понял, что Лузга не так бьёт, как просто машет над Рыжим веником, нагоняя тому на спину горячий воздух.

— Фуу! — наконец выдохнул Рыжий. — Спасибо.

— А на здоровье, — ответил Лузга. — Отдышись, а я наверх.

И тут он понял, почему стало так просторно. Все были уже наверху, где сквозь пар смутно просматривались… ступени? Нет, такие же широкие полки? «Да, наверное, так», — мысленно он попробовал новое слово. А внизу остались трое: Рыжий, вытянувшийся навзничь Джадд и он.

Рыжий сел и удовлетворённо помотал головой, стряхивая с волос капли. Посмотрел на него и усмехнулся.

— Холодянкой, ну холодной водой, умойся, легче будет.

— А мне уже не тяжело, — растерянно ответил он.

— Тогда выйди и дров подложи. А то Тумак, — Рыжий хохотнул, — замёрзнет.

Сверху отозвались дружным многоголосым гоготом и непонятными словами. Но, судя по смеху, это были шутки. Рыжий почему-то не перевёл, а Тумак пробасил:

— И впрямь холодает. Давай, малец, уважь.

Он послушно встал и вышел. Жаркий — он же помнил это — предбанник показался холодным, а тело было странно лёгким и ватным одновременно. Возле очага возвышались аккуратные квадратные башенки из поленьев. В очаге жарко гудело пламя. Да, все поленья горят, нужно подложить. Он положил ещё пять поленьев и вернулся в парную.

Рыжий стоял возле камней с ковшом в руке и, как только за ним закрылась дверь, выплеснул воду на камни. Он успел сесть на пол, и горячее белое облако растеклось над ним и поднялось наверх, в гогот и смех остальных мужчин. Рыжий велел ему лечь и опять немного побил веником. На этот раз он выдержал это намного легче и сам предложил:

— А теперь я тебя, да?

— Дело, пацан, — согласился Рыжий, — правильно соображаешь.

Рыжий лёг, и он, старательно подражая увиденному, побил его веником. Наверху, вроде бы тоже били друг друга и сами себя. Становилось всё жарче.

— Всё, пацан, — выдохнул Рыжий и сел. — Ложись, отдыхай.

И тут Тумак прокричал что-то, и он не успел ни удивиться, ни испугаться, ни что-то понять, как свалившаяся сверху лавина голых горячих тел подняла его, закрутила, вынесла… наружу, в бело-чёрную ночь и окунула в снег. В первый миг его обожгло, но тело тут же стало лёгким и сильным, и он, как все, прыгал, кричал и кидался снегом, обсыпая себя и остальных. И так же мгновенно всё кончилось, его занесло обратно, бросило на скамью, а кто-то подкладывал дрова и плескал на камни из ковша.

— Это что? — выдохнул он, ошарашено глядя снизу вверх на сидевшего прямо над ним Рыжего.

— Баня, пацан, настоящая, нашенская, — серьёзно ответил Рыжий. Наверху кряхтели и блаженно охали.

— Приляг и отдохни, — посоветовал ему Рыжий, — только смотри, не засни.

— А то сердце зайдётся, — сказал ещё выше неразличимый в парном облаке Сивко.

— Или холодянкой поплескайся, — посоветовал ещё кто-то.

Странно, но он понял, зачерпнул из шайки холодной воды и плеснул себе в лицо. Стало и впрямь легче, и он радостно засмеялся. Наверху вдруг наступила тишина, потом быстро и неразличимо загудели голоса. Мужчины явно о чём-то совещались.

— Без Старшей Матери-то неладно будет, — сказал Чубарь.

— Да чего там, — возразил Лузга.

— В сам деле, не нарекаем же, — сказал Сивко, — по всякому пустяку матерей беспокоить не след.

— Рыжий, ты ему старший, ты как? — спросил Тумак.

— Как скажете, мужики, — сразу ответил Рыжий. — А так я не против, — и с усмешкой, — он что, неклеймёный что ли.

И только тут он сообразил, что говорят о нём. Но опять испугаться не успел, как ссыпавшиеся сверху мужчины окружили его, подвели к чану с холодной водой и, с силой наклонив, окунули в воду. Он задохнулся, но его тут же за волосы выдернули из воды, дали вздохнуть и снова окунули, и в третий раз. И всё это под протяжное неразборчивое пение. А потом вылили ему на голову ковш холодной воды и радостно зашумели, хлопая его по плечам и спине. Смутно догадываясь, что это какой-то обряд, он нашёл взглядом радостно ухмылявшегося Рыжего, и тот тихо сказал ему:

— Потом объясню, — и громко. — Всё, пацан, теперь ты нашенский.

Он кивнул и вместе со всеми вернулся к полкам, но лезть наверх не рискнул. Ещё немного посидели, и Тумак громко объявил.

— Ладноть, мужики, надо и бабам пару оставить.

— Чой-то ты седни не мёрзнешь, — засмеялся Лузга.

— Аль торопишься куды? — поинтересовался Чубарь.

— А ты не завидуй, — ответно засмеялся Тумак.

Так, с хохотом и подначками, общей толпой вывалились в предбанник, где стали вытираться, развязывать узелки с чистым исподним и одеваться. И опять он вместе со всеми и как все. И никто, ничем и никак… собственная и чужая нагота никого не смущала и не интересовала. Да, он то и дело ловил на себе чужие спокойно-заинтересованные взгляды, но это… это было совсем не то, не так. И в бане, и здесь все то и дело сталкивались, задевали друг друга, но тоже без… того, и по плечам и спине его хлопали после окачивания тоже… просто так. А ведь он слышал, что в Дамхаре не знают про баловство с мальчиками, никто, даже господа, что уж про аборигенов говорить, им-то такое и в голову прийти не может. И если бы не Рыжий, который всё про это и про него в особенности знает, то было бы совсем хорошо…

…Нет, баня — хорошая вещь. Хотя есть душ и никто не мешает каждый день туда бегать, но баня… — это и в самом деле совсем другое, нашенское. И спать в одной комнате, нет, по-нашенски в повалуше, с Рыжим, тоже оказалось неопасным. Он наверху, незаметно никто не подойдёт, снизу тебя не никому не видно, лежишь, о своём думаешь — никто ничего никогда… Рыжий внизу тоже лежит, газету читает, потом зевнёт, положит газету на тумбочку, негромко скомандует сам себе: «Отбой!» — и встанет выключить свет, уже в темноте снова ляжет и всё, тишина, темнота и безопасность. Рыжий иногда во сне стонет или ругается, но это тоже не помеха. Ну, проснулся и снова заснул. За столом Красава ему то и дело подкладывает и подливает, приговаривая:

— Ты ешь, ешь, а то вон какой, ветер дыхнёт — пополам переломит.

Остальные мужчины хмыкают или посмеиваются, но не мешают ему по полуторной, а то и двойной пайке съедать. И что Рыжему вздумалось учить его то ли гимнастике, то ли строевой, и заставлять отжиматься и подтягиваться на приспособленной в углу гаража перекладине — тоже не в тягость при хорошей еде. Уставать он устаёт, конечно, но и прямо чувствует, как наливаются мышцы. А по вечерам совсем неожиданное — общий разговор за столом и… учёба! Самая настоящая. С учебниками и тетрадями. Что он грамотный, он сразу Рыжему сказал, но оказывается, хозяин ещё до него разрешил брать школьные учебники своего бастарда, так что теперь Рыжий его учит всему, и арифметике, и географии, и велит вслух читать. Газету и учебники. Нет, он никак не ждал, что продажа обернётся таким… благодеянием. Вот как бы ещё с куревом уладить?

После обеда Большуха выставила на стол черепок для окурков, Цветна унесла Орешка, и мужчины дружно закурили. Тихоня остался сидеть за общим столом, чтоб хоть просто подышать. На него покосились с необидными ухмылками, но промолчали.

— А солнце на весну повернуло, — неспешно начал Лузга.

— Так и пора, — кивнул Сизарь. Дальнейшее изумило Тихоню до немоты.

— Снегу-то хватит саду?

— Да, подвалить бы надо, — кивнул Чубарь, — весна-то спорая будет.

— Как, Рыжий, — пыхнул дымом Тумак, — ты когда в рейсе?

— Послезавтра с утра, — понимающе кивнул Гаор. — Завтра с утра всем?

— Тогда и на огород накидаем, — припечатал Чубарь и, увидев изумление Тихони, пояснил: — А то стает быстро, земля высохнет, замучаемся поливать.

Тихоня озадаченно кивнул. Нет, конечно, он не против, но никогда не слышал о таком. И не удержался:

— А вот я у хозяина был, так он зимний сад держал, а этого не было.

— Зимний сад? — удивился Чубарь, — это как?

— Ну, вот дом и терраса, — стал объяснять Тихоня, — а там, в кадках, цветы, кусты, целые деревья. Летом рамы вынимаются, и она открытая, а на зиму стёкла вставляют. И круглый год всё зелёное, и цветёт, и даже лимоны вызревали, маленькие, правда.

— Ага, ага, — понимающе кивал Чубарь. — А снаружи тоже сад?

— Нет, так, лужайка, ну, газон, и живая изгородь, кусты стенкой, чтоб забора видно не было.

— Ну вот. Трава да кусты и без этого выживут, а в кадках поливать куда как легче.

Тихоня согласно кивнул. Нет, удрать на вполне законных основаниях из душного, пропахшего бензином и маслами гаража, да ещё раз работа общая, то и Трёпка там будет, так совсем здоровско! Но лучше понимать, что делаешь и зачем. Тогда уж не ошибёшься.

— Всё, — Гаор решительно загасил в черепке окурок и встал из-за стола. — Айда, пацан. Раз завтра общие, да ещё и баня сегодня, надо успеть. Наладите баньку без него?

— Наладим, — засмеялся Лузга.

Значит что, вместо дров, воды и прочих хлопот по бане, снова в гараж? А зато завтра со всеми в саду на снегу! И Тихоня с вполне искренней радостью встал из-за стола.

Идя через двор к гаражу, Гаор слышал за спиной лёгкие шаги Тихони и невольно улыбался. Нет, спасибо Огню и матерям-владычицам. Всё, что ни сделают они, всё к лучшему. И если уж Огонь предназначил ему оказаться вот так бок о бок с прессовиком, то лучше Младшего и быть не могло. Ну, разве только ещё Новенький. Тоже ведь… водила. Хотя… Тихоня — мальчишка ещё совсем, даже щетины ещё нет, такого от поганства отучить ещё можно, а Новенький уже втянулся и по-другому жить бы и не захотел. Хотя… нет, и думать об этом нечего. А Тихоня что, обычный пацан, ни словом, ни взглядом, и не похоже, что держит себя, видно, и впрямь только по приказу, а самому ему такое не нужно, Трёпка вокруг него так и вьётся, и он не шарахается, нет, всё обойдётся. А Трёпка в ладную девку выгуливается. Ещё не девка, но уже и не малолетка… есть глазу на чём остановиться — добродушно усмехнулся Гаор, распахивая дверь гаража. Где-то по краю сознания прошла мысль, что есть здесь закавыка и надо бы… но его руки уже открыли мотор, и мысль о Трёпке и Тихоне, не успев оформиться, канула куда-то вдаль и пропала.

Весна — самое лучшее время года. Весной ждёшь обновления во всём, и в большом, и в малом, даже больше, чем в Новый год. Там обновление по календарю, а весной — во всём, в воздухе, в небе, в облаках.

Седой стоял посреди прогулочного двора, запрокинув голову и разглядывая блестящее ярко-голубое небо с пухлыми, как… взбитые сливки, облаками. И сам удивился внезапно выскочившему сравнению. Откуда оно? В последний раз он видел взбитые сливки… да, в честь его окончания начальной школы и перевода в класс повышенного уровня, тётя — мать младших сестёр — приготовила обед под девизом: «Только сладкое!». Пригласили его одноклассников, пришёл жених старшей сестры…

— Седой, ты чего?

Он вздрогнул и обернулся. Чеграш удивлённо и чуть встревожено смотрел на него.

— Ничего, — Седой улыбнулся. — На небо смотрю.

— И чего тама? — заинтересовался Чеграш. — Самолёт? Сразу подошли, бросив «стыкалку» остальные.

— Нет, просто небо, — рассмеялся Седой. — Идите, не мешайте думать.

Парни понимающе переглянулись и вернулись к игре. День хороший, солнечный, но ночная смена ещё отсыпается, дневная на работе, парням и повалтузить некого, только вот друг друга.

Интересно, конечно, почему их сегодня оставили внизу. Комиссия какая-то? Ну, так их мастерская закрыта, без разрешения никто не зайдёт. Или — Седой снова, уже не так весело усмехнулся — или это такая комиссия, которая разрешения ни у кого не спрашивает. Во всяком случае — внеплановый день отдыха всегда хорошо, а с тех пор, как им сделали отдельный прогулочный двор с круглосуточным свободным выходом, стало просто великолепно! И что решётки спален теперь на ночь не задвигаются, и что надзиратели теперь практически к ним не заходят, и что вместо порок всё больше штрафы… и всё укладывается в намеченную им тогда тенденцию. Конечно, сроки могли быть и поменьше, а изменения поощутимее, хотя… хотя и так «внушаить», как говорит Лопотун из второго сборочного. Оченно даже внушаить! Теперь бы ещё газеты и журналы в их ларёк, и разрешение на письменные принадлежности и книги в казарме, чтобы у Лутошки учёба не прерывалась, да и ещё многих можно было бы подучить и просто научить, и возможность заочного обучения для парней, и… и пора бы очнуться и осадить полёт мысли. Кто слишком многого хочет, тот не получает и малого.

Седой тряхнул головой, словно просыпаясь, и отошёл к сколоченной из ящичных досок скамье возле обрезанной наполовину и наполненной песком железной бочки — положенному месту для курения. Парни, увидев, что он достаёт сигареты, бросили игру — в самом деле, кто чего стоит давно известно, чего впустую «стыкаться» — и подошли. Дружно достали сигареты и закурили. И Чалый сразу завёл о своём — любимом и заветном — о математике. И Седой с радостью снова ощутил, что его знаний начинает не хватать, что Чалый вот-вот обгонит его, уже обгоняет. И с шутливой строгостью стал его «осаживать», чтоб о практическом применении не забывал. Держат-то их не за полёт мысли в заоблачных теориях, а как практиков-умельцев. Этот разговор парни охотно поддержали, тут они все могут своё и по делу сказать.

— Эй, — позвал их дневальный. — Лопать не будете что ли ча?

— Обед?! — сразу встрепенулись парни и вперегонки побежали к ведущей в их подвал двери.

А навстречу им выбегали пришедшие со смены и желавшие быстренько выкурить свою «дообеденную» сигарету. Возникла лёгкая свалка, которую тут же разогнали дневальные.

— Седой, а апосля обеда, в мастерскую пойдём? — спросил уже за столом Чалый.

— Если позовут, — пожал плечами Седой.

— Не позовут, а прикажут, — тут же поправил его сидевший напротив недавно купленный в инструменталку наладчик.

Под короткой густой чёлкой у него было такое же, как у Седого, клеймо: трёхлучевая звезда в круге. Может, потому его и приняли спокойно, хотя сразу прозвали Хмурым, даже не спросив о прежнем прозвище. Держался он отстранённо и даже чуть надменно, разговаривая только с Седым, а остальным лишь отвечая на вопросы, но мастером тоже сразу себя показал, подлянок никому не строил… так что пусть живёт, неклеймёный, что ли ча? Никто на его слова не отозвался, будто не слышали, продолжая болтать о своём. Промолчал и Седой. Хотя царапнуло, конечно. Но слегка. Ну, напомнили тебе о твоём клейме и ошейнике, ну так что? А ничего. А вот Зима быстро искоса глянул на Седого и незаметно подтолкнул Чалого. Тот кивнул, подчёркнуто равнодушно рассматривая сидящего как раз напротив него Хмурого.

— Уймись, — негромко бросил ему Седой, заметивший этот безмолвный диалог. Хмурый настороженно оглядел их и уткнулся в свою миску.

После обеда подвал заметно опустел. Чтобы не мешать дневальным, они впятером снова поднялись в прогулочный двор.

— Чем так болтаться, подмогли бы, — окликнул их один из дневальных.

— А чего надоть? — обернулся Гиря.

— А сугробы развалите, чтоб стаяли побыстрее.

— И то, — сразу кивнул Чалый. — Лом только дай, а то смёрзлись.

Разобрав лопаты и лом, парни азартно вгрызались в заледеневшие снежные валы вдоль стен. Весне подмогнуть — святое дело! Чтоб к весеннему празднику двор чистым был. А если ещё комендант как в новогодье обмолвился, когда в первый раз их на двор выпускал, слово своё сдержит, даст земли и семян и разрешит ящики с цветами поставить, так совсем здоровско будет. А если ещё…

Седой не мешал им фантазировать и предвкушать будущие удовольствия. Ведь и в самом деле, даже если с прошлым годом сравнить, то правы говорящие: «Прежнего прижима куда как нет!» Что же всё-таки происходит в «большом мире»?

Всё-таки он добрался до Ригана. Хотя бы для того, чтобы не ощущать себя трусом. Да и хотелось позлорадствовать, хотя бы мысленно, сохраняя на лице приличествующее ситуации скорбно-сочувствующее выражение. Но злорадства не получилось. Племянник был совершенно счастлив.

Орнат Ардин отставил чашку с кофе и подошёл к мольберту. Сколько лет уже красуется здесь этот недописанный натюрморт? Надо бы обновить? Снять и поставить в угол к стопке таких же незаконченных, слегка начатых, разочаровавших в самом начале работ. Да, он — не художник, он и не спорит. Но не творец? Вот уж нет. Каждая его картина — это знак, вот она — его летопись, знаки битв, побед, поражений, компромиссов, временных отступлений и заделов на будущее. Да, он — Творец, а что знает это только он сам… так больше и не надо.

«Ну, что ж, эта операция, — Орнат мысленно усмехнулся, — завершена». Фрегор, любимый племянник и самый опасный его враг, устранён. Чисто, красиво, и сам он не при чём. А Фрегор был очень опасен. Потому что моложе, а значит, запаса времени и сил имел намного больше. И потому, что учился в специализированном училище с очень специфической специализацией, а масло масляное, когда оно маслянистое. И ещё потому, что работал в учреждении с очень большими возможностями, занимая там не самый маленький пост. Да, разумеется, он понимает, что в устранении Фрегора были заинтересованы очень многие и помимо него, и основную работу сделали те, другие, о которых он не знает, знать не может и не должен. Значит, и любопытствовать не будем. А плоды — вот они. Фрегор счастлив в своём маленьком мире — отдельной автономной палате-боксе, декорированной под обычную жилую комнату. Счастлив как ребёнок, вернее, став ребёнком, которому никто не мешает играть и ничего не запрещает. Например, сидеть голым на полу и потрошить кукол, мишек, зайчиков, с наслаждением вспарывая им животы, отрезая конечности и головы, выковыривая глаза… И невозмутимый санитар в углу проследит, чтобы ребёнок не поранился и не впал в буйство, сделает ему вовремя укол и всунет рот таблетки, накормит и уложит спать. Нет, Фрегор более не опасен. А расходы на его содержание… ну, так у бедняги живы отец и старший брат, дядя может ограничиться чисто символическими подарками. Например… а подарим-ка мальчику на весенний праздник большого игрушечного медведя. Рыжего. И посмотрим, как это скажется на его психике. Хорошо бы приступом буйства, чтобы санитар с нескрываемой выправкой и ухватками спецовика утихомирил его привычными для спецовика средствами.

Орнат улыбнулся, ещё раз оглядел незаконченный натюрморт на мольберте, решительно снял его и поставил в угол к стопке других работ. А теперь подготовим новый холст, соорудим новый натюрморт и подумаем о будущем. Лично своём в свете грядущих перемен и катаклизмов.

А катаклизмы будут. Носится в воздухе… нечто такое и даже этакое. Значит…

Орнат поставил на платформу для натюрморта грубую глиняную вазу. Оглядел. Нет, грубость нарочитая. Это вульгарно. Смотрится подделкой под старину. А нужна подлинность. Посмотрим в шкафу с металлом. Уравновесим глину благородной патиной бронзы. И необработанным камнем. Вот так. Теперь драпировку?

При любом катаклизме спасают ценности. Которыми можно откупиться. Значит, надо их иметь. Что здесь можно сделать? Ценности должны быть компактными… для удобства хранения. Настоящими… чтобы не обесценились. Доступными… сейчас для него. Так… теперь…

Нет, драпировка не подойдёт. Фоном… дерево? А что, почему бы и нет? Дерево, металл, камень и керамика, как древние… натюрморт как аллегория? Неплохо. Назовём это новым этапом.

Орнат отступил на шаг, разглядывая получившуюся композицию. Что ж, знаково, вполне. Так и будем действовать. В этом направлении. И приглушим шторой по-весеннему яркое солнце, нагло бьющее в отмытые до прозрачности оконные стёкла. А то — он невольно усмехнулся — слишком многое высветится. Нет, темнота не нужна, а вот лёгкая дымка недосказанности…

Орнат довольно улыбнулся и приступил к установке мольберта, выбору холста, кистей и красок, подготовке пемзы для протирки холста, заточке угля. И всё так же неспешно и вдумчиво. Бог, дьявол, кто-то ещё — в мелочах. Множество великих начинаний закончилось ничем или гибелью зачинателя именно из-за пренебрежения мелочами и их отдалёнными последствиями. Да, суть в мелочах и разглядеть сквозь дымку будущего неизбежно грядущее прошлое… Ибо порождённое Огнём станет прахом и пеплом, основой для углей будущего Огня.

И снова играет в быстрых ручьях и разлившихся реках по-весеннему яркое, но ещё не жаркое солнце. Плавно покачивает, не подбрасывая на промоинах, мощную машину. Вокруг ярко-зелёная молодая весёлая трава на лугах и листва на деревьях. До чего ж хорошо!

Гаор гнал фургон, благодушно мурлыкая старинную песенку фронтового шофёра и зорко оглядывая окрестности. Чтобы при появлении полицейского патруля успеть свернуть. Нет, документы на машину, груз и себя самого у него в порядке, но всё равно… чем дальше от полиции, тем лучше. Песенка, говорили ему, ещё с позапрошлой войны, а смотри-ка: не устарела. Огонь Великий, матери набольшие, как же всё складно да хорошо пошло у него. Глаза, руки, голова — всё зажило, не болит нигде, и спать стал хорошо, и… и главное — папка снова в работе. Каждый вечер, если не в рейсе, ляжет, газету посмотрит, свет погасит и вот она, родимая его. А ведь и правда — родимая, рождённая им, его порождение, его детище. Он это ещё когда слышал, что книга — любимое дитя писателя, и шутки о многодетности некоторых.

А в ночь перед выездом, он чего-то разговорился с Тихоней и слово за слово, стал ему Тихоня об Амроксе рассказывать. Он-то думал, что за хозяйским плечом всё в Амроксе посмотрел и высмотрел, а оказалось… о-го-го там ещё сколько всего. Но почему чистокровного «галчонка» проклеймили, а не отправили в приёмыши и подменыши — вот это интересно. Похоже, не всё Фрегору показали. Кое-чего, видно, и инспектору-тихушнику знать не положено. Надо будет теперь и Тихоню в оборот аккуратненько взять, порасспрашивать. Выжженная память долго болит. Тихоня начал рассказывать и запнулся, замолчал, а он лежал и слышал, как тот тихо всхлипывает. Ладно, оклемается парень и ещё чего-нибудь расскажет. А раз по Амроксу новая информация пошла, то статью про «галчат» пока отодвинем и займёмся смертным конвейером. Там тоже не на одну статью материала. И сделаем…

«Стоп!» — остановил он сам себя. Уймись, журналюга, ты сейчас не у себя в повалуше да в темноте, держи лицо и за дорогой следи. Песни фронтовые петь можешь, фронт в твоей карте с самого начала обозначили, а про это нигде не написано, и знать потому никому не положено.

Гаор плавно вписал фургон в поворот на узкий, так что ветки зашуршали по бортам, не укатанный, а утоптанный просёлок. Завязнуть он не боялся — фургон полноприводный, обе оси ведущие, шины тоже с умом подобраны, а на крайний случай аж две лебёдки и трос повышенной прочности. Зато блокпост минует и в посёлок приедет засветло. Спокойно выгрузится и поужинает без спешки и, если в избу безмужнюю определят, то и всякую мужскую мелочёвку по хозяйству сделает. А там вся ночь впереди. И утром тогда без спешки, не дёргаясь, выедет. Два посёлка впереди и туда блокпостов не миновать. А дальше у него… Проверяя себя, он достал из лежавшей рядом сумки пачку накладных и быстро пролистнул, пропустил между пальцами. Да, правильно, там если только сдадут заказы, и то вряд ли, праздник только-только прошёл. И улыбнулся воспоминанию, как в тот день — он как раз дома был — встал перед рассветом, разбудил Тихоню, и они потихоньку вышли за дом, за сад, на картофельное поле и там воздали встающему солнцу. Хвалу Огню Небесному и приветствие Золотому Князю. Тихоня послушно повторял его движения и слова молитвы. Вернулись они до общего подъёма, и Тихоня молодец, сам сообразил пацан, что об этом трезвонить не надо. Нет, и с подсобником ему повезло.

Полупрозрачный весенний лес темнел, наливаясь уже вечерней синевой, и Гаор включил фары и приготовился. Впереди — он помнит ещё по прошлым годам — гать из поперечных тонких стволов, там и потрясёт и… и всякое может быть, место не то чтобы топкое, но вязкое, и деревья тонкие с подмытыми корнями, держатся непрочно, трос зацепить не за что, почти как в Алзоне, если после дождя гать размыло или подтопило, а сейчас ещё и паводок не весь сошёл… ага, вон как блестит, вода слоем поверх стволов, если юзом пойдёт можно и завалиться, вот тогда хреново, хорошо хоть без обстрелов и мины по бокам не стоят, а на хрена тут мины, и без них… незнающий да неумелый не проедет…

Под колёсами хлюпало и временами предательски похрустывало, но вроде уже видна поросшая травой, а значит, подсохшая земля. Ага, есть, передними зацепились, теперь плавненько так выберемся, чтобы гать не расшевелить, не разбросать, по ней ещё не раз ехать придётся, не просить же каждый раз мужиков, почините, дескать, за мной.

Гаор перевёл дыхание и прибавил скорость. До ночлега и отдыха совсем ничего осталось.

СОН ДЕВЯТЫЙ. продолжение

Весенняя страда потихоньку отступала, незаметно сменяясь уже летней, но тоже страдой. Тихоня с искренним и нескрываемым удовольствием работал, нет, по-местному работал в саду и огороде и вообще куда пошлют. Правда, только когда Рыжий в рейсе, но и когда тот в усадьбе, общие-то работы остаются. И почему-то никакая работа не оказывалась слишком тяжёлой или неприятной. Даже… даже ночные разговоры с Рыжим.

Как-то так само собой получилось, что вечером после всего, когда Рыжий дочитает газету, сам себе негромко скомандует: «Отбой», — встанет выключить свет и снова ляжет, они начинают разговор. Он сам не ждал, что сможет говорить об Амроксе, и что Рыжий умеет так слушать. Вроде и не расспрашивает, а ты всё сам ему рассказываешь. Не прост Рыжий, ох, не прост. И Новенький о нём хорошо говорил, будто знал его раньше. Откуда? Но в камере за расспросы можно было легко схлопотать от Старшего. «Что было, забудь, как не было», — у Старшего это всегда подкреплялось ударами по губам спросившему и по ушам ответившему. И поговорить получалось только ночью шёпотом, губами к уху, или когда вдвоём дневалишь, а остальные на работе. Ну, и обмолвки ещё. Когда говорят, да проговариваются… Многое узнать можно.

Тихоня остановился посреди двора и, запрокинув голову, стал рассматривать блестящую как эмаль голубизну. Когда он в последний раз вот так смотрел в небо? В Амроксе? Да, похоже, что там. Или нет, у какого-то из хозяев был сад во дворе, вот там, наверное, а потом уже только потолки.

— Не спи, — подтолкнули его в спину. Тихоня вздрогнул и обернулся. Тумак?

— Тумак, смотри, небо какое!

— Только увидел, что ли ча, — добродушно хмыкнул Тумак и хлопком по плечу развернул его лицом к гаражу, — работать беги, а то Рыжий заругает.

— И ввалит, — бросила, проходя мимо, Нянька, и крикнула ему уже в спину. — А я добавлю.

В гараже после залитого солнцем двора сумрачно, несмотря на горящие под потолком мощные лампы, и пахнет бензином и маслами. А Рыжий… а Рыжий где? Обычно, как ни зайдёшь, он либо в моторе копается, либо под какой-то из машин лежит, а сейчас… Тихоня растерянно затоптался у порога.

— И кого ищешь? — насмешливо спросили из угла.

Да вот же он, чего-то на угловом верстаке мастерит. Тихоня радостно улыбнулся, но сказать ничего не успел.

— Если Трёпку, то её здесь нет, и не будет, — голос Гаора стал угрожающим. — И держись от девки подальше. Она уже в сок вошла, доиграешься до греха, никому мало не будет. Тихоня сначала растерялся, но тут же разозлился.

— Тебе можно, а мне нельзя?!

— Чего? — очень спокойно, угрожающе спокойно спросил Гаор. — Я с ней не играюсь.

— Ну да, ты по посёлкам ни одну не пропускаешь, — начал заводиться Тихоня. — А мне со двора ходу нет, и тебе дорогу не пересекаю, так чего? С кем мне ещё… играться? С мужиками? Так я нормальный! Ты вон тоже…

— Тебя заткнуть или сам? — остановил его Гаор.

Тихоня понял, что сам себя загнал к краю и замолчал. А Гаор, глядя на него, ещё красного от злости, но уже испуганного, кивнул и тихо сказал:

— Иди сюда, не для крика разговор. И когда Тихоня нехотя, но подошёл, продолжил:

— Нельзя тебе этого. Ты-то ещё остановишься, а Трёпка удержу не знает, заведёт тебя, и всё, — и повторил: — Нельзя.

— Почему? — так же тихо спросил Тихоня.

— Ты «пойла» много пил? — ответил вопросом Гаор. Тихоня растерянно кивнул.

— Да, от него…

— От него много чего, — не дал ему договорить Гаор. — И дети от него рождаются без рук, без ног, без мозгов. Вот родит Трёпка такого, и что? Ну, дитё… понятно, на утилизацию сразу. И на девке клеймо, что урода родила. И на тебе… А кому это надо? Понял? Тихоня медленно кивнул. Но всё-таки спросил:

— А ты? Гаор усмехнулся.

— Я всего-то три раза и пил. И то, трясусь, что там будет. Тебе сильно свербит без этого? Тихоня неуверенно пожал плечами.

— Да нет вроде. Но… я как все хочу.

Гаор внимательно оглядел его и резко встал. Тихоня невольно отшатнулся, но Гаор и не собирался его бить. Не за что. Ни в чём пацан не виноват.

— Это да. Конечно, это надо, чтобы чего другого не подумали. И Трёпка тебе в самый раз будет, да вот… — и вдруг улыбнулся. — А это я со Старшей Матерью поговорю. Ей и знать это надо, и Трёпке она всё разъяснит. Ладно, пацан, давай легковушку помой пока. Чтоб сверкала.

И быстро вышел из гаража. Тихоня озадаченно посмотрел ему вслед: легковушку они вдвоём только-только отмыли, отладили, но… раз сказано, значит сказано. Рука у Рыжего тяжёлая. И скорая. Так, может, не мыть, а «полиролью» протереть? Для блеска и форса. Ну да, сказано же было, чтоб сверкала. А сверкать и блестеть… рядом слова, а различны. И он взялся за дело, крутя в уме эти такие близкие слова. Няньку Гаор нашёл в одной из вещевых кладовок.

— Старшая Мать, — с ходу начал он. — Поговорить надо. Нянька через плечо оглянулась на него и кивнула.

— Раз надоть, то ко мне пошли.

И Гаор облегчённо перевёл дыхание. Теперь-то уж никто не подслушает и не помешает.

Как и в тот раз, Нянька усадила его на большой сундук и сама села рядом. Строго поглядела ему в лицо.

— И чего стряслось?

— Ещё ничего, — вздохнул Гаор. — Но может. Даже не знаю с чего начать, Старшая Мать.

— Ты-то да не знаешь, — насмешливо фыркнула Нянька. — Об Тихоне с Трёпкой, что ли ча? Гаор кивнул.

— Об этом. Нельзя, чтоб Трёпка от Тихони рожала. А малолетка края не чувствует, и он его не знает. Пока тискаются, ладно, а по полной любиться им нельзя. Нянька задумчиво кивнула.

— Это всё ладно. Тихоне, значит, ты укорот дашь, а Трёпку мне строжить. Хитёр ты, Рыжий. А почему им любиться нельзя?

Гаор покраснел и опустил голову. И глядя на свои, сцепленные в замок, пальцы, глухо сказал:

— Урода родит, так на всю жизнь клеймо. Хуже…

— А с чего это ей урода рожать? Девка здоровая, и у Тихони всё на месте.

Гаор вздохнул. Ведь знал, идя на разговор, что Старшая Мать всё из него вынет, а всё ж надеялся, свалить на Трёпкино малолетство, да не вышло, сам ляпнул про урода, ну, так чего теперь, шагнул — так иди, в атаке останавливаться нельзя.

— Старшая Мать, есть питьё такое, пойло зелёное. От него силы в мужике непомерно, сотню оттрахает и вторую давай, а то мало. Ну и…ещё там разное. Только… кто его пил, у того дети потом рождаются… без рук, без ног, а то и без мозгов. Ну и…

— Ишь ты, — словно как удивилась Нянька.

Гаор обречённо ждал вопроса, откуда он про это знает, но спросили его о другом.

— Зелёное, значит, — задумчиво сказала Нянька. — А цветом оно какое? Ну, под молодую листву или как?

— Болотное, — морщась от воспоминаний, ответил Гаор. — Как трясина старая. И пахнет трясиной. Гнилой.

— Ага, — снова кивнула Нянька. — Это ж как его пьют, да не выворачиваются?

— Кто сам пьёт, тот с ликёром мешает. Есть такой, тоже зелёный и пахучий, — Гаор усмехнулся, — шартрез называется. Накапают и незаметно. Или в чай крепкий да сладкий. А вот кому другому, — его улыбка стала злой, — то насильно. Нос зажмут, кружку к губам приставят. И куда ты денешься.

— Вон оно что, — Нянька пожевала губами, — а мы-то в толк не могли взять, а оно, значитца, вот откуда идёт, — и хлопнула себя по коленям. — Ладноть, этого тебе уже незачем. Спасибо, что надоумил. Шартрез, значит? Ладно. А вот долго от него, ну, как бросил пить, чиститься надо? Гаор пожал плечами и честно — скрывать уже нечего — ответил:

— Меня два раза поили, так трое суток наизнанку выворачивало. А брат хозяина аргатского, слышал, как говорили про него, что три года чистился. И только с пятого раза что-то приличное родилось.

— Тебя, значит, два раза. Не врёшь, Рыжий?

Гаор снова вздохнул и поднял глаза. Твёрдо глядя в блестящие глаза Няньки, ответил.

— Два раза неразбавленным, потом чистили меня, и было ещё раз, в чай налили.

— Ладно, — кивнула, так же не отводя от него глаз, Нянька. — Вроде чист ты. А Тихоне сколько давали?

— Сколько — не знаю, но что больше моего, это точно. Нянька снова кивнула.

— Он знает? — и сама ответила. — Вижу, что сказал. Скажи, чтоб не звонил. И сам об этом помалкивай. Всё, ступай. Остальное уже не твоё. Гаор встал и поклонился.

— Спасибо, Старшая Мать.

— Ладно, ладно, — отмахнулась от него Нянька, быстро вскакивая и отворяя набитый пахучими мешочками настенный шкафчик из некрашеного тёмного дерева. — Работать ступай, не время лясы точить.

Гаор чётко по-уставному повернулся и вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь.

В гараже Тихоня натирал полиролью легковушку, беззвучно шевеля губами и явно думая о своём. Он даже не сразу заметил, что рядом стоит и молча смотрит на него Рыжий. Тихоня вздрогнул и поднял голову.

— Всё, пацан, — Гаор улыбнулся. — По полной любиться тебе нельзя пока, а остальное всё твоё. И никому ни о чём. Спрашивать тебя не будут, а сам молчи. Всё понял? Тихоня кивнул, но всё-таки попытался спросить:

— А она…

— Ей тоже как надо объяснят, — и повторил уже жёстко. — Всё. Заканчивай полировку, чего ты по одному месту возишь. Пятнами блестеть будет.

— Понял, — кивнул Тихоня, отвечая на всё сразу.

«Никому ни о чём», — это понятно. И эта тайна у них тоже общая. И что про Трёпку ему сказали: «пока», — это тоже хорошо. Когда-нибудь «пока нельзя» кончится, и тогда он уже будет совсем как все.

Наборный, со сложным узором, безукоризненно натёртый паркет. На стенах картины прославленных мастеров — батальные сцены и портреты полководцев. Яркий, но не раздражающий свет, удобные кресла, возле каждого маленький столик с излюбленным, а чаще рекомендованным личным врачом напитком. Неспешная солидная беседа, прерываемая паузами согласного молчания. Очередное заседание «генеральского кружка» в Офицерском Клубе.

Генерал войск — в отставке род войск не упоминается — Яржанг Юрденал без спешки, но и не замедляя шага, прошёл к своему креслу, приветствовал собеседников щелчком каблуков и лёгким кивком — строго по Уставу и в соответствии с традициями — и опустился на приятно скрипнувшее сиденье, как всегда мимоходом порадовавшись, что ему не надо ни хвататься за подлокотник, ни опираться на руку вестового. Он ещё хоть куда! Ну, и о чём беседа? Так, опять новые законы о бастардах и дополнения к оным. Смотри-ка, маразматик на склеротике, а это сразу запомнили, с номерами статей на память цитируют. И не надоедает им. Хотя… их это напрямую касается.

— Да-да, соратники. Разумеется, распыление рода нежелательно, но когда буквально из небытия, из-за Огня возникают якобы родичи и требуют своего…

— Для этого есть Ведомство Крови. Без его подтверждения кровного родства никакие соглашения недействительны.

— К тому же у множества этих претендентов кровь так намешана…

— Что они могут выбирать себе род. Кровные основания не выше десяти процентов, но на десять родов.

— Менее десяти процентов не учитываются, я ничего не путаю?

— Нет, соратник. Принято негласное решение.

Юрденалу сказать нечего, потому что незачем. Братья-бастарды давно за Огнём. Племянники и племянницы тоже. И другие братья — старшие и младшие — там же. Если кого-то тогда и упустил, то дальние боковые ветви неопасны. Спецвойска — это достаточно грозная сила, чтобы защитить своего отставного командира самим названием. Да, неплохо было сделано. Практически в одиночку. «Чтобы стать первым, надо остаться единственным». Старая, но нисколько не устаревшая истина. И потому он выслушивает сетования и похвальбы собеседников с должным выражением сочувствия, злорадствуя и насмехаясь про себя. А обдумать услышанное и сделать свои выводы можно и нужно потом, в спокойной обстановке, вычерчивая на листке бумаги схемы, не отвлекаясь на мимику, свою и собеседников. Но кое-что ясно уже сейчас. Расклад родов значительно меняется. Возвращаются из небытия давно угасшие, разбухают малочисленные, а ранее сильные начинают проигрывать в численности. Всё это весьма интересно, даже поучительно, но… использовать не удастся. К сожалению.

Думая о своём, Юрденал невольно отвлёкся от разговора. Тем более, что практического использования эта болтовня уже не имеет. Самое обидное. Сколько мог ещё сделать, какие были планы, разработки, и всё… Самое мучительным в этих воспоминаниях было то, что Юрденал никак не мог вспомнить, как он пришёл к такому решению. Нет, он не жалел о сделанном, поступил в полном соответствии с законами и традициями, но другие ходы были. Понимал это тогда, понимает и сейчас. Почему он выбрал именно этот? Не ждал таких последствий? В какой-то мере — да. Ну, положим, что один раб, даже очень дорогой, своей ценой не покроет долг — это понятно. Что выплаты будут микроскопическими — тоже. Что недееспособность Наследника продажей бастарда не отменить… да, тут был шанс, очень маленький и очень ненадёжный, но был. Завязок в Ведомстве Юстиции нет сейчас и не было тогда, но само имя, мрачная слава спецвойск могла и сработать. А вот почему мгновенная отставка…

Мимо «генеральского кружка» прошёл, щёлкнув на ходу каблуками, пехотный майор. Генералы почти машинально ответили доброжелательными кивками, не прерывая беседы. И никто не заметил ни быстрого, но очень цепкого взгляда майора на Юрденала, ни тем более их лёгкого сходства, как бывают похожи кровные, но не слишком близкие родичи.

— Но, соратники, как это скажется на армии? У нас был крепкий сержантский состав из лучших бастардов. А теперь эта масса попрётся в офицеры! Юрденал встрепенулся и стал слушать.

— Любите вы, соратник, солдатское словцо, хе-хе, но в чём-то вы правы.

— А я считаю, что армии это пойдёт на пользу. Убрать негодных и заменить их…

— Кем, соратник? И лучшие, как вы выразились, бастарды в армию не шли. Только те, кому было некуда деваться. Потенциальный контингент расширится, несомненно. Увеличится возможность выбора.

— Да, вполне, я бы сказал, резонно.

— Но призывная база и так недопустимо мала! Рядовых и сержантов нам давали именно бастарды и их потомки, а теперь… Армия не может состоять только из офицеров!

— Далеко не все ими и станут. У меня три брата-бастарда. Ни один из них не собирается бросать своё дело и отправляться в армию. Да и племянники тоже. А вот внучатые… Думаю двоих осенью отправить в училище.

— Своё?

— Разумеется. Бредят танками оба.

Внучатые племянники… Это… это внуки бастардов деда. У отца были братья-бастарды? Юрденал снова отключился от разговора, мучительно вспоминая генеалогическое древо в каминном зале. Неужели он упустил эти линии? И вот теперь они возникнут из-за Огня и потребуют… нет, не имеют права, не смеют требовать! Но… но надо уточнить и проверить.

Его неучастия в беседе остальные как бы не замечали. Одни из вежливости, другие из равнодушия, третьи… о, эти всё замечали, всё понимали и помнили, и только ждали мгновения, чтобы воткнуть острогу, пусть и словесную, что одинокому главе безлюдного рода… Всё, что они хотели и могли сказать, Юрденал очень хорошо представлял.

— Как продвигаются ваши мемуары, соратник?

Юрденал вздрогнул и, не сумев скрыть удивления, посмотрел на моложавого генерала-артиллериста. С чего бы это? А тот продолжал, глядя в упор:

— С нетерпением жду публикации. Особенно про Кроймарн.

Ах, вот оно что! Да, правильно, последыш одного из тамошних родов. Был тогда, да, правильно уже майором, на побережье, на границе с алеманами и потому уцелел. А теперь, значит, позволяет себе пасть разевать… Но к разговору мгновенно подключались и остальные.

— Да-да, вы правы, соратник, это интересно.

— Это ведь была ваша первая… м-м-м… столь масштабная операция, Юрденал, не так ли?

— Ну, поскольку операций было несколько, я бы даже назвал это кампанией.

— Ликвидация сепаратистов не является кампанией. Хотя операции были масштабными.

— И впечатляющими.

— Юрденал, ведь именно тогда вы и отработали стандарт зачисток?

— Нет, соратник, стандарт был отработан давно, но такое масштабное, я бы даже сказал, массовое и неизбирательное применение — здесь приоритет, я бы даже сказал, авторство Юрденала неоспоримо.

— Да, проблема Кроймарна была решена кардинально. Ликвидация сепаратизма путём полной ликвидации населения. Остроумно.

— Это было бы остроумно, если бы эту территорию удалось заселить лояльным населением и использовать. А превращение экономически и даже стратегически ценной территории в бросовые земли…

Юрденал не вмешивался в оживившуюся беседу. Зачем? Они сами всё друг другу скажут. А разве плохо было сделано?! Да, тогда он выиграл больше в репутации, чем в трофеях. Разборки были, по большому счёту, чужими, его попросту использовали как эффективное, но только оружие. Одни разоряли других его руками, и к ним потому мало что тогда могло прилипнуть, так, обычные личные трофеи. Но вот репутация и спецвойск, и его личная — это было куда важнее. А сепаратизм Кроймарна… Да, умели тогда работать в Доме-на-Холме, блестящая разводка. И ведь все поверили, даже эти… соратники. Хотя… если кто не поверил тогда и не верит сейчас, то молчали и молчат. И будут молчать. Это всё понятно, и в мемуарах, конечно же, будет написано, как положено. Но почему этот… недобитый так осмелел, что посмел спросить? Вот это уже надо обдумать. И как это тогда его упустили? Наследник без рода. Был первым и остался единственным. Жаль, но сейчас уже ничего не сделаешь. Придётся терпеть.

— Нет, соратники, всё это неприятные, но мелочи. Надо будет, так и переселим, и заселим. Земля осталась у нас, а население народится. Тем более сейчас. Вот увидите, как начнут плодиться, раз новые законы дают такие возможности всем свободнорождённым.

— И несвободно тоже.

— Да, я тоже слышал про «утробушек».

— Что-что, соратник?

— Покупается подходящая по внешности рабыня, и новорождённый сразу регистрируется как сын. Теперь это возможно. Вы разве не читали дополнение номер…э-э-э…

— Там нет номера, соратник. И это не дополнение, а инструкция Ведомства Крови по регистрации новорождённых.

— Да-да, я помню. Регистрация в первые сутки после рождения с рук отца. При его отсутствии новорождённый регистрируется в статусе роженицы или на основании договора о бастарде.

— Ещё бы вы не помнили, этой инструкции уже скоро полсезона.

— А договору о бастарде сколько столетий?

«Утробушки»… это стоит обдумать. Ещё один сын… Но связываться с Рабским Ведомством… Наверняка взвинтили цены на этот контингент выше гор. И… нет, нужна чистая кровь. А там свои проблемы. Надо обдумать. Что, опять про Кроймарн? Не унимается недобиток.

— В этой кампании, я говорю о Кроймарне, был один по-настоящему неприятный момент.

— Вы имеете в виду…?

— Да, именно, соратник. Применение экспериментального оружия без предварительных испытаний с учётом отдалённых последствий.

— Но именно оно позволило существенно сократить непосредственные военные действия и, в конце концов…

— Именно, соратник! Во-первых, с Кроймарном было покончено именно благодаря этому оружию. Именно его применение, а вернее, последствия его применения превратило Кроймарн в незаселённую и неиспользуемую территорию. Потому что вызванная этим применением сейсмическая активность угасает слишком медленно и более того, затрудняет рудные разработки по всей дуге Подземного Огня.

Генерал-артиллерист говорит спокойно, слишком спокойно для уроженца Кроймарна. Но это спокойствие бешенства. «Ну-ну», — мысленно усмехнулся Юрденал, открыто и прямо глядя в лицо не просто врага, а кровника. Видеть бессилие врага — изысканное удовольствие. Ну-ка, что ещё скажет, рискнёт договорить? Нет, уводит в сторону.

— А во-вторых, были использованы все полученные заряды. Не осталось ни одного. Всех его возможностей мы так и не узнали.

— А разве…? Ах, да, конечно!

Да, эту историю все помнят, закупочная комиссия Военного Ведомства — законная мишень армейского недовольства. Вечно закупает не то и не в тех количествах. Да ещё и ни с кем не делится прибылями от своих операций. Разговор опять становится общим.

— Вот именно, соратник. Было приобретено шесть зарядов — полудюжина. Их не только скопировать, исследовать не успели. Сразу передали для использования.

— Помню-помню.

— Я тоже помню. Трибунал присудил халатность, но по-моему — чистое вредительство.

— К тому же ни технологий, ни спецификаций, ни даже предварительных чертежей не приобрели.

— Нам их просто не продали.

— Да, я помню, поверхностный осмотр и предпродажное описание действия. Ничего не проверили. Зато использовали в Кроймарне.

— Я тоже помню эту историю. За пакет документов требовали стоимость полной дюжины зарядов. Ну, и решили. Чем один заряд с пакетом бумажек, лучше полудюжина уже готовых. Во всяком случае, обошлось дешевле.

— Это смотря кому.

— Ну, Юрденала в этом никак обвинять нельзя, — и сладкая улыбка. — Что ему выдали, тем он и воевал. А к торговле с Заморскими территориями спецвойска никогда никаким боком. Не правда ли, соратник?

Юрденал вынужденно кивнул. Да, ещё одна так и не решённая проблема. Но это дно слишком золотое, и окопавшиеся там лягут костьми в прямом и переносном смысле, но никого нового в свой круг не допустят. И всё-таки, почему этот… горец так осмелел? Да, вывел разговор на другое направление, но главное сказал. Дескать, помню. Правда, тоже отставник, одиночка без рода… стоп! По новым законам этот недобиток может восстановить род! Наберёт двоюродных и внучатых и тогда… тогда всё может стать намного серьёзнее. Когда кровником не один из рода, а весь род… Это очень серьёзно.

Старший вестовой доложил о поданном в малой столовой ужине, и генералы задвигали креслами, выбираясь из их мягких объятий. Разговор мгновенно перешёл на обсуждение меню: что можно и полезно, а чего хочется, но нельзя, и насколько часто можно пренебрегать рекомендациями врача. Юрденал попрощался общим кивком и направился к выходу. Ужин в Офицерском Клубе — не самое дешёвое удовольствие, да и надоели ему эти старые болтуны.

Опять этот сон!

Как всякий человек, внезапно разбуженный болью и кошмаром, он со стоном сел и не сразу понял и вспомнил: кто он, где он и что с ним. Так, переведём дыхание и… восстановим реальность. В конце концов, это только сон.

Первое. Кто он? Он — Мастер. Нет, когда-то давным-давно у него было имя. Но это было слишком давно и потому сейчас незначимо. Второе. Где он? В своей квартире, в спальне, на кровати. На тумбочке у изголовья стакан с водой, таблетки и кнопка внутренней связи. Всё на своих местах, всё как положено.

Боль не только приснилась, она была и в реальности. И путала мысли, не давая сосредоточиться. Правое подреберье. Печень. Жёлтая таблетка. Сразу две? Нет, можно вызвать привыкание. Вода умеренно прохладная, чуть-чуть похожа на скважинную, свежевыкачанную, когда ещё не выветрился газ и ощутим привкус минералов. Допьём и посидим, нет, полежим, давая лекарству начать действовать.

Мастер вытянулся на постели и постарался расслабить мышцы. Полного расслабления и отрешённости сейчас не получится: мешает боль, но всё же так легче. И попробуем восстановить сон и проанализировать его. В конце концов, он — специалист. Признанный, недаром Мастер. Но, как правильно говорят, хуже всего учитель учит собственных детей, а врач лечит себя и своих родственников. Анализ предписывает отстранение от объекта анализа, а отстраниться от себя весьма трудно и не всегда получается, далеко не всегда. Но всё же… всё же… Надо. Сны, а тем более кошмары информативны. Так что, соберись и работай. Как работал бы с любым другим.

Так, по порядку… Лес, заснеженный, огромные деревья… кажется, да, правильно, ели… Откуда? Не отвлекайся. Сначала восстановление, анализ — потом. Лес… тропа… надо спешить… почему? Убегает? Нет, он — не жертва, он — охотник… Да, правильно, там впереди, за снегом, тот, кого надо догнать… за снегом? Да, идёт снег, частый, ничего толком не видно, но надо, надо догнать беглеца и… убить? Нет, надо догнать и… догнать и покарать… да, за неповиновение… и восстановить контроль…Снежный сугроб вдруг взрывается жалящими лицо льдинками и перед ним вырастает огромная чёрная фигура… не человек… медведь… медведица… низкий рокочущий рык, складывающийся в слова… он не знает этого языка, но запоминает странные звуки… «С голозадыми что хошь твори, а наших не замай!» И огромная чёрная лапа с длинными загнутыми крючьями когтей бьёт его в правое подреберье… Острая боль и… пробуждение. Всё.

Мастер сглотнул и с удивлением ощутил, как напряжено тело и… снова боль. Значит, всё-таки нужна вторая таблетка. Вот так. А теперь — анализ.

Сон — фантастическая комбинация элементов реальности. Все элементы знакомы и понятны, их комбинация… Стоп. Все ли? Ну, по порядку.

Заснеженный лес. Гигантские ели. Никогда не был в таком лесу в реальности. Но видел и не раз. На картинах, в фильмах. Где может быть такой лес? Горы? Нет. Горные леса он помнит. И по детским ощущениям, и по взрослым впечатлениям. В горах всё по-другому. И горные леса — нечто тёплое и почти родное. Да, конечно, его Родина, место рождения — совсем другие. По документам. Но память чувств не обманешь. А этот лес — отстранённо враждебен. Но где может быть такой лес? В Алемании? Судя по сведениям разведки, леса там смешанные и сосновые. Ели — редкость. Их берегут и даже нет обычая наряжать ели на Новый год, максимум — пучок веток. И то у нас закупают. У нас? Еловый питомник? Нет, есть ощущение дикости и враждебности человеку. Заморские территории? Невероятно. О территориях нет информации, ни у кого. И не было. Даже неизвестно: там песчаный или галечный берег, настолько плотно всё забрано в бетон. Итак, еловый лес, дикий и враждебный человеку вообще и тебе конкретно. Неизвестно где, никаких ассоциаций с местом. Так что, скорее всего — соединения когда-то виденного не в реальности, а в изображении. Дикий лес, дикари, аборигены… Аборигены…

Снегопад. Это видел многократно. Это вполне реально. Зыбкая, но проницаемая преграда. Искажающая пропорции, но позволяющая видеть. Смутность, неопределённость. Хрупкость снежинок и монолитность слежавшихся пластов. Укрытие, в любой момент становящееся могильным склепом. Снежный свод, ледяной саркофаг, лёд Коцита, холод и мрак Вечного Огня… Неприятные ассоциации. Но лёд Коцита, как утверждают учёные храмовники, а за ними и все верующие, чёрный. А во сне была слепящая белизна. Белизна савана… Смерть…

Погоня… Догнать и покарать… Или подчинить? Кого? Кто добыча? Но не убить, а подчинить… Кто-то вышел из-под контроля? Возможно. Проколы, провалы и неудачи бывают в любой работе. Ну, скажем, рассчитывалось одно время воздействия, а его не хватило, или период воздействия оказался меньше планируемого. Бывает. Как с этим… объектом номер и так далее. Кто же мог ожидать от такого здоровяка слабой психики? И периода не выдержал — срыв в неуправляемую агрессию и кома. Бывает. Так и здесь похоже, воспоминание о подобной неудаче. Выходе из-под контроля. Опять же, давным-давно, в далекой молодости случалось. Тогда и понял, что действовать надо с максимально допустимым и возможным запасом. Потому что никогда не имеешь полной предварительной информации, что-нибудь, но забудут, упустят, просто не заметят, а ты потом изгаляйся, когда объект выходит из-под кода или даже не входит туда. Потому что у объекта нестандартные ценности и ассоциации.

Медведица и удар по печени. С ударом ясно. Печень больна давно, и трансформация начала приступа в удар вполне объяснима и даже не ассоциативна. Приступ так и описывается: начало — резкая колющая или режущая боль, локализованная в области печени. Но медведица…

Почему медведь — ещё как-то объяснимо. Коварный жестокий хищник, но все справочники отмечают невыраженный половой диморфизм. Отличить самца от самки очень трудно. Специально даже в зоопарк съездил и долго стоял у вольеров с медведями. Да, совсем неотличимы. Ну, в одной клетке с детёнышами, конечно, самка. А вот без них… никак. Но во сне он твёрдо, изначально знает, что атакует его, защищая убегающего, именно медведица. Кстати, вот об этом справочники сообщают очень определённо. Медведицы повышенно агрессивны именно в такой ситуации. Так что, убегающий, вышедший из-под его контроля — не человек, медвежонок? Детёныш медведицы. Но тогда кто она? Покровительница, защитница, мать?

И её слова: «С голозадыми что хошь твори, а наших не замай!» Он никогда не слышал таких слов. Совсем незнакомый, ни на что не похожий язык. А он знает, причём свободно, все языки ойкумены. Разумеется, ургорский, включая практически исчезнувший диалект Кроймарна, согайнский, айгринский, алеманский. Языки племён, обитавших за Валсой, исчезли давным-давно вместе с племенами. И что там, за Великой пустыней никто не знает. Ещё ни одна экспедиция не вернулась. Языка Заморских территорий опять же никто не знает. Тамошние торговцы и администраторы свободно владеют этим же набором, а на своём языке если и разговаривают, то без свидетелей. Кто ещё? Местные аборигены? Вряд ли дикари, (в процессе цивилизации?) цивилизуясь, сохранили свой язык. Во всяком случае, в полном объёме. «Поселковый» диалект, «болботанье дикарское» искоренялось весьма решительно, но… есть информация, что отдельные слова и даже выражения до сих пор в ходу у рабов. Но сам он такого никогда не слышал. И всё-таки, самое вероятное — это язык аборигенов. И пока непонятен смысл — анализ не полон, а значит, и выводы неверны. И во всей их Конторе ни одного знающего этот язык. Ни одного! Это невозможно, но это так. Во всяком случае, если кто-то что-то и знает, то никогда в этом не признается. Он попытался по косвенным, якобы интересуясь мифологией аборигенов, добраться до хоть какого-нибудь знатока. Если со стороны, то даже лучше. Взять, доставить сюда, а уж вынуть информацию — не проблема. И тоже глухо. Никто никогда не изучал аборигенов. Их использовали и уничтожали. Сначала просто уничтожали. И вот… печально, но на этом придётся закончить.

Боль совсем отпустила. Мастер встал и, не одеваясь, вышёл в кабинет. Привычно достал из бювара чистый лист и условными, только ему понятными символами записал исходные данные, ход анализа и результаты. Потом уже обычными цифрами сегодняшнюю дату. А теперь сравним. Из неприметной неотличимой от множества других папки извлечены предыдущие записи. И достаточно одного взгляда, чтобы понять: ничего нового. Ни исходных деталей. Ни стадий анализа. Ни результатов. И стопка набралась вполне приличная. В разные дни, но каждую декаду один и тот же кошмар. Хотя приступы печени чаще кошмаров, значит, связь косвенная. Закономерность есть, конечно, но её никак не нащупаешь. А надо. Хочешь от чего-то избавиться — начни с понимания.

Мастер аккуратно убрал листы в папку и тщательно завязал тесёмки на стандартный узел. Посмотрел на часы. До официального подъёма ещё полтора периода. Можно и нужно поработать. Что там из текучки? Больших многоходовок нет. Пока нет. Но, судя по косвенным, Пятое отделение что-то готовит. Не иначе как сам Пятый решил в очередной раз прочистить ближайшее окружение от потенциальных конкурентов. Ну, так и Огонь ему в помощь. А это… «Оазис»… Ну, сколько можно твердить, что под кодировкой творцов нет, только исполнители, и вот опять… Ладно, а вообще-то можно будет попробовать вот этот вариант… И он углубился в работу, всегда спасавшую его от ненужных мыслей и ощущений.

Заниматься хозяйством Моорна всё-таки любила. Но времени на это катастрофически не хватало. Поэтому и сделала свою квартиру в модном стиле минимализма. В этом же стиле решалась и проблема питания. Максимум полуфабрикатов, минимум готовки. «Посидим у тебя», — решила Торса, и Моорна не стала спорить.

Конечно, это — наилучший вариант. Никто не подслушает, во-первых, никто не будет пялиться, во-вторых, никто не будет сплетничать про кто-что-когда-где и — главное! — с кем, в-третьих, домашняя еда всегда дешевле и вкуснее, в-четвёртых. Было у Моорны ещё одно соображение. Торсе — дочке Сторрама и журналисту из дорогого гламурного журнала для женщин — нельзя посещать дешёвые заведения, по статусу не положено. У Моорны нет денег на дорогое, не брать же ссуду в банке на девичью беседу, а разрешить Торсе платить за обеих, то есть стать откровенной халявщицей, Моорна позволить себе не могла. «Кредит портит отношения», — сказано давно, и справедливо. И не устарело. На Новый Год угощала Торса. В лучшем из положенных по статусу ресторанов. А платит приглашающий и угощающий. Так что сегодня её очередь.

Готовить Моорна умела — как все, ну, подавляющее большинство — в рамках гимназического курса домоводства, но не особенно любила. А ещё больше не любила мытьё посуды, которая в случае готовки увеличивалась вдвое, втрое и вчетверо, если готовить по всем правилам. Сначала в процессе готовки, потом после еды. Поэтому «сидячий фуршет» показался ей наилучшим вариантом. Тарталетки, волованчики и коржики можно купить готовые, паштеты и джемы для них тоже купить. И в жестяных баночках, которые опять же мыть не надо и можно просто выкинуть. А скрутить крем — далеко не так трудо— и посудоёмко. Разложить наполнители, слегка украсить, расставить на тарелках — и вполне прилично, вкусно и не мешает беседе. Вино обещала принести Торса со своим вечным: «Ты всё равно в этом ничего не понимаешь», — а с очевидным спорить глупо и незачем.

Моорна задумчиво оглядела чуть желтоватую массу в миске и облизала венчик. Да, вполне. Теперь отделим половину, подсыплем туда какао и снова как следует перемешаем. Будет шоколадный крем. А на Новый год они здорово повеселились! …

…Огромный зал украшен гирляндами, посередине возвышается от пола до потолка сверкающая и переливающаяся нарядная ель. Вернее, не от самого пола. Нижние ветви предусмотрительно убраны, а пол застелен ковром из звериных шкур, чтобы ровно в полночь все желающие загадать себе чего-нибудь на следующий год смогли уместиться вокруг ствола. «Ох, и давка будет!» — весело думает Моорна, оглядывая зал. Компании, парочки и одиночки вперемешку, столы у всех накрыты, оркестр наяривает нечто весёлое… да, новогоднее попурри. Традиционно, но не скучно. Их столик на двоих в удачном месте: и видна эстрада, и танцующие не помешают. Накрыт… не хуже остальных, и сами они… вполне на уровне. Нарядны без вычурности и вульгарности, приличны без излишней скромности, которая в новогоднюю ночь будет ханжеством.

— Торса, ты молодец.

— Ай, оставь. Я просто заказала столик для двух порядочных, — Торса подмигивает, — девушек, а здешние сами всё знают и умеют.

— Их не удивило, что две порядочные девушки заказывают высшую категорию? — смеётся Моорна.

— Во-первых, не высшую, а люкс-экстру. А во-вторых, они ничему не удивляются. — Торса подносит к губам бокал и из-за него шепчет: — Посмотри вон на ту, с красным боа.

— Вижу. И что?

— Говорят, она приезжает сюда с шофёром и уединяется в отдельном кабинете зимнего сада с фонтаном. Мало того, шофёр у неё, — Торса подмигивает, — клеймёный. И не просто клеймёный, а светловолосый и бородатый лохмач. Говорят, у него даже спина волосатая. И задница, — хихикает Торса.

— Ой!

— Вот именно.

— Ей что, — искренне удивляется Моорна, — в своей спальне неудобно? Или в машине, раз он шофёр? Торса пожимает оголёнными под кружевной пелеринкой плечами.

— Ну, Моорна, это же элементарно. В своём доме, в своей спальне, со своим рабом… Пресно и обыденно. Это может всякая. А вот там, где не запрещено, но не принято… в этом особый смак. Моорна хихикает:

— Психология, раздел сексологии. Помнишь, как та дура удивлялась, что по этому разделу не будет практикума?

Торса, сразу вспомнив их однокурсницу, доверчивую до наивности на грани идиотизма, звонко смеётся, едва не расплескивая вино.

— Ага, конечно. Знаешь, что с ней?

— Что? — охотно интересуется Моорна. — Я как-то растеряла почти всех. На лицо Торсы еле заметно набегает и тут же исчезает лёгкая тень.

— Замужем. Две дочери и сын. И без всякого практикума, — и меняет тон. — А вот что ты всех растеряла, то фиговый, и даже где-то хреновый ты журналист. Это волка кормят ноги, а журналиста — связи и знакомства.

Моорна не обижается. Торса права. Половина, если не две трети её удачных публикаций — заслуга Торсы, таскающей свою бывшую однокурсницу по богемным сборищам. На хвост блистательной кометы мало кто обращает внимание, что позволяет хвосту увидеть и услышать много, ну, очень интересного.

Гремит музыка, нежно звенят хрусталь люстр и бокалов и серебро приборов. Всё вкусно, легко и приятно.

— Смотри, смотри, — шепчет Моорна Торсе. — Видишь? Сама… Несравненная. И с очередным любовником.

— Ага. У неё каждый следующий моложе предыдущего.

— А она сама всё старше и старше, — хихикает Моорна и вздыхает совсем искренне. — Но фигура у неё… В её-то возрасте и так сохраниться.

— Ни хрена, — решительно отвечает Торса, закручивая лихой оборот на жаргоне Арботанга. — Мумия цветка всё равно мумия. Ты понимаешь?

— Да, — кивает Моорна, разглядывая хохочущую актрису, явно наслаждающуюся всеобщим вниманием больше, чем спутником. — Помнишь, шаблоны определений? Хрупкая девочка, стройная девушка, худая женщина…

— И тощая старуха, — безжалостно заканчивает Торса достаточно громко, чтобы её услышали, но не настолько, чтобы вызвать скандал.

От соседнего столика им с улыбкой кивает, поднимая приветственным жестом бокал, ровесница и вечная соперница Несравненной. Ухоженная, даже холёная, но не скрывающая свой возраст. Седина не закрашена, но волосы уложены в безукоризненный, украшенный бриллиантами узел. Платье с декольте, но плечи скрывает накидка из очень дорогого меха. Украшения богаты, но не вычурны. И спутник — не молодой, но красивый зрелой мужской красотой, безукоризненно одетый — отечески снисходительно кивает девушкам. Торса и Моорна отвечают восторженными — как и положено юным наивным и доверчивым — улыбками. Несравненная мудро и достаточно убедительно изображает, что ничего не слышала.

— Но интервью она теперь тебе не даст, — шёпотом сообщает Моорна Торсе.

— Ещё как даст, — с насмешливой безмятежностью улыбается Торса и совсем тихо поёт куплет из популярной песенки Арботанга, заменяя первые два слова более пристойной бессмыслицей: — Жупайдия, жупайдас, нам любая девка даст. Даст, даст, как не дать, да почему бы ей не дать. Даст нам по два… поцелуя, не кобенясь, не балуя, — и с чуть более серьёзной циничностью: — Когда ей понадобятся скидка в отцовском магазине и статья в журнале, чтобы о ней не забыли, она сама позвонит моей редакторше и потребует, чтобы беседовала с ней именно я.

— А она согласится? — спрашивает между двумя ломтиками нежнейшего копчёного мяса Моорна.

— Редакторша? А зачем ей спорить? — пожимает плечами Торса. — Отец оплачивает этот журнал, пока меня там публикуют. Ему это тоже выгодно.

— Реклама, — понимающе кивает Моорна.

— Ну да. Сначала мы пишем о тенденциях моды, а потом начитавшиеся дуры бегут к отцу покупать увиденное на картинках.

Они дружно смеются, любуясь залом и собой в зеркальных стенах, из-за которых зал кажется бесконечным, а веселье безграничным…

…Моорна оглядела получившийся крем, снова облизала венчик и приступила к наполнению тарталеток. Под сладкий сливочный крем кисленькое сливовое повидло, а под горьковатый шоколадный крем — сладкий клубничный конфитюр…

…Знаменитый зеркальный зал-калейдоскоп вдруг погружается во тьму, что-то негромко и достаточно музыкально щёлкает, вспыхивает свет, и все дружно ахают и аплодируют. Колонны в стыках зеркальных стен повернулись, и зал превратился в заснеженный лес.

— Это они каждый год так делают, — хлопая вместе со всеми, поясняет Торса и чуть насмешливо вздыхает: — И каждый год ахаю. Обычно у них три зала. Золотой, Бирюзовый и Багровый. Ну, под Королевский дворец.

Моорна понимающе кивает. Разумеется, она бывала в старом Королевском дворце — главном музее страны — и не раз, и отлично знает парадную анфиладу, а по Бирюзовому или Морскому залу даже писала курсовую по эстетике. И очень обрадовалась, увидев на здешних колоннах знакомые символы.

— Ну, а на Новый год, — продолжает Торса, — они Багровый зал делают зимним лесом.

— Считают Багровый слишком мрачным? — уточняет Моорна.

— Ну да. Во дворце он вообще под Храм сделан.

— Для напоминания о бренности сущего и неизбежности предстояния перед Огнём, — машинально продолжает Моорна фразой из учебника.

— Фуу! — негодующе хмурится Торса. — И даже фи! Говорить штампами недопустимо для журналиста. Ты можешь так писать, чтобы тебя понимали без затруднений, но говорить, а тем более, среди своих… фи! И с тебя штраф!

— По взаимозачёту, — очень серьёзно отвечает Моорна. И они опять долго упоённо хохочут.

С потолка спускается огромный светящийся шар старинных песочных часов, оркестр нарочито медленно начинает старинный кавалерийский марш, за столиками отодвигают тарелки и бокалы, готовясь к броску к центральной ели.

— На старт, — шепчет Моорна.

— Внимание, — откликается Торса, быстро стряхивая с ног туфли на невероятно высоких каблуках.

Моорна суетливо расстёгивает ремешки своих босоножек. Конечно, без них удобнее, но не порвать бы чулки.

А оркестр постепенно, синхронно с падающими в шаре блестящими шариками-песчинками увеличивает темп и громкость. Вот и фанфары, из скрытых под потолком динамиков гремят поздравительная речь Главы и гимн, включаются колокола, и с визгом, с радостно-испуганными воплями, наперегонки, сбивая друг друга с ног, все кидаются на ковёр из звериных шкур у подножия ели. Толкотня, невольные объятия. Последний удар, гаснет свет. «Пусть всё будет хорошо, — торопливо шепчет Моорна, — пусть у всех будет хорошо, пусть он выживет, пусть он вернётся, пусть всё будет хорошо». Рядом смешки, вздохи, неразборчивый шёпот.

Вспыхивает свет. Шара часов уже нет, и вокруг не зимний лес, а Золотой Королевский зал. Многие из сидевших под ёлкой, возвращаясь к столам, по возможности незаметно поправляют одежду, стирают с шей и щёк отпечатки помады, а сев, пригибаются, быстро обуваясь. Официанты стремительно обновляют сервировку, напитки и закуски, на площадку перед оркестром выпархивают первые пары штатных танцоров. Когда публику достаточно «заведут», они исчезнут, но сейчас можно полюбоваться танцами истинных профессионалов.

Сбрасываются на спинки кресел кружевные и меховые накидки, расстёгиваются пиджаки, ослабляются, а то и вовсе срываются галстуки. Наступает время новогоднего безудержного разгула, когда всё всем можно. Именно поэтому военным в новогоднюю ночь не просто предписано быть в партикулярном, а запрещено надевать форму и награды. Дабы не опозорить их недостойным поведением, а заодно и обеспечить необходимую для веселья анонимность. Но студенты традиционно в своих парадных мундирах. Им можно.

Вон как раз в углу разбушевалась такая чисто студенческая компания. Кричат маловразумительные тосты, о чём-то спорят, смеясь и ругаясь одновременно. И девушки с ними тоже в мундирчиках. Торса с Моорной переглядываются с понимающими улыбками: когда-то и они так же, а сейчас… нет, они и сейчас очень даже и весьма, и вон уже к ним спешат кавалеры. Не на ночь, так хоть на танец.

Три танца подряд, и надо передохнуть. Промочить горло, покушать, сбегать в дамскую комнату, снова покушать. Великолепный вечер неумолимо становится великолепной ночью. Но чего так студенты расшумелись?

Моорна и Торса одновременно с большинством веселящихся разворачиваются к студенческому столику. Студенты — они такие, всегда что-нибудь этакое учудят, о чём весь год можно будет сплетничать и восхищённо осуждать.

За студенческим столом встаёт, а затем просто вскакивает на стол молодой, но какой-то помятый юнец в распахнутом университетском мундире, вздымает над головой, расплёскивая содержимое, бокал и запевает:

— За тех, кто далёко, мы пьём, за тех, кого нет за столом… Стол подхватывает пьяной задорной разноголосицей.

— А кто не желает свободе добра, того не помянем добром…

Шум в зале опадает. Запрещённую песню все знают, но петь… публично… зачем? А запевала старается вовсю, многозначительно делая паузы на месте дважды запрещённых имён.

— За… что ныне живёт на чужбине и горсточку верных при нём. И:

— За славного… любимого всеми, что нынче сидит под замком. А самые опасные строфы поют полностью: Свободе — привет и почёт. Пускай бережёт её разум. А все тирании пусть дьявол возьмёт Со всем тиранами разом! И эту: Да здравствует право читать, Да здравствует право писать. Правдивой страницы Лишь тот и боится, Кто вынужден правду скрывать.

Зал ещё после первой строфы дружно перестаёт обращать внимание на студентов, подчёркнуто занявшись едой и тихими приватными разговорами. Но почему молчит оркестр? Моорна, невольным жестом поправив очки, замаскированные искрящейся полумаской, внимательно оглядывает запевалу и наклоняется к Торсе.

— Он дурак или псих?

Торса, полуприкрываясь бокалом, окидывает поющих быстрым всё замечающим взглядом и со злой насмешкой отвечает:

— Он на работе. При исполнении служебных обязанностей. Выпьем за доверчивых дурачков.

— Выпьем, — кивает Моорна и снова уже по-другому осматривает зал. — А вон и его напарник. За третьей колонной. Отслеживает и регистрирует реакцию.

— И ещё по залу бродят, — фыркает Торса. — Нашли время и место! Зачёт у них в училище, что ли?

К их столику вдруг подсаживается юный красавец в дорогом явно не покупном, а пошитом на заказ костюме, с бриллиантами во всех положенных мужчине украшениях.

— Какая вдохновляющая песня, девушки! Давайте подпоём.

Торса укоризненно качает головой и увещевает нежданного гостя по-матерински участливо:

— К нашему столу и с такими предложениями. Ай-я-яй, молодой человек, ну, разве можно так не разбираться в людях?! У вас будет незачёт по практикуму.

А Моорна снова поправляет очки и говорит тоном строгой, но справедливой учительницы:

— А не пошли бы вы, молодой человек, — и старательно выговаривает длинную, услышанную когда-то от Гаора фразу.

Юнец оторопело хлопает глазами. За его спиной из ниоткуда возникает официант, шепчет что-то на ухо и исчезает. Юнец смущённо краснеет, рассыпается в извинениях и тоже исчезает. За соседним столиком Моорне беззвучно аплодируют несколько мужчин в штатском, но с военной выправкой, а их спутницы от души смеются и одобрительно кивают. Моорна, шутливо пародируя артистку, раскланивается.

— Ну и лексикон у тебя! — от души хохочет Торса. — Так даже моя редакторша не умеет. Где подцепила?

— Да, был у нас… один … ветеран, — не слишком охотно отвечает Моорна. — Стали как-то шкафы передвигать. Ну, он и высказывался. Правда, потом извинился. А я запомнила. А что этому сказал официант?

— Да ничего особенного. Чья я дочь. А у отца здесь вполне приличная часть в совладении. Да и не по зубам он такой шушере. Но ты молодец, такие обороты и на память с одного раза, — с искренним восхищением качает головой Торса. — Да, армейский фольклор — это вещь. Потом повторишь мне, а то я не всё запомнила.

— Конечно, — радостно соглашается Моорна. — Будешь отбиваться от своей редакторши.

— Ну, положим, не только от неё, — подчёркнуто многозначительно уточняет Торса. И они снова радостно беззаботно хохочут…

…Моорна оглядела накрытый стол и убранную после готовки кухоньку. Ну вот, у неё всё готово, а Торса где? А, вот и звонок!

Сначала в крохотную прихожую влезла и бухнулась, звякнув, большая коробка, и только потом втиснулась леопардовая шубка Торсы.

— Уф! Еле допёрла. Тащи в комнату, а я разденусь.

— И чего ты в шубе? — поинтересовалась Моорна, уволакивая коробку. — Уже весна.

— Весна по календарю, а не по погоде. А я от тебя поеду за город. И чего-то я мёрзну последнее время.

Моорна кивнула, промолчав, что Торса действительно последнее время выглядит… не ах, скажем так. Но сегодня праздник и не будем о грустном.

Болтовня на девичьих посиделках — это совсем особый жанр. Со своим лексиконом, особенной тематикой и специфическими формами. Пересказать невозможно, проанализировать — тем более. А когда болтают две давние приятельницы, то в водопаде намёков и иносказаний не разберётся никто. А самое серьёзное… да нет, всё серьёзно. Складки бантовые или односторонние, бантовые полнят, ну, это кое-кому на пользу… новая причёска у этой… ну, ты её помнишь… а у этой новый хахаль, а муж… он опять на побережье уехал, серия репортажей… хорошо устроился. И по курортам проедется, и гонорар за серию… но пишет он хорошо… на его темы плохо писать трудно… и незачем… а бирюза опять в моде… дорогая зараза… с янтарём не сравнить… ну, так янтарь только привозной, алеманы и лупят сколько хотят…

Вино Торса подобрала мастерски. Масса небольших бутылочек, но чтоб под каждое угощение своё.

— Думаешь, «ёрш» в желудке безопаснее? — усомнилась в начале пиршества Моорна.

— Ты в этом всё равно ничего не понимаешь, — отмахнулась Торса. — Делай как я и ни о чём не думай. И не трепещи. Что для нас, я выставила, а остальное для другой компании.

— Угу, — согласилась Моорна, расставляя бутылочки. — Ой, а это что? Шартрез?

— Ой, положи обратно. Это подарок. Кое-кому.

Моорна повертела в руках тёмно-зелёную пузатую бутылочку, посмотрела на свет. Густая даже на взгляд жидкость тяжело колыхалась за толстым стеклом.

— И вот это стоит больше шестисот гемов?!

— Это шартрез-форте, видишь надпечатку? Он ещё дороже. Он, — Торса как-то нехорошо ухмыльнулась, — для мужчин.

— Но мужчины не пьют ликёров, — удивилась Моорна.

— Этот пьют. Так что не разговаривай и клади. Безумеют они с него. И, — Торса снова ухмыльнулась, уже с явной злобой, — маньячить начинают.

— Тогда ой, — согласилась Моорна, отправляя бутылку обратно в коробку, разгороженную внутренними перегородками на ячейки. — В эту?

— Да. Пустые потом твоими черновиками набьём. Пригодятся на пикнике для растопки.

Пустеют бутылочки и блюда, приятное тёплое оцепенение охватывает тело и мысли. За окном где-то вдалеке играет музыка, показывая начало общедоступных гуляний на улицах и площадях.

— Хорошо, — вздохнула Моорна, откидываясь на спинку дивана.

— Ещё бы, — кивнула Торса. — Маленькие радости женского бытия.

Женского, не девичьего? Моорна удивлённо посмотрела на Торсу. Та поняла и кивнула.

— Да, именно так. А ты? Всё ещё нет?

Моррна вздохнула. Безжалостно наступало время откровенности, когда говорят только правду и только о том, что действительно важно. Именно этим и опасны такие посиделки. Потому и собираются на них маленькими компаниями, где все доверяют всем полностью и безоговорочно.

— Я жду. Хотя знаю, что ждать нечего.

— Некого?

— Нечего. Он не вернётся, оттуда не возвращаются. Но я всё равно жду. Торса выразительно посмотрела на полочку над декоративным камином.

— Он там?

— Да, среди остальных. У меня нет его отдельной фотографии. Торса встала и подошла к камину.

— Журналист? Надеюсь, не ваш бывший главный?

— Нет, что ты, — Моорна даже покраснела.

— А, ну да, с женатым, да ещё многодетным крутить бессмысленно. Сколько у него было?

— У Кервина? Трое детей. Два мальчика и девочка.

— И все бастарды? — удивилась Торса. — Ладно-ладно, по новым законам это уже неважно. Не так важно. А больше вроде у вас никто не умирал.

— Он жив, — вздохнула Моорна.

— Значит, вернётся, — решительно сказала Торса. — Не возвращаются только из-за Огня. Во всех остальных случаях возможны варианты. Ладно. Он знает? Что ты его ждёшь. Моорна пожала плечами.

— Не знаю. Вряд ли.

Торса ещё раз оглядела стоящие на полочке фотографии и вернулась к столу.

— А братец твой — большая сволочь, учти.

— С чего ты взяла?! — возмутилась Моорна.

— По роже видно, — отрезала Торса и, покатав в ладонях очередную бутылочку, решительно выпила её сразу прямо из горлышка. — Самые опасные враги, Моорна, это те, кто рядом. Они бьют внезапно и по самому чувствительному. А кто ближе родичей?

— Так новые законы…

— Новые законы — это новые возможности. Наносить внезапные удары. Бастарды теперь равны с законными. Так?

— Ну да.

— А имущественный передел всегда кровав. И подл.

— Торса, ты… у тебя…

— Ну да, — Торса оскалила зубы злой насмешкой. — Оно самое. Мать Наследника моего отца испугалась пересмотра и передела. Когда-то я ей помогла отсечь мать сестры-бастарда. Дура. Я дура. Нельзя помогать врагу. Мы договорились. Она не мешает отцу помогать мне и баловать меня. А я не выхожу замуж и не забираю приданого. Я согласилась. И всё было нормально. Мы даже где-то как-то немного дружили и радовали отца миром и согласием за семейным столом. И меня всё устраивало. Замуж я не хотела и не хочу. Потому что жениться собирались многие, но не на мне, и даже не на моём приданом, а на участии в делах отца. А зять — всегда чужак и в семейном деле не нужен. Так что и отца такой вариант вполне устраивал. А уж наследника тем более.

— Он твой брат, — нерешительно вставила Моорна.

— Я тоже так думала, — отрезала Торса. — Что у меня есть брат. А по новым законам, он не брат-наследник, а младший брат, потому что теперь старшинство в роду по времени рождения и независимо от статуса матери. И мой ребёнок окажется старше его детей. А всё наследуемое будет делиться поровну. Половина мне и половина ему. По закону. И мой муж или отец моего ребёнка по закону… Понимаешь? Я поклялась тогда перед Огнём, что не выйду замуж, а теперь…

— Ты принесла клятву бездетности?! — ужаснулась Моорна.

— Ну, ты чего, с коня рухнула?! — Торса взяла следующую бутылочку, оглядела и всё-таки не стала пить из горлышка, налила в рюмку. — Я же не в Храм ухожу. Туда без согласия отца не пустят, отец такого согласия никогда не даст, так что такую клятву у меня никто не примет. Я и первую-то приносила не в Храме, а у родового огня. Огонь свидетелем, этого достаточно. Не-ет, бездетность обеспечивается не клятвами, а очень даже… помнишь, эту философскую нудьгу? Ну, субъективность и объективность.

— Это что нам Гриб-Дождевик читал?

— Ну да.

— Подожди, — Моорна наморщила лоб, вспоминая. — Нет, про двойственность бытия нам читал другой… Вспомнила! Профессор Арм. Из Армонтинов. Дядя Кервина, да будет ему светло за Огнём.

— Да, будет, — кивнула Торса и выпила. — Да, конечно. Вот с кем бы я закрутила. И тогда, и сейчас. С профессором. Но он и тогда был женат, и сейчас у него всё та же жена. Старая, бездетная, но любимая. Слушай, ну почему хорошие мужчины всегда возмутительно порядочны?! Ладно, так вот. Клятва субъективна и потому обратима, то есть нарушаема. А вот объективность необратима и потому не нарушаема. Так что бездетность должна быть объективной.

— Ты… ты это о чём? — не захотела понять Моорна.

— О том самом. У меня детей не будет. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Все случайности исключены. Я могу крутить с кем хочу, как хочу и сколько хочу. Последствий не будет. Красота, а?!

— Торса, ты… тебя… Но это невозможно!

— Ещё как возможно. Этим баловались и в Тёмные века. Правда, выживали очень даже немногие. И жили потом недолго. А при современном уровне медицины… Пять дней обследования, день операции, четыре дня послеоперационного наблюдения, пять дней обследования, пять дней реабилитации и… гуляй. Две декады стандартного курортно-санаторного отдыха на морском побережье.

— Но… но такие операции запрещены!

— У нас да. А вот там… за морем… У них это тоже не приветствуется. И для своих только по медицинским показателям. А для чужих… Всё для вас за ваши деньги.

— Ты была в Алемании?!

— Ага, — Торса уже спокойно оглядела стол в поисках недопитого и недоеденного. — Хорошо у тебя крем получился. А паштеты где брала? Не в «Магии» это точно.

— Да, в «Поднебесной».

— «Поднебесная империя» марка известная, — кивнула Торса. — Так что жить я буду долго и весело, окружённая любовью и благодарностью родичей.

— Отец… знает? — тихо спросила Моорна.

— Я не знаю, насколько он контролирует её траты, — так же тихо ответила Торса. — Деньги давала она. И проворачивала с визой и прочим тоже она. Через свою родню. Но те не из болтливых. Не в том месте работают, чтобы болтать. Так что… Отец умеет не знать ненужного. А сказала я только тебе. Чего не сболтнёшь по пьянке. Чего было и чего не было. Моорна кивнула.

— Я понимаю. Торса негромко пропела:

— Дама выпила вина, стала баба пьяная.

И Моорна невольно улыбнулась. Торса ещё раз оглядела практически опустевший стол и поглядела на часы.

— Точно уложились. Сейчас за мной приедут. Отец дал мне на сегодня машину с шофёром, чтобы я, — она подмигнула, — оторвалась на полную катушку. Так что…

— Я уберу, уберу, — заторопилась Моорна.

— Успеешь, — отмахнулась Торса. — А я пойду. Не хочу ему показывать твою дверь. На всякий случай. Они вытащили наполовину опустевшую коробку в прихожую.

— Помочь? — предложила Моорна.

— Вниз всегда легче, чем наверх, — усмехнулась Торса, надевая шубу. — И тебя я тоже не хочу ему показывать. И тоже на всякий случай.

— Да, — кивнула Моорна. — Случаи бывают разные.

— Вот именно. Ты своего, конечно, жди. Огонь милостив. А про брата помни. Я редко ошибаюсь.

— Спасибо, — искренне поблагодарила Моорна.

Они ещё раз обнялись, и за Торсой захлопнулась дверь. Моорна вздохнула, готовясь к самому неприятному: уборке и мытью посуды.

Громоздкую бюрократическую машину очень трудно, фактически невозможно остановить. Именно из-за её громоздкости, когда каждое колесо вращается со своей скоростью и в своём направлении, торможение приводит к разрушению. А вот плавными мелкими поворотами руля можно придать всему движению новую перспективу. Ненужное на новом пути само отвалится незаметно для остальных колёс, колёсиков, болтиков и винтиков. Правда, скрежета, шума и содроганий всё равно будет очень много.

И начинается всё с мелких малозначащих — на первый взгляд — бумажек. Придёт бумажка, её примут, подпишут: «к исполнению» — и спустят на следующий уровень. Там примут, на её основе напишут несколько следующих бумажек, и они пойдут дальше по извилистым коридорам и картотекам.

И каждая бумажка вызывает волну вполне обоснованного брюзжания и негодования. Ведь не по делу, а так — буквоедство. В полном смысле этого слова.

Где-то «наверху» что-то кому-то — только без имён и званий! — засвербит, и, пожалуйста: это ж с ума сойти, какая работа.

Глава Ведомства Учёта Несамостоятельного Населения раздражённо повёл головой, будто ему внезапно стал тесен форменный воротник с шейной звездой. Хотя… при таких обстоятельствах звезду можно и потерять. Полная ревизия контингента с одновременной заменой всей документации! И ни одной новой ставки!!! И какая муха там кого укусила, но деваться некуда. Надо исполнять.

Итак, указ N1. Нет, исходящий номер многозначный, с буквенными индексами, но для него это N1. Он перечитал и негодующе фыркнул.

УКАЗ

О НЕДОПУСТИМОСТИ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ В ОФИЦИАЛЬНЫХ ДОКУМЕНТАХ

УСТАРЕВШИХ ТЕРМИНОВ И ВУЛЬГАРНЫХ ВЫРАЖЕНИЙ

Кто: Глава

Кому: Ведомство Учёта Несамостоятельного Населения

Обращаю Ваше внимание на участившееся в последнее время и ставшее стойкой привычкой использование в официальных документах устаревших терминов и вульгарных выражений.

Что оказывает негативное влияние на отношения между группами населения, искажает истинное состояние и производит неблагоприятное впечатление на наших соседей и союзников.

Недопустимо употребление терминов и выражений: рабы, торги, купля, продажа и т. д.

Следует: опекаемые, находящиеся в личной или в ведомственной опеке, опекун, передача в опеку, отказ от опеки, возмещение расходов по опеке и т. д. Предписываю:

Ведомству Учёта Несамостоятельного Населения привести всю документацию, включая бланки объявлений и каталоги, в соответствие с вышеуказанным.

Надо же. Какие нежности при нашей бедности! Пятьсот лет, да гораздо больше, рабство — ровесник Огненного Очищения, всё всех устраивало, и на тебе. Ну, какое дело нашим соседям и союзникам до наших сугубо внутренних проблем, а тем более документов? И вообще соседями и союзниками должны заниматься дипломаты и военные. И зачем это глупое враньё? Ну, назовём мы раба опекаемым, что, абориген от этого поумнеет?! Хотя… хотя с другой стороны, раз Ведомство официально не рабское, а учёта несамостоятельного населения, то и остальные документы должны соответствовать, в этом Глава прав. Как и во всём прочем, разумеется, на то он и Глава, мудрый и попечительный Отец Нации.

Генерал ещё раз вздохнул и, пододвинув бювар с чистой бумагой, написал распоряжение адъютанту. Так, дальше канцелярия сама пусть крутится. А вот Указ N2… Перечитаем и его.

УКАЗ

ОБ УПОРЯДОЧЕНИИ УЧЁТА

НЕСАМОСТОЯТЕЛЬНОГО НАСЕЛЕНИЯ

Кто: Глава

Кому: Ведомство Учёта Несамостоятельного Населения

Обращаю Ваше внимание на недостаточно регулярный и полный учёт несамостоятельного населения. Приказываю:

Провести полную и всеобъемлющую перепись несамостоятельного населения, включая всех находящихся в индивидуальной опеке.

Привести регистрационные книги и карты индивидуального учёта в соответствие реальному положению вещей.

Намного короче и намного сложнее к исполнению. Потому что «полная и всеобъемлющая» включает и родовых. Их всегда клеймили сами владельцы, приглашая выездные бригады. Клеймили без регистрации. А вот теперь, значит, и этой древней традиционной привилегии приходит конец. Это уже интересно. Интересно, за что, за чей проступок решили наказать всю Королевскую Долину. Потому что родовые только там. Их не продают, тьфу ты, не передают в опеку другому опекуну, надо и себя приучить к новой терминологии, а то ещё оговоришься, а желающих донести о неповиновении всегда в избытке. Хорошо, хоть по этому указу устно дополнили: не торопясь, но с максимальной тщательностью. Ну, так и не будем спешить. А то — генерал вспомнил старинную шутку — вдруг дадут команду: «Отставить!». И предупредить… стоп! — тут же остановил он сам себя. Ты что, дурак наивный, не понимаешь, что это только начало очень большой игры, в которой ты, со своим генеральством, не выше пешки. А желающих свалить тебя куда больше, чем желающих поддержать. Так что никого ни о чём даже намёком. Всё пойдёт в строгом соответствии с инструкциями и грифами секретности. И сначала замена документации, чтобы новые данные заносились в уже новые бланки. А предупреждать… нет-нет, это вы уж сами как-нибудь. Сами себя берегите, и Огонь вам в помощь.

Глава Ведомства удовлетворённо проглядел исписанные листы, поставил в верхнем левом углу штамп «К исполнению», расписался и вызвал адъютанта.

Удивительно, но комендант слово сдержал. Дал ящиков, земли и семян. И теперь в их прогулочном дворе вдоль двух солнечных стен стояли ящики, в которых топорщились маленькие, ещё бледные, но уже зеленеющие ростки. Седой сам не ждал, что так расчувствуется от такой малости. Ну, остальные понятно: они поселковые, все от земли, а он-то городской, до мозга костей, в не упомнишь каком поколении, и вот… смотрит на бледно-зелёные ростки, а в горле комок, и слёзы наворачиваются. И ко всему быстро привыкли, и к новизне в пайке и киоске, и что всё чаще вместо порки штрафы, и даже к этому двору, к возможности в любой нерабочий час выйти постоять под небом, а к этому…

Седой ещё раз вдохнул странно волнующий запах влажной земли и отошёл к бочке с песком. Достал сигарету и… не закурил, не желая перебивать дымом доносящиеся от ящиков запахи. Рядом так же сидел и крутил в пальцах незажжённую сигарету Лопотун. И самое удивительное — молчал. Только иногда смаргивал набегающие слёзы.

Трогать ростки и вообще как-то ковыряться, даже поливать запрещалось всем, кроме дневальных. Но и тем только поливать, а остальное… Нашлись, кто недавно из посёлков, они-то и командовали, и сами в каждую свободную долю копошились. И неважно, что там посеяно и что вырастет, во всяком случае, ему неважно, вот же оно, растёт, зеленеет, живое. «Да, — понял Седой, — это жизнь, сама в своей сути, этим и ценна, и значима». И тенденция… всё ощутимее. Вот и шоколадки в киоске появились, с надписями и картинками на обёртках. И печенье тоже. Не лом в бумажных безликих мешочках, а… а законная возможность читать тем, кто знает буквы. Что дальше? Журналы с картинками? Газеты? Радиотрансляцию в подвал проведут и репродуктор повесят? Что же всё-таки происходит там — в Большом Мире? Процесс… идёт, это ясно, и даже направление угадывается, но вот когда и — главное — где его остановят. Поживём — увидим. Если доживём.

Потому что пахнет войной. А если война с согайнами, то… то их традиционно сильная авиация раздолбает наш завод в первую очередь. Седой поймал себя на том, что назвал завод не «этим», а «нашим» и удивлённо покрутил головой. Надо же, с чего бы это у него? Но самоанализ никогда не был его сильной стороной, да и, в сущности, это не столь важно. А важно… Важно очередное «изделие», выданное его бригаде на экспертизу. Странное «изделие». Начиная с отсутствия заводских клейм и заканчивая странной концепцией конструкции. И это не считая всего остального. Вроде бы всё хорошо, но оно же и плохо. Да, несомненен выигрыш в скорострельности, но столь же очевиден проигрыш, вернее проигрыши. В надёжности. Верно сказал Чалый: «генеральское оружие». Чтоб отдельный механик и денщик только им одним и занимались. Хранили в водо— пыле— и воздухонепроницаемом футляре, обихаживали особыми, предназначенными исключительно для него средствами, щёточками и салфеточками с особой специфической пропиткой, не забыв надеть стерильные перчатки и хирургические маски. Ну, и так далее. А главное… главное вот. Проигрыш в возможности производства. Все технологические цепочки не годятся, начиная со стали, ну, не производим мы — опять мы, а не они?! Да, мы — мы не производим таких сплавов, у нас нет станков для такой обработки такого материала, у нас нет… да ничего нет. И второе главное. Патроны. Опять же, ничего даже подобного не производим. Всё другое. Сложное дорогое оружие, которое никогда не станет массовым и ради которого придётся переделывать всё, начиная с металлургии. И сделать пробную отдельную линию тоже не получится. Слишком много отличий, качественных.

Седой досадливо покрутил в пальцах сигарету и всё-таки закурил. Потому что запах живой земли и зелени стал раздражать, отвлекая от ещё более главного — формулировок заключения. Ведь явно за этим «изделием» чьи-то конкретные и очень влиятельные интересы. Кто-то, откуда-то добыв образец, теперь изо всех сил проталкивает его в производство, чтобы получить… что? Славу и признание, во-первых. И казённое финансирование, во-вторых. А в результате… В конечном и отдалённом результате нового оружия не будет, а старого не станет, потому что такая глобальная переделка приведёт к прекращению производства не только самого оружия, но запчастей и боеприпасов к нему. И… остаёмся — опять мы? Да, гореть вам в Тартаре, именно мы — остаёмся голенькими. Но тогда это… если написать всё так, именно так — то обеспечить кому-то клеймо. Квадрат с диагональным крестом. Измена Родине. И уже шахты как благодеяние и незаслуженная милость.

Седой досадливо тряхнул головой. Да, как ни крути и ни выкручивай, получается… хреново получается. Ведь возможен вариант искреннего заблуждения. Увидел, восхитился и кинулся с восторженным кличем: «Ура! Нашёл! Давайте срочно!» А совсем другие с другими мыслями ухватились. Кто-то кого-то подсидит, а под клеймо пойдёт восторженный дурак, а не те, использовавшие его энтузиазм в своих совсем не благородных целях. И какое тебе дело до них? Никакого. Напиши правду. Не столь восторженную, отметь реальные достоинства, а ведь они есть, и неоспоримые, сдержанно укажи на вероятные сложности производства, в конце концов ты не технолог и отслеживать технологические цепи — не твоя задача, и… И знай, и помни, что ты натворил своим отзывом. Ладно. Отзыв сдавать не сегодня и даже не завтра. Есть время. Во двор влетел дневальный с заполошным криком:

— Седой! В надзирательскую! Живо!

Ну…! Седой, не сдержавшись, выругался в голос и рванул вслед за дневальным. Вызов в надзирательскую может означать всё, что угодно, вплоть до торгов. Его одного или с парнями? И что хуже? Дневальный на бегу выдохнул:

— Тебя… одного… чмырь… заезжий… срочно… как есть… Совсем хреново. Хорошо ещё, что обулся, а то бы пришлось босиком.

У выхода уже стояли встревоженные парни. Седой на ходу кивнул им. Дескать, всё понимаю, но… биться об стенку лбом и больно, и бесполезно. Без вызова не то, что за порог заступить, в неприкрытую дверь выглянуть — запрещено.

Седой, отвечая на их взгляды, пожал плечами и встал перед дверным глазком. Дверь почти сразу открылась.

— Выходи.

Парни безмолвно качнулись вперёд, будто собирались выйти следом, но дверь, выпустив Седого, сразу захлопнулась.

В пустом холле старший надзиратель, а рядом с ним… непонятного возраста в неприметном костюме с незапоминающимся лицом. Всё понятно: крыса тихушная. Совсем хреново. Небрежным кивком прервав доклад Седого, тихушник проверил его номер на ошейнике и расписался в услужливо подставленном старшим надзирателем листе.

— Иди за мной.

— Да, господин, — столь же равнодушно ответил Седой, выполняя приказ.

Во дворе ждала легковая машина. Не «серый коршун» — уже хорошо. Хотя, чем «тихая контора» лучше рабского ведомства? Пожалуй, даже опаснее. Но страшнее рабства только смерть. Хотя тоже можно оспорить. И весьма аргументировано.

К удивлению Седого, задняя дверца открылась при его приближении сама. И сразу стало интересно: как это делается? Фотоэлемент? Включается с шофёрского места? Но его уже небрежным жестом отправили внутрь со словами:

— Для ознакомления.

Сев на заднее сиденье, Седой взял обыкновенную канцелярскую папку с не завязанными тесёмками, раскрыл. И даже не заметил, как тронулась машина, настолько его сразу захватило содержание, вытеснив все остальные мысли и страхи.

Экспертный отзыв на… то же самое изделие? Да, вот оно. Представлено на фотографиях и прорисовках, ага, схемы, характеристики, таблицы полигонных испытаний… Всё это знакомо, он работал с тем же материалом, правда, им выдали ещё и экземпляр в натуре. Это всё понятно и знакомо, и действительно для «ознакомления». А вот сам отзыв… не иначе, как «для осмысления». Итак. Многословно и восторженно. Все достоинства и преимущества расписаны детально и подробно. И исключительно положительно. А что, недостатков совсем не отмечено? В таблицах и протоколах… проверим… да, правильно, вот они: осечки, случаи отказа… а в отзыве об этом ни слова, ни намёка… почему? Не будем спешить, перечитаем этот абзац… А ведь… ведь стиль знакомый… и весьма… Неужели?! Быстро пролистнув оставшиеся страницы, заглянул в подпись. Да! Вот оно! Крайнтир Таррогайн. Собственной персоной, с перечнем всех заслуг и наград. Ах ты…! А вот тебя подвести под клеймо очень даже… А теперь прочитаем пропущенное и перечитаем с самого начала, уже не знакомясь, а осмысливая. И спокойно. Кто первый занервничал, тот и проиграл.

О том, что за ним могут следить и, скорее всего, следят — об односторонне проницаемом стекле и слышать доводилось, и в натуре сталкивался — Седой не думал. Возможность наконец если не сквитаться, то хотя бы… «Спокойно», — снова остановил он себя. Продышись и сосредоточься на главном. Месть должна быть не целью, а результатом, даже побочным, только тогда она успешна.

Изредка машину потряхивало, несколько раз ненадолго останавливались, то ли у светофоров, то ли у постов. Седому было не до этого. Он писал отзыв. Привычно держа равнодушно спокойное выражение на лице, иногда перечитывая некоторые фразы или целые абзацы. То ли ехали долго, то ли он думал быстро, но когда машина остановилась, у него уже был готов развёрнутый аргументированный и подчёркнуто объективный отзыв. Осталось только сесть и написать. Или доложить устно. Ну, это уже, как прикажут.

— На выход, — и повелительный жест, приказывающий оставить папку, как была.

Да пожалуйста! Всё, что надо, уже в голове и недоступно любому обыску и любой конфискации.

Стандартный небольшой гараж без окон, крохотный — на одного — лифт без кнопок и табло. Совсем интересно. Дистанционное управление, скорее всего, но зачем?

Остановка, дверь отъезжает вбок, открывая короткий коридор. Так. Ни души, плотные, гасящие звук циновки на полу, матовые полушария ламп на потолке и пять одинаковых дверей без номеров или табличек. По две с каждой стороны и одна в торце. Оглянувшись, Седой убедился, что закрывшаяся за его спиной дверь лифта ничем не отличается от остальных. И в которую ему теперь?

Словно услышав непроизнесённый вопрос, дверь в торце медленно беззвучно отъехала в сторону. Ну, что ж, приглашают достаточно вежливо, могли и жёстче. Будем ценить.

За дверью небольшой, но просторный от хорошего освещения и минимума мебели кабинет. Посередине большой овальный стол с задвинутыми под него стульями, на трёх стенах демонстрационные доски с зажимами, мелками и тряпками, включены лампа на потолке и подсветка у всех досок, и, разумеется, никаких окон. На столе небольшая стопка писчей бумаги и ручка.

— Отзыв готов?

Седой обернулся на прозвучавший за спиной вопрос. В открытых дверях стоял молодой мужчина в сером костюме, но вот лицо… живое и вполне запоминающееся. Даже с особой приметой — белой полоской шрама над правой бровью.

— Да, господин.

— Сдать отзыв через полпериода, — и кивок, заставивший повернуть голову к настенным часам.

Когда Седой отвёл взгляд от циферблата, в кабинете уже никого не было, а дверь плотно закрыта.

Ну, задание получено и не сказать, что невыполнимое. Значит, сядем и будем писать. Но почему такие сложности и выверты? Вернее, зачем? Скорее всего, догадка о каких-то конъюнктурных, а, может, и политических играх верна, и Таррогайн даже не пешка, у которой есть свои ходы, и не разменная карта, а ещё меньшее. Что уж тогда говорить о себе самом. И напишем так, как сложилось в голове. Поскольку… к аггелу! Игры играми, но ни словом, ни буквой он не покривит. Как думал, так и напишет.

Листы уже пронумерованы и проштампованы. Штамп… не видел раньше такого. Похоже на стилизованный и упрощённый герб какого-то рода. Тоже интересно, но в данный момент несущественно. Если ему этим на что-то намекали, то намёк пропал впустую. Не знаток он родословий и прочей… генеалогии.

Писалось не то, что легко, но без остановок и раздумий. Закончив, он задумался над подписью. И поставил свой номер. Всё равно будут перепечатывать, там и проставят положенное.

Седой поднял глаза на циферблат и усмехнулся. Надо же, в двадцать девять долей уложился. Ну и отлично. И перечитывать, и исправлять что-либо не нужно. Как получилось, так и сдадим.

За спиной тихо щёлкнул дверной замок. Седой встал и развернулся лицом к двери, заложил руки за спину: зачем напрашиваться на неприятности там, где это совсем не нужно.

Вошли трое. Тихушник со шрамом сразу прошёл к столу, взял исписанные листы, быстро не так прочёл, как просмотрел, присвистнул, кивнул и так же быстро вышел, унося отзыв. А двое остались стоять у двери. Высокий в серой форме без знаков различия и маленький щуплый подросток в рабской одежде.

— Вразумляй! — рявкнул командой тихушник и вышел, захлопнув дверь. Дважды щёлкнул наружный замок.

Седой оторопело уставился на мальчишку. Такого в его жизни ещё не было. Нет, конечно, приходилось вводить в курс дела и новокупок, и даже новообращенных, достаточно вспомнить того рыжего сержанта, но всегда он это делал по собственной инициативе или по просьбе, скажем, кого из Старших. Но по приказу… Странно. И чем внимательнее он разглядывал… объект вразумления, тем более ему это не нравилось. Одежда… обычная рабская для внутренних работ. Ошейник… на месте, взрослый, но заклёпан без запаса. Клеймо… Огонь Великий! Квадрат с диагональным крестом! Измена Родине?! У мальчишки?! Да… Лицо… Да какой же это мальчишка? Морщины в углах глаз, горькие вполне взрослые складки от носа к губам. Они ровесники! И усталая ненависть в глазах. Так это… не ургор. Согайн? Как, откуда?! Зачем?! И тогда клеймо не изменника, а пленного. Уже война? Он повторил это вслух. Бледные тонкие губы согайна тронула горькая улыбка.

— Ещё нет. Он выговаривал ургорские слова с правильной отстранённостью.

— Мои разработки сочли перспективными и потребовали продолжить их здесь. Я отказался. Вы понимаете меня? Седой медленно кивнул.

— Да. Вы…

— Моё имя вам не нужно, — перебил его согайн. — Как и мне ваше. Вы работаете на свою страну. Это понятно. Я на чужую страну работать не хочу. И не буду.

Седой оглядел стыки потолка со стенами. Глазков камер незаметно, хотя… Интересно, какая из досок стеклянная? Из одностороннего стекла. Или все три? Три отдельных кабинета для разных наблюдателей, и тогда комната просматривается с трёх сторон, чтобы ни клочка «мёртвого» пространства.

— Вы знаете, что вас ожидает?

— О да. Меня предупредили. Цитирую. О шахтах мечтать будешь, — согайн улыбнулся. — Вы согласились работать на них не из-за страха, так?

— Да, — после небольшой заминки согласился Седой.

— Так почему я должен руководствоваться страхом в своих поступках?

— Логично.

— Вот именно… коллега.

Согайн склонил голову, показывая окончание разговора. Седой ответил тем же.

Несколько мгновений тишины, щелчок замка, и вошедший конвоир коротким жестом приказал согайну выйти. Седой остался стоять в одиночестве. О том, что происходило, что и как говорили за стёклами — в подлинном назначении этих досок он теперь не сомневался — можно догадываться, но… не нужно.

За каждой из досок-окон состоялся свой разговор.

— Вот скотина! Он, видите ли, патриот! Столько работы… Выкрали, автокатастрофу ему имитировали, нигде хвоста не оставили и… — длинная безобразная ругань.

— Ну, — пожатие плечами, — программу-минимум мы сделали. У согайнов этой головы теперь нет. И никогда не будет.

— Да, — энергичный кивок, — к ликвидации однозначно. Во избежание разлагающего влияния.

— Хорошо формулируешь.

— Поработаешь с моё, тоже научишься, — и злорадная ухмылка. — А Мастер сдавать начал. Не справился.

— С ним работал Мастер?!

— Трижды. Сам видишь, мозгляк, физическое воздействие неприменимо. Чуть что и брык, уже без сознания. Так и с Мастером так же. Вырубается, и всё тут. Всё, соратники, никаких шахт, а то его там, не дай Огонь, ещё увидит кто. Сразу отправляйте на утилизацию.

— Интересно, — задумчивый «академический» тон, — а если кого из наших местных гениев так же, но туда и на тех же условиях, кто из них откажется?

— Никто. Им всё равно, на кого работать.

— Лишь бы не работать. Бездельники и дармоеды поголовно. Но…

— Но других нет. Этих-то… уламывать пришлось. На всех, — и усмешка, — ни автокатастроф, ни ошейников не напасёшься.

— И ошейник с клеймом не гарантия.

— Согласен. Этот, — небрежный жест в сторону окна, — пока что единственное исключение.

— Которое, как известно, только подтверждает правило…

— Что в клетке птичка не поёт, а только жрёт и гадит.

Оба рассмеялись. Смех, правда, был невесёлым. Исследования и разработки буксуют, практически топчутся на месте, вот-вот весь их «Оазис» прикроют за нерентабельность и неэффективность. И что тогда? Перспективы неясные, но определённо неприятные.

— Этого следовало ожидать.

— Да, итог закономерный. Списываем?

— Разумеется. И всех этих молодых да ранних убирай на низовку. Исполнители, как и их подопечные, не больше. Сам посмотришь, как их использовать. А теперь к делу.

— Думаешь раскрутить Таррогайна на измену?

— Зачем? Подбери, кого не жаль потерять, и через него пусть отзыв Таррогайна уйдёт к тем же согайнам. Пусть перехватывают у нас эти закупки и ломают свою промышленность. Этот, — кивок на окно, — обосновал всё чётко.

— Его отзыву ты доверяешь больше?

— Да. Хотя бы потому, что ему нечего терять и незачем врать.

Седой беззвучно, сохраняя спокойно-равнодушное выражение и не шевеля губами, произнёс заупокойную молитву Огню — в скорой и неминуемой смерти согайна сомнений нет — и вернулся к столу. Пока за ним не пришли, можно и кое-что обдумать. Он сел, положив обе руки на пластиковую столешницу и привычно представив себе лежащий между ними лист бумаги. Невидимые, вернее, видимые только ему формулы, цифры, эскизы и наброски быстро заполняли воображаемую белизну. Всё-таки кое-что в раскритикованном им «изделии» заслуживает внимания и обдумывания в целях дальнейшего использования. Хотя бы вот этот узел. Ведь, в самом деле, перспективно!

Весна всегда волнует. Гормональное время. Не от гармонии, а от гормонов. Венн остановил мотоцикл на вершине любимого холма и снял шлем, чтобы ощутить в полной мере, как писали поэты, «дыхание весны».

Что ж, всё идёт как надо, всё идёт как должно. Потихоньку-полегоньку, но… удалось притормозить согайнов, активизировав тамошнюю аристократию в борьбе за трон. Никто им не виноват, что сохраняют столь явный анахронизм, к тому же чреватый всякими внутренними конфликтами. Чем хороша чужая монархия — это своей зависимостью от причуд наследования и наследственности. Так что год, как минимум, выигран. Внешники — молодцы. И с айгринами пока тихо, и с алеманами. А Заморские территории вообще никогда ни во что материковое не вмешивались. Правда, и к себе никогда никого не пускали. Что там у них за стеной портовых складов, погрузочных терминалов, десятка административных зданий и гостиниц, опять же никто, никогда и ничего. Ни одного случая удачного проникновения. И знаем мы о них только то, что они сами соблаговолят нам сообщить. «А нам надо знать?» — спросил сам себя Венн и, усмехнувшись, покачал головой. Пока наши соседи и заклятые друзья знают не больше нашего, то и пускай. Но…

Ладно, Заморские территории пока неинтересны, потому что неопасны. Тоже пока. Когда станут, тогда и будем. А пока… Торгуем потихоньку, приобретаем всякие диковины, потом их разбираем, копируем, а если получается, то и сами начинаем клепать. Правда, здесь тоже хватает… нюансов, но этой торговле не первый век, все процедуры устоялись. Да и опять же — это работа внешников, вот пусть и думают. Венн надел шлем и оттолкнулся от земли. Мотоцикл, послушно рявкнув, понёс его к подножию холма. Итак. Всё идёт по плану, всё идёт, как должно.

Рабское Ведомство тихо, со скрипом и бульканьем развернулось в нужном направлении и начало движение. Если ничто не помешает, то подготовительную стадию уложим в… нет, сроки лучше не планировать, начнётся спешка и недоработки. Двигаться надо настолько медленно, чтобы успеть застать противника врасплох. Пока что занялись регистрацией и перерегистрацией. Никаких посягательств на права и обязанности владельцев, условия содержания и прочее. Чистая канцелярщина. А под шумок в связи с оной наложен мораторий на самостоятельное клеймение. Королевская Долина, конечно, зашевелится, но не сильно. Не отменили и не отобрали, а только временно приостановили. До особого распоряжения.

Военное ведомство. Со спецвойсками получилось неплохо. Размазаны мелкими подразделениями по стратегическим объектам. Вот пусть и охраняют. А чтоб не засиживались, обрастая связями, знакомствами и ненужными мыслями, будем их тасовать, перемещая и перемешивая. Чтоб и новое место, и новый состав. А пока командир и подчинённые приглядятся, принюхаются и притрутся, наступит время новой передислокации с переформированием. Толковый парнишка в Военном Ведомстве сел на этот сектор. Просто, изящно и неназойливо.

Ведомство Крови. Загружено медицинским обоснованием семейных и родовых соглашений. Им ни до чего. Пока. Заодно всплывают очень интересные нюансы и обстоятельства. Весьма удачно, что Королевская Долина так интенсивно клеймила родичей, так что теперь как раз они без резервов и ресурсов. А когда снимут это ограничение, то остальные будут уже достаточно сильны.

Ведомство юстиции. То же самое. Загружено и завалено. Законы-то в лучшем стиле древних указов. Краткие и настолько ясные, что к каждой фразе теперь громоздят не менее трёх томов комментариев, толкований и разъяснений. Готовящиеся изменения, конечно, добавят им работы и весьма, так что пусть тренируются.

А вот в родном ведомстве… тут надо быть очень осторожным: съедят даже не по необходимости, а так, мимоходом и по привычке жрать всё, что окажется перед пастью. Но тут и трепыхаться не надо, Пятое отделение решает свои проблемы, как, впрочем, и все остальные, но эти решения на пользу общему делу. Пока. Венн усмехнулся — общее дело. Дурак ты, Венн Арм, наивный восторженный дурак, всё ещё верящий в благородство, справедливость воздаяния и общую заинтересованность… в чём? Да в своём личном, шкурном в прямом смысле этого слова. Каждый сам за себя и для себя. Помни об этом. Иначе… То же Пятое отделение схарчит тебя, не поперхнувшись и удовлетворённо облизываясь.

О Фрегоре он давно не вспоминал. Незачем. Ненужный, ставший балластом, сброшен и забыт. От Ригана ещё никто не возвращался. Нет, он, как и положено другу, навестил, вполне официально проконсультировался с доктором о перспективах, сдал положенный отчёт и забыл, вычеркнул из своих планов, расчётов и воспоминаний. Королевскую Долину добьют и без него. Вернее, она сама себя добьёт. Восстановив тем самым попранную энное количество веков назад справедливость, когда Армонтинов оттеснили от власти и изгнали из круга Ближних Костров. И сделали это именно Ардинайлы. Правда, в ту коалицию входило ещё несколько родов, но тех сожрали в многовековых межродовых драках, и имена их забыты, и остались от той коалиции только Ардинайлы. Вот и получите. А что столько лет прошло… так Огонь Справедливый ничего не забывает, все сгорят в своё время. И, сгорая, согреют допущенных.

— Эге-гей-го-о-о! — с этим древним воплем Венн бросил свой мотоцикл в бешеный спуск-полёт.

Нет, кровь ничего не забывает. Недаром она красная, как Огонь, и горячая, тоже как Огонь. «Неоглядная степь в Огне, богатырь на своём коне…». А что конь стальной и… аггел знает, как называются те материалы и сплавы, из которых алеманы сотворили его «коня». Интересно, конечно, что алеманы — мореходы прежде всего — делают лучшие на континенте мотоциклы. Хотя… хотя сначала тропы и дорожки их острова не допускали использования нормальных коней и машин, а потом наличие пони и мотоциклов позволило не отвлекать средства и ресурсы на строительство дорог. Рационалисты, опять же аггел их побери.

Венн заложил крутой вираж. Крутой настолько, что мотоцикл почти лёг набок, и скатился в просторную котловину. Всё, что осталось от одной из множества лабораторий по разработке взрывчатых веществ. Неизбежная плата за прогресс? Или… в свете последних известий из Оазиса, сопоставления оных с другими аналогичными явлениями и тогдашней статьёй Рыжего… то вполне возможно предположить и такую форму отказа от работы на… вряд ли там были рабы, хотя ничего не исключено. «Не можешь творить добро? Тогда хотя бы не помогай Злу». На самом дне ещё стояло уже не озерцо, а лужица оставшейся от зимних снегов воды. Уже не чистая талая, а мутная вобравшая в себя мелкую земляную взвесь со склонов. Несколько солнечных дней — и она исчезнет. Огонь сильнее Воды. Как же! Наивный ты дурачок. Вода, спасаясь от солнца уходит вглубь, просачивается, таится в подземных невидимых реках и озёрах и ждёт. Может ждать долго. А когда прорвётся…

Венн тряхнул головой. Ну, мистику и прочие иносказания побоку. Надо жить здесь и сейчас, не забывая о прошлом и готовясь к будущему. Тем более, когда сам его делаешь. В собственных, разумеется, интересах.

Он обошёл вокруг лужицы, пробуя, достаточно ли осела и слежалась почва. Ни за чем. Просто так. А ещё потому, что лишней информации не существует в принципе.

Ну вот, вроде всё обдумал, раз потянуло на философию. Можно ехать домой. Поесть, обиходить технику, тоже, кстати, очень благотворно для мозгов, лечь и спокойно выспаться. Потому что сон — весьма опасное состояние. Засыпаешь в одном месте, а просыпаешься в другом. И другим. Скажем, не приведи Огонь, проснуться в апартаментах Главы, одним из его референтов. Оттуда только либо в кресло Главы, либо прямо к Огню.

Нет, этого себе он не хочет. И никогда не хотел. Как говорил дед? «У каждого свой потолок. Не лезь выше возможного. А то и сидеть, скрючившись, неудобно, и падать больно». А дед был во многом прав. Не во всём, конечно, абсолютной правоты не бывает, но ни одной ошибки деда он пока не нашёл. Возможно, он сам кое-что сделал бы по-другому, но решения деда были всегда оптимальны не только сиюминутно, но и в перспективе. А это — очень большая редкость. Может быть, именно поэтому дед и не сделал той карьеры, на которую был вполне способен. Опять же, чтобы не оказаться слишком высоко и не вызвать слишком большую зависть. И отец так же не рвался вверх, предпочитая не слишком высокие, но сущностно влиятельные должности. «Дорого не место, дорога возможность влиять на события». Ещё один дедов афоризм. Хотя дед приписывал его какому-то древнему мыслителю. И вообще любил цитировать древних, а на просьбу назвать источник отмахивался: «От брата слышал».

Венн одновременно и усмехнулся, и покачал головой. Брат деда — профессор Варн Арм, тоже бастард и тоже… Ладно, не будем. Что сделано, то сделано. Тогда он выбрал оптимальный вариант, а насколько не ошибся в расчётах — покажет время. Вполне вероятно, что наступит день, когда в замке Армонтинов снова вспыхнет родовой огонь, собирая уцелевших и не забывших.

И снова полёт по холмам, заброшенным дорогам, сквозь заросшие поля, внешне хаотичный, но приближающий к дому, одному из его личных «гнёздышек». А «гнезду» — семейному дому ещё не пришло время. Не раздувай огня, не приготовив достаточного запаса дров, а то твой костёр вспыхнет и тут же погаснет от истощения, а «на старом пепелище нового костра не разжечь». И не будем, разожжём новый. А для этого… не будем спешить. И будем помнить завет предков: «Не считай врага глупее и слабее себя». А если по-современному: «Самая большая ошибка — переоценка своих сил. Но ещё большая — недооценка противника».

Впереди показались окутанные зелёной дымкой проглянувшей листвы купы и кроны «Ясных зорь», его родного, да, родного посёлка, родного дома. Хотя старый дом он после смерти отца сдал на перестройку и передачу другому… пользователю, а себе отстроил уже свой. И тоже не стал оформлять в собственность. В этом посёлке все — пользователи, собственными «гнёздышками» и «гнёздами» обзаводятся в других местах. Во избежание, так сказать, вполне возможных нюансов и аспектов.

Ну, делай, что должно, и пусть будет, что суждено. На этом остановимся и будем ждать. Не спеши, и ты увидишь, как мимо твоего дома несут труп твоего врага.

Работа с документами — когда-то добровольно возложенная им на себя обязанность — оказалась весьма обременительной, но и весьма полезной. Добровольной — Орнат Ардин усмехнулся — разумеется, просьба отца, да будет тому светло у Огня, приказ для сына. Но это позволило вполне законно проникнуть не только в те тайны, о которых не говорят, но и в те, о которых не знают. И — что ещё важнее — узнавать о грядущих угрозах раньше всех. И — самое важное — практически единолично решать: когда и как узнают об этом остальные. И узнают ли вообще до того, как грянет гроза. Предупреждён — значит, вооружён. Так вот и позаботимся о собственном вооружении и безоружности врагов.

Распоряжение — ещё не приказ, никто не смеет приказывать Королевской Долине, но уже и не просьба — о регистрации зависимого контингента заставляет задуматься. Да, конечно, уже новые Законы Крови, уравнявшие не только младших с наследниками, но и признанных бастардов с законными потомками, были весьма многообещающими. И Королевская Долина притихла в ожидании. Кто-то срочно клеймил свои питомники, а кто-то, явно подражая Ардинайлам, их ликвидировал самым радикальным и самым простым способом. Да — кивнул, соглашаясь с собственными размышлениями, Орнат — теперь видно, что поступок Фрегора был далеко не глуп, но… это по непосредственным последствиям, а если говорить об отдалённых… Но здесь надо подождать, пока они наступят. А пока… пока приказ по Рабскому — будем хотя бы сами с собой честны — Ведомству о прекращении вплоть до особого распоряжения клеймения на основании… и так далее, по Ардинайлам, в отличие от многих других, не ударил. Некого клеймить. Никого моложе пяти лет, а, значит, и неклеймёного в подвале нет. А остальных можно без опаски предъявить любой комиссии. На купленных все купчие на месте, подшиты по датам, а на рождённых… Орнат тронул кнопку звонка на углу письменного стола и бросил, не оборачиваясь:

— Голована сюда.

Еле ощутимое шевеление воздуха за спиной обозначило появление лакея, принявшего приказ, и его мгновенное исчезновение для выполнения.

Орнат снова усмехнулся. Он не воспользовался селектором, значит, его приказ должен пройти мимо Мажордома. И подвал это, конечно, заметит, поймёт и оценит. Возникновение Голована так же обозначилось почти незаметным дуновением.

— Список прирождённых, — Орнат говорил, не оборачиваясь. — Прозвище и возраст. По возрастам. Мне на стол.

— Да, хозяин, слушаюсь, хозяин, — голос Голована тих и почтителен ровно настолько, чтобы не нарушать традиций «Орлиного Гнезда». И опять еле ощутимое дуновение.

Одиночество никогда не тяготило Орната, наоборот. Если удачно заслонить лицо и притвориться углубившимся в чтение или — он усмехнулся — в творчество, то можно без помех думать и обдумывать. А то и вспоминать. В том числе и то, неприятное, страшное, просто противное, но позволившее выжить. Предательство… подлость… бесчестие… Ага, конечно, благородство и честность выгодны. Твоим врагам. Змеюга позволила это себе только один раз. Когда честно и благородно, уже замужней дамой, матерью двоих детей — бастарда и младшего сына — приехала к отцу договариваться о положенном приданом. Её не ловили и не затаскивали, сама приехала. Больше она таких ошибок не совершала, но клеймо уже стояло и взрослый ошейник заклёпан на шее. Всё. Необратима только смерть… Глупости. Клеймение необратимо, а смерть… мёртвому всё равно, а живым расхлёбывать последствия. И всё же он благодарен Змеюге. За тот урок. Жестокий, но действенный. Да, именно так и надо. Один раз и на всю оставшуюся жизнь…

…Он проснулся в своей спальне, но от непочтительного пинка. Вскинулся с кулаками на обнаглевшую рабыню и услышал:

— Вставай, бездельник. На работу пора, а то выпорю!

— Ты… — задохнулся он. — Не смей!

Его безжалостно сдёрнули с кровати и швырнули к зеркалу. Высокому и большому, с подвижными боковыми створками, чтобы видеть себя со всех сторон. Он и увидел. Себя. Голого. С красным воспалённым лбом. С синим кружком клейма над переносицей. С тёмным ременным кольцом на шее. Не понял. Стал тереть лоб, дёргать ошейник. Змеюга стояла рядом и молча смотрела. Не на него. А в затянутое жёлтой фестончатой шторой окно. Он выл, катался по полу, бился об него лбом, пытался себя задушить, просовывая пальцы под ошейник. Она молчала. А когда он затих в изнеможении, заговорила негромко и будто устало.

— Жизнь и смерть раба в воле хозяина. Жизнь и смерть сына в воле отца. Жизнь и смерть человека в воле Огня.

— Отец… — он с трудом вытолкнул это слово, сглотнул и спросил уже деловито. — Отец знает?

Потому что если это сделал Орвантер, брат-Наследник, то… хотя клеймо не смывается, ошейник не снимается, но…

— А что без его слова делается? — язвительно спросила Змеюга, нет, Оринга, старшая сестра, самая старшая, любимица деда, проклеймённая отцом и братом, чтобы не делиться.

— А брат? Он же и так Наследник.

— Чем меньше едоков, тем котёл полнее, — ответила она пословицей. — А у тебя вон какая девка получилась. И здоровая, и разумная. Того и гляди сыны пойдут. Хватит. Вставай, убирай всё здесь и вниз пойдём. Одежду тебе выдам.

— Нет! — безнадёжно закричал он.

Он кинулся на неё с кулаками и получил такой удар, что потерял сознание. Умела бить Змеюга, чтоб одним ударом и наповал. И очнулся он, по-прежнему лёжа на полу в своей спальне, но вместо Змеюги над ним стоял Орвантер. Стоял и молчал. И смотрел. Спокойно и внимательно, но с холодным равнодушием. Ни ненависти, ни злорадства.

— За что? — не выдержал он этого молчания.

— Чтобы стать первым, надо остаться единственным, — соизволил ответить брат-Наследник. — Моим сыновьям не нужны соперники. И внукам тоже. Лишние побеги срезают, дабы они не иссушали ствол.

Он молчал. Возразить нечего и незачем. Старые традиции Королевской Долины. Слишком многие и слишком хорошо помнили войны между родами и династиями. Достаточно рассорить род, и тот исчезнет. Бастардов-то и начали клеймить ещё в тёмные века. Чтобы не посягали, не могли посягнуть. Ибо сказано «без изъяна». А клеймо — изъян. Не мешает ни работать, ни воевать, ни плодиться. Увеличивать силу и достаток семьи и рода, не посягая — вот же привязалось словцо! — на доли законных, на место Наследника. Орвантер ушёл, небрежно бросив ему:

— Умойся.

И он послушно поплёлся в ванную, где его уже ждала Змеюга. Молча усадила его в кресло перед зеркалом и быстрыми точными движениями сняла с него ошейник и протёрла ему лоб едко пахнущей ватой. И он стал свободным…

…Длилось его рабство недолго, никто, никогда ни словом, ни намёком не напомнил. Но он сам запомнил. На всю жизнь. И всё понял. И когда в тот же день ему заменили всю женскую прислугу мужской, он тоже всё понял. И подчинился. Ибо второго раза не будет. Он больше, заснув свободным, не проснётся рабом. Потому что просто не проснётся вообще. И что ему с того, ссыплют его пепел в общий мешок для удобрений или заключат в саркофаг и поместят в фамильный склеп. Ему-то уже тогда стоять у Огня — Орнат снова усмехнулся — и ожидать встречи с родичами. Однако, что-то Голован не спешит. Почему? Советуется? Неужели не предусмотрел? Вносит последние изменения? Или — улыбка стала зловещей — писать разучился?

Шевельнулся воздух за спиной, и на стол перед Орнатом, как сама собой, легла небольшая аккуратная стопка исписанных листов. Это их — подвальных бездельников и дармоедов — столько?! Ну тут же понял, что поторопился с гневом: просто на каждый год отдельный лист, вернее два листа — мужской и женский. Толково. Не ошибся он в Головане.

— Хвалю, — бросил он не оборачиваясь.

— Спасибо, хозяин, — прошелестело сзади.

— Ступай, — отмахнулся Орнат.

Что регистрация совместима с сортировкой, не подлежало сомнению. А это шанс сбросить надоевший и непригодный к дальнейшему использованию балласт.

Итак, сначала проверим кровь. Орнат ещё раз мысленно похвалил себя за то, что изнурял свою память мысленным же составлением полного генеалогического древа славного рода Арлинайлов. Нет, в своей студии он позволял себе записывать и рисовать, украшая получавшиеся схемы таким количеством виньеток и завитушек, чтобы лист полностью покрылся затейливым асимметричным орнаментом. А потом сжигал его в чаше Воздаяния Огню под соответствующую молитву. А схема оставалась в памяти.

Ну, что ж… неплохо, весьма и даже очень. Кровей Фрегора… двое клеймёных, малолетки, наверх ещё не допускались. И не надо, пусть остаются внизу. Старое правило, что каждому законному сыну надо с детства придать его личного бастарда, а клеймёных можно и несколько, не нарушено. Просто законного-то нет, не успел любимый племянник жениться, а теперь и не будет. Очень хорошо. Вся прислуга Фрегора отправлена вниз и распихана по вспомогательным службам, комнаты убраны, законсервированы и закрыты. Балласт сброшен и можно о нём не думать. От Ригана не выходят.

Теперь Фордангайр. Наследник. Здесь тоже… немного. И в перспективе… нет перспективы, потому что дурак не придумал ничего лучше, чем снова накачиваться энергином. И даже не в шартрезе, а чистым. Так что нового потомства уже не будет. Возраст — хе-хе — в сочетании с энергином… это надёжно. Очень надёжно.

А вот любимый брат, он же уважаемый Глава. Да, здесь много, очень много. Но все клеймёные, и уже не в первом и даже не во втором колене. Как и отцовские и дедовские крови. Можно не беспокоиться. Нового прилива давно не было, возраст — он и без энергина возраст.

Теперь самое неприятное. Своя кровь. Только Первушка и её потомство. Оставить? Придётся. Девка оказалась умной и заняла такое место, что её убирать чревато. Интересно, она хоть что-то помнит из «доподвальной» жизни? Ведь ни разу, ни словом, ни взглядом… нигде не прокололась. Ну да, тогда её сразу в оборот Змеюга взяла, а та умела учить. Так что, пусть живёт… доченька. Потому как, только Огню ведомо будущее.

Орнат ещё раз просмотрел листы, убеждаясь, что ничего не забыл и не перепутал, отложил их в папку к спискам купленных и придвинул к себе приходно-расходную книгу.

Разумеется, имелся штатный бухгалтер и соответствующий штат его помощников. Все из давних боковых линий, из поколения в поколение служащие роду. Ещё одна давняя традиция Королевской Долины. Но свой глаз всегда надёжнее. Хочешь, чтобы было сделано хорошо, сделай это сам. Не привлекая наёмных убийц со стороны. Наёмника всегда можно перекупить, а устраивать «слоёный пирог», убирая исполнителей слой за слоем — слишком дорогое удовольствие. По карману королям и — хе-хе — государственным службам. В «домике на холме» многие так подрабатывают. Даже спецвойска под это сварганили, но Юрденал зарвался и… туда ему и дорога. А ведь красиво было сделано. Ардинайлы не забывают и не прощают. Ничего, никому и никогда.

Орнат заставил себя отвлечься от столь важных вопросов крови и сосредоточиться на безликих, скучных и монотонных цифрах. В свете последних и спущенных опять же, похоже, с самого верха, прозрачных намёков об умеренности посмотрим, что можно посчитать излишеством и убрать. Потому как опять же поступления сократились. Но так, чтобы без шума, афиширования, и чтобы ни у кого не возникло и тени мысли о близости Ардинайлов к разорению. Итак, псарня… ликвидируем. Мотив… детские игрушки убирают, когда дети выросли или их не стало. По любым причинам. Брат-бастард деда любил охотиться на фазанов. И с его смертью коллекция охотничьих ружей отправилась — за исключением двух особо ценных экземпляров — в кладовые, собак усыпили, а фазанятник закрыли, выпустив поголовье птиц в парк. Для пополнения фауны. До сих пор встречаются. Так что… а вот здесь поголовье продадим. На притравленных по человеку алеманских овчарок найдутся желающие знатоки. Обслуживающий персонал… увольняем. Но придётся выплатить полагающееся, там, к сожалению, нет клеймёных. И ещё такой нюанс. Знают ненужное. Подписка о неразглашении? Да, но без Фрегора это будет затруднительно и… привлечёт ненужное внимание. Нет, пусть уходят вместе с собаками на новое место службы. Там — Орнат снова усмехнулся — и не такое видали и проделывали. Так что… здесь будем говорить даже не об увольнении, а о переводе. И полным комплектом.

Орнат не глядя протянул руку к пухлому ежедневнику в кожаной обложке с эмблемой из трёх переплетённых колец, быстро перелистал в поисках нужной информации и, удовлетворённо кивнув, сделал пометку в план-календаре.

Теперь… что ещё. Спортзалы. Нет, тут только увольнение, а залы закрыть на консервацию. Совсем не нужны. Ни для развлечений, ни для… ни для чего. И пусть сами устраиваются. Тут никак не вмешаешься. Спецовик в отставке — это весьма серьёзно. Надавив, рискуешь получить неадекватно сильный ответ. Вот и не будем давить. Пусть уходит со всей своей пятёркой. А болтать он не будет. Чтобы самому не засветиться. Теперь… нет, врача придётся пока оставить. Охрану трогать не будем. На охране не экономят. А то подвал обнаглеет.

Ну вот, всё сделано. Вечером, да, в обычной и традиционной вечерней беседе он расскажет Главе рода — да-да, даже мысленно со всем уважением и положенным трепетом, чтобы никак не прорвалось подлинное — о планируемых изменениях. Спорить Орвантер не будет, его личной обслуги сокращения никак не касаются, подпишет всё.

Орнат аккуратно сложил и убрал папки и встал, бросив мимолётный взгляд на часы. Да, уложился. Время лечебной ванны и массажа. Вот и отлично. А ещё кое-какие планы и намерения можно обдумать и там.

Приятный чуть горьковатый запах трав, приглушенный свет, расслабляющая музыка, и умелые одновременно ласковые и сильные руки, массирующие твоё расслабленное тело. Да, это действительно приятно. И чтобы сделать удовольствие полным, чтобы выражение лица соответствовало ситуации и ощущениям, будем думать о приятном. Например… например, о генеалогическом родовом древе. О многочисленных обрубленных ещё предками боковых ветвях, о могучем стволе и его вершине, о трёх ветвях, живых, но не цветущих. Да, брат-Наследник, ты — Глава рода, но ты стар, ты очень стар. Я желаю тебе долгой жизни, брат, ты должен дожить и увидеть. Мой дорогой любимый племянник, сын моего брата-Главы, ты Наследник и твой титул по праву рождения никем не оспаривается. Всё законно. Чтобы стать первым, надо остаться единственным. Ты — единственный. Твои братья-бастарды давно клеймены, и все уже у Огня, твои дети клеймены и никогда ни они, ни их потомки не поднимутся из подвала. Твой младший брат у Ригана, а его потомство малочисленно и уже клеймено. Твоё здоровье изношено, и никто не вправе запретить тебе добивать его излишествами. Тебе ни в чём не отказывают. Ты — мой ровесник, а смотришься ровесником своего отца. Будет жалко, если вы оба уйдёте к Огню одновременно, но если такова воля Огня, то не мне, смертному, спорить с ней. А я останусь. Единственным, а потому первым. И сколько отпустит мне Огонь, столько я проживу. Победителем. Никого не стесняясь и ни к кому не подлаживаясь. Последним Ардинайлом. Да, единственный — всегда первый. А последний… ха! За Огнём уже всё равно, кто там будет копошиться, деля оставшееся.

Хрустнув, развернулась, накрывая его чистейшая простыня. Орнат блаженно улыбнулся.

— Спасибо, хозяин, — приласкал слух почтительно радостный шёпот раба.

Орнат медленно потянулся и встал. Лакеи мгновенно одели его в приличествующий времени домашний костюм и поклонились, провожая.

Итак, что у нас дальше по распорядку? Лёгкая необременительная трапеза, сочетающая полезное с приятным. Вот и займёмся. Не так уж много радостей, чтобы пренебрегать любой из них. К тому же, его распорядок сложился давно и всем известен, и любое нарушение станет не поводом, а причиной для раздумий и анализа. А оно нам надо? Совсем не надо. И завтрашняя поездка в Старый замок, родовой гнездо Ардинайлов тоже по плану и распорядку. Но всё-таки упомянем в вечерней беседе. Чтобы брат-Наследник, уважаемый и почтительно любимый Глава чувствовал себя властным и решающим.

Подвал «Орлиного гнезда» жил своей — и на первый взгляд — обычной жизнью. Все обслуга и прислуга знала своё место и свои обязанности и трудились в обычном режиме. Разве только голос Мажордома стал визгливее, а его придирки мелочнее.

К Первушке Голован всегда заходил, постучавшись. Не из опасения помешать, а для демонстрации уважения. Первушка, как и все остальные, это понимала и ценила. И всё чаще желающие как-то уладить какие-то свои дела обращались к Головану не напрямую, а через неё. Сегодня в её кабинете сидела Вербочка.

Голован, войдя, кивнул ей и сел, показывая, что готов слушать и советовать. Если бы он остался стоять, это бы означало, что у него дело персонально к Первушке, и Вербочке пришлось бы уйти.

— Я про Вьюнка, — сразу начала она, зная, что с Голованом подходы и заходы не нужны. — Долго ему ещё в третьей спальне? Первушка кивнула в знак, что, дескать, поддерживает просьбу.

Голован молча внимательно смотрел на обеих, и его молчание начало беспокоить женщин. Проблема оказывалась не такой уж простой и понятной. Они переглянулись, Вербочка открыла было рот, но Голован жестом остановил её.

— И под кого ты его подложить хочешь? — негромко спросил он. — Малый круг он прошёл, знаю. Но наверх его всё равно не пустят. Не нужна там его кровь. Первушка резко подалась вперёд.

— Так что…?

— Так то, — кивнул Голован. — Вся обслуга Фрегора внизу, наверху никого нет. И не будет.

— Понятно, — кивнула Первушка. Голован перевёл взгляд на Вербочку.

— Так чем тебе третья спальня плоха?

— Так там же все… — она не договорила.

— Правильно, там все купленные, лохмачи поселковые, — Голован усмехнулся. — Чему мальца там научат, с тем он ни в каких камерах не пропадёт, везде пригодится. А первую начнут перетряхивать, так вместе с одеялами да матрацами и подстилки прихватят. Из третьей можно на торги попасть. А из первой только в печку.

— Из Королевской Долины не продают, — качнула головой Первушка.

— Увольнять уже начали, — твёрдо посмотрел ей в глаза Голован.

— Это да, — вынужденно согласилась Первушка. — Тут раз начали.

— Во-во, правильно мыслишь.

— А… Милок…? Голован покачал головой.

— Не мне решать. Не трепыхайся пока. Только внимание привлечёшь.

Он очень редко позволял себе говорить настолько прямо, и они обе поняли, что перемены грядут очень серьёзные, простой перетряской рабочих бригад не обойдётся. Голован встал, считая сказанное достаточным для понимания, и вышел.

Бригадира садовников он нашёл в одной из кладовок. Светлобородый, но темноглазый мужчина, остроносый, как все Ардинайлы, сосредоточенно перебирал грабли, откладывая нуждающиеся в ремонте. Голован встал рядом. Бригадир, не глядя на него, бурчал себе под нос, что ограду возле Акхарайнов чистить пора, а инструмента мало, может и не хватить. Акхарайны парковую уборку уже начали, того и гляди свой мусор покидают через забор, так что выводить на работу туда надо срочно.

— Выводи завтра с утра, — кивнул Голован.

— Думаешь, за ночь что изменится, — хмыкнул Бригадир.

— Темнеет уже, с охраной посылать придётся.

— Это да, — согласились с ним. — А черенки…

— Скажу сейчас деревянщикам, у них должен запас быть. А с другой стороны?

— Там уже прочистили. С той стороны, правда, в рост вымахало. То ли рук не хватает, то ли не до того уже.

Голован задумчиво прикусил на мгновение губу. Значит, у Таррогайнов в «Берлоге» уже началось. А там и оставалось, что наверху, что внизу совсем немного. Что ж, возьмём на заметку.

Как и обещал, он сразу пошёл к деревянщикам. Там не то что чистокровных, полукровок мало. Сплошь купленные. Голована внимательно выслушали. порадовали, что запас есть, так что пусть садовники зайдут заберут. А уже на выходе от них Голована перехватил Мажордом.

— Опять шляешься! — зашипел он. — Забыл, где твоё место?! Голован спокойно оглядел его и даже улыбнулся.

— Я своё место помню, и всё, положенное мне, исполняю.

Он не договорил следующую фразу, что, а вот ты забыл и с делом не справляешься, но Мажордом намёк понял, покраснел, налился кровью, часто задышал, став на мгновение удивительно похожим на Орвантера, но ни ударить Голована, ни даже замахнуться не посмел. Знал, что получит отпор, и, что Голована поддержат.

Выдержав несколько мгновений молчаливого противостояния глаза в глаза, Голован отвернулся и поспешил по своим делам. Чтобы такое огромное, даже после всех сокращений, хозяйство двигалось, надо всё время следить, подкручивать, подправлять, раздавать пинки и гладить по голове, не путаясь, кому чего, и не размениваясь на мелочи. Вот погряз в них Мажордом, и результат — главное упустил, не заметил, как перехватили власть. А раз затребовали списки, да ещё такие, и из соседних гнёзд похожие вести долетают… похоже, сортировку проведут, внесрочную и… по каким-то новым правилам. Но какими бы они ни были, главное — возраст, вряд ли изменят. Так что убойный вопрос: «Сколько тебе лет?» — прибережём. Любой удар хорош, когда он вовремя.

Рарг оглядел стоящий перед ним строй из пяти парней и одного мальчишки, и кивком разрешил начать очередной спарринг. Парни мгновенно отошли на огороженную скамейками площадку и начали с обычного «два на три», а мальчишка остался стоять, ожидая распоряжений. Рарг по-прежнему молча показал ему на расстеленные в углу маты, что означало приказ отрабатывать кувырки и броски — падать надо уметь! — и прошёлся по залу, небрежным жестом подхватив по дороге чугунный шар с выемкой для пальцев.

О предстоящем увольнении он догадался намного раньше неясных намёков, практически сразу с исчезновением Фрегора. Кое-какие связи сохранялись и, съездив в выходной в Аргат, кое с кем перемолвился, кое с кем повидался издалекаЈ а ещё кое с кем посидел за стойкой в баре. Не рядом, конечно, а так… на небольшом расстоянии, но достаточном для обмена несколькими понятными только им сигналами. Что ж, кто предупреждён, тот вооружён — старая истина. И запасы кое-какие вдали от завистливых глаз и загребущих ручонок обитателей Королевской Долины лежат себе и потихоньку преумножаются, и связи есть, так что и сам без работы не останется, и парней пристроит, поднатаскались за эти годы, дурь повыбилась, не вся, конечно, но то, что осталось, уже не помешает. Так что… здесь всё чисто. Мальца, конечно, жалко. Кровь поганая, ардинайловская, но сам-то неплох, это его Рыжий вовремя подхватил и на ум наставил. Но с собой не заберёшь, не продают из «Орлиного Гнезда», так что… бери, малец, пока дают, а дальше Огонь тебя храни и наставляй.

Вьюнок старательно отрабатывал уже усвоенные прыжки и кувырки, не забывая, впрочем, искоса посматривать по сторонам. Что нельзя позволить застать себя врасплох, он ещё в питомнике узнал и понял, а уж подвал кого хочешь научит. И Рыжий так говорил, а Рыжий ему не кто-нибудь, а вотчим. Это уже в третьей спальне ему объяснили. Что, дескать, раз с твоей мамкой спал и тебя всему нужному учил, значит, вотчим, ну, это как отец, только не по крови, а по судьбе, так что ты его помни и, чему научил тебя, делай, вотчим плохому не научит, и не звони, сам про себя знаешь, и ладно, а то сволочей да стукачей вокруг больше, чем людей, сам залетишь и других подставишь, а уж хуже такого, только прямое стукачество, глупость ещё простят, а за подлость по полной ответ держать будешь, и на малолетство твоё не посмотрят… Летящий в его сторону металлический шар он заметил вовремя и, откатившись в сторону, метнулся под ближнюю скамейку.

Рарг будто и не заметил своего промаха, а кто-то из парней одобрительно крякнул.

Рарг кивнул крякнувшему, и тот, широко улыбаясь, пошёл к Вьюнку, который, повинуясь короткому жесту тренера, вынырнул из своего убежища и встал на маты, готовясь к спаррингу: уворачиваться от нападающего, выкручиваться из захвата и… и самому чего-нибудь сделать, если получится. Приём, показанный когда-то Рыжим и уже опробованный на Милке, один раз и здесь у него прошёл. Ударенный долго кхекал и массировал себе горло, а Рарг одобрительно кивнул. Второй раз на один приём не поймаешь, но вот есть — Вьюное даже улыбнулся — ещё кое-что, в питомнике видел, но о том велено было молчать, тайное то знание, и в третьей спальне как-то показали, другое, но тоже тайное. За такое и в печку недолго угодить и научивших за собой потянуть. Это на самый крайний смертный случай.

Орнат смотрел на брата с нескрываемым почтением и тщательно скрываемым удовольствием. Орвантер старел и весьма заметно. Нет, взгляд его по-прежнему остёр и твёрд, а пальцы цепки, но… но всё-таки не так, как год назад.

— Согласен, — кивнул глава Ардинайлов, и Орнат отложил перечень мероприятий по консервации неиспользуемых зданий и помещений. — Что думаешь о Старом Замке.

Орнат задумался, быстро прикидывая в уме возможные варианты. Старый Замок — родовое гнездо, неприступная когда-то крепость, которую и сейчас не возьмёшь штурмом без очень серьёзной обработки тяжёлой артиллерией, да и потом во внутренних переходах и подземельях положишь столько, что победа обернётся поражением. Когда старые рода отсекали от королевского трона, переселяя в загородные виллы и охотничьи домики Королевской Долины, многие из этих «гнёзд» были снесены. Так сказать, во избежание соблазна пересмотреть и повторить. Ардинайлы своё сохранили, вовремя приняв сторону победителя, и честно не использовали сверх оговоренного ежегодного моления у родового Огня, а потом и не каждый год, и пропуски всё чаще и длиннее, уже при отце — да будет ему светло у Огня — ни разу, обслуга уменьшалась, вымирая и переводясь в разраставшееся «Орлиное Гнездо», всё мало-мальски ценное сразу вывезли, а последние двадцать лет замок официально пустовал.

— Когда ты там был в последний раз? — глаза Орвантера блеснули из-под старчески полуопущенных век.

— На прошлой декаде, — спокойно ответил Орнат. — Забрал из реставрации кресла для малой столовой.

— Я видел, — Орвантер помедлил и нехотя признал: — Неплохо сделано.

— Спасибо, — с вполне искренним чувством поблагодарил Орнат. — Завтра съезжу, проверю, как там с гобеленами.

Разместить в Старом Замке реставрационные мастерские — было его выдумкой и поначалу не встретило одобрения, ему даже пришлось спорить и доказывать. Но уже на одну декаду больше сезона даже не в крыле, а во флигеле на отшибе работали наёмные мастера, подобранные им лично среди художников и музейных реставраторов за очень неплохую почасовую оплату с премией по результатам. Транспорт, необходимые материалы и инвентарь так же оплачивались Орнатом лично. А о том, что из флигеля есть проход в подземный лабиринт под замком, мастера не знали, и никто, как уверился после нескольких проверок Орнат, не знал. Потому что единого поэтажного плана у Старого Замка, как и у всех построенных в ту давнюю эпоху родовых гнёзд, не было, а планы подземельев никогда не составлялись в принципе.

— Чемодан без ручки, — вдруг вздохнул Орвантер.

Теперь кивнул Орнат. Замок ветшает. Когда в доме не живут, дом умирает. Сколько таких, даже не старых, а старинных замков умерло, просто рассыпалось, обветшав, просто потому, что жившие в них покинули родовые очаги. И даже в таком, законсервированном виде, здание надо осматривать, ремонтировать, поддерживать — это весьма затратно. И не бросишь, даже не сдашь на государственное обеспечение как музей, Армонтины тогда ловко провернули, но что им оставалось… к тому же о них, давно и безнадёжно проигравших можно не думать и забыть. Два старых аристократа молчали, обдумывая каждый своё.

Орвантер подозревал, нет, чуял, что младший брат чего-то не договаривает, что не всё чисто с этой реставрацией, но… но пусть занимается ею и не лезет в дела Фордангайра. Нет, что смерть внука и безумие младшего сына — дело рук Орната, в этом и сомнения быть не может, но… недоказуемо. Паршивец наловчился пакостить исподтишка и так, что не поймаешь. И бессмысленно: занять место Фордангайра, стать Наследником он не сможет, никогда, даже если останется единственным. Ущербный не наследует. А ущербность Орната доказана и всем известна. Ну, ничего, вот закончится эта свистопляска, присмотрим Фордангайру подходящую «утробушку» в Амроксе, не может же его бесплодие быть неизлечимым, не должно, надо только найти толкового врача…

Орнат, сохраняя почтительно-задумчивое выражение, ждал решения старшего брата, главы рода, удачливого победителя своих родичей. Об истинной роли реставрационных мастерских проболтаться никто не мог, хотя бы потому, что знает об этом один человек — он сам. Все остальные работают втёмную.

— А это что?! — Орвантер ткнул пальцем в шестизначную цифру в столбце расходов.

Орнат наклонился, рассматривая страницу, хотя не только знал, но и с предвкушением ждал этого момента.

— А, это фирма Фордангайра. Выплаты по рекламациям и компенсации. Фирма убыточная, никак не выйдет на самоокупаемость, хотя я в этом ничего не понимаю, но… пришлось.

— Дурак, — отечески вздохнул Орвантер. — Никак не наиграется. Так и не повзрослел. Найди ему хорошего бухгалтера. Орнат покачал головой.

— Я для него не авторитет, ты же знаешь. Особенно в этих вопросах. И нужен не бухгалтер, а управляющий, даже советник.

— Которого он не будет слушать так же, как и тебя, — кивнул Орвантер. — Авантюра за авантюрой. Мальчишка!

Доверительный тон, почти… даже панибратство. Что это с Орвантером? Старый дракон понял, что стареет, и ему понадобился союзник? Ну-ну… Разумеется, Орнат сразу почти автоматически подхватил заданный тон, привычно подстраиваясь к собеседнику.

— Мужчина отличается от мальчишки стоимостью машинок, — улыбнулся Орнат. — У него ещё всё впереди. Орвантер снова вздохнул.

— Ему предстоит взять на себя заботу о роде, а он…

— Ну, до этого момента ещё далеко, — отмахнулся Орнат. — Очень далеко.

— Спасибо, брат, — Орвантер улыбнулся, исподлобья следя за собеседником.

Изумление Орната — он не слышал такого обращения уже… много десятилетий — порадовало старого интригана. Комбинация, конечно, слишком простая, до неприличной примитивности, но зачастую именно такие оказываются и самыми успешными. Теперь Орнат постарается забрать в свои загребущие ручонки побольше власти, а Фордангайру уже сегодня доложат об этом разговоре подслушивающие под дверью лакеи, и тот постарается организовать сопротивление. Что и требуется. Младшие должны грызться между собой, только тогда старшие в безопасности.

Изумление и замешательство Орната длилось ровно столько, чтобы глава рода увидел, понял и обрадовался. Вот, значит, что, ничего нового ты не придумал, мой брат, Глава Рода — именно так, все слова с заглавных букв, расписаны киноварью и золотом, как в старинных королевских указах — стареешь, мой безмерно любимый и уважаемый, раньше ты был поизобретательнее, но я подыграю тебе с удовольствием, ибо предложенное тобой совпадает с моими планами.

Вечерняя беседа закончилась — как принято писать в официальных бюллетенях — в обстановке дружбы и взаимопонимания. После традиционной совместной молитвы Огню, Орнат сердечно попрощался с братом и ушёл в своё крыло. Лакеи, стоявшие наготове с той стороны дверей на внутреннюю половину, только переглянулись и кивнули друг другу. Северный господин, оказывается, теперь в фаворе у Старого Хозяина, что ж, запомним, примем к сведению и предупредим остальных, Северный — та ещё сволочь.

Оставшись в одиночестве, Орвантер приступил к ритуалу отхода ко сну. Ритуалу, освоенному ещё в детстве и ставшему за эти года рефлекторным. А значит, не мешающим думать.

Что-то неявно, неощутимо шло не так, или не туда. Орвантерн не мог понять и злился от непонимания. Он чувствовал, что где-то ошибся, но когда и в чём… И… да, надо что-то делать с Фордангайром. Нужен наследник. В конце концов… ну, в бездетности всегда виновато бесплодие жены, это решаемо элементарно. О бесплодии Фордангайра знают… только Орнат, подвал не в счёт, о нём можно и не думать. Лечить Фордангайра надо, конечно, но максимально соблюдая конфиденциальность, а пока… пусть обзаводится бастардом. В тот раз получилось, и если бы не эскапада Фрегора… Это можно и стоит повторить. Запросить в Амроксе подходящую… и… и покрыть её кем-нибудь из подвальных, раз уж у Фордангайра не получается здоровых, а сейчас вовсе ничего не получается. Правда, это дорого, Амрокс дерёт за свой продукт чуть ли не золотом по весу. И производителя надо будет сразу убрать, даже до… родов. А её… как выкормит… нет, тоже… а что, законные родители есть, никаких бастардов, всё только законно, а по новым законам… кровь матери не учитывается… ну, ладно, эти нюансы ещё есть время обдумать. Да, начнём с Амрокса. Сразу после перерегистрации. Как раз упорядочим хозяйство, а заодно и производителя приглядим. Успокоенный принятым решением и намеченным планом Орвантер заснул.

Вернувшись к себе, Орнат лично и тщательно убрал все бумаги в свой сейф, благосклонно выслушал, сидя в кресле у камина, мальчишек, декламировавших «Поучения мудрецов», и позволил приготовить себя ко сну. День завершался, как обычно, как положено и заведено. А ведь Орвантер что-то задумал, и… не будем торопиться. Пока бухгалтерские книги в его руках, он обо всём будет узнавать… нет, не заранее, а вовремя.

Плавно и незаметно весна стала летом, а весенняя страда летней.

Мурлыча себе под нос памятную ещё с училища отменно «солёную» песню про капралов-дубаков и генералов-пердунов, Гаор гнал фургон по лесным и луговым просёлкам. Всё у него тип-топ, всё в полном порядке. Голова давно в норме, нигде ничего не болит и не свербит, и даже папка в работе. Всё-таки он взялся за «смертный конвейер» и начал с самого страшного, но не самого подлого. С использования «живого материала». Выкачка крови, органы для пересадки и медицинские эксперименты. Страшно, кроваво, но хоть какое-то оправдание есть. Спасение раненых и безнадёжно больных. Но можно и нужно намекнуть на неизбежную кару Огня. За неблагодарность. Это пока только людоедство. А вот в следующей, о «стервятниках», там жахнем уже большим калибром.

Так, а теперь, стоп, все мысли долой и бди за дорогой и окрестностями. На номерную выезжаешь, а тут и на спецуру можешь нарваться. Хоть и далеко плотины, но они себе сектора ответственности и полосы отчуждения сами нарезают. Сняли с плотин войсковую охрану и поставили спецуру! Сволочи. Хорошо ещё, что машины у тех приметные, издалека видно. Зачисток пока не было… Во всяком случае, не слышал. И тоже пока. Потому как из палачей охранники хреновые. Так что плотины — это напоказ. А на самом деле… хреново на самом деле.

Гаор выехал на основную межсекторную трассу, быстро огляделся и плавно прибавил скорость. Ну, вперёд. И в Заведение нужно до темноты заехать. Ночевать там не с руки: из графика выбьешься, а поесть и в дорогу набрать — это как раз. Ну, и последние новости узнать. О той же спецуре. Кто и где её видел. Чтоб если что… «И что?» — остановил он сам себя. Ну, узнаешь, ну, увидишь, что на зачистку выехали. И что ты можешь? Огню помолиться, чтоб умереть побыстрее. Это ежели и они тебя увидят. А ежели нет… то и тогда ни хрена не выйдет у тебя. Ни людей предупредить, ни их остановить… Нечем тебе их останавливать. Сам-то, может, и выживешь, успеешь улепетнуть, а… а выжил, значит, и победил. Лежит в папке лист. «Фабрика маньяков» называется. Им и жахнешь. Помни, кто ты и зачем выживаешь.

А жаркое лето нынче. Зима была снежной, весна спорой, а осень, значит, будет… Ох, когда всё так хорошо, что-нибудь да окажется плохим. Для равновесия.

А пока всё спокойно и даже безопасно. И на фронте бывало затишье. Хоть не день, так период, не период, хоть доля, хоть миг, но твоё. Поспать или поесть, а ещё лучше — и то, и другое, вдохнуть-выдохнуть и оглядеться без страха. Да, самое страшное — это страх, когда он над человеком хозяин. От страха такое вытворялось, что и подлость до такого не додумается. «А не слишком ли ты расфилософствовался?» — остановил он сам себя. Не к месту — это точно. Да и не ко времени тоже.

До центральных складов и от них до Заведения Гаор добрался без приключений и задержек. Загрузка тоже прошла благополучно, так что график соблюдён до доли и мгновения. А значит, он может позволить себе не только обед и трёп за куревом, но и кое-что ещё…

И всё было. И обед, и трёп, и ещё кое-что, словом, все удовольствия. Сытый, довольный и ублаготворённый, Гаор выехал на трассу и привычно полез в бардачок за сигаретами. И даже почему-то не удивился, наткнувшись на белый плотный конверт. Будто ждал…? А разве нет? В конверте, как и тогда, большой белый лист и маленькая визитка. «N4 получен». На мгновение, не больше, Гаор стиснул челюсти, удерживая память о том, как он отдавал Стигу исписанные у того в конторе листы. Война ждать не может и не будет. Не убит, не ранен — воюй. Визитку сжечь и не забыть Огонь поблагодарить, пока горит. Конверт в бардачок и берись за маршрут. Перекрути, рассчитай, прикинь варианты. Чтоб всё было… тип-топ и без подозрений. Хорошо, что успел статью приготовить. Гаор убрал карту и мягко стронул фургон. Вперёд, водила.

На повороте к нужному посёлку его обогнал мотоциклист в форме рабского ведомства. Курьер? Если так, то спешить незачем: управляющий занят будет, а без него никто тебе склад не откроет. Вот невезуха, это ж опять график полетит. А обогнать… да нет, вот курьер — а ушлый парень и, похоже, не только дороги, но и тропки знает — в лес свернул, прямит дорогу. Ну, а мы тогда не по прямой, а как положено.

Гаор сбросил скорость до минимума и, бросив руль, закурил. А ведь… ведь чего-то в последнее время «серых коршунов» не видно, а вот курьеры на мотоциклах гоняют куда как чаще. Весной… нет, тогда он ещё не совсем в себе был и что вокруг плохо замечал, а вот сейчас… Интересно, конечно, к чему бы это. Хотя, вряд ли к чему хорошему. Когда в штабе суета, то и в мирное время паника, а уж на войне… А вот почему «на войну» и «на войне», а не «в войну»? Чтоб человек был над, а не внутри? Интересно. Кервин, нет, это от Туала пошло, да, помню, великий ор и спор, начали в редакции, а где продолжили… не в этом дело, а в том, что в языке случайностей нет, что там, в языке, зафиксирован, как это, да, нравственный опыт народа, Туал ещё очень интересно рассуждал о добыче огня, не Святого, а обычного. Что огонь можно зажечь, то есть от другого огня… высечь, это про кремень и кресало, ну да, зажигалка зажигалкой, а кремень с кресалом и трутом у хорошего солдата всегда в запаске лежит… можно ещё вздуть огонь, это из уголька, а вот… вытереть, нет, неправильно, конечно, совсем другой, хм, процесс так называется, так что не даёт язык, только «добыть огонь трением», книжный, научный даже, оборот, значит, что? Значит, не добывали предки огонь таким способом, раз в языке нет нужной конструкции. Но это, как Кервин уточнял, память о материальных условиях и особенностях жизни, а нравственный опыт… ага, точно, про убийства, какие формы язык допускает, а какие — нет. Отцеубийство есть, а матереубийства… нет, братоубийство есть, а сестроубийства… нет, сыноубийство… сколько хотите, дочереубийства… нет, ломать язык приходится, нет… ну, составить слово и даже записать получится, а не ложится ни на язык, ни на бумагу, чувствуется, что неправильно, невозможно. А вот женоубийство… так пожалуйста, сколько угодно, наравне с мужеубийством. И что же из этого получается? Что жену убить можно, допускается, а вот мать, сестру и дочь… да ни-ни-ни, даже подумать о таком нельзя, потому как нету слова. Совсем интересно.

Гаор незаметно для себя, прибавил скорость до обычного стандарта, продолжая крутить в голове неожиданно возникшие мысли и машинально следя за дорогой. И в посёлок он въехал, разминувшись у околицы с уносящимся мотоциклом курьера.

Злой — видно, новые предписания, или что там курьер привёз, были весьма неприятными — управляющий открыл склад, рыкнул на старосту, чтобы тот занялся выгрузкой и укладкой, и остался, как обычно, стоять на крыльце, но ни за чем не следил, зло перебирая полученные бумаги, и накладную подписал, не глядя. Староста в ответ на вопрошающий взгляд Гаора, только плечами пожал: дескать, знаю не больше твоего. И Гаор, предпочёл убраться побыстрее и незаметнее. Вообще-то этот управляющий был далеко не самым худшим и не придирался по пустякам, но, когда начальство, а рабу любой свободный — господин и начальник, злится непонятно на кого, лучше от него подальше, чтоб не попасть под горячую руку. А вот тоже интересно, кстати, откуда пошла горячая рука и… ну да, «всыпать горячих», знаем, пробовали, хм, тоже на Огонь завязано?

Но, выехав из посёлка, он заставил себя забыть об этом. С одной задницей на всех ярмарках не пляшут, у него сейчас и поважнее, и… опять конструкция…. Более срочное дело. А о языке и потом подумаем, и с поселковым сравним, там тоже… интересное наберётся.

Рейург Рингар — очень дальний потомок очень боковой ветви когда-то могучего рода, сгинувшего в одной из давних династических войн, а теперь потомственный поселковый управляющий в третьем поколении — не был злым, вернее, умел сдерживаться и не срывался по пустякам. И окружающие ему охотно и старательно в этом помогали. Потому как, если дать отцу, мужу и господину перемолчать и справиться с приступом гнева самому, то всем лучше будет. И потому ни жена, ни дети, ни староста и слуги даже не заметили его угрюмого молчания и злобного сопения, продолжая заниматься своими делами.

Возвращаясь в свой кабинет, он позволил себе с силой грохнуть дверью, и срывая раздражение, и давая этим стуком понять, что к нему без его зова никто ни за чем пусть не суётся. Все всё поняли, и дом управляющего погрузился в почтительную тишину.

Бумаг — предписаний и распоряжений было много, и в каждой ссылке на ранее полученные, так что пришлось открыть сейф и выгрести всю подшивку за этот год. И провести новую сортировку, переподшивая бумаги с официальным грифом Ведомства уже не только по датам, но и по темам. Работа муторная, требующая внимания и умения читать написанное, понимая подстрочник, который — ох, как часто — важнее самого текста. Экономия горючего… сволочи! А гонять курьеров с бумагами — это что, не трата того же горючего? Телефона нет?! Или нельзя, чтоб, как от века заведено, собирать управляющих перед ежегодным клеймением и сразу все — чтоб им и их авторам в Тартаре гореть — распоряжения зачитать?! Нет, на каждый… не чих, а хуже — своя бумага, и под роспись… сволочи! А ты теперь ломай голову, как всё исполнить, да так, чтоб хозяйство не пострадало. С Экономическим Ведомством тоже лучше не связываться, там не просто зануды, там такие хищники… Нет года, чтоб хоть по какой-нибудь статье, а не увеличили сдачу сырья, полуфабриката и продукта, а нормы обеспечения не уменьшили. А Рабское — да, рабское, и накласть мне с присвистом и перехлёстом на ваши указания, у себя в доме и не вслух как хочу, так и называю — Ведомство «настоятельно рекомендует» что? Не ограничивать выдачи? А из чего я их возьму?! «Использовать внутренние резервы»! Сволочи, какие у меня резервы, откуда?! А вот эти бумаги… ну, положим… здесь… чтоб без затрат… а… а, вполне может получиться… день на это уйдёт… Да, если подготовиться, то уложусь… а вот с этим… С этим надо будет решить… не сейчас, а потом, когда обдумаешь и всё прикинешь… Так… так… ладно, сделаем так. Он убрал получившиеся стопки в сейф, и гаркнул в пространство:

— Староста!

— Здесь я, господин, — немедленно откликнулись снаружи.

Рейург встал и подошёл к окну, ударом ладони по раме распахнул створки. И сверху вниз — фундамент высокий, как раз для такой ситуации и придуман — посмотрел на старосту.

— Ну?

Староста доложил о сделанном, что упущений нет, всё идёт заведённым порядком.

— Ладно, — прервал он в меру обстоятельный и почти правдивый доклад. — Затрахали меня эти бумаги. Староста сочувственно вздохнул, ожидая продолжения.

— Грибы не поспели ещё?

— Так рано для грибов, господин, — виновато развёл руками староста. — Разве только сырохи да морщиннихи попробовать. Говорят, пошли уже и лезут густо.

— На хрен, — решительно отказался управляющий. — Сами эту гадость жрите.

Староста радостно закивал полученному разрешению отправить свободную от работ мелюзгу за грибами: какой-никакой, а приварок.

— На рыбалку, что ли… — задумчиво вопросил пространство Рейург — Да на обе зари.

— Хорошее дело, господин, — поддержал староста.

— Балаган на острове цел? — предвкушающе-разнеженно уточнил Рейург.

— А что ему сделается, господин? — староста позволил себе удивиться. — Ещё дедушка ваш покойный ставить изволили.

— Да будет ему у Огня светло, — кивнул Рейург — Вот заодно и помяну его. Готовь лодку и всё там, ну, сам знаешь.

— А как же, господин, всё сделаю, — закивал староста.

— Ну, ступай, на закате подойду.

Староста поклонился лёгким малым поклоном и исчез. Рейург потянулся, расправляя плечи и шею. Ночная рыбалка на острове — самое лучшее место и время для серьёзного разговора. Очень серьёзного.

Дом управляющего облегчённо выдохнул: пронесло! Ночная рыбалка, да ещё на острове… ну, понятно, что не просто так, но ни лишнего крика, ни буйства уже не будет. Снова послышались голоса и обыденный домашние шумы. Рейург невольно улыбнулся. Да, предстоит принять совсем не простые и очень важные решения, но это уже не так опасно, потому что решать будет он сам, всё обдумав и прикинув варианты.

И к вечерней реке он спустился внешне не только спокойным, а даже довольным, действительно уже всё обдумав и решив. Оставалось только донести свои решения до подчинённых.

Староста, как и было велено, ждал его у наполовину сдвинутой в воду лодки, нагруженной снастью и припасами для ночёвки. И рядом никого. Поскольку приказано было персонально старосте, а кто там и как там помогал и готовил… никому неинтересно.

Староста на вёслах, господин управляющий впереди сидит, простором речным любуется… ничего такого особенного и необычного. В приречном посёлке все и плавают, и рыбачат, и… ну, река много чего человеку дать может, если с умом брать. А река Светлой не зря называется, добрая она к людям, спокойная.

Выведя на стремнину, староста мягко приподнял вёсла, давая течению самому пронести лодку к продолговатому, поросшему невысоким, но густым лесом острову, разделявшему реку на два рукава, а потом, чуть-чуть подправив, вдоль правого крутого почти отвесного обрыва к песчаному «язычку» и так, что лодку и вытаскивать почти не пришлось, сама на песок вылетела. От посёлка их никак углядеть невозможно, и потому вытаскивали лодку, переносили поклажу в балаган из почерневших от старости брёвен и ставили мордушки — староста понятливо кивнул, видя, что к удочкам управляющий и не притронулся: значит, как и думал, для разговора поехали — уже вдвоём.

Пока возились и обустраивались, совсем стемнело. Но в очаге уже горит небольшой жаркий огонь, в котелке булькает вода для походного чая и на деревянных, чтоб руки не обжечь, шампурах скворчат пузатые жирные колбаски.

Рейург вытащил из кармана плоскую небольшую фляжку, свинтил оба стаканчика-колпачка.

— Давай, Весенник. Вспомним и помянем.

Староста, услышав своё почти забытое детское имя, вздрогнул. Даже так?! О чём же разговор пойдёт, если… и, проверяя себя, свою догадку, ответил:

— Отца вспомнить и помянуть всегда надо… Ветерок.

Рейург кивнул, подтверждая догадку. Слово сказано, и нет управляющего и старосты, есть два брата, дети одного отца, а матери… ну, про то, только отец и те две женщины — мать и кормилица-нянька — знают, которая из них которого мальчишку родила, растили-то их обе вместе, ничем не разделяя до шести лет. А потом… одного за руку отвели в детскую, где уже стояла только одна кроватка, а другого так же за руку отвели в посёлок, в избу, одного одели в магазинное-привозное, а другого в полотнянку, один жил с отцом и матерью, а другой с вотчимом и маткой, а ещё через год одного увезли в школу и одели в форму, а другого на клеймение и надели ошейник, одного растили и учили на управляющего, а другого — на старосту. Так уж положено, от века веков, что рождается господин, рождается и раб ему, и каждому законному сыну положен брат-бастард, не нами заведено, не нам и ломать.

Двое мужчин молча приподняли стаканчики и склонили над огнём, чтобы несколько капель упали прямо в пламя, не загасив, а подбодрив его, и выпили, одним глотком до дна.

Староста вернул стаканчик брату, чтоб тот убрал фляжку: им не напиться, а поговорить надо, повернул палочки с мясом, чтоб прожаривались равномерно.

— Даже так? Рейург кивнул.

— Да. С весны крутят. Новые бумаги пришли, у меня волосы дыбом.

— Ну?

— Ну, про выдачи ты знаешь.

— Невелика прибавка.

— Да, но зато разрешили внутренние ресурсы.

— Огороды увеличим?

— И скотина своя.

— Это хорошо.

— Но не в ущерб.

— Это-то понятно, — староста даже поморщился, показывая, что об этом и упоминать не стоило. — А с дорогой как?

— На менки бегать? Дозволяется, но… — Рейург мрачно хмыкнул. — Ежели кого увезут, то… А тут ещё машины эти… с чёрными беретами.

— Слышали. Предупрежу. Наша доля…

— Всё ваше. Фишки и деньги сдаёте мне, я к выдачам прибавлю. Староста весело ухмыльнулся.

— Во-во, веселись, с тебя с первого шкуру спущу, если что. А теперь самое веселье пойдёт. Слушай.

Рейург помолчал, борясь с желанием достать фляжку и отхлебнуть уже всерьёз и прямо из горлышка. Брат терпеливо ждал.

— Называется, экономия горючего. А на деле… возрастной сортировки ни в этом году, ни в следующем не будет. Так что… старики все остаются, но выдачи только на работающих.

— Так список же ты подаёшь.

— А проверка? Как хочешь, но чтоб все при деле были. Староста кивнул.

— Дальше слушай. Кто помрёт, так ради одного труповозку не вызывать, хранить, пока полная загрузка не наберётся.

— Это как? — искренне удивился Весенник.

— Ледник сделать! — Рейург всё-таки выругался. — Полная загрузка, знаешь, сколько? Во-во! Это что, настоящий морг оборудовать?! Староста невольно передёрнул плечами и спросил:

— И что, тут никак иначе?

— Иначе? Можно. Самим, понимаешь? А печку поставить ещё дороже.

Теперь оба замолчали надолго. Зашипел капающий в огонь из потрескавшейся колбасной кожицы жир, и они взяли себе по паре, тем более, что и чай поспел. Молча выпили по кружке, заедая горячим сочным мясом. Староста обтёр пальцы о разорванную лепёшку и нарушил молчание.

— А в бумаге как сказано?

— Использовать местные условия, — буркнул Рейург.

— Так… — Весенник не поверил услышанному, — так это значит…

— Оно и значит, что пепел закапывать, что тело, — вздохнул Рейург. Староста с удовольствием рассмеялся.

— Ну так и не ломай голову! Это ж… это ж по-нашенски можно будет.

— Ага, развеселился! Вам-то по-нашенски, а мне ошейник представить надо! Вон Хромуля уже не встаёт, вот-вот ему осталось, молчи, всё я знаю, а застынет он, так мне что, идти голову ему отрезать?! — разозлился Рейург. — Или костёр ему персональный погребальный делать?

— Зачем костёр? — сразу стал серьёзным Весенник. — Не надо, не по местным условиям в посёлке костёр погребальный делать. А… а ты не думай об этом. Мы тут сами всё сделаем, и ошейник, чистенький обожжённый тебе принесём. И шуму никакого не будет. Ты только не спрашивай, чтоб нам врать не пришлось.

— Точно без шума? — недоверчиво переспросил Рейург. — А то тут не штрафом, тут и вовсе с места полететь можно. А у меня дети, — и твёрдо посмотрел в глаза брата, — мальчишек в школу отправлять пора.

Весенник медленно, не отводя взгляда, кивнул, показывая, что понял, что древняя традиция беспощадно порушена, что оба… племянника будут считаться законными сыновьями господина управляющего, разница там сезона два, может, чуть больше, но такова, что можно хоть близнецами, хоть погодками записать, это как отец решит. Воля отца священна.

— Воля отца священна, — повторил он уже вслух и спросил: — Твоя будет молчать?

— Если не захочет развода по бесплодию, то будет, — спокойно ответил Рейург. Весенник кивнул и не удержался:

— А девчонки? Рейург вздохнул.

— Их не могу, не потяну я, там и приданое, и учёба опять же. Да и… не от маток же их дёргать. А Малинка с Чернушкой вовсе с родными.

— О клеймёных и речи нет, — отмахнулся Весенник. — Оно не смывается. Мелюзгу на обработку когда повезут?

— Не раньше следующей весны. Опять же для экономии горючего, чтоб накопилось побольше, — Рейург невесело усмехнулся. — И ещё по бумагам. Велено всем к номерам прозвища приписать. И свои, и родителей. А я…

— А это совсем просто, — перебил его Весенник. — Я к тебе из баб, кто постарше, подошлю. Есть у нас такие, что всех знают. Да, а вотчимов с матками писать или…

— Я тебе имя твоего отца могу вписать? — теперь перебил Рейург. — На сегодняшний день что есть, то и запишу, а что у кого раньше было, ну, так сам сообрази. Староста кивнул.

— Вот как сообразишь, так и пришлёшь… знающую. И не тяни. Чтоб, когда с проверкой припрутся, у меня уже всё в порядке было, а если спрашивать начнут, то чтоб с ответами не путались. Весенник снова кивнул и встал.

— Пойду мордушки посмотрю. А ты посиди. Может, ещё что нужного вспомнишь. Рейург молча согласился. Им обоим надо было сейчас помолчать и подумать порознь.

Староста возился долго и, вернувшись с небольшой связкой уже выпотрошенных рыбок, стал налаживать уху. Рейург молча следил за его ловкими умелыми движениями, не вмешиваясь. Но молчание не было ни тягостным, ни враждебным. Отцом завещано действовать им сообща, не подставляя, а прикрывая друг друга, воля отца священна. А что и как сказать жене, Рейург уже продумал и никаких срывов или — не дай Огонь — недопониманий не ожидал. Он мог многое сказать о жене и хорошего, и плохого, но в одном убедился давно, ещё до женитьбы, почему и согласился с отцовским выбором. Дурой эта женщина никогда не была и свои интересы блюла свято. А чтобы интересы жены не противоречили интересам мужа… ну, так это уже его забота.

Так всё в общем-то и вышло. Правда, с небольшими, как говорится, нюансами.

Вернувшись с рыбалки, Рейург переоделся и вышел к общему завтраку спокойным и сдержанно весёлым. Всё как обычно, в обычный день, с предстоящими обычными хлопотами. И только в самом конце, когда нянька уже вошла забрать обоих мальчишек в детскую, и те вылезали из-за стола с неизбежным ронянием салфеток и ложек — малы всё-таки для взрослого стола, но пусть учатся — Рейург как бы невзначай сказал жене:

— Постричь пора, обросли, как лохмачи.

Жена и нянька обменялись мгновенными взглядами, нянька кивнула, и жена решилась уточнить:

— Обоих?

— Конечно, — даже как бы удивился Рейург и добил, чтобы никаких недомолвок: — Зачем разделять братьев. По новым законам им всё поровну.

И на этом вроде бы всё закончилось. Воля отца священна, и никто никогда ни словом, ни намёком не посмеет противоречить ей. И сам отец, даже потом признав решение ошибочным, что, дескать, не того выбрал наследником, отправив лучшего в бастарды, а такое всегда возможно, ибо только Огню ведомо будущее, переиграть не сможет, решение принято и слово сказано. Нет, стоит ли записывать мальчишек близнецами или всё же оставить погодками, это ещё можно обдумать, но сути не изменит: они — единокровные братья и равны в наследстве, правах и обязанностях. А что старший должен быть заботлив и младший почтителен, ну, так при такой малой разнице в возрасте это малозначимо.

Но Рейург видел, что жена не считает проблему исчерпанной, и ему стало даже интересно: и что она придумала? Кому из мальчишек и чего попросит сверх положенного?

А день — обычный суматошный, заполненный повседневными делами — катился своим чередом. Посёлок, разумеется, уже всё знал от старосты. Новости были важные и — вот уж редкость! — не во вред, а потому обсуждались без слёз и причитаний, тихими обмолвками, чтоб не сглазить и не спугнуть. И, занятый обычными делами и хлопотами управляющего, Рейург спокойно ждал.

Он был уверен, что знает жену и с лёгкостью предскажет любой, ну, почти любой её поступок. И всё же она сумела его удивить.

Пришла к нему в кабинет поздно вечером, после ужина, показывая, что разговор предстоит серьёзный и по делу, но сугубо семейному. Села за стол напротив и без паузы, очень спокойным, но не терпящим возражений тоном начала:

— Я хочу ребёнка. Своего ребёнка.

А вот такого зачина Рейург не ожидал. Бесплодие жены, вернее, слишком высокая вероятность рождения больного или даже нежизнеспособного, были ему давно известны, его об этом предупредили ещё до свадьбы, и по взаимному безмолвному согласию они и построили свою жизнь. И вдруг теперь… Она что…?!

Жена, не отводя от него взгляда, качнула головой с тщательно уложенными в фигурный узел чёрными, без единой сединки, волосами, безмолвно подтвердив, что, нет, ничего с её здоровьем не изменилось. А вслух сказала:

— Коша беременна.

Рейург поморщился, открыл рот, но жена жестом остановила его и продолжила.

— Этот ребёнок будет моим. Кто бы ни родился, я заберу… Сразу. И выкормлю сама. Рейург медленно кивнул и всё же уточнил:

— И тебе всё равно, кто отец? Жена слабо улыбнулась.

— Коша сама не знает. Как всегда. И… у неё все черноглазые получаются. А волосы… мальчика подстрижём, а девочку подкрасим. Как все делают.

Рейург снова кивнул. Да, в этом ничего такого необычного нет, тоже… от века ведётся. Что ж… если ей это так надо… Можно понять. А вот насчёт того, что сама выкормит, надо уточнить прямо сейчас. Но они женаты уже много лет, и она сама заговорила об этом.

— Её приданое или его учёба на мне. Полностью. И свою материнскую долю мальчики тоже получат. Всем поровну.

Рейург молча достал из ящика стола чашу для возжиганий. Клятва на Огне — самая прочная, за её нарушение карает Огонь до седьмого колена.

После клятвы, жена ушла, а он ещё немного посидел, разглядывая медленно остывающую ритуальную чашу. Трое детей… конечно, вырастить троих труднее, чем двоих, но… Как любил говорить отец, бывает и хуже. Но надо будет и себя приструнить, а то только начни, признавать да забирать, как из лукошка посыплются. Да ещё с этими переменами да послаблениями с использованием местных условий… Рейург коснулся пальцами уже остывшего края и пробормотал положенную в такой ситуации — он не первый и не последний, кому приходилось решать о количестве детей — молитву. Вот теперь, действительно всё. А дальше… дальнейшее только Огню ведомо.

Несмотря на обилие курьеров — и откуда их столько в Рабском Ведомстве? — и вдруг зашмыгавших в разных направлениях легковушек, рейс у Гаора закончился вполне благополучно. Всё развёз, заказы собрал, в Заведение заехал, опять же пообедал, потрепался, отдохнул немного душой и телом, а, когда и куда исчез из бардачка белый заклеенный конверт с исписанным листом внутри, не видел, не знает, да и был ли тот конверт… Не его это печаль, и мысли не его. А вот про тех же курьеров, вернее про бумаги, что хозяевам да господам развозят, интересные вещи рассказывают. Пока всё больше про посёлки, но и в усадьбы, которые побольше да побогаче, распоряжения завезли. А какие «круги по воде» пойдут от отправленного им белого конверта, он совсем не думал.

В усадьбе его встретил встревоженный Тихоня. Да и остальные… не сказать, чтоб уж очень, но… заметно.

— Ну? — сразу потребовал Гаор от Тихони. — Вываливай.

— Майор приезжал, — выдохнул Тихоня. — С зелёными петлицами. Так, майор — не курьер, это действительно серьёзно.

— И…

— Сидели, вино пили, меня дёрнули подавать им, — Тихоня судорожно сглотнул.

— Ну и что, — с несколько нарочитым небрежением пожал плечами Гаор. — Впервой тебе, что ли? Тихоня вздохнул и признался.

— Испугался я. Ну, что осмотр предпродажный.

— Это да, — согласился Гаор. — Это страшно. Но обошлось и ладноть. И всё?

— Всем имена в карточки вписывают. Ну, прозвища, — Тихоня вздохнул. — И родителей. А я ж… Мне-то как?

— А… ну да, — сообразил Гаор. — Ты ж из Амрокса, верно?

Тихоня мрачно кивнул. Да, своих родных и кровных матери и отца «галчонок» помнить не должен, ему для этого память выжигают, и матки с вотчимом тоже быть не может, сразу из Амрокса в хозяйскую волю попадает.

— А… Старшая Мать что говорит? Тихоня снова вздохнул.

— Сказала, что подумает.

— Ну так и чего? Как скажет тебе, так и будет, — облегчённо улыбнулся Гаор. Тихоня кивнул и несмело спросил:

— А у тебя? Ответить Гаор не успел.

— А чего у него, — в гараж решительно вошла Нянька. — Обращённый он, у него и так в карте всё прописано. Хватит языками воздух молоть, работать надо, а то обоим ввалят. Рыжий, на отчёт беги.

— Есть! — Гаор вполне серьёзно щёлкнул каблуками, вытягиваясь в уставную стойку.

— То-то, — Нянька повернулась к Тихоне. — Мать совсем не помнишь? — Тихоня молча мотнул головой. — Ну так, красивая, небось, была, вот и запишут пускай Красавицей, понял? А вотчимом… ты вот про садовника поминал, что учил тебя. Вот и скажешь, что Садовник.

— Так, вотчим… — несмело начал Тихоня. Но Нянька решительно перебила:

— Не тот отец, кто зачал, а тот, кто на ум наставил. Тихоня обрадованно кивнул.

— Понял. Садовник и Красавица, так? А…

— А больше тебя ни о чём и спрашивать не будут, — отмахнулась Нянька и тут заметила, что Гаор так и стоит в дверях гаража. — А ты где должон быть?! Ах ты, гультяй, шавуй мамкин, а ну, брысь бегом, пока я вицу не взяла.

На этот раз Гаор послушался и побежал в дом сдавать отчёт, накладные и бланки заказов. А в голове вертелось: имена его родителей в его карте, значит, и имя матери там должно быть, как бы исхитриться и поглядеть.

А круги по воде пошли. И очень неожиданные для всех.

Плотный белый конверт без адреса и марки спокойно лежал в середине стопки ежедневной почты, выгребаемой первым пришедшим в редакцию из почтового ящика и сваливаемой для разбора на редакторский стол. Сегодня, как, впрочем, в большинство дней, таким первым был Арпан. И почту он свалил на свой стол. Стопка не показалась ему особо толстой, значит, ничего такого… счета, уведомления, опять счета, это… из «Союза журналистов», потом посмотрим, из «Ведомства юстиции», из… Арпан перевёл дыхание, заставил себя, не вскрывая, тщательно осмотреть конверт. Оно?!

— Оно, — не вопросом, а утверждением прозвучал рядом голос Туала, и Арпан кивнул, судорожно сглотнув.

Вся наполовину разобранная стопка как сама собой сдвинулась на край стола, и они сели читать. Незаметно вошла и присоединилась к ним Моорна.

Читали молча, не комментируя и даже не переглядываясь. Дочитав, Арпан, как и раньше, отдал текст Моорне для переписывания и стал искать в макете завтрашнего номера место. Туал молча стоял рядом, наблюдая за его работой.

— Ну и…? — спросил, не отрываясь от работы, Арпан.

— Чаша возжиганий далеко? — ответил неожиданным вопросом Туал. Арпан удивлённо поднял голову

— Мне в детстве, — нехотя ответил Туал, — делали. Переливание крови. И у брата… обоих сыновей на таблетках… кровяного концентрата тащат. Арпан медленно кивнул.

— Да. Безымянная благодарность, правильно.

— Безымянному спасителю, — уточнил Туал. — Я не верю, но… хоть что-то.

— Хоть это, — согласился Арпан, отодвигая бумаги и доставая из ящика стола чашу. — У меня тоже… есть за что.

Когда Моорна принесла переписанный текст, она, увидев остывающую чашу, не удивилась, а просто сказала:

— Я сегодня в Храм зайду. Закажу молитву.

— Аванс… — начал Арпан, но она мотнула головой.

— Деньги у меня есть, как раз на малую молитву хватит.

Повторили по опять же установившейся сама собой традиции возжигание, сжигая исписанный Гаором лист и перешли к текущим делам.

Его Огненное Великолепие Воистину Сверкающий Глава Храма и Хранитель Священного Огня никогда не отступал от заведённого когда-то многовекового порядка, что глава — семьи, рода, династии, страны, храма и так далее — сам лично занимается достоянием порученной ему судьбой семьи и так далее. А потому лично просматривал не ежедневные, но подекадные сводки расходов и доходов всех храмов страны, сведённых в единую таблицу. Стоящий наготове для дачи любых требуемых пояснений Казначей Храма скромно прятал под надвинутым на лицо согласно Храмовому Уставу капюшоном довольную улыбку: декадные расходы вполне обычны и не увеличились ни на сотку, а вот доходы заметно выросли где-то на десятки, а где-то и на сотни гемов, и почти во всех храмах, и больше всего в Аргате, наглядно опровергая досужие вымыслы об ослаблении веры у столичных жителей.

— Благодарю, — кивнул Сверкающий, отпуская Казначея.

Тот поклонился и исчез. А на его месте возник как сам собой другой, в простом ничем не украшенном одеянии, но с откинутым капюшоном.

— Что скажешь?

— Благодарность безымянному спасителю. Их давно не заказывали. И никогда в таком количестве.

— С чего бы вдруг? — усмехнулся Сверкающий. — Человек неблагодарен по сути своей.

— Я думаю, — немногим, совсем немногим в Храме дозволялись такие дерзкие, почти еретические слова, но Сверкающий кивнул, разрешая продолжать. — Это из-за статьи. Началось в Аргате, потому что газета столичная, а потом и поползло перепечатками и посылками.

Перед Сверкающим поверх таблицы лёг газетный лист. Нужная статья обведена красным.

— «Эхо»? — не скрыл удивления Сверкающий. — Вот не ждал. Испугались последнего штрафа? — пробормотал он, приступая к чтению.

Прочитал быстро, неопределённо хмыкнул и стал перечитывать уже медленно, явно не столько вникая в текст, сколько обдумывая реакцию.

— Мы одобряем, — произнёс он наконец, — поддерживаем, но не призываем.

Собеседник понимающе кивнул: действительно такой газете, как «Эхо» открытая поддержка Храма не нужна и даже… нет, всё понятно. Он сдержанно поклонился, накинул капюшон, закрывая согласно Уставу лицо, и исчез. Лёгким движением руки Глава Храма вызвал своего секретаря-референта.

— Мне нужна подборка его статей, — он кивком показал на всё ещё лежащий на столе газетный лист. — И о нём самом. Всё, что найдёшь.

— Исполню с радостным усердием, — ответил уставной фразой секретарь, забирая газету и перекладывая сводку-таблицу в соответствующую папку.

Оставшись в одиночестве, Глава ещё какое-то время сидел неподвижно, разглядывая блестящую, отполированную не ремесленником, а самим временем, толстую столешницу. Что ж, похоже… похоже, процесс набирает… не скорость, а направление. И мощь. Разумеется, никто ничего впрямую не скажет, но разумный догадывается и разумеет. Да, старое должно сгорать и становиться пеплом, но нельзя дать угаснуть костру. Задумано неплохо и начато… разумно. Но надо продумать все возможные варианты дальнейшего.

Венн Арм дочитал статью, восхищённо покрутил головой и вложил газетный лист в предназначенную для этой подборки папку. Ну, надо же! Нашёл Рыжий как сказать, чтоб всех пробрало и чтоб придраться было не к чему. Даже Храму. А что Храму, им прямая выгода, у всех что-то такое было, все помчались замаливать. Неблагодарность — один из самых страшных грехов, нарушение Огненной Справедливости. И знаешь, что это только слова, значки на пергаменте и звуки, а внутри царапает. Каждому да воздастся… всё, сотворённое тобой, вернётся к тебе… ага, как же! А если подумать и вспомнить, то так и получается. Подобное порождается подобным и порождает подобное дальше… Ох, сколько сейчас по всей стране вспоминают уроки Огненного Закона, судорожно листают молитвенники, отыскивая подходящий текст, стирают пыль с чаш для возжигания, разводят огонь в семейных очагах и пересчитывают гемы с сотками для оплаты службы в ближайшем храме. Ну, сами мы в храм не пойдём, а вот по-домашнему… хуже не будет.

Посмеиваясь над самим собой, что оказался податлив и суеверен, Венн встал из-за стола.

Чаша для возжиганий стояла на своём, предписанном внутренним Уставом месте. Зажигалка с эмблемой Храма и мешочек с горючим рядом. Несколько привычных, вернее, заученных ещё в детстве движений, и красный, стремительно светлеющий до белизны огонёк распрямил язычки в тёмной металлически блестящей глубине, засветился, наливаясь красным горячим светом, резной край. Губы произносили заученные ещё в детстве с голоса деда слова, а мысли были совсем о другом. Храм — очень опасный враг и очень серьёзный союзник. Надёжный… как все союзники. И опять вспомним деда, и его усмешку, когда тот проверял его домашнюю работу — пересказ заданного по истории параграфа о том, как король Второй династии Тёмных веков отправил посольство к соседям с предложением союза, а, выслушав отчёт, сказал: «Один у меня союзник — моё войско». Дедовская усмешка задела и даже обидела, урок-то выучен, всё сказано, как в учебнике, ни в именах, ни в датах не ошибся, не над чем насмехаться — удивительно, как хорошо помнятся детские обиды — и он попытался возразить, что, дескать, разве не так? Дед переглянулся с отцом и ответил, улыбаясь, но серьёзно, что в учебнике опущен конец, что, произнеся поистине великие слова, король приказал казнить всё посольство, потому что, а вот это уже запомнилось дословно: «Отсутствие союзников — свидетельство и доказательство непрофессионализма, некомпетентности и прямого предательства сразу трёх служб. Дипломатии, разведки и контрразведки». А отец кивнул и добавил, что верно для королевства, то верно и для человека. Да и он сам в этом потом не раз убеждался. Так что… прочитаем ещё одну молитву, персонально за Рыжего, давшего такого, пусть временного, пусть негласного, но союзника. Ибо главное в союзнике — не его помощь, а отсутствие помех. Храм не будет мешать. Ни сейчас, ни потом, вернее, пока будет иметь от процесса свою выгоду. А выгода очень серьёзная — резкое увеличение паствы, приученной к послушанию, а насколько искренне верующей… а это уже проблема храмовников. Если они посчитают это проблемой. Людские ресурсы… Ведомству Крови может не понравиться, а оно… вот пусть оно и бодается с Храмом. А Рыжему… сделаем небольшой перерыв, чтобы проработала эта статья, а… да, ближе к осени снова приоткроем канал.

Когда огонёк в чаше погас, исчерпав запас горючего, Венн аккуратно убрал все следы проведённого ритуала, сделал несколько успокаивающих упражнений и вернулся к текущим делам.

Белые кафельные стены, белый кафельный пол, белая блестящая до стерильности мебель, белые одежды, перчатки и лицевые повязки не сняты, а слегка сдвинуты, маленький перерыв, несколько долей передышки, возможность отвлечься и просто поболтать. Хотя, как у всех профессионалов, любой разговор почти мгновенно сведётся к рабочим темам.

— Коллега, читали?

— Чего это вас потянуло на бульварное чтиво?

— «Эхо» можно назвать по-всякому, но не бульварным. Серьёзная газета.

— Однако публикует такую чушь.

— Значит, всё-таки читали!

— Жена подсунула. А потом выгребла заначку и помчалась в Храм. Замаливать. Видите ли, у её брата болен сын, нужна повторная пересадка, ну, вы понимаете.

— И вы…

— Конечно, я не стал спорить, пускай её. От одного молебна не обеднею. Но возносить благодарность биомассе… рассматривать организмы, даже особи, как полноценных личностей, почти людей… Это и есть бульварщина, коллега. Уж мы-то с вами нагляделись. Храму, конечно, прямая выгода, а нам…

— Да, это может стать помехой.

— Вы опасаетесь, что свернут исследования?

— Не думаю, вернее, надеюсь, что начальство не читает эти статейки.

— А если и читает, то руководствуется разумом, а не сопливыми истериками журналюг.

— И прочей либеральной чепухой о равенстве…

— Свобода, равенство и братство?

— Коллега, коллега, в приличном обществе и такие выражения! Дружный смех.

— Позволю себе вмешаться, коллеги. С суевериями и предрассудками надо считаться. Если Храм не выступил против, то не следует столь открыто фрондировать. Проведём общую молитву. А чтоб не отрываться от работы, храмовник у нас, если вы не забыли, свой, отслужит заочную благодарность безымянным спасителям. И никаких к нам претензий.

— Да, это разумно.

У них работа, просто это их работа, любимая и хорошо оплачиваема. И даже есть высокая цель — спасение людей. Людей, а не тех организмов и особей, что лежат на каталках и содержатся в специальных камерах. Те только похожи, внешне, физиологически, и не более. Потому что, если думать иначе, то надо или сойти с ума, или… Нет, лучше думать, как положено, ибо ещё в школе на уроках Закона Огня заучено: «О несбыточном не мечтай, неположенного не делай, о запретном не думай». Или вообще не думать.

Лето — всегда суматошно и монотонно одновременно. Накатывают одно за другим полевые, садовые и огородные дела. И каждый год одно и тоже и каждый раз на особицу. А ещё скотина, и птица, да и другое всякое и разное. Только успевай крутиться и поспевать. А тут ещё вдруг такое, что приходится всё бросать как есть, потому как не каждый год такое, и надо не упустить, и поспеть…

…За воротами раздался короткий нетерпеливый гудок, радостно залаял Полкан, и Тумак, оказавшийся как раз неподалёку, распахнул ворота. Хозяйская легковушка влетела во двор и, круто развернувшись, замерла напротив гаража. Вроде бы ничего уж особо такого необычного, но все как-то сразу оказались во дворе: с чего это хозяин… Выскочив из машины, Коррант радостно огляделся и заорал:

— Нянька! Спишь, что ли?

— Да здесь я, — сдержанно ответила Нянька, спускаясь с кухонного крыльца. — С приездом, хозяин.

— Да ладно тебе, кладовки давно смотрела? Вешала там, бочки…

— Неужто выпало?! — искренне ахнула Нянька.

— Выпало-выпало, — засмеялся Коррант.

Всплеснула руками Большуха, радостно заржал Тумак, его поддержали радостным гомоном и смехом остальные мужчины и женщины.

Гаор, работавший в гараже вместе с Тихоней, вышел сразу, чтобы принять машину, и теперь недоумевающе разглядывал закипающее во дворе общее веселье. Тихоня тоже явно ничего не знал и не понимал, и неуверенно улыбался, стоя рядом с Гаором.

— Давай, Нянька, — наконец перешёл к внятным приказам хозяин. — Послезавтра перед рассветом выедем, чтоб всё было.

— Сделаю, а как же, — кивала Нянька, — всё будет в исправности.

— Ну, то-то, — Коррант, уже взбежав на крыльцо, обернулся. — Да, Рыжий!

— Я! — гаркнул по армейской привычке Гаор, подбегая на хозяйский, как на офицерский зов.

— Легковушку обиходишь и готовь малый фургон, хотя… нет, давай большой.

— Есть готовить большой фургон, — бодро отрапортовал Гаор, здраво рассуждая, что к чему и чего готовить, он у Няньки узнает, не к хозяину же с вопросами лезть, да и остальные, похоже, все всё понимают.

Во дворе уже закипала весёлая суматошная суета, и Гаор бросил легковушку на Тихоню — в гараж-то завести сумеет, не впервой уже мальцу, а сам рванулся перехватить Няньку и получить, так сказать, полные вводные. Как и главное — к чему — готовить большой фургон. Догнал он её у дальней, обычно закрытой кладовки.

— Старшая Мать…

— Ну чего тебе?! — недовольно бросила она, не оборачиваясь и возясь с большим навесным замком.

— Так чего это?

— Чего-чего? Неужто не знаешь. Жеребий нам выпал.

Замок наконец и явно нехотя звякнул, высвобождая дужку, и Нянька оглянулась. Удивлённо оглядела Гаора, а потом понимающе кивнула.

— И впрямь не знаешь. Ну да, и откуда тебе знать. Это наше тут, издавна заведённое.

Она распахнула дверь и громко чихнула от взвившейся столбом пыли. Гаор увидел штабель пузатых бочек, ещё ящики, стопки пустых и набитых мешков, какие-то на первый взгляд непонятные деревяшки.

— Тумак! — громко позвала Нянька. — Где ты там? Давай, вешала посмотри и к гаражу снеси. А ты чего стоишь? — опять напустилась она на Гаора. — На Старое озеро жребий получили, будем рыбу ловить, да на месте и сушить, и солить, и подкоптим разом. Вот и готовь большой фургон, чтоб всё загрузить

— Понял, — кивнул Гаор. Подошедший Тумак ловко и, явно зная, что здесь где и как, полез в сарай.

— Щас я всё вытащу, посмотрю, чего надо, — пыхтел он, отодвигая штабель небольших, но тяжёлых туго набитых мешков, — и подправлю, а ты мальца подошли, чтоб к гаражу таскал.

— Понял, — повторил Гаор и побежал к гаражу. Так, значит, сразу большой фургон освободить от всего, Тихоню на перетаску, а легковушку мимоходом… Посмотрим…

Оказалось, что без него Тихоня успел не только завести легковушку в гараж, но и узнать, из-за чего такая суета. Как говорится, там словечко, там обмолвка, и сложилось Старое озеро, а по-нашенски Матёрое рыбой богато и издавна считается общим, и на ловлю туда, а ловля большая, сетями, не удочками, ездят не поодиночке, а усадьбами и посёлками, но по жребию, не больше дюжины чтоб за раз, а кто жребий вытянул, тому шесть лет в жеребьёвке не участвовать, и не на день, не на два, а на полную декаду поедем, чтоб и наловить, и обработать сразу, так что…

— Что, и всей усадьбой едем? — перебил его Гаор. Тихоня вздохнул.

— Хозяин скажет.

Ну да — сразу понял Гаор — скотину-то с собой не возьмёшь, и сад с огородом тоже, так что Сивко с Чубарём не поедут, из баб…

— Хозяйка едет? — решил он уточнить. Тихоня пожал плечами.

— Ладно, — Гаор поглядел на удручённое лицо Тихони и усмехнулся. Понятно, что мальцу смерть как хочется в поездку, но решает хозяин, а просить и бессмысленно, и опасно: в такой горячке не с той стороны подошёл — такого огребёшь, что мало не будет. — Иди, Тумаку помоги.

— Ага, — кивнул Тихоня, срываясь с места.

У себя в кабинете Коррант быстро просматривал бумаги. Конечно, это срыв поставок, но жребий на Озеро — чистый форс-мажор, все всё понимают, а по возвращении компенсируем и даже… да, можно небольшую компенсацию, тем более, что… ага, точно, из этих посёлков тоже едут, так что на две претензии меньше.

Со двора доносился шум согласной, несмотря ни на что работы, и Гирра с его рёвом уже не слышно. То ли успокоили, то ли сам понял, что есть такие «нет», которые ни рёвом, ни чем-либо другим не изменишь. Пусть привыкает. В дверь заглянула Гройна.

— Да? — бросил, не отрываясь от бумаг, Коррант. Жена вошла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Ты берёшь Гарда?

— Да, — даже несколько удивлённо ответил Ридург. — Ему пора привыкать.

— Тогда возьми Тихоню.

— Его-то зачем? — Ридург поднял голову. Гройна улыбнулась.

— Ты будешь с другими усадебниками и управляющими, Гард для этой компании мал. Он вам будет мешать, и ему ваши дела неинтересны. Сыновей в его возрасте мало, и не знаю, возьмут ли их, да и… не все из них, по-моему, будут хорошей компанией для мальчика. С кем он там будет? С Рыжим и Тумаком? У них тоже своя компания, и Гард там лишний. Коррант кивнул. Немного по-женски многословно, но она права.

— Хорошо, так и сделаю. Гройна улыбнулась.

— Скажи об этом сейчас, а то Гард уже за Нянькой бегает. Не надо, чтобы вышло по её слову.

И опять она права! Как бы там ни было на самом деле, но внешне должно быть, как положено.

Гард вернулся из очередной поездки на велосипеде — сам себе установил на лето норму ежедневных тренировок, да и не в одиночку, нашлись ещё любители — и сначала удивился беготне и суете на заднем дворе, а, узнав причину, бросил велосипед на руки Тихоне и кинулся к Няньке.

Та вместе с Большухой суетилась и копалась в продуктовой кладовке, и Гард слова не успел сказать, как его прогнали:

— Отстань! Не до тебя сейчас!

Гард всё-таки попытался вставить в перечисление необходимых в поездке продуктов своё, но его опять прогнали, правда, уже не в никуда, а по адресу.

— К отцу иди, он решает.

У Гарда на языке завертелось, что отец всегда по её слову делает, но в последнее мгновение благоразумно удержался и поплёлся в гараж.

Свой велосипед он обнаружил стоящим снаружи у стены, а внутри… внутри загружали большой фургон. И Рыжий, втаскивая и пристраивая в кузове очередной туго набитый мешок, бросил:

— Или помогай, или уйди.

Ну, что Рыжий — невежа и солдафон, «тупарь строевой», как называют в училище инструктора по военной подготовке, это давно известно и дождаться от него положенного уже по возрасту «хозяйчика», так скорее снег летом выпадет, но вот сейчас уйти — это полностью потерять возможность подкатиться к Няньке с просьбой. А тут очень удачно ввалился Тихоня с охапкой деревянных… палок, не палок, но явно для чего-то нужных.

— Тумак велел их стоймя, — выдохнул Тихоня, сваливая ношу у задних колёс.

— Так… чего… кладёшь…? — прорычал Рыжий, перемежая слова ругательствами.

Но по тону ругань была не злой, и Гард стал вместе с Тихоней подавать в кузов…

— Вешала, — пояснил Тихоня шёпотом. Гард изобразил понимающий кивок. Вбежала зарёванная Малуша с мешочком.

— Вот, — всхлипнула она, — это для засолки приправы. Вместе с солью положи. Гаор посмотрел на неё и усмехнулся.

— Что, не берут?

— Ага, — снова всхлипнула Малуша. — Туда только во взрослом, и то не всех.

И убежала. Тихоня и Гард одновременно и очень похоже вздохнули. Гаор посмотрел на них, хмыкнул, но промолчал. Что сам он едет — это понятно: кому попало большой фургон не доверят, а самому хозяину… шофёрить невместно, ни по званию, ни по должности. Из мужиков наверняка Тумак будет и либо Сизарь, либо Лузга. Сивко и Чубарь при своих делах, Джадд — так того и вовсе даже за забор не выпускают. И как раз — только вспомнил, а они и тут — Джадд и Сизарь втащили переносной генератор. Джадд сунул в руки Гаора мешок с необходимыми причиндалами, моток провода и сразу ушёл, даже не поглядев в сторону застывшего Тихони, а Сизарь остался и выдохнул, отдуваясь.

— Вот, хозяин велел, чтоб ты показал, чего и как, ну, чтоб я сменщиком к тебе был.

— Понятно, — кивнул Гаор. — Ну давай.

Значит, Сизарь едет. Неплохо, мужик старательный и не шебутной. Сработаемся!

— А вы чего тут? — в гараж рывком вошёл Коррант, с порога обрушившись на Тихоню и Гарда. — Дела нет? Так я найду. Тихоня, к Тумаку живо, — и тот тут же проворно исчез, не дожидаясь распоряжений о «горячих» за неисполнительность, да и сама по себе хозяйская рука тяжёлая, не легче, чем у Рыжего. — Гард, генератор на тебе будет. Рыжий, справится? Гаор чуть-чуть демонстративно задумался и пожал плечами.

— Да, вроде должен, хозяин. Не первокурсник уже.

— Отец, так я… — Гард даже задохнулся.

— Ты, ты, — нетерпеливо отмахнулся от него Коррант. — Да, едешь, всё, за дело! И вышел.

Гаор, покопавшись в переданном Джаддом мешке, вытащил пухлую книжечку инструкции-рекомендации и сунул её Гарду.

— Вот, изучайте и разбирайтесь. Сизарь хмыкнул, глядя на Гарда.

— Рыжий, ты только и сам… а то если запорем чего, так…

— Мало не будет, — кивнул Гаор.

Гард пропустил насмешку мимо ушей, судорожно листая книгу. Ведь не только самому разобраться, но и Сизаря научить… если не справишься, отец… ой, лучше не думать.

Пробегая через двор Тихоня покосился на открытую дверь каморки Джадда и вздохнул. Как же неладно вышло, понятно, что Джадд на него сердит, но кто же думал, что из-за, ведь, если честно, то пустяка хозяин так вызверится. И дело не в том, что самому перепало от хозяина, хотя было, конечно, больно, рука у хозяина надо признать умелая, синяков нет, а болело долго, знакомая штука, и Резаный и Старший это тоже здорово умели, стоп, об этом нельзя вспоминать, а то ещё обмолвишься ненароком, но неужели и хозяин это знает, это каких же он войск капитан, да это-то ладно, а вот, что и Рыжий, и Старшая Мать не посочувствовали, а Рыжему так ведь тоже досталось, и ведь и впрямь из-за пустяка, ну, стал он бегать в свободную долю к Джадду поболтать по-айгрински, ведь ни о чём серьёзном и речи не шло, так, стихи друг другу читали, известная ведь игра: две строчки от тебя, две строчки тебе в ответ, и наоборот, не знаешь продолжения — получи щелчок в лоб, он с Новеньким так в камере играл, и Старший не запретил им, а тут… ну, заигрались и не заметили, как хозяин вошёл, так и не предупредил никто, он ведь даже не просто так сидел у Джадда, а ждал, когда тот ремни крепёжные для малого фургона закончит, ничего запретного не делал, все ж вот так между делом треплются, язык с руками очень даже могут в разных режимах работать, и никогда это не запрещалось, а тут… хозяин вошёл и встал, и что-то сказал, не по-айгрински, на каком-то другом языке, Джадд даже побледнел до желтизны и ремень выронил, и началось. Оплеухи да затрещины, сначала каждому, а потом его выгнали в гараж, а хозяин остался в шорницкой и дверь закрыл, и только удары слышны и как кто-то, ну, Джадд, понятно, не хозяин же, падает, а потом Джадд вскрикнул, коротко, но так страшно… он не успел даже рассказать Рыжему о случившемся, как хозяин уже в гараж пришёл и сначала побил Рыжего, приговаривая: «Следи за мальцом», а потом Рыжего выгнал и его, уже молча, ничего не объясняя… и потом никто ничего ему не объяснил, почему, за что, а Джадд двое суток не выходил из своей каморки, еду ему Цветна туда носила и возвращалась заплаканной, Джадд теперь вовсе ни с кем не разговаривает и не глядит ни на кого…

— Давай теперь эти два сюда, — вырвал его из мыслей голос Тумака. — А это в гараж снеси, без меня не укладывайте. Понял?

— Ага, — кивнул Тихоня, принимая на руки длинный продолговатый свёрток из переплетённых тонких верёвок. Гамаки? Зачем? В гамаках спать будем? Или… да это же сети! — догадался он по пути в гараж.

Проверив, как идёт подготовка к поездке, вернее, убедившись в который раз, что у Няньки всё «под контролем», Коррант вернулся в дом и снова засел за бумаги. Судя по лёгкому шуму в коридоре, к нему опять попытался прорваться Гирр, но мальчишку вовремя перехватили. Вот упрямец! — усмехнулся Ридург. Своего не упустит и чужое постарается прихватить. В жизни оно, конечно, полезно, но рискованно, не умеет ещё последствия просчитывать, мальчишка совсем, надо будет этим заняться, пока на своих не перекинулся, а то по новым Законам Крови… многое из прежнего стало неактуальным, но возникли новые… варианты с нюансами. Но это пока побоку, Гард уже, можно считать, сделан и к жизни готов, а Гриданг и Гирр — ещё малы, там работать и работать. А с девочками… с осени их уже на детские праздники нужно будет вывозить, пусть к ним приглядятся и сами чтоб учились… приглядываться, десять и восемь лет — самое время начать.

Мысли о детях всегда доставляли удовольствие и никогда не мешали работе. Закончив с бумагами по заказам и рейсам, он ещё раз бегло просмотрел карточки на рабов, тьфу ты, опекаемых. Да, всё к будущей перерегистрации сделано, спасибо майору, что приехал, лично пояснил, подсказал и вообще… надо будет его отблагодарить сверх уплаченного за консультацию. А на Озере и с остальными можно будет многое обговорить. И ведь и впрямь… прослеживается тенденция, но о ней если и говорить, то только с бывшими сослуживцами, и то не со всеми, а… ладно, опять же осенью съезжу в Аргат, там и обсудим, своим… малым штабом. Потому как если тенденция, то… вот именно.

Коррант усмехнулся, убирая бумаги в сейф. Посмотрел на часы. Так, интересно: обед будет вовремя, или Малуша так и ревёт на кухне на пару с Трёпкой. Что их не берут. И вырастут — не возьму. Малуша — уже слишком большая ценность, чтоб её стольким показывать, её скоро на переклёпку везти, а про то, как «зелёные петлицы» мухлюют на переклёпках, подменяя… хм, особей, историй предостаточно. Номер совпадает? Совпадает. И никакие претензии, что отвёз подростка уже обученного ремеслу, а получил слюнявого дурачка того же возраста, не принимаются. Правда, теперь с новыми карточками, где вписаны ещё и прозвища, такие схемы так легко не сработают. Не исключено, что и затеяна перерегистрация именно для этого. Интересно, это какой высокопоставленной сволочи таким образом хвост прищемили, или наоборот: пострадавший настолько влиятелен, что поставил на уши не самое слабое Ведомство? Но в любом случае, Ведомство где-то сильно зарвалось и ему дают таким образом укорот, как говорят по-поселковому. Часы гулко отбили время, и в кабинет заглянула Гройна.

— Обед на столе.

— Иду, — Коррант закрыл дверку сейфа, привычно повернул все рукоятки и задвинул на место маскировочную сдвижную полку с храмовыми безделушками.

Семейный будничный обед, сытный, достаточно вкусный, но без особых изысков. Гирр искоса неприязненно поглядывал на лучащегося радостью Гарда, но молчал, понимая, что любые высказывания на счёт поездки — Гард же тоже бастард, ну и что, что старше — ничего, кроме новых неприятностей не дадут. Коррант переглянулся с Гройной, и та кивнула: да, она поговорит с Гирром, мальчишка действительно немного заигрался в своих претензиях на лидерство, надо дать лёгкую, но достаточно внушительную осадку.

После обеда прежде, чем лечь отдыхать, Коррант зашёл на рабскую кухню, оглядел рабов, сидящих за столом и положивших при его появлении ложки, и перечислил едущих на Озеро: Рыжий, Тумак, Сизарь и Тихоня, а из баб Большуха, Красава и Жданка, полюбовался задохнувшимся от радости до обалдения Тихоней, поймал краем глаза одобрительный кивок Няньки и ушёл. А в рабской кухне закипело сдерживаемое, чтоб не сглазить и не накликать, веселье.

Правда, обе девчонки — Малуша и Трёпка разревелись. Пришлось прицыкнуть, что Малуша уже вот-вот на переклёпку поедет, хватит за маткин подол цепляться, а Трёпке и вовсе подзатыльник отвесить, чтоб поняла: нечего ей там делать, мужики не играться, а работать едут, все при деле будут, а по ловле да заготовке она и не умеет ничего толком. Куконя при хозяйских детях, Белёна с Милушей в комнатах, Цветна с дитём у груди, так об них и речи нет, как и о Сивко с Чубарём, а вот Старшей Матери и Басёне с Балушей придётся за всех уехавших крутиться, да и Лузге с Джаддом тоже. Джадд, услышав своё имя, только слегка, еле заметно кивнул, показывая, что понял и принял. Орешка он, как уже повелось, опять держал у себя на коленях и подкармливал, давая тому облизывать свою ложку, но молча.

После обеда мужики сели покурить на крыльце, даже Джадд вышел со всеми. Разговор пошёл об Озере, что и как там бывает. Тумак туда ещё мальцом, только-только взрослую переклёпку прошёл, пару раз съездил с хозяином, а потом его в аренду другим, у которых своего мастера нет, на ловлю сдавали, так что… слушали его внимательно. Знал Тумак много и всё по делу. Озеро-то не простое, а Матёрое, там всяко бывает, а рыбы на всю зиму, да и не на одну заготовить можно, насолить, насушить, да навялить, ну, и подкоптить, конечно, чтоб уже дома довести до ума, так что пускай мужики, кто остаётся, подготовят и погреб с ледником, и сарай для провешивания, и коптильню пусть посмотрят, всё ли там как надо, да Старшая Мать проследит, а ты и сам смотри, не жди, когда носом ткнут и мордой повозят, обидно ж будет, если и наловим, и привезём, а сохранить не сумеем, и Озёрный обидится, что его дары да попусту пропали…

Тихоня слушал, даже приоткрыв рот, будто глотал всё сказанное. Незнакомые слова уже не смущали, сразу становясь понятными и привычными. Конечно, жаль, что Трёпку не берут, но и это понятно, да и, если честно, не до неё ему там будет, его, похоже, для старшего хозяйского сына берут, ну да, тот сам, ещё в первый же день по приезду на каникулы зашёл в гараж, увидел его и сразу:

— О, а ты кто? — и не дожидаясь ответа. — Так это тебя вместо Лутошки для меня купили!

Он тогда здорово испугался. Но хорошо, что Рыжий как раз из рейса вернулся и, поглядев, как тот с хозяйчиком разговаривает, немного успокоился. Что самого страшного не будет. А потом и вовсе, ну, не сдружились, понятно, какая дружба у раба с хозяином. Какая? А как у лошади со всадником. Сначала ты меня повози, а потом я на тебе поезжу, ага. Но Рыжий их обоих на равных гонял и жучил и в гараже, и на маленькой тренировочной площадке. И сам Гард оказался вполне разумным, не заносился, и с остальными рабами держался вполне… не то, чтобы уважительно, а… Тихоня замялся, мысленно подбирая нужное слово и чуть не упустил, что перекур закончился, и мужики стали расходиться-разбегаться по своим местам, да и Старшая Мать вышла на крыльцо поругаться на лентяев, что без команды задницы свои непоротые от досок не оторвут. Поспешая за Рыжим в гараж, Тихоня даже забыл о так и не найденном слове.

А в гараже уже возился со своим велосипедом Гард, следуя древней пословице, что своего коня сам корми, чтобы знал тебя, а не конюха.

Гаор быстро искоса глянул на него и удовлетворённо кивнул, одобряя сразу и что делается и как делается, и занялся фургоном, а Тихоню снова отправил к Тумаку подносить и подтаскивать.

— Сейчас закончу и прибегу, — крикнул ему вслед Гард.

Оглядев ещё раз велосипед, Гард старательно повесил его на кронштейны, а то Рыжий опять засунет куда-то за стеллаж с банками и канистрами, замучаешься вытаскивать, или вообще… ну, раз валяется бесхозное, так он колёса свинтил, разобрал и отнёс в «бросовую» кладовку, было дело, а отец только посмеялся и сказал, что так и надо учить, чтобы один раз и на всю оставшуюся жизнь, отец Рыжему вообще многое разрешает, так что… Гард аккуратно убрал инструменты и, обтирая руки ветошкой, спросил:

— Рыжий, а Тихоня едет?

В ответ из-под поднятого капота прозвучало что-то неразборчивое, но утвердительное.

— Я у Тумака буду, ну, если что… — бросил, уже выбегая, Гард.

Конечно, он Рыжему не подчинён и отчитываться не должен, но… додумать не успел, увидев Тихоню, уже нагруженного сразу тремя большими, но похоже, не очень тяжёлыми мешками. Хотел помочь, забрать хотя бы один, да Сивко перехватил, что выключатель в молочарне расшатался, надо подкрутить, пока никого током не шибануло. Пришлось туда бежать. А всё правильно, он это ещё когда умел, и ещё в прошлое лето отец ему так и сказал, что все штепселя, розетки и выключатели на нём.

Всё подворье бегало, суетилось, шумело и готовилось. Как, впрочем, и во всех остальных, кому выпал жребий.

С утра гонка и суета продолжились, казалось, с новой силой. Выехать до рассвета придётся, так что к вечеру… какое там к вечеру, днём чтоб уже всё готово было… это к обеду, что ли ча?… а ты думал…

Гаор заканчивал укладку в кузове фургона, везут-то многое, да ещё и для людей место надо оставить, чтоб хоть сидя ехали, а там…

— Ночевать на воздухе будем, — объяснил Тумак, — так что спальное не нужно.

— Понятно, — кивнул Гаор. — А хозяин?

— А для него вона, палаточка, — Тумак кивком показал на по-армейски свёрнутую плащ-палатку. — Ну, и хозяйчику мешок спальный. А мы и на травке да под кустиком, да и не кажну ночь спать будем, — и подмигнул. — И баб много со всех посёлков, и ловля ночная прибыльна быват.

— Кажин знат, что всяко быват, — ответил Гаор, и оба радостно заржали.

Остающиеся если и завидовали, то молча, так ведь и в самом деле, не просто по хозяйской воле, а по надобности решено, так что… чего уж тут…

К обеду подготовка закончилась, всё, что может понадобиться, упаковано, увязано, поставлено и подсунуто, закреплено кузовными ремнями. Гаор ещё раз оглядел заполненный кузов, проверил, каково будет сидящим в нём, сидячих мест маловато, конечно, но и замечание, что баб вполне можно на колени посадить, тоже вполне… резонно и разумно. Ну, он за рулём, хозяин рядом, а хозяйчик… мальчишка тощий, поместится рядом с отцом. Мотор, тормозная и прочие системы проверены и чуть ли не вылизаны, так что…

— Рыжий, — в гараж всунулась мордашка Трёпки, — Старшая Мать на обед велит.

— Идём, — Гаор обтёр руки тряпкой и окликнул Тихоню: — Айда, малец.

— Я догоню, — ответил Тихоня, изображая вдумчивую деятельность по наведению порядка на полках с маслами и прочей автомобильной химией.

Гаор только усмехнулся, проходя мимо посторонившейся Трёпки. Ишь наловчилась: дорогу уступает так, чтоб не из гаража ей, а в гараж. Ну, пусть потискаются малость. Жрать захотят, так прибегут.

Шёл он не спеша, и Тихоня догнал его на крыльце у двери на рабскую половину. Следом спешила Трёпка, на ходу заправляя за уши выбившиеся из косички пряди.

Обедали споро и сосредоточенно. Остающимся как обычно, а у едущих уже свой распорядок. После обеда, ну, так, по мелочи остатней работа и спать, в дороге не разлежишься, места-то сидячие, а уж Рыжему-то…. Гаор кивнул, что дескать покурит и на боковую, у шофёра голова должна быть ясная и глаза не сонные.

Но сразу лечь не удалось, даже не покурил толком, как за ним прибежала Белёна, что хозяин велел взять из машины карту и к нему в кабинет. Гаор чертыхнулся и побежал в гараж. Нет, озеро на его карте было, но не всё, а краешком, другой же совсем сектор, и подъездной путь только один, так что всё правильно.

В кабинете Коррант, разложив на опустевшем столе большую подробную карту Дамхара, рассматривал её задумчиво и даже несколько озабоченно.

— Хорош, — прервал он доклад Гаора о прибытии. — Смотри. Сектор не наш, отдельной карты у меня нет, так что запоминай. Подъехать надо здесь, через КПП, понял?

— Так точно! — машинально гаркнул Гаор, разглядывая карту.

— Тихо, глотка лужёная, не на плацу, — усмехнулся Коррант. — Сразу предупреждаю, мимо можно, но слишком большой штраф, вплоть до конфискации. Прецеденты были, так что действует. Базируемся вот здесь, — очиненный до игольной остроты карандаш указал, не прикасаясь, на крохотный чёрный прямоугольник вплотную к тёмно-синей неровной границе берега.

«Это что, глубина такая?» — мимолётно удивился Гаор, ведя глазами по ниточке дороги от берега к точке КПП и дальше до межсекторной трассы.

— Спрямлять не думай, завязнем на тропках, — Гаор кивнул, снова и снова проходя взглядом по маршруту и укладывая в памяти знаки, повороты и развилки. — Конкретно на месте… ну, обустройство на Тумаке, он там всё, — Коррант хмыкнул, — знает. Обратно тоже загруженными поедем, опять же только по дорогам. Всё понял?

— Да, хозяин.

— Тогда ещё посмотри, копировать не дам, и отдыхай. Подъём в полночь, выезд через девяносто долей. Скорость движения по обстановке. Время прибытия через два периода от восхода. Как раз на утреннюю молитву успеем, и пойдёт наше время. Всё, ступай.

Гаор быстро отбарабанил выслушанные распоряжения в порядке исполнения и вылетел из кабинета. А теперь в повалушу и спать. Остальные ещё могут поколобродить, они и в дороге доберут, а ему голова нужна ясная и свежая.

Подъём в полночь…

В хозяйской спальне тренькнул будильник, и высунувшаяся из-под одеяла мужская ладонь прихлопнула готовившуюся трель в самом начале. Постель Гройны уже пуста и… да, явный запах кофе на спиртовке. В приоткрывшуюся дверь всунулась голова Гарда.

— Отец…

— Много не ешь, укачает, — ответил Коррант, быстро бреясь.

— Я уже…

— Жди у гаража.

Шевеление и шум на рабской половине, ну, там Нянька, о, и мотор фургонный зашумел, значит, Рыжий на месте, ну, так кто бы сомневался. Когда всё готово заранее, то и выдвижение пройдёт без задержек и заминок.

Так и есть. Полностью укомплектованный фургон с уже прогретым мотором готов к выезду, едущие в почти правильном строю — Коррант усмехнулся: ну, это точно не Нянька, а Рыжий, неискоренима строевая подготовка,

— По местам!

Резкая, но не злая команда раскидала уезжающих и остающихся, как и велено, по надлежащим местам. Бабы и мужики исчезли в фургоне, Гаор захлопнул дверцы и метнулся за руль, Коррант и Гард сели рядом на переднем сиденье, Сивко с Чубарём распахнули ворота, стоящая на крыльце Нянька одобрительно кивнула вслед исчезающим в предутреннем тумане красным огонькам габаритников.

В кузове быстро устроились вповалку, и кто задремал, а кто и заснул. Тихоне смерть как хотелось поглядеть на дорогу, но окон не предусмотрено, даже щёлочки нигде нет, сам же сколько раз помогал Рыжему загружать и разгружать, мыть снаружи и изнутри, так что… он вздохнул и по примеру уже похрапывающих мужиков закрыл глаза. Что будет, то и будет, так-то он со двора уже выходил, не один, конечно, а по всяким хозяйственным делам с другими, но в поездки его ни с Рыжим, ни с хозяином ещё не выпускали ни разу. Спать не хотелось, вернее, не моглось, и он тихо лежал, вспоминая рассказы Новенького, тот ведь не только… нет, об этом не надо, а просто, скажем так, был хозяйским шофёром и рассказывал ему и про Аргат, и про Королевскую Долину. Рассказывал об увиденном, он-то сам только о прочитанном может что-то сказать, зато теперь…

Гард всё-таки задремал, невольно привалившись к отцовскому плечу. Коррант усмехнулся и чуть-чуть подвинулся, чтобы мальчишке было удобнее, покосился на раба за рулём. Тот сосредоточенно, но не суетливо вёл машину. А ведь надо же, точно по указанному маршрут держит. Хорошая память, и выучка чувствуется. Да, недаром общевойсковое славится своей подготовкой, войсковик нигде не пропадёт, если только под прямое попадание не угодит, и то… всякое бывало. И, всё-таки, похоже, что ещё и не такое будет. Вот так и пахнет новой войной, прямо-таки воняет. Нет, надо будет в Аргат смотаться. Не только за этим, конечно, но у делового человека всегда найдутся дела в столице.

Пока ехали по своему сектору, Гаор сохранял внешнюю сосредоточенность — хозяин же рядом, а что тот и в тесной кабине может хорошо врезать, давно известно и почувствовано — и всё-таки немного подрёмывал. Но вот мелькнул указатель выезда на межсекторную трассу, а тут уже бди в оба и вокруг. Тут всякое может встретиться, любой патруль, хоть полицейский, хоть спецурный. А нам никакого не надо. Хозяин вон тоже… встрепенулся и сел поровнее, а мальчишка дрыхнет, и в кузове тихо, спят. Так… а здесь вторая левая развилка, там три мостика, перед четвёртым направо и прямо… и светло уже, дальний свет вырубаем. Встречных пока ни одной не попалось, а попутных… ага, вон впереди легковушка с прицепом телепается. Прицеп выше бортов нагружен и, аж десяток, почти полное отделение, сверху посадили. Полное нарушение правил транспортировки личного состава. И тащатся еле-еле, ну, это понятно, чуть прибавь, так на первом же повороте весь живой груз посыплется, и не обгонишь, а если… как там впереди… пройдёт…

Гаор слегка коротко просигналил, не сгоняя, а предупреждая водителя легковушки об обгоне, и плавно взял вбок, забираясь на встречную полосу, а то уж больно обочины здесь для обгона неудобные. Ага, за рулём сам, но нет, не хозяин — господин управляющий, рядом двое мальчишек-подростков, а сзади тоже тюки да мешки навалены до крыши, обзор закрывают, вот и плетётся еде-еле вслепую. Когда они оставили попутчика далеко позади, Коррант хмыкнул.

— Дурак во всём дурак. Гаор молча кивнул.

Дорога снова капризно вильнула, заставив сбросить скорость, и Гаор невольно уважительно хмыкнул: толково сделали, чтобы на полной скорости в КПП не влетали, и хозяин поддержал его, высказавшись:

— Умён. В прошлый раз этого не было.

КПП — будочка и шлагбаум — не новые, но чистые и исправные, тарахтит генератор, окна у будочки светятся, забора нет, но густой, даже… ну да, густоты для непроезжести явно вручную умело добавили, лес исключает попытки въехать на подконтрольную территорию помимо…

Гаор остановил фургон вежливо — в трёх шагах от шлагбаума. Коррант толкнул сына, Гард вздрогнул и растерянно завертел головой, просыпаясь. Ещё один отцовский толчок выставил его из машины.

Из будочки вышел капитан в полевой форме с петлицами Экономического Ведомства. Обменявшись коротким приветствием — ни козыряния, ни рукопожатия отметил внимательно следивший за ними из машины Гаор — и даже как будто не заметив озиравшегося Гарда, «экономический капитан» взял протянутые Коррантом бумаги и быстро, явно проверяя, но без излишней придирчивости просмотрел их.

— Номера к осмотру.

Коррант, полуобернувшись, повелительно махнул рукой. Гаор выключил замок задней двери фургона и вышел. Из кузова, зевая и протирая глаза, полезли мужики и бабы. Капитан прочитал список, называя сразу и номер, и прозвище и внимательно оглядывая откликавшихся.

— Вы из первых, — улыбнулся он Корранту, возвращая список. — Занимайте любой свободный по вашему усмотрению.

— Благодарю, — вежливо ответил Коррант, убирая бумаги в старую офицерскую сумку-планшет и коротким повелительным взмахом отправляя рабов и сына обратно в машину.

Появившиеся, как из-под земли, а скорее из-за бокового ветровала, два светловолосых и светлобородых мужика в старой, но чистой и целой армейской форме без знаков различия споро открыли шлагбаум.

Первую сотню шагов на хорошо расчищенной под два грузовика дороге между громоздившимися с обеих сторон ветровалами проехали молча. А потом Коррант усмехнулся.

— Однако толковый… хозяйственник. Ты смотри, сколько за три года без малого успел. А то тут уже полный бардак начинался, старик всех распустил.

Говорил он, ни к кому не обращаясь, как сам с собой, и слушали его молча. Гард — рассеянно, крутя головой и явно в пол-уха, больше интересуясь лесом, а Гаор очень внимательно. Потому как в новом месте любая информация на пользу.

— Интересно, — продолжал задумчиво Коррант, — где такого нашли, а ещё интереснее, кто так выучил. Хотя… Экономическое Ведомство… тоже… не простое, — и зорко быстро посмотрел на Гаора. — Мужиков у шлагбаума видел? — и не дожидаясь его ответа: — Всё понял? Так что не наглей. И остальных предупреди. Гард, тебя тоже касается.

— А? — оторвался от окна Гард. — Отец, что?

— То самое, — хмыкнул Коррант. — Держись в рамках. Себя не роняй, но и не заносись. И без аргатских штучек. Могут не понять.

Гард кивнул, но ответить не успел. Потому что лес внезапно расступился, открывая огромное — противоположный берег еле просматривался тонкой неровной чертой тамошнего леса — серебристо-синее озеро. Дорога раздваивалась вдоль пологого поросшего низкой сочной травой склона, уводя к навесам и прочим сооружениям.

— Бери налево, — распорядился Коррант. — И вон к тому навесу, да, большому, там за ним уже для коптильни круги выложены.

— Отец, — подал голос Гард. — Это кто-то уже себе приготовил?

— Слышал, что сказали? — хохотнул Коррант. — Занимать по своему усмотрению. Вот я и усмотрел. Так, а здесь притормози и дверь открой.

Гаор послушно затормозил, не доехав до указанного навеса, и выпустил уже совсем проснувшихся пассажиров из кузова.

— Тумак! — с ходу негромко заорал Коррант. — Как тебе этот? Сойдёт.

— Самое оно, хозяин, — охотно согласился Тумак, радостно озираясь.

— Так, тогда, Рыжий, фургон сюда поставь. Вы все к воде валите, здоровайтесь, пять долей вам даю, потом разгрузка и обустройство.

Гаор вместе со всеми бегом спустился к воде, не так зная, как догадываясь о предстоящих действиях. Тихоня сразу пристроился рядом с ним, и они уже следом за Тумаком и Большухой, встав на колени напились, черпая пригоршнями воду, холодную прокатывающуюся по нёбу и горлу ледяными приятными шариками, потом плеснули воды себе на головы и умылись.

— А теперь айда, — Тумак встряхнул головой так, что от его взлохмаченной шевелюры и растрёпанной бороды полетели брызги. — Работать пора.

— Ну, и работать, — хмыкнул Сизарь.

Тихоня, уже знавший эту тонкость, что работать на хозяина, а работать — так на себя, рассмеялся вместе со всеми.

В нескольких шагах от них уже так же умывались и пили, здороваясь с Озёрным, ещё мужики и бабы, а там вон ещё…Склон и берег быстро заполнялись людьми и их суетой, которая, впрочем, как быстро приметил Гаор, была вполне осмысленной. И уже не красный, а золотистый солнечный диск показался из-за леса.

— Вы бы ещё купаться вздумали, — встретил их у навеса хозяин. — Я на молитву, чтоб, когда вернусь, всё как надо было. Тумак, понял? Рыжий, успеешь по бабам, делом займись. Гард, пошли.

— Это они по-своему молиться будут, — объяснил Тихоне Сизарь. — Нас не касаемо.

Тихоня понимающе кивнул. Кивнул и Гаор: конечно, там — молитва господская и хозяйская, а Солнце — Небесный Огонь по-Храмовому, Золотой Князь по-нашенски — всем виден и на всех смотрит. И свою молитву он успел прочитать, ещё стоя у воды.

Вокруг кипела суета обустройства, сразу ставшая общей: помоги и тебе помогут, одолжи и сам одолжишься, а заодно и познакомиться, и вспомнить общих знакомых, узнать последние новости по посёлкам и усадьбам, сговориться на ночную ловлю и на прочее, что ночью сподручнее… Тихоню, для всех неизвестного, сразу обступили, дёргая со всех сторон вопросами, и он, растерявшись от обилия незнакомых людей, только крутил головой и неуверенно улыбался.

— Наш это, — перебила общий шум Большуха, — с капитановой усадьбы.

— Галчонок, что ли ча? — спросил кряжистый темнобородый мужчина.

— А то ты, Мовша, сам не видишь? (МОВША — медведь стервятник, большой породы.) — ответил Тумак

Толпа понимающе и, как сразу почувствовал Тихоня, сочувственно зашумела. Кого поселковые называют галчатами, он уже знал и потому улыбнулся уже уверенней.

— И ничего не помнишь? — спросила женщина из Мовшиного посёлка.

— Выжигают им память, — вмешался Гаор

Сочувствие окружающих заметно усилилось. Но коли с новичком всё ясно — не чужак, свой, а что на голозадого смахивает, то не в укор мальцу, потому в галчата и угодил, ну, да ничего, и не такое бывало, глядишь, ещё и вспомнит, найдёт своих — и понятно всё, а дело делать надо, солнце уже вона где, сейчас хозяева с господами с молитвы своей придут, их кормить надо, а у тебя вона так и лежит всё навалом.

Лёгкий разборный купол временного храма заполнился быстро и достаточно плотно. И Коррант снова не смог не оценить предусмотрительность и… да, пожалуй, именно распорядительность нового управляющего Озёрным хозяйством. Рассчитано точно по количеству приехавших: не тесно и не слишком просторно. И даже храмовник приглашён не старый, с хорошим голосом, умеющий не торопиться и не затягивать службу. А Гройна оказалась права: Гарду под возраст почти нет, остальные — мальчишки-подростки, только вон те двое, ну, один, да, точно, уже в полицейских протоколах фигурировал, правда, ничего особого, обычное мальчишеское лихачество с превышением скорости и созданием опасных ситуаций, это неприятно, но терпимо, а вот второй… неприятный. Похоже, из молодых, да ранний.

За всеми этими мыслями он с привычной автоматичностью совершил все положенные движения, произнёс положенные молитвы и на выходе опустил в стоящее блюдо стандартные шесть гемов по древнему завету: «Полудюжину Храму отдай».

Как опять же издавна повелось, выйдя из Храма, немного постояли и поговорили, возобновляя старые знакомства и заводя новые, немного обсудили последние новости, но это уже так, вскользь, основные разговоры будут вечером на отдыхе. Управляющий повторил свою просьбу вложить лохмачам ума, чтоб не вздумали оправляться помимо специально отведённых и оборудованных для этого мест. Что и к ним — господам и хозяевам — это относится и что для них также всё приготовлено, не прозвучало, умному достаточно, да и на жеребьёвке «озёрный капитан» об этом очень доходчиво упоминал. Как и о соблюдении всех остальных правил, запретов и предписаний насчёт размеров ячеек в сетях, запрета на самовольную рубку ивняка для коптилен, а также драк и разного другого непотребства. О неписаных правилах и обычаях не говорили, тут уж лохмачи сами друг за другом последят.

И не спеша, давая рабам время подготовиться, чтобы не начинать декаду с порок и оплеух, разошлись по своим навесам.

Гарда так и распирало желание бежать, что-то делать, и Коррант, искоса поглядев на сына, решил всё же слегка притормозить столь пылкий энтузиазм.

— Про генератор не забыл?

— Ну, пап…

— Без ну. Он на тебе, а остальное тебе Тумак скажет. Здесь он главный.

— Главнее тебя? — не удержался Гард.

— Дурачок ты ещё, — хмыкнул Коррант, — а ещё в инженеры собрался. Знаешь, в чём задачи инженера на производстве?

— Их две. Правильно расставить людей и чётко сформулировать задание, — немного обиженный простотой вопроса ответил Гард. — Ну, я это ещё когда выучил и сдал.

— Вот и выполняй эти две и не забывай третью. Не мешай специалисту, — хохотнул Коррант. — Максимум помощи в минимуме помех. Понял? Беги, там Сизарь не знает, за какую гайку браться. Раскрутит все подряд, так я его за твой недосмотр и выпорю. Когда сделаешь, тогда поешь.

Гард проглотил возражение о недопустимости такой несправедливости и отправился к Сизарю, стоящему над генератором с несчастным видом. Рыжий демонстративно залез под капот фургона, дескать, у него своя работа и к генератору он не никаким боком ни с какой стороны, Тумак… ставит свои конструкции и Тихоня при нём, вот тоже… нашёл отец кого купить, «галчонка», да ещё такого, что чистокровным смотрится, и вечно-то он всего боится, от протянутой руки шарахается. Бабы… ну, бабы они и есть, у них свои дела, и есть хочется, а отец слов не меняет.

Наладить генератор удалось сравнительно быстро и запустился он со второй попытки. Гард с невольной горделивой улыбкой отпустил Сизаря на помощь Тумаку и прошёл под навес, где на походном раскладном столике его уже ждал походный завтрак: жестяная миска с кашей, два куска домашнего хлеба и жестяная кружка с дымящимся чаем. Красава, любуясь его аппетитом, дала ему добавки и достала полотнянку — штаны и рубаху из грубой ткани поселкового изготовления. К удивлению Гарда, переодевались все — и рабы, и свободные, и… отец? Тоже босиком, уже как все, в просторных штанах на шнурке — сразу вспомнилось смешное поселковое название: портки — и рубахе навыпуск.

— Давай, хозяйчик, не копайся, — поторопила его Красава. — Не любит Озёрный, когда к нему в городском лезут.

Гард подчинился и, переодевшись, подошёл к отцу, неуверенно ступая по траве, оказавшейся, когда ты босиком, а не в ботинках, не такой уж и мягкой. Тот с улыбкой оглядел его и кивнул.

— Вот так, сынок.

— Отец, — Гард невольно оглянулся и понизил голос, — но это… это их обычаи…

— Верно, — серьёзным тоном, но улыбаясь, ответил Коррант. — Конь подчиняется всаднику, но только глупый всадник не доверяет коню. Надо точно понимать, где поводья натянуть, а где отпустить.

Гард неуверенно кивнул. Разумеется, он знал эти древние поучения, но ещё никогда не слышал их… такими, в такой ситуации. И раз отец говорит…

— Генератор работает.

— Слышу. А теперь Тихоней займись.

— А…?

— Он плавать не умеет, — усмехнулся Коррант. — Вон с Тумаком пошёл сети замачивать. А то пересохли, могут потрескаться при размотке. Иди с ними. И поможешь, и Тихоню поучишь. И сам поплаваешь. Тумак знает, где что можно.

Гард снова, но уже радостно кивнул и сорвался с места. Коррант негромко рассмеялся вслед сыну. Ну, этого обоим мальчишкам надолго хватит. Так, остальные где? Все при деле.

Потянулись, нет, полетели счастливые, праздничные, несмотря на растущую с каждой долей груду дел, суетливые дни, наполненные солнечным светом, блеском воды, нежданным быстрым дождём, бьющимися в руках рыбами, необыкновенным запахом и вкусом вечерней ухи из свежепойманной рыбы, режущими ладони мокрыми сетями, когда вытягиваешь их из насмешливо колышущейся воды, плаваньем, мягкими незрелыми орехами и кисло-сладкими ягодами прямо с кустов…

Тихоня жадно впитывал этот такой неожиданный пёстрый многоголосый мир. Ни о чём таком он раньше не слышал, не… нет, что-то такое когда-то очень давно у одного из первых хозяев читал, но одно дело — белые листы, испещрённые чёрными значками букв, и совсем другое вот так, въявь, с запахами. Всё интересно, всё радостно, даже боль в порезанных пальцах и натёртых ладонях, дружеские подзатыльники и необидные насмешки над «городским» неумёхой. А разве нет? Так оно и есть, а на правду только дурак обижается. Но вот послал его Рыжий к другому навесу «подмогнуть» там с мотором, и он справился, и уже по-другому на него посмотрели.

— У кого узнал?

— Меня Рыжий учит, — ответил он, вытирая руки ветошкой.

— Рыжий? Это да, мастер. Учись, малец, категорию повысишь.

Он кивнул: да, высокая категория — это для раба лишний шанс пожить чуть подольше.

И «хозяйчик» — Гард — оказался нормальным парнем, без закидонов, а что плавать учил, попросту столкнув в воду, так тот же Тумак тут же рядом оказался, не дал захлебнуться и сказал, что его самого в том, детском ещё посёлке так же учили. Даже не вотчим, а тятька родный взял с собой на рыбалку, вывез на плотике на середину пруда, а пруд большой был, столкнул и велел плыть к берегу, а сам рядом на плоту. Так что… всё как положено, от века заведено.

И новые, странно звучащие слова, названия рыб, растений, снастей как сами собой укладываются в памяти, сцепляясь в фразы, и попадаются знакомые по книгам, и… и похоже, в книги, в ургорскую речь они попали отсюда, из посёлков от…рабов? Это нужно будет потом обдумать, обговорить с Рыжим, но это потом, а сейчас…

— Тихоня, за дровами пошли!

— Иду, хозяйчик.

Они даже не уговаривались, а само собой получилось, что на людях «хозяйчик», а без чужих ушей — по имени. Ну, хозяин — он всегда хозяин, а хозяйские дети — это уж как у кого заведено. Рыжий вон их обоих, особенно на тренировках «молодыми» зовёт и по-армейски: салагами. А здесь тренировок нет, и хозяин запретил и, если честно, то и без них хватает.

Дрова давно заготовлены и выложены в поленницы. Это чтобы самовольных порубок не было — объяснили местные мужики, которые тоже участвовали в ловлях. Хозяйство-то большое, со своим посёлком, само Озеро, лес вокруг, и ещё пруды для молоди на развод и продажи, а пашни нет, только так, огороды и сады при домах, ну, и скотину помаленьку держим, тоже только для себя, а управляющий… Об управляющем говорили со сдержанным одобрением, что молодой, приезжий, но с понятием, работу, конечно, требует, но опять же, с умом, попусту не прижимает, даёт кормиться…

О том, что прежнего прижима нет, много говорили у рабских костров, хотя тоже… по хозяину или господину глядя, те ведь… каждый наособицу, у одного и раньше вольготно — не вольготно, но дышать давал, а у другого как было без продыха, так и сейчас…

Возле поленниц их встретил один из местных, не в полотнянке, а в форме — значит, «при исполнении». Подробно расспросил, для какой коптильни нужны дрова, и показал на дальний угол большой поленницы.

— Отсюда берите.

Как он их различает? На взгляд Тихони все поленья одинаковые, и Гард, как он сразу заметил, тоже не знает. Но, наклонившись, ощутил слабый и… да, приятный и даже… знакомый запах, и вдохнул его уже специально. Мужик заметил и коротко засмеялся.

— Правильно, паря, они самые и есть. Вспомнил?

Тихоня действительно вспомнил, что так пахла дорогая копчёная рыба, которую изредка покупал один из его хозяев, но промолчал, неопределённо поведя головой, не соглашаясь и не споря. Гард уже уходил со своей, сделанной ему, вязанкой, и мужик, помогая связать поленья и взвалить на плечо, тихо, почти шёпотом сказал.

— Ничо, паря. Раз вспоминать начал, так дальше само пойдёт. Нашенский ты, — и громко. — Давай, малец, догоняй хозяйчика, а то ввалят.

Тихоня послушно — ведь и, правда, по делу сказано — почти бегом кинулся вслед за Гардом.

Гарду тоже нравилось это такое неожиданное и почти настоящее приключение. Одна ночная ловля чего стоит. Плыть по тёмной почти смоляной глади, ставить сети с большими ячеями на очень большую рыбу, и не по-спортивному, как в училищном бассейне, где главное — побыстрее, а держа равнение и бесшумно, чтобы не завернуть сеть ненужным сейчас углом и не вспугнуть добычу хлюпаньем и шлепками, а потом так же сообща уже в утренней золотисто-розовой воде плыть и тянуть тяжёлую сеть, сопротивляющуюся как живую, потому что заполнена застрявшими в ячеях серебристо-зелёными большими рыбинами, и некоторые с тёмной, почти чёрной спиной, а, ещё до ловли говорили, что это самая ценная добыча. Сеть общая, ставили и снимали сообща, и старший по ловле местный мужик самолично делит и раздаёт улов участникам, совсем как в учебнике истории про Тёмные века, когда короли лично ходили в походы и лично делили трофеи между воинами. А что этот Старший — раб, в ошейнике, лохматый и бородатый або… нет, получить от него одобрительный кивок и жест, указывающий на целых три, ну вот, опять название забыл, да, ладно, это неважно, огромные, не рыбы, и даже не рыбины, а рыбищи, по-настоящему больших, Тумак, Сизарь и Рыжий пришли помогать, и каждый взял по одной, потому как две сразу неподъёмны даже им, и отец сказал, что молодец, справился, нет, ему будет чем похвастаться в училищной курилке для старшекурсников, из всех «хозяйчиков» только его взяли, увидев, как он плавает…

— Всё правильно, сынок, — Коррант с удовольствием рассматривал возбуждённо радостного сына. — Только Гирру не так подробно рассказывай, а то он лопнет от зависти, останешься без брата.

Гард охотно рассмеялся, но тут же сказал, неуверенно и явно желая услышать от отца опровержение.

— Гирр не слишком любит братьев, ни меня, ни Гриданга.

— Да, — кивнул Коррант. — Он непочтителен к старшему и незаботлив о младшем. Ты прав.

— Это…

— Не лечится, — вздохнул Коррант и доверительно, как… как равному: — В чём-то где-то я напортачил. Так что и Гирр будет на тебе, ты старший.

— Но, отец…

— По новым законам вы равны, и тебе быть наследником сейчас и главой в будущем, — твёрдо, как об окончательно решённом, а ведь так оно и есть, сказал Коррант, зорко посмотрел на озадаченное и даже огорчённое лицо старшего сына и улыбнулся. — Ничего, сынок, я думаю, у тебя будет много времени, чтобы привыкнуть и научиться.

Гард послушно, но не слишком уверенно кивнул. Да, конечно, воля отца священна, и по новым законам… А вот кстати, пока они вдвоём и рядом никого нет…

— Отец, а вот эти новые законы… они…

— Законы не обсуждаются, им подчиняются — сразу перебил его Коррант. — Вот вырастешь, добьёшься, станешь верховником, там с ними вместе и будешь обсуждать законы. До их принятия. А как Глава подпишет, так и они ни слова, ни мысли против не скажут. Понял?

— Да, я знаю, — кивнул Гард. — Но… Вот… Он невольно оглянулся и понизил голос:

— Вот многие против.

— Такие всегда найдутся, — внешне спокойно согласился отец. — Ну и что?

— Он говорит, что эти законы разрушат страну, и вообще…

Гард ждал вопроса о личности сказавшего, но отец молчал, и он несколько сбивчиво и всё более неуверенно пересказал услышанное о недовольстве и Ведомства Крови, и Экономического, и Рабского новыми законами и распоряжениями, что это либерализм, что либералы засели на самом верху, и что все честные люди, которым дороги традиции и основы, должны объединиться… Отец слушал очень внимательно, не перебивая, но Гард чувствовал, что молчание неодобрительное, и замолчал, не окончив фразы.

— И что ты ему ответил? — по-прежнему очень спокойно спросил Коррант.

— Ничего, — вздохнул Гард. — Я не успел даже дослушать, прибежал Тихоня, что меня зовут к генератору. Ну, я сразу…

— Тихоня был с тобой?

— Да, в начале, но… этот сказал, что клеймёных нельзя и близко подпускать, и Тихоня сразу ушёл, а потом прибежал за мной.

— И что там с генератором оказалось? — в голосе Корранта прозвучала еле заметная насмешка.

— Да ничего особенного, Сизарь его стал протирать и все тумблеры перекрутил, ну… Объяснял ему, объяснял, а он… то умный, а то дурак дураком, — и Гард с искренней обидой не удержался от жалобы. — А Рыжий только зубы скалит, что генератор не его забота, и что дурака и в Храме бьют.

— В этом он прав, — Коррант кивнул. — Ну…

— Ну… я не знаю, что на такое говорить. Скажешь, что согласен, то получается, что ты против законов и власти, а начнёшь спорить, так ты против традиций и за либералов. Что так плохо, что этак. Отец…

— Хорошо, что сам понимаешь, — серьёзно сказал Коррант. — Однако, какой разносторонний… молодой человек. Про все ведомства знает. В этот раз тебя выручили, а в будущем… сразу уходи, под любым предлогом. Гард радостно кивнул.

— Да, я понял. У нас в училище есть несколько таких, ну, на каждом курсе и в старших классах. Так с нашим, ну, на нашем курсе, мы вот стоим, курим там, болтаем обо всём, а как он подойдёт, сразу на похабные анекдоты переходим

— Неплохо, — одобрил отец. — Но учти, они могут и в паре, и в тройке работать.

— Да, у нас был и второй, всё предлагал собраться тесным кругом единомышленников, ну, обсудить и начать действовать. Но он три экзамена подряд завалил, и его отчислили. А в Университете, говорят, особенно на историческом и философском, они табунами ходят.

— И не только там, — вздохнул отец.

Гард, польщённый таким доверием, ждал продолжения, но отец, немного помолчав, ограничился повтором:

— Молодец, что сам понял, — непонятно усмехнулся. — И держись от него подальше, целее будешь. Во всех смыслах. Иди, Тумак тебе скажет, что делать. Гард кивнул и убежал.

Коррант задумчиво смотрел ему вслед. Да, это то, чего он боится и от чего не убережёшь и не укроешь сына. Даже если оставить его в усадьбе и не выпускать за забор, как… даже не раба, а Джадда. Хорошо, что мальчишка многое и сам понимает, и очень хорошо, что рабы тоже всё понимают и на его стороне. А этот… «молодой да ранний» ещё и дурак. То-то уже с мостков падал, но, кажется, так ничего и не понял. Поговорить с его отцом… А зачем? Огонь справедлив, и за какие грехи предков дал в общем-то приличному человеку сына-стукача… только Огню и ведомо. «Иди к Огню своим путём и не заслоняй другому его дорогу». «Огонь хранит человека для предназначенного ему». Даже не со школы, с дедовского голоса помнит.

Коррант оглядел суетящийся в рутинной гонке Большой Рыбной Заготовки — именно так, все слова заглавные — многоголосый разноцветный берег и усмехнулся. Да, не то место выбрал для своих… упражнений «молодой да ранний». Здесь у него шансов нет. Взрослые всё понимают и на такую чепуху не поведутся, даже просто не пустят в свою компанию, а подходящие по возрасту… автолихач не вылезает из воды, осваивая придонные мордушки, Гард занят генератором и, ну, там и Рыжий, и Тихоня, да, у мальчишки явно тут свой опыт есть, у прежнего хозяина, конечно, мог многое узнать и понять, сообразил же сразу и куда идёт разговор и как вывести из него, не вызвав подозрений, а остальные — мелюзга и тоже под присмотром. Так что… влепят паршивцу незачёт по теме «работа с населением», а дурака и в Храме бьют.

Подошёл знакомый управляющий и, встав рядом, закурил. Коррант кивком ответил на безмолвное приветствие и также достал сигареты.

— Повезло с погодой.

— Да, совсем не плохо

— Много заготовили?

— Лимит уже выбрали, а ещё двое суток на мелочь. У вас?

— Так же. Но большой ночной больше не будет.

— Да, так и на жеребьёвке предупреждали, что одна на декаду. У вас кто пряности в букет собирал? Очень своеобразный запах.

— Бабы на кухне, есть там у меня одна… экспериментаторша.

— И наверняка совсем девчонка, — понимающе усмехнулся управляющий. — Старухи консервативны.

— Да вы правы. Мгновение… — Коррант оглядел берег уже внимательнее и крикнул: — Тихоня!

— Да, хозяин! — сразу откликнулся, подбегая, молодой полуголый черноволосый раб.

— Беги к Большухе, возьми там, что от малушиного мешочка осталось и бегом сюда.

— Да, хозяин, слушаюсь, хозяин. И Тихоня мгновенно исчез.

— Ваш бастард? — негромко с непонятной интонацией не то удивления, не то осуждения спросил управляющий, провожая взглядом бросившегося выполнять приказ раба.

— Нет, в Аргате шёл в придачу к машине, — честно ответил Коррант. — Смотрится, да, чистокровным. Новый понимающий кивок.

— Что сброшено, уже не подберёшь. Старая мудрость. Хотя сейчас многие начали искать и выкупать. Своя кровь всё-таки и в ошейнике… своя.

— Но это как вырастишь, — возразил Коррант. — Нет худшего кровника, чем обиженный родич. Тоже давно известно.

— Кровные узы только кожаный ошейник разрежет, — поддержал управляющий. — Да, кого припекает, так Королевскую Долину. Но… она далеко.

— От неё чем дальше, тем лучше, — согласился Коррант.

Подбежал Тихоня с маленьким полотняным мешочком, издающим терпкий приятный запах.

— Вот, хозяин. Коррант забрал мешочек и коротким взмахом руки отпустил раба.

— Держите, — он отдал мешочек собеседнику. — Букет действительно интересный.

Запасы он как раз утром пересматривал, тот мешочек был заметно больше, а, значит, Большуха, сразу обо всём догадавшись, не отдала, а отсыпала, ну, на то она и старшая по хозяйству, чтобы всё сразу понимать и устраивать наилучшим образом.

День за днём и ночь за ночью. Да, такого у него ещё в жизни не было, и, как догадывался Гаор, вряд ли ещё будет. Его сдавать в аренду на чужие ловли, как Тумака, не станут, такая уж у него работа, не Тихоню же вместо него в рейсы отправлять. Хотя ничего малец, выправился, приняли его, а что многого не знает да не умеет, так «галчонку» снисхождение сделают. И интересные вещи у ночных костров да на общей вязке сетей можно услышать. Не просто пайки да выдачи увеличили, а в обычаях прижимать меньше стали. Да хоть с теми же песнями. Раньше вовсе запрещали, а теперь пойте, но чтоб слова понятными были.

— Это как?

— Да хоть «Вечерний звон».

— Да уж, и сердечно, и…

— То-то же.

— А по-нашенски…

— В лес уйди, там и голоси.

— А наш никаким не препятствует.

— Ну да, потому как понимает.

К удивлению Гаора, Тихоня оказался неплохим певцом и знатоком многих песен. Не нашенских, понятно — да ты сам подумай, откуда галчонку нашенское знать, память-то, вон, говорят, выжигают им, ох, матери набольшие, ужас-то какой, это чтоб мамку забыл, ну да — а ихних, но тоже, сердечных. И его пение охотно поддерживали, запоминая с голоса и слова, и мелодию, сразу переходя на многоголосие. Господа с хозяевами — управляющие и усадебники — не препятствовали и не вмешивались, у них свои костры и свои разговоры.

Гард так уматывался за день, что, едва дойдя до навеса, плюхался на спальный мешок и засыпал, даже не успев раздеться и заползти внутрь. А просыпался уже почему-то лёжа, как положено. А вот кто его раздел, да уложил… ну, никак не вспомнить, да опять же не до воспоминаний. Уже обратная укладка началась. А Рыжего отец отправил чем-то там помочь в гараже у местного управляющего, а их — ни его, ни Тихоню — не пустил.

— Отец… И в ответ, даже не дав договорить, неожиданно жёсткое:

— Будь на глазах.

Гард не сразу, но сообразил, что это из-за того… говоруна, вон же, бродит, ищет, с кем поболтать, а всем не до него, у всех дел невпроворот.

Гараж местного управляющего удивил и даже поразил Гаора. Не только своими размерами, количеством и разнообразием техники, но и работавшим там механиком — крепким полуседым мужчиной в редкой щетине и с… клеймом «кубиком». Убийца и в механиках? Интересно.

Гаора он встретил неприветливо, пробурчав, что просил помощника, а не подсобника, пол кому помыть он и сам найдёт, но потом, поглядев на руки Гаора, даже в лице изменился и потребовал:

— Лоб покажи! Гаор спокойно приподнял чёлку, показывая своё клеймо.

— Эт-то что? — искренне удивился механик. — Впервые вижу. Гаор усмехнулся: давненько ему не приходилось это объяснять.

— Я бастард, продан отцом за долги наследника рода. Статью назвать?

— Ты эту лапшу другому кому повесь, — зло оскалился механик. — Бранзулетки за что получил?

— Чего я получил? — искренне не понял Гаор.

— Малолетку-то не строй. Тебе ж квадрат с крестом положен.

Квадрат с крестом? Как у Джадда? Стоп, Седой ещё тогда, в первый его рабский день ему рассказывал, объяснял: такое клеймо у пленных и за измену Родине.

— А за это и врезать можно, — не угрожая, а предупреждая, очень спокойно ответил Гаор. — Ты спросил, я ответил. Теперь ты ответь. Что такое бранзулетки, спрашиваю.

Механик снова, внимательно оглядел его с ног до головы, как бы примериваясь и оценивая свои и противника перспективы в драке, и тоже подчёркнуто спокойно ответил:

— Следы у тебя. От спецнаручников.

Гаор невольно опустил глаза, разглядывая свои руки, так и оставшиеся с той… с того… вдавленные не в кожу, в тело полоски, кольцом охватившие запястья. А механик продолжал:

— От браслетов, ну, обычных наручников, хоть год в них просидишь, за декаду, ну, за две сойдут, а от этих… бранзулеток… сутки в них, и на всю оставшуюся жизнь след. Такие только в Тихой Конторе, ну, и у спецуры бывает.

Сглотнув, поднимавшийся к горлу комок, загнав вглубь непрошенные ненужные и опасные воспоминания, Гаор поймал уже даже опасливый взгляд механика и на его вопрос: «Так за что?» — по-прежнему спокойно ответил:

— А тебе зачем? — и усмехнулся. — Храмовые уроки помнишь? Лишние знания жизнь укорачивают. Механик отвёл глаза и кивнул.

Дальше они работали молча и каждый сам по себе. Механик показал ему несколько машин, нуждавшихся в проверке и регулировке, и занялся своими. Поломки, вернее, неполадки были настолько пустяковыми, что Гаор заподозрил подставу. Вернее, проверку. Кто-то, а скорее всего, местный управляющий — а кто ещё мог попросить хозяина о такой услуге — хотел… что? Проверить квалификацию чужого раба? Глупо. Показать своему, тоже весьма непростому, ведь недаром местные мужики ни словом ни о гараже, ни о механике не обмолвились…

И одновременно — как скажи караулил — Гаор закончил возиться с последней из указанных ему машин, и в гараж вошёл управляющий. Быстро и очень толково проверил работу Гаора, выразил сдержанное одобрение, осчастливил пачкой дорогих сигарет и отпустил к хозяину. Гаор столь же сдержанно, согласно уставу, поблагодарил господина и удалился, прикидывая про себя, у кого бы из местных поинтересоваться, что они об этом механике знают и почему молчат. А в гараже состоялся негромкий краткий разговор.

— Ну?

— Клеймо — звезда на пять лучей. Сказал, что бастард и продан за долги наследника. Про бранзулетки не знал, сам удивился.

— Дело знает?

— Да, отменно. Можно было и посложнее.

— Понятно. Хорошо, — ещё одна пачка сигарет перекочевала из кармана френча управляющего в ладонь механика. — Работай.

— Спасибо, господин.

Выйдя из гаража управляющий прислушался к доносившемуся с берега шуму и, не услышав ничего, что требовало бы его внимания, пошёл к новеньким морозильным и холодильным камерам, недавно поставленным рядом со старинными ледниками: надо проверить, как держится температура, завтра как раз интенданты армейские приедут, а с Центральных складов… нет, там время ещё есть. А с этим капитаном, как его, да, Коррантом, надо будет поосторожнее, похоже отставник интересные связи сохранил, если таких рабов в открытую держит. Да ещё, говорят, в усадьбе у него пленный айгрин, что уже совсем интересно. И очень удачно, что берег с утра опустеет, декаду, а то и полторы дать Озеру отдохнуть и продолжить свои заготовки. Если, конечно, никакого форс-мажора не приключится. Вот только «чёрные береты» могут за рыбой прикатить. Прожорлива спецура и любит не просто дармовое, а обязательно отобранное. Да ещё чтоб с кровью и стрельбой. Ну, корзинка свежего засола в холодильнике на КПП для них приготовлена, дороги все перекрыты, на тропках ребятня дежурит и предупредит. Отобьёмся.

По дороге от местного гаража к своему навесу Гаор завернул в «курилку», сделанную, как и отхожие места, явно по армейскому образцу. Господам с хозяевами дозволялось курить везде. Двое местных мужиков, куривших самокрутки, охотно приняли Гаора в круг, а, увидев пачку, почти в один голос хмыкнули:

— Никак на нашего сработал? Гаор кивнул и уточнил:

— Машины в гараже малость подрегулировал. Последовали понимающие кивки и с плохо скрытой хитрецой вопрос:

— И сколько от механика огрёб?

— С чего бы это? — искренне удивился Гаор. — У него своя работа, у меня своя.

— Значит, в сам деле мастер, — переглянулись они. — А то бывает. Пришлют ему в помощь, а неумёха окажется, ну, он и метелит.

— Не учит? — уточнил Гаор.

— Своё дело знает, а учить, да, не любит.

— Ну, с кубиком они все… такие да таковские.

— И сильно лютует? — поинтересовался Гаор.

— Ну, он по приказу только. А наш с понятием и меру знает.

— Меру знать — великое дело, — согласился Гаор.

И, докурив сигареты в согласном дружелюбном молчании, разошлись по своим делам.

Про себя Гаор отметил, что эти двое на его руки не смотрели: то ли не знают, то ли им не в новинку и по хрену, а вот ему теперь надо в памяти держать, что заработал ко всем своим шрамам, клейму и ошейнику ещё одну примету, и весьма многозначащую для знающего. И не забыть у Тихони руки посмотреть и, если да, то предупредить мальца, а в усадьбе у Джадда… есть у него? Наверняка есть, этот говорил о пленных, но посмотрим.

И привычно отложив сделанную в уме заметку-памятку в папку, с ходу включился в суету укладки и подготовки к поездке. Клади-то меньше не стало, даже прибавилось.

Выезжали опять перед рассветом. Чтобы, как объяснил Тумак, успеть не только вернуться засветло, но и сразу распихать добычу в домашний ледник, наладить свою коптильню и провесить на сушку. Обещать-то обещали всё подготовить, но везём больше, чем думали, кто ж знал, что Озёрный так расщедрится, ну, так и мы поблагодарить успели, а как приедем, то не завалимся, а забегаем, всем работы хватит.

В кузове стало совсем тесно, еле-еле удалось даже не лежанки, а как норы между мешков и бочек соорудить, чтоб люди залезли и легли. Эти тесные тёмные пролазы так неприятно напомнили Гаору Сторрамовский «ящик», не будь помянут, что место за рулём вместо отдыха даже радовало. Хотя ночь выдалась… скажем так, не самая простая, а кое-чем и весьма приятная.

Озёрного Хозяина благодарили все вместе в самую полночь под круглой и кажущейся очень большой луной, поэтому заодно и Ночной Хозяйке воздали должное, чтоб ни мужская, ни женская силы не пострадали от неуважения: обидчива Мать-Луна. И ревнива.

Гаор тряхнул головой, прогоняя не столько сон, сколько воспоминания, и покосился на сидящего рядом Гарда. Ишь как «хозяйчика» распирает вопросами, как ему хочется узнать, что там и как там рабы ночью на озёрных островах делали. Ну так, обойдёшься, салажонок, закрыто это для голозадых, даже Тихоню не до всего допустили, но того, правда, по возрасту окоротили, потому, как и в силу не вошёл, и «галчонок», и не полностью вернулся.

Гард, заметив взгляд Рыжего, поёрзал, осторожно поглядел на отца. Вроде спит. Но… когда он ночью схватился было бежать вслед за Тихоней и остальными рабами на берег, отец очень жёстко «командирским» тоном скомандовал:

— Стой!

— Отец…

— Ты там не нужен. И тебе там не нужно. Ложись и спи!

Отец говорил рублеными фразами, исключавшими не только спор, но и вопросы. И он подчинился, а, когда он уже разделся и залез в свой мешок, отец, сидя на своём, закурил и уже негромко, другим, более мягким тоном, как бы объясняя, повторил:

— Тебе там не нужно, — и после двух затяжек добавил: — И опасно. Спи. Ты спал, ничего не видел, не слышал и не знаешь. Спи.

Он послушно закрыл глаза и действительно заснул под еле доносящееся с озера протяжное многоголосое пение. А утром… утром было не до расспросов в суете последних хлопот и отправки. Вот он и постарался сесть в кабину между отцом и Рыжим, чтобы, когда отец заснёт, раскрутить Рыжего на объяснения или, ну хотя бы, на намёки. Попробовать, что ли…

— Рыжий…

В ответ неопределённое, но не сердитое хмыканье. А… ну да, там вон поворот крутой просматривается, не до разговора сейчас, ну, это долей на три-пять, подождём… ага, прошли, дальше по прямому и ровному, можно и поболтать.

— А вот ночью…?

Он специально не договорил, чтобы Рыжий закончил фразу за него и тем самым перешёл к рассказу, а в ответ неожиданно и очень искренне:

— А что, ночью что-то было?

Рыжий даже от дороги отвернулся и посмотрел на Гарда такими честными глазами, что тот задохнулся от негодования. А Гаор, уже откровенно насмешничая, продолжил:

— Надо же, самое интересное я, значит, проспал. Негромко и коротко, не открывая глаз, рассмеялся Коррант и спросил:

— Хорошо поспал, Рыжий?

— Лучше всех, хозяин, — весело ответил Гаор.

Теперь смеялись оба, и Гард понял, что ничего у него с расспросами не получится: ведь наверняка Рыжий и Тихоне запретил говорить, а Тихоня Рыжего боится и никогда против его приказа не пойдёт. Вот тоже… как там в книге, да, вот: «тварь дрожащая», всего-то он боится, от всех шарахается, без приказа не вдохнёт, не выдохнет, даже Трёпку с оглядкой тискает, хотя та никому, кроме него, не нужна.

Тихоня спокойно спал в сооружённом для него тесном даже не закутке, а… а в узком и точно под его рост пространстве между мешками, и теснота совсем не тяготила его, а запах от заполнявшей мешки подсушенной рыбы был даже приятен, напоминая о необыкновенных днях и восхитительной, чего там, ночи. Да, конечно, он понимал, что кое-что от него скрыли, но не обижался, потому как честно сказали, что молод он ещё для такого. Так ведь и в Храме есть молитвы и обряды для всех, а есть и только для храмовников, а что круглый заросший густым лесом дальний остров — это местный, нашенский, как обмолвились, храм, он сразу и до объяснения понял, нет, почувствовал, да и остального ему вполне хватило, хоть и, как любил приговаривать один из его давних, ещё из самых первых, хозяев, «концептуально ничего нового в этом процессе не существует», но вот ощущались эти… нет, не действия, а действа именно новыми, и не просто тем, что обыденно называется, почему-то не хотелось даже про себя в полусне произносить те слова, а, да, именно обрядом, церемонией приобщения… к чему? К чёрной ночной воде и широкой серебряной полосе лунной дорожки, шелесту листвы и плеску рыбы, крикам ночных птиц и сливающимся с этими звуками пением, когда казалось, что это сама земля пела, и вода, и луна, круглая и белая, и действительно чем-то похожая на женское лицо, не доброе, а… правильно, благосклонное. И холодок влажной от росы травы, и тепло от прогревшейся за день под солнцем земли, и шёпоты, вздохи и смешки рядом и вдалеке… И… и… Тут всё моё, и я отсюда родом… нет, мы, мы отсюда родом… из этой воды, из этой земли, из этого лунного света… нет, ритм нарушен, без рифмы можно и обойтись, есть и такой стиль, а вот ритм обязателен…

Тихоня улыбнулся, не открывая глаз, потёрся щекой о мешок, вдыхая волшебный, да что там, пьянящий запах… Всё хорошо, и лучше не бывает. И не надо…

Дорога вползала на холм против солнца, и возникший впереди на вершине силуэт машины — армейской «коробочки» — показался чёрным. Гаор невольно вздрогнул и напрягся. Спецура?! Коррант не шевельнулся, только еле слышно приказал сыну:

— Закрой глаза, — и пояснил: — Ты спишь. Гард, ничего не понимая, подчинился.

Две машины стремительно сблизились и… и разъехались, чиркнув бортами по придорожным кустам. И оба — раб и хозяин — одновременно выдохнули с одинаковым облегчением.

— Тоже за рыбой… — с неопределённой интонацией хмыкнул Гаор.

— А больше им ничего там не дадут, — так же непонятно, осуждая или одобряя, ответил Коррант.

И оба молча вспомнили слышанные у костров обмолвки и намёки, что новый управляющий сумел поставить себя так, что помимо него не то что рыбёшка, чешуйка рыбная не уйдёт, и что дальше КПП без его слова, как в старой песне поётся, «ни пешему, ни конному, ни оружному» шагу не сделать. Как и о том случае, когда решили такие… «ухари в беретах» рвануть в объезд КПП, самовольно то ли половить, то ли даже поглушить рыбу… и ни хрена! Сразу влетели в отводной полузаросший канал и завязли, чуть ли не совсем, ну, с крышей, поволокло их на топь, нет, конечно, набежали, вытащили, управляющий им потом, говорят, штраф выписал и по инстанции отправил, а что уж там решили… не наше дело, а дорогу ту объездную дополнительно загородили, завалили… Рассказывалось всё это со смешками, ухмылками и подмигиванием. Все всё знают, всё понимают, так и говорить вслух незачем.

Выехали они одними из первых, скорость приличная, так что возможных попутчиков заметно опередили, а встречные появились, только уже в своём секторе.

А вон уже совсем знакомые, можно сказать, свои родные приметные деревья и съезды к другим усадьбам, ну… ну вот и они — усадебные ворота. Гаор остановил машину, проснулся, вздрогнув, и завертел головою Гард.

— Уже? — вырвалось у него.

— Уже-уже, — засмеялся, выходя из кабины, Коррант.

Гаор коротко гуднул, залился лаем Полкан, над воротами показалась встрёпанная голова Лузги. В кузове кряхтели и ворочались. Всё, они дома!

Раскинувшаяся от восхода до заката и от полночи на полдень, покрытая лесами и полями, усыпанная посёлками, городами и городками, изрезанная реками и речушками, огромная — от центра до любой границы на машине почти полную декаду добираться — и любимая, потому что своя родная и отчая, великая и могучая, как учили в школе, и как все, ну, большинство-то точно, её жители искренне верили — Ургайя жила почти прежней привычной и потому удобной жизнью. И как величественное панно складывается из мелких, даже мельчайших — по сравнению со всей картиной — цветных стёклышек и камушков, так и жизнь страны складывается из поступков десятков, сотен, тысяч и миллионов людей, каждый из которых блюдет свои, важные только для него интересы.

Посыпавшиеся в этом году распоряжения и инструкции многим не нравились. Хотя бы уже тем, что незначительно, но меняли устоявшиеся порядки. Но возражать, во всяком случае в открытую, никто не рисковал — дурака и в Храме бьют, а вот втихую спустить на тормозах и не слишком рьяно исполнять… это умели многие.

Сторрам задумчиво перечитал аккуратно разграфлённый заполненный цифрами лист и поднял глаза на сидящего напротив Гархема.

— Я думал, обойдётся дороже. Гархем кивнул.

— Да, полковник. Весьма толково рассчитано. Можно, — он позволил себе улыбнуться, — и поощрить.

— Вы правы. Но не впрямую, а через ларёк.

— Разумеется. Из всех вариантов предпочтителен не лучший, а оптимальный.

Оба рассмеялись давней шутке. Сторрам подписал смету содержания — да, конечно, «опекаемых» и никаких «рабов» и прочей, как было сказано в устных дополнениях, архаичной вульгарности — и взял следующий лист. Гархем продолжал сидеть неподвижно и даже сохраняя на лице лёгкую вежливую улыбку, но Сторрам знал его слишком давно и хорошо и потому почувствовал его напряжение. Ну, конечно, этот перечень мероприятий по выполнению распоряжений всё того же Ведомства составлял он лично. И насколько начальник, нет, бери выше, командир, согласится с его выкладками и предложениями значат для него очень много. Гораздо больше суммы, которая встанет в ведомости выплат зарплаты и премий наёмному персоналу.

Сторрам читал быстро, но внимательно. Что ж… привычный распорядок почти не нарушается, затраты небольшие и перекрываются экономией на зарплате надзирателей, штат которых можно и нужно сократить, убираются доплаты за дежурства ночью и в выходные… вполне разумно.

— Разумно, — повторил он вслух, накладывая одобрительную резолюцию. — Списки и инструкции конкретизируйте самостоятельно.

— Благодарю, — склонил голову Гархем.

— А всю канцелярщину с прозвищами и прочим… Вот пусть он же и сделает.

Гархем снова кивнул, показывая, что понимает, о ком идёт речь и позволил себе ещё одну улыбку.

— К тому же ему никого к себе вызывать не нужно.

— Да, — согласился Сторрам. — Черновик пусть там внизу и составит. И переместите всё необходимое в его… — ещё одна улыбка, — кабинет.

— Я немедленно распоряжусь, — Гархем встал, демонстрируя рабочее рвение в тщательно дозированной на грани насмешки мере.

Сторрам с удовольствием поддержал невинную игру, столь же дозированно изобразив строгого, но справедливого командира.

Гархема сменила секретарь и, получив все бумаги для надлежащего оформления, регистрации и прочего, вышла. Сторрам встал и подошёл к панорамному окну, оглядел кишащий людьми и машинами рабочий двор. Нет, все эти… новшества не разрушат, не должны разрушить уже сложившуюся гармонию бесперебойно работающей машины. Слишком много он в неё вложил. Разрушать всегда легче и быстрее, один умелый сапёр, брикет взрывчатки на полудюжину камней весом, несколько долей на закладку и активацию, и от многоэтажного дома, результата полусезона, полных пяти декад, а то и больше, труда множества строителей, отделочников, архитекторов — аггел всех возьми! — остаётся груда развалин. А ведь все эти… указания и распоряжения, те же мины. Ну, так, постараемся сделать грядущие взрывы направленными не на нас, а в полезную или хотя бы безвредную сторону.

Что начальство — называть про себя их хозяевами он так и не привык — одобрило его выкладки, Ворон понял по отсутствию наказания и приказа переделать. Вот и отлично. Ловкий ход, подсказанный старшей по кухне Маманей, что заказывать надо «чёрной» крупы побольше, её считают кормовой и бросовой, дикуша по-нашенски, а она и дешевле, и пользительней, а на разницу можно чего другого прибавить, оказался весьма и даже очень. С крупами хорошо получилось: дорогого риса-салтыка — и круглого и длиннозёрного — ни на гем не прибавилось, а чёрной гречи-дикуши и жёлтого проса-пшена, что считаются кормовыми, побольше, и армейских «серого» овса-зернети и «жемчужного» ячменя-жита, как и раньше. Экономия получилась такой, что её удалось ненавязчиво распихать по другим статьям необременительно для начальства. Прошло и с рук сошло! Разумеется, все нашенские названия круп и других продуктов нигде, кроме как в его памяти, не зафиксировались, а уж пояснения о назначении некоторых блюд, что не всякая каша на каждый день пойдёт, это уж совсем никому и незачем… Да, а вот Рыжему бы понравилось, уж он бы повыспросил во всех подробностях. Вот ведь парень был, так и остался в памяти…

Ворон усмехнулся, ещё раз перепроверил итог сделанного уже с учётом новых годовых, сезонных и дневных норм ежедекадного расклада пищевого обеспечения опекаемого контингента — вот ведь… лицемеры! Обозвать рабов опекаемыми, а хозяев опекунами… как будто смена названия что-то меняет по сути — и твёрдо вывел итоговые цифры, подчеркнув, как и положено, тройной чертой.

И уже буквально за долю до сигнала на обед распахнулась дверь и четверо рабов под командованием лично Гархема втащили и поставили вдоль стены несколько шкафов с каталожными ящиками. Разумеется, Ворон встал при первом же появлении начальства и теперь молча наблюдал, как его закуток становится настолько тесным… так, это ж какую ещё канцелярщину на него сейчас повесят? Поистине, чем лучше работаешь, тем больше на тебя взваливают.

Стоявший в дверях Гархем шевелением пальца отпустил закончивших установку грузчиков и шагнул к столу, закрыв за собой дверь. Ворон насторожился, сохраняя привычное спокойное даже равнодушное выражение. На стол перед ним лёг пластиковый планшет с зажатыми внутри листами и прикреплённым на тонком шнурке карандашом с ластиком. Подчиняясь повелительному жесту всесильного управляющего, Ворон открыл планшет. Так, верхний лист уже разграфлен на четыре колонки. Указующий перст и негромкий голос:

— Номер… прозвище… прозвище отца… прозвище матери… Любое сочетание звуков, кроме ругани. Если точно помнят номера, указывать перед прозвищем. Только точно. Заполнять внизу. Завтра перенести в карточки, — и кивок в сторону шкафов. — Сегодня работать со списком.

— Да, господин управляющий, — ошеломлённо склонил голову Ворон, всё ещё не в силах осмыслить услышанное.

— Декадный расклад готов?

— Да, господин управляющий, — Ворон отдал законченную работу. Быстрый, всё замечающий пробег начальственного взгляда по листу, кивок.

— Хорошо. Ступай.

Ворон взял планшет и одновременно с загремевшим звонком вышел из своего закутка.

Как всегда, надзирателям все положенные указания и инструкции уже выданы, и его пропустили вниз, даже будто не заметив такого нарушения, как пронос неположенного. Войдя в спальню, Ворон положил планшет на свою койку и поспешил в столовую к Матери и Старшему. Они, стоя у двери, уже ждали его.

— Ну, — сразу спросила Мать. — Чего ещё удумали?

— Велено всех переписать с номерами и прозвищами, — Ворон успел всё-таки не так обдумать, как прикинуть порядок действий. — И номера и прозвища родителей. За сегодня надо успеть. Начну с дневальных, а после ужина остальных. Старший кивнул.

— Ну, раз велено… А только на хрена?

Ворон только пожал плечами, хотя очень хотелось выругаться. Мать погладила его по плечу.

— Иди ешь.

Остальные будто не заметили ничего, и обед прошёл как обычно. И на построении Ворон встал где всегда, но после крика Старшего: «Айда работать!» — не пошёл с остальными к выходу, а вернулся в спальню.

Так, и с чего начать? Вернее, с кого. И не задумываться о причинах такой любознательности. Для чего бы эта информация о происхождении рабов не понадобилась господам, но ясно, что инициатива не Гархема и даже не Сторрама, они, как и он сам, только исполнители чужой и — любой приказ не к добру, это любой подчинённый, хоть в ошейнике, хоть без оного, подтвердит — недоброй воли. Явно с самого верху такое могли спустить. Значит… значит, что? Пишем, как есть? Вернее, как скажут. Про номера родителей велено только если точно помнят, стоп-стоп, номера могут быть в картах, и, если выявится расхождение… значит, по родителям пишем только прозвища. А что писать про себя? Пока проставим свой номер, нынешнее прозвище, а родителей… завтра посмотрим карту, хотя… хотя нет, имена, только личные имена, без упоминания семейного и родового он может вписать и сейчас. Вот так.

А теперь подготовим хотя бы вчерне и начнём… с матерей. Матуня, Маанька и Маманя, а Мать, Матуху и Мамушку запишем после ужина, для них оставим пустые строчки, конечно, чтобы никого не упустить, лучше писать по бригадам, теперь тогда кухонная бригада, нет, теперь строчка Старшего, всё же тоже начальство, а уже после него по бригадам.

Ворон оглядел получившиеся строчки и подозвал наблюдавших за ним дневальных.

— Парни, идите сюда.

Видимо, то ли Мать, то ли Старший уже предупредили остальных, и работа пошла без задержек и лишних объяснений.

Дневальные мужской спальни, дневальные женской спальни, кухонная бригада, постоянные, сменные…

Прозвища родителей, как и свои номера все помнили, правда, возникло было сомнение кого писать: тятьку или вотчима, ну, и мамку или матку, но совместно решили, что писать надо последних, от кого угоняли, а номера ихние… ну, тут-то кто ж знал, что понадобится, в семье-то по номерам не зовут, это уж только для надзирателей да на торгах…

Закончив переписывать подвальных, Ворон в оставшееся до ужина время заранее расчертил все выданные листы, мимоходом оценив точность, с которой был рассчитан запас бумаги. Ведь строка в строку, ни вписать, ни упустить. Точно двести строк. Гархем тоже… Надо признать, знаток и умелец, при всей его сволочной сущности садиста.

На вечернее построение он вместе с дневальными и кухонной бригадой выходить не стал. И после ужина продолжил. Ходить по спальням не пришлось: Мать и Старший позаботились, чтобы все к нему сами подходили, как он и просил, по бригадам, без шума и толкотни и уже решив, какие прозвища родителей называть. Ну, ведь нашенское и не запишешь, так что…

— А ежли и хозяин так вотчима мово звал?

— Ну тогда…

— Это по-ихнему если…

— Нет, просто медленно повтори, так… Правильно?

— Ага…

— Ну ты смотри, так оно и есть…

— А ну заткнулись, не галдите над ухом, работает человек…

…Последняя строчка заполнялась уже под верещание сигнала отбоя. Ворон положил планшет с листами в тумбочку и пошёл в уборную. Душа уже, конечно, не будет, незачем подставлять Старшего под нарушение распорядка, но уборная дозволяется, так хоть лицо на ночь обмыть. Завтра ему предстоит поистине каторжная работа переноса полученной информации в карточки. А он даже не знает, как они стоят в ящиках: по номерам, по бригадам, по дате покупки… последний вариант — самый хреновый, потому что никак не коррелируется с составленным им списком, а, значит, вероятность не уложиться в приказанное время намного увеличивается и делает наказание не только неотвратимым, но и… не будем думать о плохом, его и так слишком много.

К немалому и поневоле уважительному удивлению Ворона, «фронт работ» ему подготовили отменно. Карточки стоят по номерам, бланки большие, явно новые и заполненные, оставлены пустыми три строки: личное прозвище, прозвище и номер отца, прозвище и номер матери. Новые… это что же, полная смена всей документации? М-да, однако… очень и весьма… И то, что ему доверили бумаги, в которые раньше рабу не дозволялось ни глазом ни искоса… тоже наводит на размышления. И что в шкафах оставлены заметные пустоты для… чего ещё? Неужели и журналы нарушений и взысканий ему так же отдадут для ведения, как уже скинули все ведомости пищевого и вещевого обеспечения… Нет, аггел их всех возьми, что происходит? Куда катимся и где окажемся?

Но работа есть работа, задачи поставлены, сроки определены… и наказания за неисполнение тоже известны, даже слишком хорошо. А заодно, работая с картами, проверим ещё одно наблюдение. Дата приобретения, в новых картах… да, переход под опеку, лицемеры, но тщательные, ничего не упустили, да, правильно, все с прошлого года, в этом году… да, только переброска с филиала на филиал, это что же… ну, скорее всего, торги прикрыли временно для смены документации, что понятно и укладывается в общую схему. Игра серьёзная, и дебют, похоже, уже закончен, начат миттельшпиль. Но помни, что ты в этой игре не больше пешки и скинуть тебя с доски могут в любой момент. Сигнал на обед, построение, запуск…

— Ворон, после ужина зайди.

— А что? Иволга как-то смущённо улыбнулась.

— Да нового много дали, надо бы по фишкам разобраться.

— Хорошо.

А чего это она так застеснялась? Он ей уже много раз помогал разбираться со скидываемом в рабский ларёк полухламом. В последнее время ассортимент заметно обновился, а вот принцип указания примерного веса продукта и столь же примерного количества фишек остался. Как можно догадаться, придумано это было давно и с целью иметь возможность придраться и подвести ларёчницу под «мягкие» и «горячие», а то и вовсе сместить и отправить на торги. Но пока всё проходило удачно, читать и считать Иволга и раньше кое-как умела, а теперь поднатаскалась и вовсе хорошо, даже приход с расходом вполне ловко совмещает. Так что теперь? Опять что-то новое и непонятное? Ну, после ужина и посмотрим.

И снова закуток-кабинет, несложная, но требующая сосредоточенного внимания работа. Особенно, когда надо вписывать нашенские слова, снова и снова проверяя звучание, даже проговаривая шёпотом…

Появление Сторрама и застало его как раз во время заполнения очередной карточки сложным для записи именем матери — Голубица, сложным не по звукам, а лёгкой, как ему объяснили, путаницей с другим именем — Голубикой или Голубичкой. Это, дескать ягоды, а то — птица.

Сторрам взял со стола несколько уже заполненных и готовых к возвращению в ящики карточек, быстро, развернув их веером, просмотрел, положил обратно и взял черновые листы. Их смотрел уже медленнее, явно вчитываясь. Ворон, встав при его появлении, молча ждал хозяйского решения. Не лезь с пояснениями, пока не спросили — было им усвоено ещё даже не в школе, а в далёком детстве. Как и: не объясняй, не оправдывайся, не признавайся.

— По бригадам? — спросил Сторрам.

— Да, хозяин, — согласился с очевидным Ворон.

— Имеет смысл, — кивнул Сторрам и распорядился: — Карты в прежнем порядке, побригадный список переписать начисто и хранить в отдельной папке, дневальных отдельными ежедневными списками там же.

— Слушаюсь, хозяин, — склонил голову Ворон, скрывая вздох. Ведь так и думал, что навалят ему ещё работы.

Сторрам еле заметно усмехнулся, положил список и вышел. И буквально через долю в закуток вбежала девчонка-уборщица в оранжевом комбезе, но без положенного уборщицам фартука, положила на стол три чистых пустых папки, пачку бумаги и выбежала, успев похвастаться:

— А я теперь курьером, вот!

Ворон вздохнул ещё раз, предвидя, что новоиспечённого курьера придётся немного поднатаскать на знание букв, цифр и других символов, чтобы не путалась в табличках и указателях, и вернулся к работе. Сначала карточки, потом переписать список и заготовить листы на дневальные бригады. Ох, Огонь Горный, ты везёшь, а тебе подкладывают…

…Он успел и — была не была, попробуем рискнуть — захватил с собой на вечернее построение планшет и несколько чистых листов, чтобы заранее выяснить у матерей принцип формирования подвальных сменных бригад. Риск оправдался: не задержали, не отобрали, Гархем — как всегда лично наблюдавший и принимавший рапорт Старшего — не случайно, а, пожалуй, даже демонстративно не заметил ноши в его руках. Значит… значит, так начальством и задумано. Примем к сведению. А разрешение проноса бумаги и ручки в подвал — это почти косвенное, но разрешение на обучение. И тоже примем к сведению.

Планшет в тумбочку, переодеться и на ужин. А обучение… нет, сначала к Иволге.

К его молчаливости, что высказывается редко и только по делу, давно привыкли, не обижались и не дёргали. Да и со всеми так: все всё про всех знают, новокупок давно не было, так что никому ни про что, ни про кого объяснять не надо, а филиальные тоже не с торгов и с понятиями.

После ужина, в общей толпе поблагодарив Мать, Ворон сразу пошёл в ларёк. Иволга, не задерживаясь для бабской болтовни с другими женщинами, подбежала одновременно с ним. А пока она открывала задвижку, потихоньку собралась небольшая толпа наиболее заинтересованных. Но их сразу разогнали Мать со Старшим.

— Много новизны?

— Много, Старший, уж и не знаю… — вздохнула Иволга, распахивая дверь.

— Сейчас разберёмся, — успокаивающе заметил Ворон, уверенно — не впервой ему — проходя к двум большим картонным коробкам. Так…

— Накладная где?

— А вот, — Иволга подала ему заполненный стандартный бланк.

Так, и что тут… Наименование, по весу или в штуках, общая стоимость. Всё, вроде бы как обычно. Вот именно, что вроде бы. В самом конце уже после общего итога приписка от руки. Наименования нет, количество — одна штука, стоимость… сто сорок четыре? Дюжина-дюжин?! Ну, ни хрена себе! Ладно, посмотрим.

— Ну, давай сверять.

— Да вот только это, — Иволга ткнула пальцем в последнюю строчку. — Остальное я уж прикинула, новое и есть, да подсчитать и по фишкам разбросать легко, а с этим… Мать и Старший также с интересом через плечо Ворона читали накладную.

— Так с этого и начни, раз в сумлении, — предложила Мать.

Ворон кивнул, соглашаясь с вполне разумным советом. Время-то не растянешь, прокричат отбой — и куда ты денешься.

Иволга наклонилась, повозилась в коробке и вытащила большой прямоугольный свёрток.

— Вот, Ворон, смотри.

Ты смотри, даже не просто обёрнуто, но и приклеен ярлычок. Цена и значки запрета продажи в россыпь и в рассрочку. Похоже на утончённое издевательство — заведомо недоступная цена и запрет рассрочки и покупки в складчину. Не иначе, как сам Гархем… Но развернув обёртку, он понял: не просто издевательство — садизм. Большая дорогая практически без изъяна коробка шахматного набора. Коробка — она же доска, внутри аккуратно закреплённые в ячейках фигуры и даже специальные часы, даже два блокнота с ручками для записи ходов. Да, это стоит классическую, воспетую в балладах дюжину дюжин, как символ сверхценности. А в накладной… да, там ещё одна пометка в случае невостребованности возврат через декаду. Чтоб и накопить было нельзя. Ну, есть у него двадцать две фишки, ну, получает он червончик — красную фишку-десятку, ну, и за сколько он скопит, отказавшись от всех покупок, ну…

Он молча стоял, сжимая в руках недоступное сокровище, медлил закрыть коробку, завернуть и положить обратно со словами: «Возвращай, у меня нет столько». Да, надо именно так, но… но хоть подержать, хоть посмотреть. Иволга что-то объясняла сочувственно глядящим на него Матери и Старшему. Он не слушал и не слышал. Потом начались какая-то беготня и суета вокруг, появлялись и исчезали люди, что-то обсуждали и считали, а у него одна мысль: «Сволочь, какая же ты сволочь, Гархем, как же ты хорошо знаешь, какое самое больное место, куда надо бить, чтобы…».

— Ворон, очнись, Ворон, — ворвался в сознание голос Матери.

— А? — вздрогнул он. — Да, я сейчас… Он потянулся положить коробку обратно, но его остановили.

— Ты чего? Ларёчное же дозволено, к себе отнеси.

И тут он увидел. Что все мешочки и пакеты уже разложены по соответствующим полкам, накладная лежит на уже раскрытом прилавке, а Иволга, сосредоточенно шевеля губами, пересчитывает груду разноцветных фишек.

— Ага, Мать, — наконец закончила она подсчёт и стала раскладывать фишки по цветам в разгороженный на ячейки самодельный лоток. — Как раз и есть, ровненько сто сорок четыре. Это… это как понимать… это что, ему собрали, со всех?!

— Понемногу Иволге и отдашь, — нарочито небрежно, как о пустяке, сказал Старший. — А уж кому сколько, она сама. И не звони, ну…

— Я понял, — судорожным усилием столкнув вставший в горле комок, кивнул Ворон.

Да, конечно, раз это было задумано Гархемом для его унижения, то знать о сделанном тот не должен. Палачу не рассказывают, как именно сокамерники лечили тебе исхлёстанную спину.

Владение сетью магазинов — а он мог искренне и обоснованно гордиться, что сеть не унаследовал, а создал практически на пустом месте и не где-нибудь в Дамхаре, как Байгур, а в столице — и звание полковника давало возможность посещения и Офицерского, и Экономического клубов, а, значит, и возможность решать многие проблемы, не тревожа официальных лиц в Военном и Экономическом ведомствах. Хотя бы уже только слушая разговоры — информация зачастую важнее и полезнее непосредственных действий, тем более такая: не стеснённая официальной терминологией. И потому Сторрам посещал оба клуба с равной регулярностью. Разумеется, это увеличивало вдвое и расходы на клубные взносы и угощения нужных, а потому приятных собеседников-сотрапезников-соратников-партнеров, но… задаром только неприятности — народная мудрость, а предки не ошибаются. Хотя и для этого — получения неприятностей — надо постараться, потому что ошибка — тоже деяние.

Рассказ об очередной провалившейся афере младшего Ардинайла доставлял слушателям истинное удовольствие. Королевскую Долину в Экономическом клубе, как, впрочем, и в других клубах, не любили. Удовольствие, смешанное с досадой. Ведь по сути совсем даже не плохое и в чём-то перспективное направление, и так бездарно, так глупо разоряемое и кем — собственным же владельцем. Ну, удалось хапнуть заказ, кстати, весьма… мм-м, сомнительный, скажем так, да чего там, просто заведомо невыполнимый, ну, не справилось твоё предприятие — бывает, опять же, как говорится, и не такое, но мало того, что не предусмотрел, не подготовил запасной вариант, так внаглую попытался впарить заведомый брак и кому — приёмщику от Военного ведомства, и в результате к рекламациям и компенсациям прибавить штраф. Да, надо уметь! Королевская Долина неподражаема! И ведь лезут везде, бездумно и нагло, мешают, причём даже не желая помешать. Нет, воистину: «Ничего не забыли и ничему не научились». То-то, несмотря на новые законы никто из когда-то отделившихся боковых ветвей даже не пытается восстановить родовые связи и войти в родовое соглашение. Себе же дороже выйдет. О да, такое соглашение — это как у лошади с всадником: сначала ты меня повози, а потом я на тебе поезжу. Все дружно, но некоторые не слишком весело рассмеялись.

Плавно выйдя из беседы Сторрам прошёл в клубную библиотеку, где его уже ожидала сделанная старшим библиотекарем подборка. Материала оказалось сразу и много, и явно недостаточно. Вернее, не совсем то, а чаще совсем не то, что нужно. Но, посмотрим, почитаем и подумаем. Как не жмурься и не отворачивайся, но тенденция изменения статуса аборигенов, ныне уже не рабов, а опекаемых, прослеживается, и надо подготовиться заранее. Так-так, и газетные статьи? Что за газета? «Эхо. Свободная газета свободных людей». И что же они… да, если по датам, то имеют право, тогда ещё терминологию не заменили, пишут о рабах? Интересно. Но, значит, в клубе есть и такая пресса? Надо учесть.

Сторрам углубился в чтение, быстро окидывая взглядом страницы целиком и выхватывая нужные крупицы. Записей он не вёл, полагаясь не столько на память, сколько на мгновенно складывающиеся в уме тезисы выводов и рекомендаций. Кому? Да самому себе.

Отложив часть книг для дальнейшей проработки, он сердечно поблагодарил библиотекаря и расплатился за дополнительные услуги. Теперь надо заехать за Торсой в её журнал. Она говорила, что там совещание по «новым трендам старых брендов», вот уж любительницы алеманского жаргона, и можно, ну, совершенно случайно неформально проконтактировать с перспективными человечками. Доченька старается, и в любом случае, даже если контакт бесперспективен, её надо поощрить. Хотя бы такой необременительной поддержкой. А заодно… а вот это уже обязательно.

Сказано, вернее, решено — сделано. Получилось очень изящно и действительно ненавязчиво. Он, по праву и обязанности отца, заехал за дочерью и как раз шёл к редакционному конференц-залу по коридору, украшенному цветами, бантами, портретами кошечек, собачек и «признанных авторитетов моды и стиля», в сопровождении задыхавшейся от немного показного и немного искреннего восторга секретарши, когда двери в вычурной позолоченной резьбе распахнулись, выпуская совещавшихся, и Торса радостно провозгласила: «Отец! Как удачно! Позвольте представить…». И что в этой толпе оказался один из советников алеманского посольства — надо же, островитяне, значит, интересуются нашими модами — перспективно и весьма. Правда в мимолётной беседе-знакомстве не удалось уяснить: им надо купить или продать, но обмен визитками состоялся. Уже в машине Сторрам сердечно поблагодарил Торсу. Та улыбнулась.

— Они заинтересованы в тебе больше, чем ты в них.

— И это самое ценное, — усмехнулся Сторрам.

Перегородку, отделявшую заднее сиденье от шофёра, он поднял заранее и сейчас только мельком глянул на заглушку мембраны. Но Торса заметила его взгляд.

— Я слушаю, — сказала она уже другим тоном.

— Да, — кивнул Сторрам. — У меня есть просьба. Ты можешь найти контакт с такой газетой? «Эхо, свободная газета свободных людей». Торса удивлённо посмотрела на него.

— Конечно. мне и искать не надо. Там работает Моорна, мы дружим ещё с гимназии. Но что тебе там понадобилось? Это совсем другая сфера. И потом… они ходят по краю, отец.

— Я знаю, — Сторрам улыбнулся. — Аккуратно ходят, надо признать. Мне сегодня дали подборку по одному вопросу, и там были их статьи. Оригинально и толково. Торса задумчиво кивнула.

— Это… по поводу… «опекаемых»?

— Да.

— Хорошо, отец. Но Моорна работает по другой тематике. Я попрошу у неё…

— Да. Меня, конечно, интересует и канал, но, если это связано… не настаивай, достаточно, если будут держать в курсе. Скажем, — он усмехнулся, — хотя бы за пару периодов до появления газеты в продаже.

— А лучше, — Торса также усмехнулась, став до зеркальности похожей на него, — за сутки. Ты считаешь, что они влияют…

— После этого, конечно, не всегда из-за этого, но кое-какая связь прослеживается.

— Я поняла. Думаю… газете не во вред, так что Моорна согласится.

— Любой труд должен быть оплачен, не забывай.

— У дружбы свои счёты, отец, — строго, даже чуть резко возразила Торса.

— Не спорю, — склонил голову Сторрам. — Здесь тебе виднее, решай сама.

Глава аргатского отделения Ведомства Учёта Несамостоятельного Населения всегда не любил просторечного названия «Рабское ведомство» и потому последние инструкции и распоряжения вызывали у него радостное удовлетворение, а образцы новых бланков — почти восторг. Как и спущенное с самого верха указание работать не на скорость, а на тщательность. Нет, сам Огонь вразумил начальство, что чистота исполнения важнее скорости. Сделать так, чтобы ни переделок, ни доделок не понадобилось. А, значит, заранее продумать, просчитать и как говорит младший сын — всё-таки университетское образование при всей внешней никчёмности кое-что даёт и полезное — смоделировать. Математическая модель… х-ха, игра ума, бесцельные умствования… ну, пусть другие так думают, однако именно это позволило предусмотреть многое. Не всё, конечно, всего не предусмотришь, но…

— Разрешите, полковник?

— Входите, майор. И вы тоже, сержант.

Все трое знали друг друга уже… ну, скажем, очень много лет, ещё до… до всего. До учёбы, до присвоения первых званий, до специальных курсов и ещё до очень многого. Два младших сына и бастард, дети одной матери и разных отцов. Об их родстве никто не знал, а если кто и догадывался, то тоже помалкивал. Тем более, что по обычаю и закону они — только сослуживцы.

— Начинаем Королевскую Долину?

— Да, пора. Работаем последовательно и постепенно. Сержант, с документацией ознакомились?

— Да, полковник.

— Подберите себе команду и потренируйте на согласованность. Даю вам… три дня. Успеете?

— Придётся успеть, — усмехнувшись, ответил за сержанта майор. — Детские ошейники заменяем?

— Да, обязательно на номерные с одновременной регистрацией на общих основаниях. И захватите побольше.

— Но клеймения не будет? — решил уточнить сержант.

— Клеймение приостановлено до окончания перерегистрации, — сухо ответил полковник.

— Дабы не вносить путаницу в документацию, — закончил майор и насмешливо улыбнулся.

Полковник и сержант также улыбнулись, но не весело, а показывая, что поняли. Все трое хорошо знали по собственному и чужому опыту, что любое временное ограничение довольно быстро становится постоянным, а запрет клеймения… о, это означает приближение очень серьёзных перемен, которые затронут… их самих в первую очередь. А вот говорить об этом и тем более в официальном кабинете не стоит. Приказы выполняются без сомнений и обсуждений. Совсем недавно — и двух веков не прошло — было запрещено даже хвалить и выражать поддержку и восторг, потому как это обсуждение, а любое обсуждение — попытка осмысления, а осмысление — это сомнение, а сомнение… ну, и так далее, вплоть до обвинения в неповиновении.

— А по возрасту и болезни?

— Здесь инструкции не менялись, майор. Но… — полковник строго оглядел братьев, — только по решению опекунов.

— Выраженному недвусмысленно и письменно, — процитировал сержант.

— Да, это Королевской Долине оставили, — кивнул полковник. — И намерены распространить на остальные категории опекунов, — подчинённые с уважением отметили непринуждённость, с которой ни разу не запнулись перед заменой традиционного «хозяева» на официальное и теперь строго обязательное в любой ситуации «опекуны». — Не просто вызвали наш транспорт, загрузили и нам скинули, а недвусмысленное письменное заявление на утилизацию.

— С оплатой затрат на транспортировку, сортировку и утилизацию, — кивнул сержант.

— Ну, не нам же платить за их… — майор сделал выразительный жест, заставив старших братьев улыбнуться с лёгкой укоризной. — Да, а налогообложение…

— Это компетенция Финансового Ведомства, — резко оборвал его полковник. — Наши задачи, напоминаю, провести полную тщательную перерегистрацию несамостоятельного контингента, оформить документацию в соответствии с требованиями вышестоящих инстанций и передать туда информацию. Кто сколько и за что будет платить, все налоговые и прочие привилегии нас не касаются.

— Не бери лишнего, — посоветовал сержант. — А то на своё силёнок не хватит.

— Сержант! — строго посмотрел на него полковник.

— Я! — сержант вскочил и вытянулся в уставную стойку, вызвав уже откровенные улыбки у майора и полковника. — Разрешите выполнять!

— Разрешаю, — кивнул полковник, взглядом поднимая в такую же стойку майора. Оба сделали чёткий разворот и вышли строевым шагом.

Оставшись в одиночестве, полковник позволил себе улыбнуться и покачать головой. Дескать, наградил же Огонь такими подчинёнными, но других не будет, так что работаем с тем, что есть. Да, разумеется, комиссию возглавит он самолично. Королевская Долина требует уважения. Ну, так показное мы этому скопищу бездельников и развратников обеспечим. И заодно посмотрим, как эти аристократы вывернутся из ловушки с прозвищами и номерами родителей продуктов родовых питомников. Рискнут назвать истинные имена, или… Нет, разумеется, это ничего не изменит и ни на что не влияет, но всё же интересно. По инструкции эти графы заполняются со слов самих опекаемых. Вот и послушаем.

Тяжёлая «страдная» жара, пропитанная запахами лесная духота и вьющаяся между стволами, полускрытая лесной порослью дорога, вернее, гать — не гать, а настил из четырёх, положенных поверх мха стволов. Лето сухое было, вот и нет воды поверху, потому и не брызжет, и даже не хлюпает. Узкая, не рассчитанная на машину. Вот и едешь, как крадёшься, а тут ещё и повороты, не просто, ой, не просто так, а с прицелом, в Алзоне примерно такие были, так что знаем и даже чуток умеем. Потому и едем медленно да в напряге. Тут если на скорости, даже такой малой, пропустить поворот и влететь на ровную ярко-зелёную полянку, то всё, с концами. К Болотному Хозяину в гости угодишь. Может, помолиться и успеешь, но выскочить — уже нет.

Свежие проломы в кустах заставили Гаора насторожиться и вглядеться пристальнее. Ну да, вон под ними… точно, свежая колея, кто-то совсем недавно проехал здесь, не зная дороги и ориентируясь на просветы между стволами. Это кто ж такой рисковый? Интересно. Чужие здесь… кто может быть чужим и рисковым? Только… неужели она, спецура? Ну-ка, проверим, чего им здесь понадобилось? Со спецурой надо аккуратно и внимательно.

В проломленную щель фургон протиснулся, и Гаор даже присвистнул, увидев открывшуюся перед ним ровную и достаточно широкую — две машины не разъедутся, но и фургон за ветки цеплять бортами не будет — дорогу…

Зачем он не сдал назад — разворачиваться на гати опасно — и остался на этой… всё-таки не дороге, а странной тропе? Тропа — потому как не накатана, а странная — опять же ни зверю, ни человеку такая ширина не нужна. Ни пешему, ни конному. Телеге разве, да только кто ж сейчас на телеге ездит? Только слышал об этом в бывальщинах.

Гаор мягко притормозил, а затем и вовсе остановился, и вышел из фургона. Огляделся. Похоже… Он наклонился, осторожно погрузил руку в ближайшую моховую подушку. И…вот оно! Да, бревно, лежит плотно, но не твёрдо, чувствуется под ним… зыбь. Вот, значит, она какая — тайная гать, притопленные и покрывшиеся мхом и прочей болотной зеленью связки брёвен. Фургон выдержит, въехал-то он благополучно, а дальше… нет, не развернуться, дать дёру не получится, разворотит покрытие, а там брёвна разойдутся, и кранты. Чего сюда спецуру понесло… ну, скажем, просвет увидели, соблазнились прямым путём, а вот его самого…Как, скажи, поманили. Ну, с Болотным Хозяином спорить — себе дороже, дрегович коренной, может, и рискнёт, если знаток, а ему-то — принятому криушанину и курешанину по матери — лучше не надо.

Гаор вернулся за руль и мягко, максимально плавно стронул машину, привычно мысленно накладывая трассу на карту. Пока получалось, что, если не упрётся в заросли, то прилично спрямит. Интересно и весьма. И что ему говорили, да, в какой-то бывальщине, да, точно, брёвна на вицах, а вицы ослабели. Вот, значит, оно как, прямая дороженька, да к Князю Болотному. А вицы-то сами по себе не слабеют, это он ещё в Алзоне видел, да и случилось как-то с понтонёрами поговорить, понтоны же тоже на сцепках, а там, где гайку-другую подтянуть, а где надо, чуток отпустить, и тоже… кранты. И тоже с концами. А вот и следы спецурные, совсем недавно проехали, не заплыла колея. А ведь на глазах затягивает. Гаор оглянулся, проверяя догадку, и увидел исчезающий в десятке шагов сзади след своего фургона. А вот и оно!

Гаор мягко остановил фургон и вышел из кабины, встал вплотную перед бампером. Дорога и впрямь оказалась… парадным подъездом к Болотному не Хозяину, бери выше, к самому Князю. Прямо впереди раскинулась ярко-зелёная гладкая поляна, и посередине, ну, почти по центру, из весёлой, почти праздничной зелени торчит самый край заднего борта… Похоже, так по прямой на скорости и влетели в чарусу, слышал он о ней. Кто в кабине сидел, так те уже там, внизу, может, и живы ещё, но из чарусы не вынырнуть, а эти, трое, в кузове, значит, были, вылезти успели, а до берега не допрыгнуть. Вот и сидят рядком, ноги уже зелени касаются. По нашивкам и погонам — сержант, аттестованный рядовой и рядовой, чёрные береты на правую бровь сдвинуты. Спецовики… спецура… Смотрят молча, ждут… и чего? Из чарусы спасения нет. Да и кого спасать? Они ж наверняка на зачистку ехали, да не там свернули, или… Сержант и аттестованный смотрят спокойно, им всё ясно, а вот рядовой… совсем мальчишка, только-только после выпуска… ну да, вон, даже электроды не удалили, блестят, потом-то зарастут и тогда станет аттестованным… Интересно, а оружие при них или утопили?

Что дорогу им указали с подвохом, аттестованный рядовой Ангур Тарр понял быстро. Не может в лесу случайно оказаться вот такая ровная да прямая, но лейтенант никаких резонов и слушать не станет, проверено уже, вот и гонит, не глядя. И потому, переглянувшись с сержантом, пересел на готовность покинуть кузов. А дальше… дальше всё произошло очень, даже слишком быстро.

Какое-то время они смотрели друг на друга, молча и очень спокойно. А потом Гаор вернулся в кабину и тут же вышел с небольшой бухтой троса в руках. И, увидев, как он споро вяжет на конце страховочную петлю, сержант и аттестованный одновременно мотнули головами, указывая на самого младшего. Его, дескать, спасай. Гаор, небрежно не заметив их кивков, вывязал ещё две петли. Спецовики поменялись местами, пересадив молодого в серёдку, аттестованный стал первым, а сержант замыкающим.

Стоя в полутора шагах — ближе нельзя, самого сорвёт в чарусу — от яркой зелени, Гаор сильным точным взмахом метнул плашмя трос. Таким же безошибочным и внешне небрежным движением сержант его поймал. Гаор кивнул, глядя, как они надевают на себя петли, и общепринятым армейским жестом показал, что надо не ползти, а лечь плашмя, распластавшись, и не дёргаться. Снова молчаливые кивки понимания. Гаор закрепил трос на передней лебёдке и очень плавно включил её на самую малую скорость.

Лечь на колышущуюся, готовую в любой момент расступиться и поглотить тебя, травяную плёнку, уткнуться в неё лицом, вдыхая тошнотворную болотную вонь, а ты ещё и первым идёшь… но близость смерти — состояние, привычное с детства, так что… что так, что этак. И вряд ли поселковый лохмач с ухватками бывалого даже не сержанта, а капрала — и где только нахватался? — будет столько возиться, чтоб добить уже обречённых.

Сержант Арг одобрительно кивнул, видя, как правильно лёг аттестованный, чуть подправил тычком в спину рядового — вот ведь тупарёк, совсем уроки выживания забыл, что ли, как на трясину ложиться надо — и мягко соскользнул вниз. Ну, Огонь Великий, хоть здесь присмотри, чтоб аггелы не напакостили.

Рядовой Риарр машинально подчинялся приказам сержанта и аттестованного, как и положено по субординации и Уставу, ничего не понимая и не пытаясь понять, но окунувшись лицом в болотную тошнотворную вонь, всё-таки дёрнулся, и зелёные губы раздвинулись, чтобы заглотать ускользающую добычу, сразу захватив и его, и ноги Ангура и голову и плечи сержанта, но не глубоко. Лесную тишину разорвал бешеный рык, Риарр послушно замер, и они, все трое, снова оказались на поверхности, только уже вымазанные в плотной и тёмной, как смола, нестерпимо вонючей жиже. Ангур, не поднимая головы, усмехнулся: надо же какой… и в этом умелец не из последних.

Вытащив их не просто на берег, а оттащив плотно к колёсам фургона, Гаор, дёрнув за нужный конец, распустил разом все три петли и включил лебёдку на домотку, а сам… достал из нагрудного кармана сигареты и, спустившись к самому краю, где уже ноги уходили в зелень по щиколотку, сел на корточки и осторожно рукой раздвинул пухлые моховые бугры. Открылась смоляно-чёрная — как в Коците, не будь он помянут — неподвижная гладь. Тихо, почти беззвучно поблагодарив Болотного, Гаор опустил на воду четыре сигареты — за трёх спецовиков и за себя. Мгновения два, не больше, четыре бело-жёлтые бумажные трубочки с табаком полежали на чёрной глади и резко, будто их кто снизу дёрнул, закрутились в маленьком водовороте и утонули. Принял Болотный Князь благодарность. Гаор выпрямился, поклонился поясным поклоном, сделал, выдирая ноги из недовольно чавкнувшей зелени, шаг назад и обернулся.

Ожидал он чего угодно, вплоть до выстрела в упор, но не того, что все трое так и будут лежать ничком на земле. Чего это они? Как… как — догадался он вдруг — как пленные. И несёт от них сейчас… а теперь надо убираться отсюда, пока Болотный не передумал. А эти… пусть сами выбираются? Да нет, им по этим местам хуже, чем ему по минному полю.

Гаор быстро прошёл к задней двери фургона, переступив по дороге через лежащих и подтверждая этим древним сигналом своё право на их жизнь и смерть. Так, и как их теперь уложить, что ни они на кладь, ни кладь на них? Ага, брезент подстелем, им же сверху накроем, а вот эти мешки как раз под выдачу, их передвинем, чтобы прикрыть от лишнего глаза.

Почти касаясь земли лбом, сержант всё-таки успевал следить за странными, хотя нет, вполне понятными действиями лохмача. Даже эта дурость с утопленными сигаретами вполне объяснима: что-то вроде жертвоприношения, ну да, аборигены верят во всякую чушь и никакими усилиями из них это не выбить, так и не будем этим заморачиваться. А вот дальше что? Молодые пока лежат, вроде поняли, что трепыхаться рано. Да и… нужно ли?

Приготовив укрытие, Гаор посмотрел на спецовиков и встретился с ними глазами. Так, а оружие они, похоже, всё-таки утопили, иначе бы уже достали, чтобы хотя бы обтереть. И как они это своему начальству объяснять будут? За утрату оружие могут по полной ввалить, вплоть до трибунала, вряд ли в спецвойсках с этим поблажки. Уйдут в дезертиры? Тоже та ещё хренотень… с серьёзными последствиями. Но это всё потом, а сейчас надо уматываться отсюда, пока Болотный добрый.

Опять же молча, командуя только жестами он загнал их в фургон, уложил, закрыл сверху брезентом, загородил кладью ближайшей выдачи и велел замереть, чтоб ни звука, ни шороха. Они так же молча подчинились ему.

Закрыв задние дверцы на наружный засов, чтобы ни при каких толчках и рывках даже случайно не открылись, хотя блокировка из кабины ещё ни разу не подвела, но аггелы любят пакостничать, когда Огонь отдыхает. Гаор сел за руль, плавно заново прогрел мотор и очень осторожно сдал машину назад. Развернуться здесь — это чарусу разбудить-разворошить, так что до того пролома на явную гать только задним ходом и плавненько-плавненько, а что медленно… так под обстрелом лучше медленно ползти, чем быстро бегать и пули с осколками на себя ловить.

По мелкому дрожанию пола Ангур понял, что их везут, но… но куда? Неужели лохмач поехал напрямую через болото?! Знает дорогу?! А ни хрена, какие тайны в здешних лесах, дикие места. И здешние… дикари дикарями.

Задним ходом, плавно-плавненько и ровно-ровненько, ни на ноготь не скосить, ох, не спроста гать эта тайная такая прямая, а от пролома… а вон и он, впишемся? Вписались! А теперь выворачиваем… выворачиваем… и по чуть-чуть, чтоб мох не содрать и брёвна не разворошить, а то не потонем, так завязнем, а там тоже… Так… и ещё вот так, и на прежний маршрут вперёд по гати не тайной, а заросшей… и скорость на минимуме держим, потому как тут те же трясины, но не под, а рядом, а повороты крутые и неожиданные…

Сержант, ощутив по изменившемуся дрожанию пола, что, похоже, вывернули на основную дорогу, незаметно перевёл дыхание. А ведь мастер за рулём, и не скажешь, что лохмач. Хотя… он-то дорогу знает. Так, аттестованный держится, как и положено, а салажонок задрожал: остаточный страх бить начал. Погоди, малец, всё ещё впереди. Здесь, если что, то не выскочишь. А ведь не прост лохмач-водила, и знает неположенное, и умеет. Фургон грузовой, продукты, вещи, но тоже… не обычная дребезжалка, где-то уже видел такую, так… да, точно, на автополигоне, показывали им, даже покатали и порулить дали, экспериментальная модель, х-ха! Хоть под штаб, хоть подо что, любую начинку вставь, а здесь это, значит, по посёлкам жратву и шмотьё развозит, тогда и лохмач понятен, под стать машине

Выбравшись с гати на грунтовку, Гаор плавно, чтобы резким толчком не раскатать необычный груз, прибавил скорость. Теперь в посёлок по графику, куда и ехал, свернув для… ну да, путь спрямить хотел — в лес на старую… дорогу, про гать лучше вслух не говорить, а то мало ли кто услышит, там выгрузить, попросить у кого из баб еды и обратно в лес, к… знает он там место, там и выпустит их, чтоб отмылись, пожрали и… и дальше уже каждый сам по себе.

Что можно и вывезти их, не пряча, и выпустить вполне открыто хоть на дороге у полицейского блокпоста, хоть в посёлке, он даже не подумал. Хотя… нет, открыто нельзя. Не из-за них, из-за себя. Что о нём подумают, кем посчитают, увидев, как он спасает спецовиков. Это ж… Так что сделаем так, чтоб никто и никак.

В общем, у него так и получилось. В посёлке он, как всегда, сам всё выгрузил и сдал старосте, закрыл дверцы, принял у управляющего подписанную накладную и заполненный бланк заказа, мотнул головой, отказываясь от ночлега, что старосту не удивило — холодов-то ещё нет — и не опечалило, и тот сам кликнул одну из баб постарше, чтоб собрала Рыжему в дорогу да в ночёвку. Пытливо поглядев на Гаора, она махнула ему рукой.

— Пошли, дам я тебе с собой, раз не ночуешь.

Проверив, надёжно ли закрыты дверцы, а то от поселковой ребятни всего ждать можно, Гаор пошёл за ней. К самому краю посёлка, к маленькой — бессемейная она, что ли? — даже не избе, а полуземлянке, смутно напомнившей ему ту, виденную в бредовом сне, когда его выхаживали после той сволочи.

— Лекариха я, — бросила она, не оборачиваясь, почувствовав его удивлённое внимание. — Тебе на четверых дать, али побольше?

Ох, она что, сквозь стенки видит? Ну, дела-а… а вслух он ответил бесшабашно-весело:

— Давай уж на шестерых для ровного счёта.

— Полудюжина, по-ихнему, — кивнула она. — Ну да, так оно вернее будет. Здесь обожди, — и скрылась за дверью.

Ждать пришлось недолго. Получив на руки узелок с целой ковригой ещё теплого хлеба, связку сушёных рыбёшек и пучок травяного сбора, он выслушал наставление, что рыбка мелка, так ты её в кипяток горстью засыпь и развари, вот хлёбова сколько воды зальёшь, столько и будет, а крупа-то у тебя есть, а то дикуши отсыплю пару горстей, и траву завари, не разламывая, цельная она пользительней.

— Есть крупа, — кивнул Гаор, вспомнив про мешочек «солдатского жемчуга» — ячменя, который возил с собой именно для таких случаев ночевки в лесу. Уж это-то он и варить, и разваривать умеет. — Спасибо, Мать.

— Ну, езжай спокойно, — улыбнулась она. — Всё тебе в удачу будет.

Гаор поблагодарил её положенными искренними словами и полупоклоном — к матерям со всем уважением, а уж мать-лекариха… так выше неё только волхвицы — и почти бегом вернулся к машине. Детворы вокруг не видно, ну, так смеркается уже, разогнали, видно, матки с мамками по избам. Хлеб, рыбу и траву он положил на сиденье, бросил себя за руль и плавно стронул фургон. Теперь на выезд и через картофельное поле к лесу, который посуше, но знает он там место, где и напиться, и обмыться можно.

…Повороты, скорость выше, ниже, остановка, стук открывшейся двери, шумы выгрузки, разговор… ага, всё понятно, но ни имён, ни номера посёлка, не сориентируешься, и шевельнуться… нет, не стоит, пока не нужно, так, а это… о, аггел, болботанье дикарское, как молотком каждое слово по голове бьёт. Ангур стиснул зубы, пересиливая болевые удары, а молодой чуть не дёрнулся, сержант его пнул, ну, и я со своей стороны добавил, хрен их знает, о чём дикари сговариваются, но пока брезент не откинули, так, дверь закрыли, но стоим, чего ждём? Ага, вернулся, слышно, как кабину открывает, включил мотор… поехали. От болотной вони кружится голова и першит в горле, вот-вот выворачивать начнёт, молодому ещё пинок, чтоб лежал, как велено, слабак…

Так, из леса в посёлок, а теперь… по борту заметно царапают ветки, и потряхивает тоже заметно. Значит, снова в лес, дорога узкая, но хлюпанья не слышно. И куда ж ты нас везёшь, лохмач? Добить вполне и там мог, да просто отвернуться и уехать, мы бы уже на дне были, если у той глуби дно есть, что ж, если выживем и вылезем, то кое-что кое-кому сказать и сделать у меня теперь есть. Держись, сержант, двое молодых на тебе, их вытянуть надо, ну, с Ангуром без проблем, всё понимает, а вот с пацаном… ладно, если дураком окажется, то в лесу и останется, тоже без проблем.

Пока болботанья не было, всё бы ничего, а как слова бить начали… вырубился от боли, в Амроксе так больно не было, отвык, что ли… Ну, только выпусти нас, лохмач, за каждое слово огребёшь. Мало ли что там сержант с аттестованным придумают тебе, но сначала я тебя, сам, за всё…

Свернуть с лесной грунтовки на совсем уж неприметную старую и заросшую гать, а с неё опять на грунтовку, уже другую и даже в другом секторе, вот так, а с неё через речку-речушку колёса обмыть и след сбить, а то возле чарусы зелень приметная, набилась в протекторы, вот так и выше по течению, есть там полянка-источник с родником для питья и заводью, чтоб обмыться, а то и выкупаться, и пригорок сухой для костра и ночлега. Сзади тихо, смирно лежат, ну так, сержант сообразительным быть должен, если что, притормозит молодых.

Гаор плавно, чтобы тормозным путём не сорвать дёрн, остановился и вышел. Огляделся. Так, ну, здесь без изменений. Теперь выпустить их и пусть моются, а он пока ночёвку оборудует.

Лязгнул, откидываясь, засов на задней двери и, словно отвечая ему, так же негромко, словно пробуя голос, как кашлянула ночная птица в чаще. Гаор откинул брезент.

— Вылезайте. Отошёл на шаг и взмахом руки показал им направление на заводь.

— Идите, мойтесь. И, больше не оглядываясь на них, занялся хозяйством.

От лесного щекочущего ноздри и горло воздуха даже голова на миг закружилась. Ангур продышался, легонько хлопнул по спине заходившегося кашлем мальца, нашёл взглядом небольшую речушку с — да, в самом деле, как раз умыться и обмыться — заводью. А что сержант? Приказать он должен, не по слову же лохмача им жить.

Слегка, но не прицельно сощурившись, Арг следил, как лохмач отошёл… к роднику, ага, воды набрать, нет, сначала сам напился, странно пьёт, не ладонями черпает, а лицо окунает, с чего бы так, ага, воды набрал, повернулся, пора…

Приказав подчинённым коротким жестом: «Делай, как я», — сержант расстегнул куртку комбинезона, извлёк оттуда два пистолета, два ножа и выложил их на траву у ног. Ангур, усмехнувшись, а Риарр, ничего не понимая, послушно повторили его действия, выложив по одному пистолету и ножу. И, оставив оружие лежать, пошли за сержантом к блестящей в вечернем свете воде мимо словно ничего не заметившего лохмача, деловито снимавшего квадрат дёрна под костёр.

Был тот вечерний тихий и растянутый во времени момент, когда заходящее солнце и восходящая луна стоят напротив друг друга, оба круглые и не слепящие, «брат с сестрой встречаются, мирно беседуют». И Гаор, сняв и убрав под кусты дёрн, сначала поклонился им, каждому наособицу и обоим вместе, пробормотав и вечернюю молитву Небесному Огню, знакомую с детства и которую в армии перед отбоем в строю читают, и заклинание Мать-Луне, а только после этого приступил к сбору сушняка. Но как же это он оружие просмотрел? Да, пристрелили бы тебя, и ведь никак снаружи незаметно, если обойдётся, попросить, что ли, показать, как это у них внутри пристроено, не видал раньше такого. Стоп, журналюга, а то тебе сейчас такое покажут, что… вот это-то они как раз могут, а для оружия, да, где-то у него ещё кусок был, ага, как раз троим разместиться, и ветошки подкинем вот эта подойдёт, а масло… ну, если сами попросят, а то вдруг у них и свой припас так же во внутренних карманах спрятан.

Он уже сложил собранные ветки и сучья в небольшой, но чтоб и еду сготовить, и согреться, костровой холмик-шахор, когда, громко даже не шурша, а шлёпая по траве босыми ногами, подошёл сержант в нижнем, липнущем к мокрому телу белье и, присев на корточки с другой стороны, молча протянул над сучьями руку с зажигалкой, повернув её так, чтобы была видна храмовая эмблема — знак Огня. Гаор кивнул, соглашаясь, взял зажигалку, поджёг сушняк со своей стороны и вернул сержанту. Так же молча подошли и присели у костра полуголыми оба молодых, по очереди взяли у сержанта зажигалку, так же щёлкнули и коснулись шахора маленьким, но светлым до белизны язычком пламени. Костёр загорелся с четырёх сторон, и сержант погнал всех чистить и приводить оружие в порядок, а Гаор остался хлопотать с варевом, сам не понимая, как ему удалось сохранить спокойствие, увидев вдавленные полосы — следы «бранзулеток» на запястьях сержанта.

Разобрать, протереть, собрать… Заученные до полного автоматизма движения не мешают ни смотреть по сторонам, ни думать о своём. Любой приказ отменяется только следующим приказом. Сержант приказал: «Делай, как я», — значит, так и будет. Риарр осторожно — сержант не любит, когда от оружия отвлекаются, может врезать — покосился на возящегося у костра лохмача. Ну, с одной стороны, так и положено, мы с оружием, а лохмач со жратвой, нам ведь прислуживает, а оружие одни руки любит, всё правильно, но зачем сержант огонь общим сделал? Ведь у такого — совместного, общего, сообща зажжённого огня, да ещё от храмового, всем вместе сидеть придётся, совместно хлеб ломать и из одного котелка есть, это уже по-братски, а ни в одном кабаке со штафиркой, да что там, даже со своими, но из другого взвода не положено, а уж с лохмачом… но, может, лохмач всё-таки цивилизованный, раз машину водит, сообразит отлить себе и сесть отдельно. А запахи от костра… и есть хочется, аж кишки в клубок сворачиваются.

Перспектива общей трапезы с лохмачом, конечно, не радовала и даже немного пугала: а ну как узнают, ведь тогда… это же «утрату стойкости» могут впаять. Ангур невольно поёжился. Ну, сержант будет молчать: сам затеял, так, если что, то пойдёт зачинщиком, а вот молодой… Если валить пацана, то прямо сейчас. После «общего Огня» они все повязаны огненной клятвой, за её нарушение не трибунал, а «гнев Огня».

Арг, искоса присматривая за молодыми, молчал: всё правильно салага с пацаном делают, придраться пока не к чему. А вот дальше… Поймут, зачем и для чего он общую трапезу затеял? Не поймут — обоих тут и оставлю. А то дурачки каждый шаг по отдельности понимают, а вместе в цепочку — молоды ещё — не сцепляют. Клятва выше приказа, её и другой клятвой не всегда можно пересилить. Лохмач их не просто от смерти забрал, а переступил через них, взял власть над ними, а как поедят вместе у костра от храмового огня, так уже вровень станут, снимет общий огонь его власть над ними. А лохмач это знает и понимает, интересно, где нахватался только? Да, видно, там же, где машину водить выучился и капральских оборотов набрался. Ну, вот и всё, оружие в порядке, теперь одеваемся и к костру.

Пока они возились с оружием, а Гаор с готовкой, стемнело, и огонь казался особенно ярким. Расселись вчетвером: Арг напротив, Ангур справа от него, Риарр, как и положено младшему, слева, а что они оба оказались рядом с лохмачом… ну, так, может, это и к лучшему. Гаор еле заметно усмехнулся, поправил закатанные рукава рубашки — а, чтобы манжеты не припалить, зачем же ещё, а заодно посмотреть, знают ли молодые, что это такое: вдавленные полоски на запястьях, и по обычаю положено показать, что ничего в рукаве не спрятано — и первым, по праву хозяина, древним ритуальным жестом показав, что ни отравы, ни чего другого в общем котле нет, зачерпнул варева. Ложка, как и положено и по обычаю, и по Уставам, писаному и неписаному, у солдата всегда своя с собой. Черпали по старшинству, подставляя под ложку ломти хлеба и соблюдая ритуальное молчание.

Разваренная рыба с «солдатским жемчугом» — не самое изысканное блюдо, но горячее, а голод — лучший повар. Есть из одного котелка не по Уставу, конечно, у каждого своя миска или котелок должны быть, но личные ранцы в машине остались, так что… Риарр старался черпать вровень со старшими, хотя положена ему меньшая доля, но это ж не еда, а трапеза, тут по Огненному Завету все равны. Сержант, конечно, рискует, но, если что, то сам он чист: выполнял приказ, за все нарушения старший отвечает. И хорошо, что лохмач молчит, а то если опять болботнёт, то ведь не сдержится, врежет за дикарство, а это уже нарушение серьёзное… Риарр облизал ложку и вздохнул: в котелке оставалось меньше четырёх ложек, их наверняка себе сержант заберёт.

Ангур заметил устремлённый на остаток варева жадный взгляд младшего и усмехнулся: сам был таким, всегда наестся не мог, сейчас уже полегче, говорят, как метки зарастают, так и голод, и… многое другое отпускать начинает. Ну, со жратвой, это даже не сержанту, а лохмачу решать — его костёр, хоть и сообща зажигали, его и еда.

С каждой ложкой, даже жестом, тем, как нарезан хлеб, как сидит лохмач, Арг убеждался: армеец, войсковик, и запястья открыл не случайно, знает и понимает, так «бранзулетки» получил до или после клейма, или одновременно, тогда за что? Придётся в открытую играть, сам ведь не скажет, а знать надо, чтобы дальнейшее решить. И начать придётся… да, иначе разговора не будет. И молодых придётся подключить, у общего костра не врут и не отмалчиваются.

— Я Арг.

Гаор невольно даже вздрогнул, настолько внезапно и резко прозвучал голос сержанта. И подчиняясь его взгляду-приказу, назвались младшие.

— Ангур.

— Риарр. Гаор еле заметно дёрнул в улыбке углом рта.

— Рыжий.

— А до? — сержант щёлкнул себя по воротнику. Гаор усмехнулся более явно и более зло.

— Гаор Юрд.

— И за что?

— Бастард, продан отцом за долги наследника. Гаор приподнял надо лбом волосы, показывая клеймо.

— Это кто ж такой отец? — не сдержал удивления Риарр.

— Генерал спецвойск Яржанг Юрденал. Ангур озадаченно выругался, а сержант присвистнул и кивнул.

— Так вот за что его в отставку выкинули. Хотя… это ж когда было? Гаор мгновение промедлил с ответом, прикидывая в уме даты.

— Шестой год заканчивается.

— Тогда точно, — кивнул сержант и взглядом показал на его руки. — А это за что?

— Много знающие недолговечны, — спокойно ответил Гаор. — Я ж не спрашиваю про твои.

— Ну, у нас это не в редкость и не в укор, — отмахнулся сержант. — Они молодые, ещё получат своё, — и кивком показал им на почти опустевший котелок. — Доедайте. Гаор кивнул, подтверждая его слова, и занялся чаем.

— Что за трава? — спросил, наблюдая за ним, сержант, пока Ангур и Риарр доедали варево, сталкиваясь в котелке ложками.

— В посёлке дала лекариха, — ответил Гаор, мгновенно уходя от внезапного и неожиданно точного удара Риарра.

Риарр немедленно получил запрещающий удар от сержанта, а Ангур искренне удивился:

— Здорово. Откуда знаешь?

— Учитель хороший был, — усмехнулся Гаор.

По поселковому он специально сказал, проверяя догадку и реакцию сержанта: по возрасту тот под «яр-методику» не попадал и вряд ли был «галчонком». А аттестованный поморщился, но усидел, так, значит, как электроды заросли, то и реакции прежней нет. Надо учесть, что в посёлке пацаны опаснее.

— И кто учил? — настороженно спросил сержант.

— Рарг, — честно ответил Гаор.

Подставить того он не боялся, поскольку всё обучение было по хозяйскому приказу, и его обученность у него даже в карте отмечена. Узнал, когда перед перерегистрацией — ну, на какого хрена это Рабскому Ведомству понадобилось никто, даже сами «зелёные петлицы» не знают, плюются, ругаются, но приказ есть приказ — хозяин выверял их карточки, вписывая прозвища родителей, а в его карточке стояла пометка: смотри решение Ведомства Юстиции номер такой-то, а когда только рот открыл, хозяин сразу велел заткнуться со словами: «Мне лишнего не надо. И тебе тоже, понял, нет?». Так что? Нет, прямого запрета не было, так что… каков вопрос — таков ответ.

— Он дембельнулся, помню, — задумчиво сказал сержант, — и ещё пятёрку молодых с собой увёл. Но те слабаки были, всё равно бы в «мясо» по дисциплинарке угодили, значит, вот как… — и усмехнулся. — Мало нас, вот и знаем друг друга. И помним.

— Я… слышал о нём, — кивнул Ангур, — Рукопашник, говорили, сильный…

— Он учить умел, — перебил его сержант. — Умельцев много, а учителей… Гаор кивнул, соглашаясь.

— Его Серенгай сломал, — задумчиво продолжал сержант. — В раскрутку, правда, не пошёл, как другие, а там мало кто выдержал, мог на повышение пойти, не захотел, остался кем был и сразу дембельнулся, как война кончилась, — и быстрый в упор взгляд на Гаора. — Знаешь про Серенгай?

— Весь фронт знал, — спокойно ответил Гаор.

— А… ну да, — новый кивок. — Общевойсковое?

— Солдатское отделение полный курс.

— А потом?

— Вергер, Алзон, Валса, Малое поле, Чёрное ущелье, — Гаор усмехнулся. — Части назвать?

— Не надо, — отмахнулся сержант. — Кем на дембель ушёл?

— Старший сержант. Новый кивок.

Пока они разговаривали, Ангур с Рарром довыскребли котелок и теперь принюхивались к травяному кипятку. Гаор снял чайник с огня. Ну, во что налить, у солдата не в ранце, а на себе хранится, так что проблемы не было.

Парни отпили настороженно, сержант как-то… задумчиво, явно прислушиваясь к ощущениям, а Гаор с удовольствием, хотя ни запаха, ни вкуса не узнал: что-то новенькое, так что когда опять в том посёлке будет, то спросит у лекарихи что за трава, как называется и для чего такая.

Первую кружку прикончили в молчании, доедая хлеб и слушая набирающий силу шум ночного леса.

— А когда…? — вдруг удивлённо спросил Риарр.

— Чего? — с не меньшим удивлением посмотрел на него Гаор.

— Распирать когда начнёт? Это что… с отставленным действием, да?

— Дурак ты, даже не пацан, — усмехнулся сержант и пояснил Гаору: — Это он думает, что ты его «зелёнкой» напоил, — и опять зоркий испытующий взгляд. — Знаешь, что это такое?

— Пойло зелёное? — уточнил Гаор и кивнул. — Знаю.

— Слышал или пил?

— Поили, — поправил его Гаор. — Было дело.

— И как?

— А вам что, часто дают? — ответил вопросом Гаор.

— В паёк входит, — ответил Ангур и сердито посмотрел на Риарра. — Перетерпи. Риарр хотел ответить, но промолчал и резко отвернулся.

— Перетерпи, — задумчиво повторил Гаор. — Что ж… Сам научился или научили?

— Мы всему сами учимся, — весело ответил Ангур. — Ну, кто жить хочет. А перетерпеть всё можно.

— Так уж и всё, — слегка подыграл Гаор.

— Всё, — убеждённо ответил Ангур.

— И ток? — насмешливо и еле заметно подмигнув Гаору, спросил сержант.

И вдруг неуловимо быстрым движением коснулся своей ложкой головы Риарра. Вскрикнув, тот повалился набок. Вернее, это сержант подтолкнул его, а то бы лицом в костёр угодил.

— А меня попробуй, — задиристо предложил Ангур.

Риарр, всхлипнув, потёрся лицом о траву и сел, опасливо покосился на сержанта.

Гаор с нескрываемым интересом ожидал продолжения. Но от Ангура сержант отмахнулся.

— У тебя заросло уже, я ж видел, как ты не всерьёз орал.

— Ага, — с удовольствием кивнул Ангур и, весело глядя на Гаора, объяснил. — Есть у нас сволочь одна, любит, чтоб кричали. Ну, мы, у кого заросло, видим, что пульт взял и кричим, чтоб чего другого не придумал.

— А придумывать он умеет, — кивнул сержант. — Зачисток нет, а пацанов, — кивок на Риарра, — и салаг, — кивок на Ангура, — надо в тонусе держать, вот и стравливают команду на команду.

— Поединки? — уточнил Гаор.

— Когда полудюжиной на одного, а тот в наручниках, — заржал Ангур, — это уже работа. А так… да, и поединки. Но там обязательно неровню подбирают, ну, чтоб слабаков вырубать. «Мяса» опять же не подвозили давно, — и Риарру: — Да не реви ты, зарастёт у тебя и так же будешь, — и доверительно: — С током я ещё в Амроксе приспособился, а вот с «зелёнкой» хреново получается. Гаор кивнул и сразу получил новый вопрос от сержанта.

— А про Амрокс откуда знаешь?

Гаор пожал плечами. Хотя… а тут он вполне может правду сказать, врать, ну, совсем не хочется, да и незачем.

— Хозяин прошлый инспектировал, а я за его плечом стоял.

— Вон оно как! — присвистнул сержант. — Так ты и нам кое-чего про него рассказать можешь.

— Да ни хрена! — бесстрашно возразил Ангур, — Он со стороны смотрел, а мы изнутри, и не смотрели, а на себе прочувствовали.

— Ага, — кивнул Риарр.

«Ай да травка!» — успел подумать Гаор, погружаясь в двухголосый и вместе с тем цельный слитный, потому что и сам, уже многое зная, понимал намёки и оговорки, рассказ об Амроксе, отборе в спецучилище, обучении и службе… У самого тоже язык так и чесался, потому как и самому говорить хотелось, но сидело в глубине: «Ты в разведке, ты на задании, смотри, слушай и запоминай». Сержант, в начале ограничивавшийся неопределённым хмыканьем тоже подключился, со своим. Тоже ведь из Амрокса, тоже через всё прошёл, начинал ещё на войне и рядовым, а уж потом вверх пошёл.

— А мы все из Амрокса, — Анггур с каким-то весёлым вызовом смотрел на Гаора, — Только офицерьё из семей, но тоже… не помнят.

— Как приказали, так и забыли, — хохотнул сержант. — Да и повязали их. У каждого свой Серенгай был. Теперь и по приказу не вспомнят, побоятся. А у тебя как?

— А мне память отбили, — с такой же бесшабашностью ответил Гаор. — Как от матери забрали, так и отбили. А потом-то всё помню.

— Ну, это у всех так, — кивнул сержант.

— Ага, — согласился Риарр, взглядом попросив разрешения налить себе ещё зеленоватой приятно пахучей жидкости. — Амрокс весь помню, и училище. А… вот ты говорил, — он впервые впрямую обратился к Гаору, — что общевойсковое кончал, там как, так же, ну, гоняют?

— Гоняют, — кивнул Гаор. — Но по-другому, без «зелёнки» и не до смерти.

— А слабаков тогда куда? — удивился Ангур.

— Отчисляют, наверное, — пожал плечами Гаор. — Хотя… не помню, чтоб… ну, по болезни могут комиссовать, ну… — вспомнил Жука и, помрачнев, оборвал фразу.

— Всякое бывает, — кивнул сержант. — А на фронте… — и так же резко не договорил.

Они с Гаором понимающе переглянулись и кивнули друг другу. Им понятно, а молодым про «шальные пули» и всякое прочее слушать пока рано.

Ангур заметил их переглядку и решительно перебил рассказ Риарра о каком-то ещё училищном капрале, дубаре-сволочуге, что любил затаптывать, забивать ногами за малейшую ошибку.

— Ты, пойми, Рыжий, — он запнулся, и Гаор с улыбкой кивнул, подтверждая обращение. — Мы ведь понимаем, что не по… не по-человечески это, что у Огня за всё отвечать придётся, но… зажали нас вот так, — он помахал стиснутым кулаком, — мы же не сами… сделали нас такими… мы ж для них хуже грязи дорожной.

— Ну так, если я им не человек, так и они мне нелюди, — спокойно ответил Гаор.

— А с человеком и сам человеком будь, — кивнул сержант.

Риарр удивлённо посмотрел на него и медленно, явно что-то решив для себя, кивнул.

Помолчали, слушая ночной шум, хотя… нет, уже предрассветный, ночь ещё летняя, короткая, хотя «макушка» и пройдена. Согласно допили травяной отвар, и Гаор встал, сходил к машине за картой, развернул и показал сержанту никак не отмеченную точку. Тот прошёлся взглядом по паутине чёрных линий дорог и зелёных пятен, намечая маршрут, поднял голову и оглядел небо, проверяя направление.

— А нашёл ты нас где? Гаор показал.

— Так, значит, идём отсюда, а надо оттуда, — пробормотал сержант. — Понял, пройдём.

— А за машину как отчитаешься? — поинтересовался, сворачивая карту, Гаор.

— Не бери в голову, — ухмыльнулся сержант. — Задание выполнено, а остальное сойдёт.

— Задание? — не сдержал удивления Риарр.

— Так… — вдруг ахнул Ангур

— Ну да, — очень спокойно кивнул сержант, глядя не на них, а на Гаора. — Велено было не возвращаться. С лейтенантом. А без него, это запросто. У начальства свои счёты. А нам перевод вот-вот очередной, вот и чистимся, чтоб балласт на новое место не тащить, — и посмотрел на подчинённых. Те понимающе кивнули.

Еле заметно светлело, затихал ночной шум, догорел, рассыпавшись серым пеплом костёр. Гаор отнёс котелок и чайник к роднику, налил воды и оставил отмокать перед мытьём. Под взглядом сержанта рядовые аккуратно и с явным знанием дела расчистили кострище и вернули на место дёрн. Верхушки деревьев вдруг зажглись радостно-золотистым светом, и, повернувшись лицом к ещё невидимому за стволами встающему солнцу, они согласно в четыре голоса прочитали утреннюю «побудочную» молитву.

Гаор вернулся к роднику отмывать котелок и чайник, а за его спиной три чёрных фигуры неслышно и незаметно растворились среди деревьев. «Видели, как на коня садился, да не видели, в какую сторону укатился», — вспомнил Гаор слышанную как-то бывальщину и улыбнулся. Ну, что ж, теперь у него и об Амроксе статья пополнится, и… да, надо на спецучилище лист завести, он теперь и снаружи и изнутри об этом многое знает, тоже… смертный конвейер… хотя нет… фабрика… фабрика маньяков, да, так и назовёт. А ведь он уже думал об этом, ну-ка… Гаор даже остановился и постоял так, сосредоточенно хмурясь и мысленно перебирая листы в заветной папке. Да, вот они, записи, сделанные ещё тогда, после той инспекции, и цикл «Смертного конвейера», правильно, теперь «Стервятники», потом «Паразиты», «Фабрика маньяков» завершает, а… а «Высокую кровь», чтоб и Королевскую Долину приложить, отдельным листом и статьёй.

Пытливо оглядев поляну: не забыл ли чего, след, конечно, знающий и понимающий найдёт, но вот сколько их тут у ночного костра сидело, хрен поймёшь, а к его ночёвкам в лесу у родника уже и хозяин привык, во всяком случае не больше оплеухи за перерасход бензина отвесит, — Гаор сел за руль и включил мотор. Теперь… куда ему по маршруту… ага, вот здесь спрямим, а здесь в свой сектор перескочим, и от графика отставание пустяковое, к вечеру скомпенсируем. А про Амрокс… дома допишешь, — оборвал он себя,

Предрассветный лес оказался вполне проходимым. Бежали походной тройкой: сержант в центре, а они — справа и слева, чуть отставая, пасли свои сектора. Но местное зверьё и даже птиц особо не вспугивали, или те сами успевали убраться с их дороги. Темп сержант задал такой, что никаких мыслей в голове не оставалось, да и ночная благость ушла, вернее, спряталась где-то в глубине. Наконец сержант остановился и дал сигнал им подойти.

Ангур и Риарр, разумеется, незамедлительно выполнили приказ, но успели переглянуться: дескать, с чего это вдруг? Поляна как поляна, они уже столько миновали…

Сержант вдруг резко вскинул руки и схватил их за шеи так, что его жёсткие сильные пальцы легли на смертные точки, когда один и даже не слишком сильный, но точный нажим отключает дыхание. И мгновение спустя Ангур повторил его жест, так же приговорив сержанта и Риарра. А ещё через миг это же сделал Риарр. Смертный клятва взаимна, теперь они вместе и заодно, и навсегда, и слово одного — закон и приказ для остальных. Высшая клятва у спецовиков, с которой вынуждены считаться — если узнают, конечно — и офицеры.

Постояв так несколько мгновений, они одновременно отпустили друг друга, и Риарр незаметно перевёл дыхание: теперь его — чего он опасался с момента начала поездки — не убьют, не скинут использованным балластом.

— Болото там, — показал им на лесную стену сержант. — Сами выползли, здесь заночевали. Отсюда на базу.

Они кивнули, соглашаясь и принимая к исполнению. Да, вон и здесь родничок. Так что…

Они немного в молчаливом согласии побегали и повозились, имитируя следы ночёвки, даже нарвали полузрелых орехов и припрятали скорлупу, но так, чтобы опытный глаз проверяющих заметил, и выкурили по сигарете, спрятав окурки в мох. Конечно, если прямо сейчас полезут с проверкой, то не прокатит, но уже к вечеру станет терпимо, а через сутки… ни один хрен не скажет, насколько давние следы.

На прощание напились из родника, черпая пригоршнями холодную и приятную своим холодом чистую воду, и снова побежали привычной боевой тройкой. Лес равнодушно не замечал их, живя своей жизнью. Что и как докладывать начальству — это обговорено, понято и принято, и никаким перекрёстным и прочим их не сбить. И даже по разным частям их при перебазировании раскидают — обычное дело, не любят гады с большими званиями, чтобы мы заодно были — так клятвы их с ними и будут до смертного мига, до Огненной черты, и за ней не нарушатся, а знать о них некому и незачем.

Один раз, услышав чуть впереди и сбоку девичьи, даже детские голоса, сжали треугольник в цепочку и пробежали стороной. Судя по затихающему вдалеке весёлому гомону и смеху, аборигенки, а кому ещё по таким гиблым местам бродить, их не заметили. Нарушение, конечно, положено всех попавшихся в зону внимания ликвидировать, но… мы их не видели, а они-то нас точно. Нет, если б хоть одна взвизгнула там, или ахнула, то по Уставу пришлось бы, а так… а… а, может, это птица-пересмешник, есть такие, шумела. Риарр на бегу так и выдохнул в спину сержанта.

— Пересмешник?

— Он, — откликнулся Ангур, а сержант молча кивнул.

Пересекли несколько дорог, держась подальше от посёлков и полей с уже копошащимися там аборигенами — Огонь Яростный, сколько же лохмачей в Дамхаре, это ж если ковровую зачистку делать, никаких патронов не хватит — и вышли — умеет сержант маршрут прокладывать — точно к своему дальнему мобильному блокпосту. Ну, а там без проблем — согласно Уставу, распорядку и приказу.

Лесная ягода сочна и пользительна больше садовой, да и не всякая в саду растёт, ну и попутно, грибы, а орехи ещё мягкие, пускай повисят, ну, и травки там прихватить, которую знаешь. Лукошки наполнялись под неумолчный говор, смех и обрывки песен: лесной сбор — дело весёлое.

— И чего ж вы такие голосистые?! — вдруг возник, прямо как из дерева вышел, рослый чернобородый мужик.

Девчонки, взвизгнув, шарахнулись, но тут же снова залились смехом, узнав Барсука из соседнего посёлка — знатного охотника, такого, что его тамошний управляющий полевой работой не неволит, разрешает по своему разуму лес пользовать, ну, так он по матке криушанин, а по тятьке, сам говорил, из дреговичей, кому как не ему по лесу в одиночку невозбранно бродить.

— Ой, дядька Барсук, напугал ты нас, — смеялась Черничка.

— Это мы зверей отпугиваем, — объяснила Зимушка, протягивая ему лукошко. — Угощайся, дяденька.

— Домой снесите, — отмахнулся Барсук. — Эх девоньки, в лесу опасен не шумный, а тихий. Ваше счастье, что лес чистый нынче, нету чужаков.

— Да? — удивилась Рябинка. — А вот мы шли когда, то слышали вроде как…

— Не было там никого, — остановил её взглядом Барсук. И повторил: — Нету чужих в лесу. А что и поблазнилось дорогой, так плюнь и забудь. И исчез, растворился среди деревьев.

Девчонки переглянулись, покивали друг другу и снова завели песню, переходя к следующему кусту. Зверя бояться нечего, раз Барсук рядом ходит, но пусть будет как заведено, что по ягоды с грибами всегда с песней ходят. А лукошки уже полны, сейчас остатнюю-последнюю величальную лесу споём и бегом в посёлок: отпускали-то не на весь день.

Чем дольше и нетерпеливее ждёшь, тем внезапнее появляется ожидаемое.

Осенний дождливый день, низкие серые тучи, нахохлившиеся мокрые дома, кутающиеся в плащи и прячущиеся под зонтиками бегущие во всех направлениях люди. Все смотрят себе под ноги, огибая и перешагивая через лужи, и потому сталкиваются, бросают, не глядя, раздражённые извинения и бегут дальше.

А в редакции сумрачно от залитых водой окон, и включённый свет не разгоняет осеннюю тоску.

И как обычно груда почты на столе, и в этом ворохе, важного, не слишком важного, совсем не важного, вдруг… да… целых три больших конверта, в каких обычно присылают рукописи, но только один из них не надписан. Его Арпан и вскрыл первым. Оно? Оно… Да, оно! Мелкий чёткий почерк. «Вести из другого мира. Смертный конвейер. Стервятники». И подпись: «Никто».

И как всегда, не услышав, не увидев, а почувствовав свершение ожидаемого, в закутке Арпана появились и пристроились рядом Туал и Моорна.

Читали молча, привалившись, прижавшись друг к другу и сблизив головы. И всхлипывания Моорны отдавались им не звуком, а сотрясением. И раздражали. Потому что сами… у самих…

Дочитав, Арпан отдал Моорне лист для переписывания и позвал Роарра, с недавних пор ведавшего их хилым отделом рекламы.

— Да, шеф?

— У нас что-то от «Трёх колец» есть? Немедленно откажись, чтоб и следов не осталось.

— Шеф, — оторопел Роарр, — ты чего? Во-первых, мы для них слишком мелки, это нам надо проплатить, чтоб они нам разрешили их рекламировать. А во-вторых…

— Никаких вторых, первых и десятых! — перебил его Арпан, пододвигая к себе макет ближайшего номера. — С этой фирмой мы не работаем. Никогда и никоим образом. Если обратятся, гони и шугай.

— Как скажешь, шеф, — пожал плечами Роарр и с интересом спросил: — А с чего это они к нам обратятся?

— Надеюсь, что этого не будет, — ответил Арпан. — Ты прав, мы для них и мелки, и читатели наши не в их целевой, но… всякое возможно. Так вот, — он поднял голову и в упор посмотрел на Роарра. — Мы с этой фирмой не сотрудничаем по этическим причинам. Честь и достоинство выше любой прибыли. Запомнил? Так и скажешь, если возникнут.

Роарр встал по стойке «смирно» и, умело изображая тупого служаку, гаркнул:

— Повинуюсь радостно!

— То-то, — хмыкнул ему в спину Арпан.

Роарр появился в редакции недавно и практически создал на пустом месте рекламный отдел с единственным сотрудником — самим собой, а к нему незаметно, но очень толково подгрёб бухгалтерию и плотно сел на финансовые потоки, сняв с Арпана проблемы с выплатой штрафов, гонораров, аренды и расчётов с типографией, широко, но с умелой осмотрительностью используя свои родственные связи, сильно разветвившиеся после заключения «родового соглашения» уцелевших осколков когда-то, ну, очень давно, разбитого в династических войнах рода. Его и привёл в редакцию один из их авторов, как своего новоявленного родича, который знает и умеет не всё, но многое. Арпан, конечно, подозревал, что в прошлом у Роарра… ну, там всякое может быть, ни людей, ни семей, ни родов без прошлого не бывает, но вот ему от работы Роарра, внешне незаметной, стало намного легче. Однако сейчас… да, статью Гаора, стоп, никаких имён, просто статью некоего Никто-Некто на… да, сюда, как раз встанет, а всю эту мелочь, относительно безобидную шелуху… это раскидаем… вот так… а это в следующие номера, нет, объявления о публичных чтениях в общедоступной библиотеке оставим… В закуток снова заглянул Роарр.

— Да, — бросил, не отрываясь от работы, Арпан.

— Ты прав, — очень серьёзно сказал Роарр. Арпан поднял голову.

— Ты прочитал?

— Конечно. Это бомба, шеф. Я позвоню в пару мест, предупрежу.

— Думаешь…

— Нет, но у меня… троюродный племянник четвёртого брата-бастарда в пятом колене, хотя нет, не он, ну, — Роарр стал многословным, как всегда, когда с удовольствием безродного, внезапно обретшего род, начинал перечислять линии и колена, но тут же оборвал себя. — Словом, родич, он там работает, позвоню, чтобы немедленно увольнялся. С таким пятном потом не отмоешься. И ещё один…

— Тебе виднее, — кивнул Арпан. — Тираж не пострадает?

— Обижаешь, шеф, — хмыкнул Роарр, надевая свою обычную маску. — Обоснование предупреждения читайте в следующем номере. И тираж лучше самим развезти по точкам.

Арпан кивнул. Обычно это — самим забрать свежий номер из типографии, спасибо Огню, она в этом же подвале, и по дороге домой или кому куда забросить одну, а то и пару пачек знакомым киоскёрам — делалось для экономии на курьерах, но, судя по выражению лица Роарра, сегодня это может сработать дополнительно.

Мимо Роарра протиснулась Моорна и положила перед Арпаном стопку листов. А за ней вошёл и Туал, мягко, но непреклонно вытеснив Роарра. Тот понимающе ухмыльнулся и исчез.

— Он читал только мои листы, — сказала Моорна. — Того листа он не видел.

Арпан кивнул, извлекая из-под стопки — почерк у Моорны разборчивый и по-школьному старательный и крупный, так что исходный лист становится почти маленькой, но пачкой — лист с почерком Гаора. Туал уже достал и поставил на стол чашу для возжиганий. Ритуал, ставший для них традицией. Только сегодня к обычной молитве за коллегу добавилась и другая, памяти тех, о ком написано, оставшихся безымянными и непогребёнными…

— Спасибо Огню, — сказала Моорна, глядя на чёрные скорченные хлопья сгоревшей бумаги на дне чаши, — моя семья достаточно бедна, чтобы в доме не было… ничего с этой эмблемой. Арпан и Туал согласились с ней молчаливыми кивками.

Звонок Торсы обрадовал Моорну своей неожиданностью и своевременностью.

— Ой, как хорошо. Поможешь?

— Конечно, — засмеялась Торса. — А что нужно? Соблазнить твоего главного и раскрутить на повышение гонорара?

— Нет, — засмеялась и Моорна их обычной, давно ставшей традиционной шутке. — С этим я и сама справлюсь. Подкинешь меня утром в пару мест?

— Разумеется!

— Наш подъезд…

— Я помню. Жди.

Такое уже бывало. Ещё летом началось, что Торса время от времени вот так вечером звонила в их редакцию и, если у Моорны была очередная запарка, то на рассвете заезжала за ней и отвозила домой, забрасывая по дороге две пачки свежеотпечатанного номера в указанные ею киоски. А по дороге, разумеется, болтали о всяких редакционных и прочих пустяках.

Моорна старалась говорить весело и встретила Торсу у их подъезда с улыбкой, надеясь, что вымученность объясняется двумя увесистыми пачками в её объятиях: не класть же газеты на мокрый камень парапета.

Пачки забросили на заднее сиденье, Моорна плюхнулась на переднее рядом с подругой и вытерла ладонями мокрое — разумеется из-за непрекращающегося дождя — лицо. Торса стронула машину и, вливаясь в ещё слабый предутренний поток, бросила:

— И что стряслось? Ну, коллега… Моорна, не удержавшись, всхлипнула.

— Это… так ужасно. И самое страшное, что это правда.

— А именно? — очень спокойно поинтересовалась Торса.

— Вот, — Моорна вытащила из сумочки сложенную в восемь раз газету. — Вот. Я сейчас разверну тебе.

Торса бросила искоса взгляд на разворачиваемый лист, выхватила заголовок «Стервятники» и решительно бросила машину к обочине, пояснив:

— На ходу не читаю. Или упущу, или врежусь. Моорна кивнула.

Читала Торса, как и отец, быстро, привычно выхватывая из любого текста не просто важное, а касающееся непосредственно её, а вот во второй раз уже медленно, слово за словом. Сегодня она перечитала статью трижды, причём в третий раз не столько следя за текстом, сколько прикидывая для себя план действий.

— Киоски те же? — спросила она, складывая газету и убирая её в бардачок.

— Да, — кивнула Моорна. — Я после твоего звонка позвонила им, что подвезу пораньше, ну…

— Я поняла. Эту я оставлю себе, хорошо?

— Да, конечно.

— А теперь держись. Да, вон та скоба.

Время от времени Торса позволяла себе побаловаться бешеной ездой на автодроме, и Моорна как-то раз даже съездила с ней, навизжавшись, как ей казалось, на всю оставшуюся жизнь, но что устроила Торса сейчас, да ещё на городских улицах…

Скинув вторую пачку прямо на руки только подходившему к своей будочке пожилому киоскёру, Торса решительно высадила Моорну.

— Извини, но отсюда ты дойдёшь, а мне надо быстро. И унеслась, рявкнув мотором.

Моорна и киоскёр несколько озадаченно посмотрели друг на друга, одновременно пожали плечами и разошлись.

Как же был прав отец, когда попросил её держать контакт не с Моорной, нет, они подруги и их дружба не имеет к этому отношения, а с редакцией. Это не просто бомба, это… киоски откроются через… Торса бросила взгляд на приборную панель, да, она успевает. К моменту, когда газету прочитают, у отца должно быть уже чисто. А дом… дом и свой, и отцовский она почистит, да, и надо… что надо? Здесь не объехать, а так… Аггел трёхосный, да развернись ты, загородил проезд. Что, полиция? Превышение скорости?

Она притормозила и, опустив стекло, протянула полицейскому несколько крупных купюр со своей визитной карточкой.

— Примите штраф и отпустите меня, я очень спешу. Протокол отправьте по этому адресу.

Властная уверенность в её голосе в сочетании с дорогим лимузином заставила полицейского молча отступить. Тем более, что сумма в его руках почти втрое превышала максимальный размер штрафа.

Охрана у служебного въезда на комплекс, пропустила её без задержки. Не останавливаясь и не снижая скорости Торса, сама потом не могла понять, как у неё получилось ни во что не врезаться и никого не сбить, подкатила вплотную к воротам ввоза товара, схватила из бардачка газету и, оттолкнув трёх рабов, втаскивавших внутрь нагруженный до проседания контейнер, ворвалась в торговый зал. Светлобородый бригадир укоризненно покачал ей вслед головой, но молча: хозяйскую дочку все знали, а неприятности никому не нужны, а какая муха или что там её за… ну, понятно укусила, пусть хозяин сам и разбирается.

Скорее… до открытия всего ничего… надо успеть… ага, вот она «Элитная кожгалантерея. Эксклюзивные товары». Торса влетела отдел и выдохнула:

— Отдел закрыт! Опустите шторы.

Рабыни недоумевающе переглянулись, а продавец попытался что-то возразить.

— Немедленно!! — крикнула Торса. — Я приказываю!

В проходе в отдел возник Гархем, посмотрел на неё, удивлённо приподнял брови и… и кивнул продавцу, разрешая выполнить приказ дочери Сторрама.

— Спасибо, — слабо улыбнулась Гархему Торса. — И… позовите отца, пожалуйста, — с Гархемом надо быть вежливой, так оно… безопаснее.

Рабыни засуетились, опуская глухие шторы, отгораживающие отдел от торгового зала. Зазвенели сигналы, предупреждая персонал об открытии и впуске покупателей, и Торса облегчённо перевела дыхание: успела! А те, кто вошёл в магазин сейчас, прочитать ещё не успели, прочитавшие приедут позже, когда отец… а вот и он!

— Вот, — не приветствуя и предупреждая его вопросы, Торса протянула ему газету. — Сейчас я разверну, вот!

Мгновенный пробег взглядом по тексту, мимолётный, но всё замечающий взгляд вокруг, кивок Гархему и крутой разворот к выходу.

Торса поспешила за отцом, успев услышать спокойный, как всегда, голос отцовского управляющего.

— Отдел закрыт. Ждите распоряжений.

В кабинете Сторрам жестом показал дочери на кресло у стола, признав тем её право на участие, и сел за стол, перечитал статью, уже явно всё поняв и обдумывая дальнейшие действия. Торса невольно затаила дыхание: отец не часто допускал её в «святое святых» — место и время своего размышления и принятия решений, и каждый такой акт величайшего доверия был высочайшей наградой… да, пафосно, даже выспренно, она никогда не позволит себе написать даже приблизительно такое, вообще её стиль — снисходительная ирония, но одно дело — работа, а совсем другое…

— Да, — Сторрам кивнул бесшумно вошедшему Гархему, слегка подвинул газету, чтобы тот смог читать, стоя сбоку, и снял телефонную трубку.

Торса не знала отцовских служащих по именам, но по коротким чётким распоряжениям догадывалась об абонентах. Так… отдел поставок, нет, юрист… разорвать договор с «Три кольца»… В зал… весь товар спустить на склад… Зазвонил второй — внешний — телефон

— Слушаю… Вот как? Сбрасывайте… Да, все… по любой цене… Положив трубку, Сторрам посмотрел на Гархема и улыбнулся.

— Биржа? — уточнил тот. — Оперативно.

— Начала какая-то мелочь в первую же долю, — понимающие улыбки. — Надеюсь, успею до обвала.

— Такой сообразительный или предупреждённый, — не спрашивая, а рассуждая, сказал Гархем.

— Да, это может быть интересно, — согласился Сторрам. — Проследите за очисткой отдела из-за…

— Ремонта? — подхватил Гархем.

— Смена дизайна, — неожиданно для самой себя выпалила Торса и под удивлёнными, но не осуждающими взглядами пояснила, замирая от собственной даже не храбрости, а наглости. — Новый бренд требует нового интерьера. Взгляд отца стал одобряющим.

— Вывеску убрать, — сразу кивнул Гархем и выжидающе посмотрел на Торсу. Сторрам кивнул, разрешая ей говорить.

— Да, сделать отдел безымянным, только… «Скоро ожидаем» или что-то в этом роде… Её прервал новый звонок уже внутреннего телефона.

— Да… — брови Сторрама удивлённо вздёрнулись. — Соединяйте… Приветствую… Интересно… Хорошо, присылайте… Да, можно сегодня… — быстрый взгляд на развёрнутый ежедневник… — Через два с половиной периода… Отлично. Положив трубку, Сторрам снова переглянулся с Гархемом.

— Кристрог или Райгрег? — Гархем назвал владельцев двух фирм, давно и безуспешно соперничавших с «Три кольца»

— Не угадал, — хохотнул Сторрам. — Совсем новый, — и посмотрел на Торсу. — А ты догадываешься?

— А я знаю, — поддержала она игру. — Иртрег Фомал. У него не фирма, а мастерская. Делал показ в нашем журнале.

— И…

— Оригинально без претенциозности, ближе к классике. И такое, — она кивком показала на газету, — с ним невозможно. Он принципиально работает исключительно с искусственной кожей и мехом. Даже слоган у его мастерской: «Ни одно живое существо не пострадало».

— А вот это интересно. Посмотрим, — Сторрам усмехнулся. — Цена, качество и… — новая усмешка, — и этичность.

— Да, — Торса порывисто встала. — За этим теперь надо следить. Отец, я поеду. В журнал, оттуда домой. Надо почиститься.

— Выбросишь на помойку?

— Нет, — она мотнула головой. — Я подумала… Эти вещи… это останки. Сделаю погребальный костёр и прочту молитву.

— Разумно, — кивнул Сторрам. — Я предупрежу. Можете пригласить храмовника.

— Храм согласится? — удивилась Торса. Гархем усмехнулся и промолчал, а Сторрам ответил серьёзно:

— Для них это тоже наилучший вариант. Всё, езжай, — он протянул ей газету. — Спасибо.

— Да, отец, — она послушно склонила голову, взяла газету и вышла из кабинета. Когда за ней закрылась дверь, Гархем и Сторрам переглянулись.

— И никакой истерики, — одобрительно отметил Гархем.

— Да, благодарю. Весь товар отправим им обратно, погребальный костёр, — Сторрам насмешливо улыбнулся, — пусть сами делают.

— А удобрения?

— Это уже пепел, так что… Но на всякий случай уберите пока на склад. Гархем щёлкнул каблуками и вышел.

Сторрам ещё раз быстро проглядел свой ежедневник, внёс кое-какие поправки. Так, однако, занятно. А ведь «Три кольца» давно и плотно связаны с Королевской Долиной. И всё один к одному, все поленья в один костёр, как говорится. Тоже учтём.

Во исполнение поступивших ранее дополнительных указаний по отслеживанию прессы свежий номер «Эха» лёг на стол Главы Храма сразу после утреннего молебна. Статья заинтересовавшего Главу автора, укрывшегося за озорным, даже нахальным псевдонимом, аккуратно обведена выделяющей рамкой. Ну, и что на этот раз?

Так-так… Однако, какие подробности… И да… неблагодарность, нарушение справедливости… Мы должны согласиться… Автор… Личность до сих пор установить не удалось. Так хорошо законспирирован, или служба поиска разленилась, или кто-то успешно мешает поиску. Да, надо проверить. А пока… Посмотрим реакцию…

Он небрежно шевельнул рукой и рядом, как из воздуха, возникли листы сводки…

Так… Биржа… понятно, но оперативность наводит на размышления А это… Приглашение храмовника на погребальный костёр в имение Сторрама, сжигались вещи, список прилагается… Остроумно и заслуживает поддержки. Новый жест вызывает из небытия секретарей-оповещателей.

— Мы согласны, это, — палец с ритуальным перстнем указывает на статью, — мерзость.

Понимающие кивки и шелест перьев по бумаге, все храмы получат соответствующую установку, и уже в завтрашних, а в Аргате и сегодняшних вечерних проповедях и поучениях прозвучат слова осуждения.

— Мерзость и непотребство навлекают гнев Огня. Да, наше упущение, ибо даже в мыслях не допускали такой низости, такого падения.

Немного самоосуждения для доказательства правдивости и обоснования праведности гнева. Ведь действительно излишество, даже… да, можно…

— Подобные извращения недопустимы.

А теперь чуть-чуть смягчим на… Как раз подойдёт вот это: удобрения из пепла. Тут и лёгкий намёк дан прямо в тексте, как подсказка, умён автор, понимает, что полный запрет и бессмыслен, и чреват… Сделаем так:

— Огонёк жизни гаснет, порождая новую жизнь, но не для тщеславия. Прах земле — это справедливо, но отдайте последний долг.

— Молебен? — уточняет оповещатель для храмов.

— Да. Сначала молитва, провожающая тела в огонь, а уже потом любая переработка, — а это уже для других служб: — Озаботьте соответствующие ведомства об обязательном нашем присутствии при утилизации. И в добавление к ранее сказанному. Любое изъятие тканей и прочего допустимо только для Ведомства Крови, и только для спасения и продления, — курс омоложения трогать нельзя, — другой жизни. И тоже с соответствующей молитвой.

Глава Храма услышал, вернее, почувствовал сладостный вздох возникшего в кабинете казначея и мысленно улыбнулся: это ж сколько новых молебнов и соответствующих пожертвований. Что опять же справедливо, ибо служит Возвеличиванию Огня.

Резкий и какой-то… тревожный сигнал городского телефона заставил Нургана вздрогнуть.

— Слушаю!

— Брат, — голос Норна напряжённо сдержан. — Мне нужна твоя помощь, брат.

Да, давным-давно, они обговорили сигналы и варианты экстренной связи, но ни разу ещё этим — городской линией непосредственно в рабочий кабинет Дома-на-Холме — не пользовались. Слишком… чревато.

— Жди, — ответил Нурган кодовым словом и положил трубку.

Что случилось, чтобы Норн впал… в панику? Что-то с детьми? Или Нирганайн, их брат-Наследник, решил окончательно избавиться от Норна и его потомства, а заодно и от остальных братьев? Ничего более серьёзного и требующего немедленного вмешательства быть не может.

Быстро рассовав по ящикам и папкам бумаги со стола, Нурган с привычной тщательной аккуратностью запер все замки, встал и вышел. Сидящий за соседним столом Моррон — его напарник по кабинету — головы от своих бумаг не поднял, даже не покосился, но Нурган знал, что время его ухода зафиксировано так же точно, как и звонок, и содержание разговора на внутреннем коммутаторе. Прослушка с фиксацией круглосуточна и неизбирательна. Слушают всех и фиксируют всё. Для чего и нужны кодовые слова и прочие сигналы, хотя и их… скорее всего давно зафиксировали и расшифровали.

Норн ждал его в маленьком кафе в соседнем квартале. Этим заведением Нурган пользовался очень редко. Найдя от входа взглядом сидящего в углу спиной к стене брата, Нурган без малейшей запинки подошёл и сел напротив, как бы закрыв того собой от остальных немногих и занятых исключительно своей едой посетителей. Возникший из небытия официант поставил перед ними стандартный набор «деловой беседы на двоих».

Норн взял свою чашку и тут же поставил её обратно, не поднеся к губам: у него так дрожали руки, что кофе выплеснулось. Нурган напрягся в ожидании, стараясь никак этого не проявлять, по привычке опасаясь неизбежных в таком месте соглядатая.

— Мне нужна твоя помощь, — глухо повторил Норн.

— Всё, что могу, — ответил Нурган. Норн перевёл дыхание, сцепил пальцы обеих рук в замок, скрывая их дрожь.

— Я увольняюсь!

Брови Нургана непроизвольно дрогнули в жесте удивления, а на языке завертелось: «С чего вдруг?» и «А зачем в таком житейском деле моя помощь?». Но он молча ждал. Брат понял или предвидел эти вопросы, поэтому заговорил, сразу отвечая на второй.

— Мне нужно оформить увольнение прошлой декадой. По болезни, по собственному желанию, даже за профнепригодность, с любой неустойкой, всё равно. Но чтобы это было декаду назад. Можешь?

Нурган не сразу, а прикинув возможные варианты действий, задумчиво кивнул, и Норн перевёл дыхание, даже улыбнулся несколько вымученно, но искренне.

— Спасибо, брат.

— Спасибо будет, когда сделаем, — отмахнулся Нурган. — Но, чтобы всё получилось, я должен знать всё. Норн кивнул и, покопавшись в своём портфеле, достал газету.

— Читай. Да-да, это.

Нурган поглядел на заголовок и чуть не присвистнул. «Эхо»?! С каких пор брат стал интересоваться оппозиционной прессой? Конечно, времена сейчас не те, но всё-таки… мало ли что.

— Читай, читай, — повторил Норн и всё-таки смог поднести к губам чашку, отпил.

«Стервятники», автор… Никто-Некто. Остроумно. Анонимность, конечно, в наше время понятие весьма условное. И что тут такого, чтобы брату пришлось бежать из такой уважаемой и крепкой фирмы, как «Три кольца»?

Норн смотрел, как брат быстро, но очень внимательно читает и как меняется его лицо. Да, для любого постороннего наблюдателя ничего, кроме скучающего небрежного любопытства, когда читают из простого любопытства, не более, но он-то знает своего брата. Нурган встревожен и…

— Ты прав, — тихо сказал Нурган, не отрываясь от текста. И совсем тихо: — Если редакцию в полном составе не арестовали ещё до выпуска тиража, то это очень серьёзно.

Норн кивнул. Да, когда сходятся в схватке такие большие, а в величине и силе и официальных, и подлинных владельцев «Трёх колец», как и в масштабе их противников можно не сомневаться… когда дерутся великаны, то обычным людям нужно убираться побыстрее и подальше, а то растопчут, даже не заметив. «Короли обстреливают друг друга головами своих подданных» Нурган свернул газету по прежним сгибам и вернул брату.

— Дом тоже надо почистить. Норн кивнул.

— Я уже слышал, что относят в ближайший храм и сдают на погребальный костёр.

— Значит, храм в курсе, — Нурган усмехнулся. — Кто бы сомневался, им-то чистая прибыль.

— Думаешь, они это и затеяли? Нурган пожал плечами.

— Не знаю. И… особо лезть не хочется. Заедешь ко мне, заберёшь. Саму папку оставь, сними только обложку. Норн качнул головой.

— Придётся сказать Нирганайну.

— Тогда не надо, — сразу переменил решение Нурган. — Сам сделаю, как вернусь с дежурства.

И оба кивнули. Да, пусть гнев Огня обрушится на их брата-Наследника, пусть получит по полной. Потому что именно на это, не просто на смерть, а на превращение в перчатки, обложку бювара, дамскую сумочку и какие-то ещё «эксклюзивные модели из особо тонкой натуральной кожи» обрекал их самого младшего брата, Найра-Мизинчика, сдавая того не просто в Амрокс, а именно продавая в рабы.

— Брат, я ничего не знал. Клянусь Огнём, жизнью детей клянусь. Этот отдел закрытый, каждый отдел работает со своим видом сырья, с чем работали они, никто не знает, вообще не принято интересоваться другими отделами, а этим… просто запрещено. Ну…

— Как везде, — усмехнулся Нурган. — У нас тоже… излишнее любопытство не приветствуется. Всё, брат, езжай, через… — он посмотрел на часы, — через сорок пять долей идёшь в кадровый отдел. Там уже будет всё готово.

— Спасибо, брат.

— И с поиском работы пережди, я думаю, декады полторы, две. Сможешь?

— Продержусь на неприкосновенном запасе даже чуть больше, — кивнул Норн. — Придётся поджаться, конечно, но мои меня поймут.

— Если что, я подкину, — Нурган встал. — По-братски. Норн благодарно улыбнулся ему вслед.

Сумасшедший день! Нет, каждая статья… стоп, без имён! Да, каждая его статья вызывала шум, но такого… Уже к полдню начались звонки от киоскёров с просьбами о дополнительной поставке, пришлось бежать в типографию договариваться о допечатке. Хорошо, что там набор не рассыпали, будто… хм, предвидели или предчувствовали. И не успел вернуться из типографии, как новые звонки. Уже от коллег с просьбами о разрешении перепечатки с указанием источника. Ага, просто так не решались: а вдруг власть выскажет неудовольствие. Чтоб тогда все шишки на нас, а они только рядом шли.

Признаться честно, Арпан трусил и ждал, что в любой миг нагрянут… хоть из Ведомства Юстиции, хоть из Дома-на-Холме, хоть из Храма и потребуют… ну, ясно чего, автора, конечно, и тогда… да не знает он, где он, ни пыткой, ни гипнозом из него эту информацию не достать, знал только Стиг Файрон, ну, и, возможно, Кервин, но оба уже за Огнём. Только… жить-то хочется. Но, похоже… похоже, обошлось. Шум оказался настолько большим, что заслонил источник. И спасибо Огню на этом!

Уйдя, как было заведено ещё Кервином, да будет ему светло за Огнём, из редакции последним, Арпан не удержался и по дороге домой — крюк в три квартала — забежал в Клуб Журналистов. Кое-кого послушать, кое с кем поговорить, ну и, разумеется, промочить горло в баре.

Здесь как всегда в любое время суток — у журналистов рабочий день не нормирован — шумная суетливая толкотня. Арпана встретили радостно, и многие с плохо скрываемой завистью. Что вполне понятно, объяснимо и, пока не переходит в подлянку, простительно.

Потолкавшись, выпив, именно промочив горло и не более, выслушав некоторое количество в меру язвительных поздравлений с таким удачным «фитилём» и подтвердив коллеге из «Экономического обозрения» согласие на перепечатку и дальнейшую раскрутку-расследование своими силами и в своём направлении, Арпан уже направился к выходу, когда его небрежно-властным жестом придержали.

— На пару слов, коллега.

— Почту за честь, — несколько растерянно согласился Арпан.

Никому и в голову не придёт отказать Мэтру, а именно так по-алемански уже много лет называют неофициального, тем более, что официальной иерархии и связанной с этим субординации принципиально и традиционно в среде журналистов нет и не было, но всеми признанного по правам крови, возраста и опыта старейшину журналистского мира.

Тем же мягко-властным нажимом Арпана направили в одну из маленьких комнаток-беседок, натыканных по всем углам, закоулкам и тупичкам Клуба.

Усадив собеседника на потёртый кожаный диванчик, Мэтр расположился в кресле напротив так, что выйти отсюда уже можно будет только с его разрешения.

— Я давно наблюдаю за вашей газетой, — Мэтр извлёк пачку дорогих, очень дорогих привозных сигарет и закурил, небрежно бросив пачку и золотую зажигалку на разделяющий их маленький столик с большой стеклянной пепельницей. — Курите, коллега.

— Спасибо, — качнул головой Арпан, сразу и благодаря, и отказываясь.

Бровь Мэтра удивлённо дрогнула: он очень давно не получал отказа, ни в чём, а уж в предложении покурить дорогого табака, как говорят в трущобах Арботанга, «на халяву»… Весьма необычно и даже интересно.

— Конечно, риск, — Мэтр улыбнулся, — благородное дело, а для журналиста входит в его профессиональные обязанности. Согласен. Но риск должен быть продуман и оправдан. Мне думается, коллега, вы не совсем объёмно оцениваете ситуацию. Ваш предшественник, Кервин, так? — Арпан кивнул. — Да, я помню, именно он открыл этого… Некто, он же Никто. Но Кервин был Кервинайком Армонтином, последним и единственным в своём роду, пусть обедневшем, но достаточно древнем. И с ним обошлись очень… деликатно, со всем возможным уважением к древности рода «Деликатно?! — мысленно возмутился Арпан, — пуля в затылок…»

Видимо, лица он не удержал, потому что Мэтр понимающе кивнул и сочувственно улыбнулся.

— Да, мой юный друг, да, коллега, мгновенная смерть, поверьте, в наше время уже благодеяние. С вами, простите, но это вполне реально, обойдутся намного жёстче. Вы затронули непозволительную для вас сферу. И дело совсем не в самой фирме, да, старой, да весьма влиятельной, и даже не в личных связях её владельцев, официальных и реальных, да-да, это совсем не секрет.

— А в чём? — Арпан воспользовался паузой, возникшей при прикуривании Мэтром новой сигареты.

«А ведь интересно, — мелькнула непрошенная, не нужная сейчас мысль, — сигареты дорогие, а курит их по-простецки, прикуривая одну от другой».

— Ну, во-первых, коллега, в том, что есть вещи, о которых не принято говорить. Не потому что это опасно или формально запрещено, а просто не принято. А ваш… Некто, я давно, да, фактически с самой первой статьи слежу за ним, упорно лезет именно туда. Пишет он, признаюсь, изрядно, стиль, лексика… всё выдержано. А вот темы выбирает… если честно, помойные, грязные темы. Да, помойки существуют, да, надо куда-то девать отходы жизнедеятельности общества, но копаться в этом… грязь, коллега, прилипает.

— Вы считаете рабство помойкой? — не сдержался Арпан.

— Ну-ну, коллега, я этого слова не говорил, и вам не советую. Да, оно существует, и, позволю себе такое сравнение, как пищеварение необходимо любому живому организму, так и… оно необходимо нашему обществу, является его частью, причём жизненно необходимой. Понимаете? Но как в приличном обществе не принято говорить о пищеварении и его, — лукаво-снисходительная усмешка, — продуктах, так и об этом. Вы меня поняли? Арпан задумчиво кивнул.

— Это, во-первых, — повторил он. — Да, я понял, а во-вторых?

— Ну, во-вторых, я сказал чуть ранее. Есть и, в-третьих. Обвинение в непатриотизме. Трудно доказывается, но невозможно оправдаться. Нас читают за границей. Вы понимаете? Арпан снова кивнул.

— И в-четвёртых. Возможно, этот Некто считает себя защищённым и неуязвимым, и, скорее всего, он прав. Он останется неизвестным анонимом, а за всё ответите вы и ваша газета. Постарайтесь при встрече объяснить ему, что своими разоблачениями, никому не нужными, потому что ничего, — снова усмешка, — концептуально нового он не сообщил, а, как говорят в Арботанге, подставляет вас, и очень серьёзно. Пишет он хорошо, пусть сменит тематику.

— Я понял, — ответил Арпан.

— Но не согласны, — добродушно рассмеялся Мэтр. — Как же вы молоды, коллега! Не смею и не хочу вам как-то мешать, у каждого своя дорога к Огню, как нас всех учили на храмовых уроках. Только один совет. Если вас позовут, пригласят в Королевскую Долину, неважно зачем, взять интервью, посмотреть старинные шедевры, просто погулять, на любовное или деловое свидание, повторяю, неважно, здесь возможны любые варианты, не соглашайтесь. Королевская Долина опасна даже для высокородных, а вы…

— А я безродный, — кивнул Арпан.

— Вот именно, коллега. Вы знаете свой статус, свой ранг, так и соблюдайте предписанные вашему рангу рамки. Каждый статус имеет свои привилегии и ограничения. Нарушая рамки можно только понизить свой статус, и понизить необратимо, — очень строгие, даже злые глаза на снисходительно улыбающемся лице Мэтра. — Вы просто исчезнете, и вас никто не будет искать. Королевская Долина очень ревностно оберегает своё спокойствие. Оно ей недёшево досталось.

Мэтр небрежно раздавил окурок в пепельнице, забрал сигареты и зажигалку и встал. Встал и Арпан.

— Удачи, коллега

— Спасибо, — искренне поблагодарил Арпан.

И, оставшись в одиночестве, несколько мгновений простоял, как бы в оцепенении от услышанного. Значит… необратимое понижение статуса… Ниже безродного только раб… Ну… ну… Нет, угрозы вполне серьёзные, обе, и насчёт смерти под пыткой, и насчёт Королевской Долины…. Ходили, ходили такие слухи, как пользуются в Королевской Долине «правом личного клейма», значит, в самом деле не просто сплетни и досужие вымыслы, а…

— Ну как, — прервал его размышления незаметно вошедший в комнатушку фотограф из «Спортивного обозрения». — Прочувствовал?

— Да, — энергично кивнул Арпан. — До самых печёнок.

— Ну, в Королевской Долине это умеют, — ухмыльнулся фотограф. — Многовековой опыт. Они улыбнулись друг другу и разошлись.

Арпан ещё немного поболтался в клубе, чтобы его уход не показался кому-либо бегством, и поспешил домой. А вот семью, угрозы семье не прозвучало. Забыл, не счёл нужным — дескать, сам догадается, или… хотя, семью Кервина не тронули, но самоубийство матери его бастардов — это было, но… но нет, он не предаст ни Кервина, ни… стоп, без имён. И когда бы и с чем бы ни придёт следующий конверт, он напечатает. И Огонь Справедливый нам всем в помощь!

Агирр Крайгон, заслуженный мастер, уважаемый старослужащий, уже много лет владеющий правом самостоятельного выбора модели, работающий по личным лекалам и так далее, всегда приходил с работы к общему семейному ужину, тщательно мылся в душе, брился и садился во главе их маленького, но дружного семейного стола, и всё шло устойчивым, заведённым ещё его предками — да будет им светло за Огнём — и неуклонно поддерживаемым порядком. Правда, последние пять лет после смерти его жены хозяйничала за столом одна из дочерей, младшая из троих, но замужняя и мать двух мальчиков. Её муж по праву второго мужчины в семье — пришлось принять в семью безродного одиночку, а то бы было совсем уж не по правилам — занимал своё место по правую руку, незамужние дочери рассаживались по левой стороне стола, остававшийся пустым дальний торец — стол старый, даже старинный, рассчитывавшийся на большую, не менее трёх колен, семью, почти род — заставлялся тарелками, соусниками и кастрюльками, маскирующими его пустоту. Обоих внуков сажали за общий стол не часто — и малы, и то один болеет, то другой, то оба, вечно постельный режим и особые диеты, ну да Огонь милостив, подрастут — выправятся.

А сегодня пришлось ужинать без него. Одна из дочерей рискнула позвонить на пункт охраны цеха: вдруг что, убереги Огонь, случилось. Но там не неё рявкнули: «Справок не даём!» — и бросили трубку. Хотя, как и положено хорошей охране, отлично знали по голосам все семьи работников, были вежливы и отвечали, что, дескать, уже ушёл столько-то долей назад или что задерживается по производственной необходимости. Да ещё эта паршивая газетёнка со своей поганой статьёй! Эта… змеюка, гадина с нижнего этажа, чтоб ей в Тартаре гореть, принесла, не поленилась к ним подняться, а то всё на ноги жаловалась, что дескать, болят, лестница ей крутая, хоть бы помог кто, а тут белкой взлетела, затрезвонила, детей разбудила, еле потом их успокоили, и сунула с улыбочкой, так бы и вбила ей её огрызки в глотку. «Это не про вашего главу пишут? Он ведь там работает?» и хихикает, тварь мерзкая! И так и стояла над душой, пока читали. «А газетку отдайте, она мне в три гема обошлась, вам за шесть отдам». Да пусть подавится своей газетой, а мы ею подтереться побрезгуем, враньё там всё, не может быть такого, Огонь справедлив и такого поношения не допустит, ещё и этих… писак за клевету покарает. А отца всё нет и нет, ох, Огонь милостивый, спаси и сохрани, выжги врагов наших, а нам освети дорогу.

И все спали или хотя бы просто лежали в постелях, когда в замке почти неслышно повернулся ключ.

Старшие незамужние дочери, по-прежнему спавшие в своей детской для девочек, одновременно подняли головы, зажгли ночнички на прикроватных тумбочках и переглянулись. Потом одна из них выключила свою лампочку и опустила голову на подушку, а другая встала, накинула халат и бесшумно вышла.

Отец сидел на своём обычном месте, склонив голову и глядя на свои безвольно лежащие на столе руки.

— Отец! Слава Огню, ты дома, я сейчас подам, поешь…

— Не надо, — прервал он её, не поднимая головы. — Иди спать.

Он не хочет есть? И… и не спросил о детях, что с ним?! И она поспешила сама рассказать о том, всегда самом важном для семьи.

— Им сегодня лучше, ели хорошо, немного покапризничали днём, но температура нормальная, и…

— Не надо, — глухо повторил он и с явным трудом поднял голову.

Она невольно отступила на шаг, зажав себе рот, чтобы не вскрикнуть: таким старым и… исступлённым было лицо отца. Да, надо сказать, пока девочка не зашумела и не перебудила всех.

— Меня уволили. Фирма разорена, мой цех ликвидирован, балласт, — он скривил губы в горькой усмешке, повторяя слова главы фирмы, пришедшего лично объявить ему, остальным мастерам и подмастерьям о своём решении, — сброшен.

Да, так и сказал, что мы — балласт, помеха, нежелательные свидетели. Все вон, а попробуете болтать и чего-то требовать — будет хуже. Откровенно, простыми словами, а за его спиной два охранника из бывших спецовиков с боевым оружием наготове. И тут же, прямо при них демонтируют станки, сваливают в ящики почти готовые изделия и полуфабрикаты, инструменты и лекала. И не рабы из обслуги, а тоже охранники. И всё навалом, так что ясно: не на хранение или перебазирование, а на уничтожение.

— Отец это… из-за…

— Ты читала? Она молча кивнула. Он снова криво усмехнулся.

— Я… мы… не поверили… отец…

— Там всё правда, — твёрдо ответил он. Снова как-то странно усмехнулся и тихо добавил: — Но не вся, — и твёрдо, прежним голосом и тоном главы семьи: — Иди спать.

— Да, — послушно кивнула она. — Спокойной ночи, отец.

— Спокойной ночи, — кивнул он ей вслед.

Мягко почти бесшумно закрылась дверь детской девочек, ночная тишина спящего дома, его дома, его семьи. Он всю жизнь думал только о семье и работал на благо семьи, и вот… Как же страшна твоя кара, Огонь. Почему ты не остановил меня тогда, в первый день? Я бы отказался и, да, потерял бы место, но я был молод и нашёл бы другую фирму, работал бы с… другим сырьём, да, за меньшую зарплату, но был бы чист перед тобой, Огонь. А сейчас… уходить поздно и некуда. Только… да, иного пути у меня теперь нет. До седьмого колена Огонь карает. Прости, Огонь, что… что не понял тебя, не захотел понять раньше. А ведь ты предупреждал. Два мертворождённых законных сына, трижды от разных женщин слабенькие умирающие в первые же месяцы бастарды, а законные дочери… Старшим ещё тогда, на их совершеннолетие, Ведомство Крови поставило штамп на их картах: «Репродуктивная деятельность нежелательна ввиду потенциальной генетической неполноценности». На бумаге, не на теле, но тоже «пересмотру не подлежит». Младшей разрешили рожать, а внуки… Огонь Великий, будь к ним милостив, они не при чём, моя вина, я и отвечу…

Он тяжело встал, взял с буфета чашу для возжиганий и поставил её на стол, пошёл в спальню, забрал из потайного ящика в прикроватной тумбочке папку с документами на квартиру и на храмовые вклады дочерей и внуков, вернулся и положил её рядом с чашей. Проверил, как разложены документы. Будем надеяться, что зять выполнит его завещание и не выгонит девочек, оставит семью общей. Огонь возжигать не будет, чтобы никого не разбудить, Огонь поймёт… Пойми меня, Огонь, я не для себя, для них, прими меня и дай мне предназначенное, но пощади их…

Выключив свет, он вернулся в спальню, достал из прикроватной тумбочки со стороны жены — так там всё и оставалось нетронутым со дня её смерти, хотя уже… сколько же лет прошло, нет, неважно — пузырьки и коробочки с таблетками, отобрал болеутоляющие, успокаивающие и снотворные. Врачи и аптекари предупреждали, что ни в коем случае нельзя смешивать, что несоединимые, принимать строго по расписанию с перерывами и следить за дозировкой, потому что превышение смертельно опасно. Вот и соединим, стакан с водой у изголовья наготове, и выпьем все, и сразу, горсть за горстью, всё. И ляжем, чтоб не на полу, а в своей постели. И… голова уже кружится и в глазах темнеет, мрак и боль вечного Огня, иду к тебе, Огонь Справедливый…

В спальне девочек сёстры снова переглянулись. Кажется, да, отец лёг и заснул. Ну, слава Огню, отец дома, жив и здоров, теперь всё будет хорошо.

В замке Акхарайнов благопристойность, тишина и порядок. Не приём и тем более, не бал, даже не, как говорят алеманы, раут, а просто маленький… м-м-м… скажем так: мальчишник в кабинете для бесед.

— Подлые мерзкие твари! Клянусь, Огнём клянусь, я их найду! Я их уничтожу!

— Ты про газету?

— Нет! Об этих я и мараться не стану! Это только… стадо! Куда им пастух укажет, туда и бегут. Но пастухов я найду!

— Ты понимаешь, куда пойдёт след? И сколько ты пройдёшь, нет, тебе дадут по нему пройти?

— Хоть на шаг, но я…

— Окончательно загубишь род.

— Да плевал я на род!

На столь кощунственное, даже святотатственное заявление собеседники промолчали, дружно сделав вид, что не только не слышали сказанного, но и что ничего не прозвучало. «Думать ты можешь, что угодно, но вслух должен говорить только то, что положено», — старая мудрость, но, к сожалению, пренебрегаемая нынешней молодёжью. Но никто и не возразил. Если кому-то так хочется испепелить свой род, то, как говорится: нам же меньше работы. Когда твои враги истребляют друг друга, не мешай процессу

Молчание собеседников, их скучающе равнодушные, не осуждающие лица не то, чтобы отрезвили, но заставили всё-таки остановиться и перевести дыхание.

После недолгого молчания разговор возобновился очень спокойным и умеренно деловым тоном.

— Потери настолько велики?

— Дело не в сумме, а в принципе. Но… и да, ощутимы и даже, — несколько смущённая улыбка, — существенны.

Задумчивые кивки. Да, одно к одному, все поленья в один костёр, эта безумная ненужная перерегистрация, рекомендации — Королевской Долине не приказывают! — по упорядочению условий содержания опекаемого контингента, мораторий на «право личного клейма» и утилизацию…

— Вряд ли они пойдут на полную отмену.

— Если там, — глаза на мгновения даже не движением, а намёком на него указывают на висящий в углу портрет Главы Нации, — не полные идиоты, то не пойдут.

— Да, это крушение всего, коллективное самоубийство.

— Думаешь, они это понимают?

— Это надо не понимать, а чувствовать. И опять молчание.

— Но если война…

— Не если, а когда.

— Ну, война очередная, не первая и не последняя, это не повод паниковать и менять…

— Да, стадо расплодилось, можно и, — усмешка, — проредить.

— И нужно.

— Не менять, а ломать!

Они так ничего и не понимают, но всё же попробуем проверить, да, подкинем вот это:

— Или мы, именно мы, меняем, сами, и так, как нам нужно, или нас сломают. И эта война будет именно последней. Для нас. И дружный хор не столько возражений, сколько возмущений.

— Вы паникёр.

— Они не посмеют!

— Мы основа основ!

Он кивает, понимая, что спорить бесполезно и отвечает про себя. И не вопросом, а утверждением: «Да, но сколько нас осталось» И улыбается давно подсчитанному результату.

Немолодые, а многие и просто старые наследники когда-то всесильных родов, осколки королевских династий. Такие дружеские посиделки, беседы, ну, почти равных. И с каждым годом, а то и чаще кабинет просторнее и приборов меньше. Да, время — неплохой союзник. Не спеши, и ты увидишь, как мимо твоего дома несут труп твоего врага.

— А эти святоши, эти ханжи… — снова вскипает самый молодой из них.

Вот неуёмный! Хотя Таррогайны никогда не славились благоразумием. Но задевать Храм опасно не только для говорящего, но и для слушающих, если только они не собираются устраивать гонки — кто успеет донести первым. И взгляды становятся осуждающими, а лица хмурыми и даже возмущёнными.

— Крайнтир, прекрати!

Резкий окрик заставил не только замолчать Крайнтира, но и подтянуться и сесть прямо остальных.

— Прекрати истерику, — это уже спокойнее, но по-прежнему властно. — И какого аггела тебя понесло в «Три кольца»? У тебя своя фирма, ты — технарь, вот и не лез бы не в своё дело.

— У меня…

— Знаем. Ехидные ухмылки.

— Знаем-знаем. И о твоей гениальности, и о деловой хватке.

Крайнтира зримо трясёт от ненависти и невозможности ответить. Вот… вот сволочи высокородные, уже сколько лет прошло с той поганой статейки о его плагиате, и ведь поминают ему при каждом случае. Ничего, отцу осталось немного, когда он станет главой, он… заставит их вспомнить, что именно Таррогайны были…

И насмешливо понимающие кивки. Они все в равном положении и думают одинаково.

Фордангайр Ардинайл с трудом, но заставляет себя промолчать. Его фирма тоже… не блещет, потому и пошёл на уговоры Крайнтира вложиться в «Три кольца», стать не просто заказчиком, а инвестором, почти партнёром. Теперь опять… объясняться с Орнатом, ненавистным дядюшкой, никак не подохнет сволочь старая. Что они ровесники, он искренне даже не вспоминал. Но… попробуем утешить компаньона, Крайнтир — дурак и, обидевшись, может серьёзно повредить.

— Всё не так страшно, Крайнтир. Ну…

— Походим в перчатках из ягнячьей кожи, — насмешливо перебивает хозяин кабинета. И общий удивлённый хор:

— Ты собираешься…

— Нет, конечно. Погребальный костёр скотам… Это уж слишком. Но и дразнить стадо незачем. Спущу в сокровищницу. Рядом, — и новая улыбка, — рядом с костяными чашами.

Общие кивки. Да, чаши из черепов врагов и соперников — давняя традиция, священные реликвии прошлых веков, свидетельства побед предков. И перчатки, бесшовные, снятые целиком с рук, кисеты из женских грудей и кошелёчки из — хе-хе, мы умеем ценить хорошую шутку — из мошонок, а ещё обложки бюваров из ненужных бастардов и дамские сумочки — подарок жене — из кожи её любовника, и ещё многое, и многое, да, этим вещам будет уместно в сокровищнице рода.

Залпом допиваются рюмки с тёмно-зелёным густым ликёром «Шартрез-форте». Кивки и дежурные слова прощания, и кабинет пустеет.

Хозяин кабинета немного презрительно оглядывает стол, пустые рюмки и блюда с заедками. Напились, нажрались и умотали. Вырожденцы, все, до единого… знакомо и сладостно ноет внизу живота и где-то под черепом. Да, «энергин» — великая вещь, сейчас к себе в спальню и дать себе волю, чтобы с кровью и криком… и сладостным сознанием терзания родственной, да, именно так, почти, братской плоти… А они все — дураки, и Крайнтир, и Фордангайр, и, как только их отцы отправятся к Огню, с Таррогайнами и Ардинайлами будет покончено. И тогда… Чтобы стать первым, надо остаться единственным. Останется сущая мелочь, и мы — Акхарайны… всё, всё будет наше! Всё… всех… Нет, я… я… всё моё!

И последняя мысль в уже заволакивающем мозг багрово-красном тумане: отец должен пережить глав других родов. К сожалению, но так…

А до Дамхара эта волна так толком и не докатилась. Ну, не было в Дамхаре ни игроков на бирже, ни покупателей «Трёх колец», тем более заказчиков «эксклюзивных моделей». Велика Ургайя, и столичные шумы и дрязги мало кому интересны на её окраинах. Правда, заметили, что подорожало удобрение, ну, те мешки с зелёной полосой, ещё издавна болтали, что там пепел, ну, так Рабское Ведомство своего не упустит, из любого дерьма звонкий гем скуёт, а из пепла-то… а с чего подорожало, так, опять же болтают, что теперь Храм подсуетился, что, дескать, погребальный костёр рабам не положен, а вот чтоб молитва над телом, как положено, вот тоже хапуги, вот…

Но разговоры быстро затихли. Хотя бы потому, что в усадьбах больше обходились своим самодельным компостом, а в посёлках и вовсе печной золой или совсем ничем: земля, что ей надо, сама вырастит.

А Гаора это и вовсе никак не касалось, и не коснулось. Тем более, что осенняя страда на всякие посторонние мысли и соображения времени не оставляла. Да и зимний завоз уже начался, и мотаться приходилось вдвое, а то и втрое чаще и быстрее. К тому же он завяз в своих листах. «Паразиты» об Амроксе и «галчатах», «Фабрика маньяков» о спецучилище и «Высокая кровь» о нравах Королевской Долины оказались связаны сильнее, чем он предполагал, одни и те же эпизоды годились в каждую статью, и он снова и снова тасовал их, выверяя и «вылизывая» текст, и меняя порядок самих статей, ну, чтобы по нарастающей шло. А тут ещё от Тихони, ну, не каждый вечер, но опять же частенько всплывают очень интересные нюансы о том же Амроксе и… и прочем. И то, что лучше впрямую не называть, а давать намёками, и такими, чтоб всё понятно, а придраться не к чему. Как он уже заметил, перерывы между конвертами не меньше четырёх декад, а то и больше, так что… есть шанс успеть.

Зима начиналась как бы нехотя, шла уже третья декада, а снега толком не было, выпадал и сразу таял. Промозглая сырость и гадость.

Ангур невольно зябко передёрнул плечами и прибавил шагу. Может и зря он смухлевал с питьём, уходя в увольнительную, но, что сделано, то сделано. Конечно, после питья тебе всё уже по хрену, ни холода, ни голода не чувствуешь, а в голове… вот именно, после питья в голове такое, что потом глядишь на то, что сотворил, и думаешь: «Огонь Великий, мне ж теперь ни Тартаром, ни Коцитом не расплатиться…». А ему сейчас голова нужна трезвая и ясная. И если всё получится, как задумали… то много грехов им Огонь спишет, потому как спасти невинного, конечно, хорошо, но покарать виновного намного лучше. Он тогда так и сказал, объясняя и доказывая своё право на участие, ещё в первом разговоре…

…Разговор слишком серьёзен для улицы, а тем более бара, поэтому жилая комната крохотной квартирки. На столе ни выпивки, ни еды, ни бумаг, только чаша для возжиганий. И тяжёлый изучающий взгляд сидящего напротив… спецовика, да, в штатском, но выправку и ухватки не скроешь, это спецовик, офицер… вряд ли, но командовал, тоже сразу заметно, немолод, но в полной силе.

— Доверяешь ему?

Сержант — хотя взаимная клятва позволяет и даже предписывает имена, но он по привычке и, чтоб не сбиться при постороннем, даже про себя называет Арга Сержантом — чуть заметно дёргает углом рта в улыбке.

— Мы на клятве, — и уточняет: — Взаимной.

— А третий?

— Сработает в тёмную, — отвечает Сержант.

— Любит он это дело, — вступает он в разговор. — Из любви и сработает.

— Нужны ещё трое. На подготовку и уход. Возьмёте моих.

— Тоже в тёмную? — уточняет уже он.

— В сумеречную, — усмехается уже открыто… а ведь Сержант ни разу по имени не обратился, значит… ну, пусть будет… Старший. — Знают, но не всё. Моего слова им достаточно.

Он кивает. Понятно, что когда такой говорит, то ни возражать, ни переспрашивать никто не рискнёт.

— Хватит троих? — аккуратно выражает сомнение Сержант.

— Три да три. Их пятеро, я шестой. Хватит.

— Не засветишься? И опять улыбка.

— Хочешь меня поучить? — и неожиданное, но многое объясняющее: — Салага. Оба негромко искренне смеются.

Обсуждение и уточнение уже чисто технических деталей, сигналов и вариантов, и огонь в чаше, и их общая молитва Огню Справедливому, Огню Карающему. В первый раз он так искренне молится, истово веря каждому заученному ещё в далёком детстве слову…

…А потом декады подготовки, когда у каждого своя задача… Ему выпало уговорить на участие Дарга, ну, это несложно. Псих, шалеющий от крови и чужой боли… только намекнул, что будет «веселуха», да ещё над штафиркой, аж затанцевал от предвкушения, но раз надо ждать сигнала, затаился в засаде. А вот со вторым разговором могло повернуться по-всякому…

…В эту увольнительную, он, как и планировал, опять же смухлевав с питьём, пошёл домой. Дом, конечно, как у них у всех, взятых по обету из Амрокса на доращивание, не кровный и не родственный, а условный, но он всё-таки и после совершеннолетия, не в нарушение, но и без обязанности, старался как-то сохранить его и своё право держать там свои кое-какие неуставные и нетабельные вещи, и не слишком часто, но заходить-забегать. Приходил он всегда в форме, и потому соседи не наглели, а, значит, и семье это было хоть не выгодно, но полезно, вот и терпели его.

Встретили его без восторга, но и особого недовольства не высказали. От обеда он отказался, что немного утешило… жену его опекуна. Нет, тогда, только придя из Амрокса в этот дом, он, как ему велели, называл её матерью, опекуна — отцом, а их детей — братом и сёстрами, но уже тогда понимал, что это только слова, и, достигнув совершеннолетия, с удовольствием перешёл на обращения просто по имени, а они спорить с ним боялись. Его вещи хранились в отдельном маленьком шкафу в детской для мальчиков. Оставленные им «секретки» на месте, значит, никто не трогал. Он быстро переоделся, убрал форму и ушёл, вежливо пожелав своей — ну, всё-таки не совсем они ему чужие — семье приятного аппетита и выслушав столь же равнодушное вежливое пожелание приятного отдыха.

Немного поплутав по привычке стряхивать возможную слежку и столь же привычно избегая патрулей, хотя был в штатском — а пиджак стал тесноват, надо бы… купить новый или отдать перешить, так ни на то, ни на другое его гемов не хватит, а если… Прикидывая варианты разжиться деньгами, он незаметно добрался до маленького бара на границе Арботанга, вполне приличного для этого района заведения. Как всегда, в это время в практически пустом — дремлющий над полупустым стаканом охранник в углу у входа не в счёт — и слегка сумеречном зале хозяин за стойкой задумчиво полирует тряпкой высокий стакан. Поднял глаза на стук двери и не сдержал гримасу: узнал, сволочь. Хозяин бара — брат его опекуна, так что, несмотря ни на что, обратимся… по-родственному.

— Привет, дядя.

Ответное шипение сквозь зубы только при очень сильном воображении можно было счесть приветствием, но он улыбнулся и сел возле угла стойки, привычно прикрывая спину и держа в своём секторе вход и практически весь зал, выразительно постучал монеткой по истёртой столешнице. После мгновенной заминки перед ним поставили стакан с тёмным пивом, и вопрос прозвучал достаточно внятно.

— И чего припёрся?

Он катнул монетку в сторону дяди, отпил: ага, не рискнул разбавить, уже хорошо, и ответил не шепотом, но различимо только собеседником.

— Я пришёл в штатском и один. Могу прийти в форме и со своей полудюжиной, — немного демонстративно обвёл взглядом зал. — Как думаешь, за сколько долей мы управимся?

Дядю передёрнуло. Что останется от его заведения после гульбы или работы — а это уже совсем без разницы — полного отделения спецовиков… хорошо, если верхние этажи уцелеют.

— Что тебе нужно?

— От тебя совсем немного. Не мешать мне. И моим друзьям.

— В чём?

Тон достаточно деловой. Он достал из внутреннего кармана маленькую фотографию и, не выпуская из рук, показал, подержал так несколько мгновений и убрал. Дядя кивнул, задумчиво протёр несуществующее пятно на стойке и спросил:

— Ты знаешь, кто это? Он улыбнулся.

— Я знаю, что он приходит сюда играть каждый первый день декады. Проигрывается до сотки и уходит. И ты знаешь про него только это. Взгляд дяди уже не испуганный, а вполне деловой.

— И…

— И к нему подсяду я. И мои друзья. Пусть твои… завсегдатаи уступят без споров.

— И всё?

— А что ещё? — чуть-чуть наигранно удивился он и серьёзно: — Дальше не ваше дело. Дядя вдруг понимающе ухмыльнулся и даже подмигнул.

— Семейные разборки?

— Это ты о чём? — он прибавил наигрыша в удивлении и закончил вполне серьёзно. — Меньше знаешь, дольше живёшь.

— Это да, — согласился дядя, протирая стойку.

Он допил пиво и слез со стула. В бар вваливалась небольшая, но шумная компания арботангской шпаны, и он, ловко затесавшись в неё, вышел, успев поймать краем глаза понимающий кивок охранника…

…И вот всё готово, всё продумано, все мыслимые варианты предусмотрены и обговорены, зазоры и люфты на непредвиденные нюансы и аспекты… тоже обговорены. Ну, и Огонь Справедливый нам всем в помощь. Ага вон и машина в десятке шагов от входа, значит, напарники уже там, и дворники по лобовому стеклу ходят в обговоренном ритме, значит, и «клиент» на месте. Ну, к бою! Не меняя шага, Ангур подошёл к бару и мягко распахнул дверь.

Так, вводная рекогносцировка. Толкучка… умеренная, в допустимых пределах. Клиент… за игровым столом… С ним… двое местных шулеров и трое то ли зевак, то ли подсадок в тёмную. Трое от Старшего… Второй пьёт пиво у стойки, разглядывая зал, а Первый и Третий стоят у игрового стола, глазеют и слегка интересуются. Ангур подошёл к стойке, небрежно задев плечом Второго, и, получив стакан с тёмным — расщедрился дядя, опять неразбавленного налил — пивом, так же небрежно оглядел зал.

— И чего там? — поинтересовался он у соседа.

— Играют, — пожал тот плечами. И хохотнул: — Раздевают по маленькой.

— Да? — слегка удивился Ангур. — Ну, по маленькой можно, — и дружески предложил: — Разомнёмся?

— А чего ж нет? — весело, но без ажиотажа согласились с ним.

Оба, перехватив стаканы в левую руку, показали мгновенным жестом друг другу правые ладони, и навостривший уши и даже заёрзавший сосед по стойке вполне шпанистого вида сразу потерял к ним интерес и сосредоточился на своём стакане.

С небрежно-вальяжной развалкой они подошли к столу. Первый и Третий подвинулись, впуская их в круг и одновременно вытесняя посторонних. Один из шулеров оторвал на мгновение глаза от карт и посмотрел на Ангура, медленно опустил веки, показывая, что знает и не будет мешать.

Ежедекадная игра в захудалом баре, почти кабаке, на границе Арботанга давно стала для Гарвингжайгла Юрденала единственной даже не отдушиной, а… а жизнью. Девять дней в сером сумраке положенного и приказанного и… утренняя выдача — лично отцом, старой скупой сволочью, ну, ничего, бессмертия не существует, отец не вечен, придёт, придёт желанное время, когда он станет единственным, а потому первым Юрденалом — жалкой пригоршни монет, и после обеда, когда отец удалится на отдых, бессменный дворецкий — Старина Таур выпустит его, минуя ворота с постом, через хозяйственную калитку, и бегом сюда, в трущобы, логово презренных полукровок, швали, подонков и ублюдков, но где никто не посмеет сказать ему: «Остановись! Хватит! Игра закончена!» Да, здесь он, выбрасывал на стол последнюю монетку, без сожаления глядел, как она укатывается в руку сидящего напротив — ни их имен, ни лиц он никогда не узнавал и не запоминал, шваль должна оставаться безликой и безымянной — веско заявлял: «Всё. Я ухожу». Вставал и уходил, подчёркнуто брезгливо сторонясь окружающих. Как когда-то, за совсем другими столами. И… и он держал слово: в долг и на вещи не играть! Закончились гемы — вставай и уходи. Ни о чём, ни у кого не спрашивай. Только на этих условиях Таур согласился ему помочь и найти место, где он — официальный недееспособный банкрот — мог играть. Отец об этом не знал: Тауру доносить не выгодно, это же и его упущение, почти, да что там, какое почти, настоящее действенное пособничество, а не попустительство.

И сегодня всё, как всегда. Игра с переменным успехом, то к нему, то от него, но это неважно, важна сама игра.

Дождавшись конца очередного кона, Ангур мягко надавил левой ладонью на плечо сидящего перед ним шулера, и тот небрежно сбросив карты, встал, уступая ему место. Первый и Второй уже за столом, садится Третий, рассыпается кружок зрителей — шулерских ассистентов, и вся их компания, небрежно побросав на стойку монетки за выпитое или сколько там у них с хозяином оговорено, вываливается из бара. Шестое место занимает Арг. Посетители бара понятливо теряют интерес к игровому столу, подчёркнуто занимаясь своими делами. Ничего не видели, никого не знаем, мы не при делах и совсем не при чём.

Ни исчезновения зрителей, ни замены партнёров Гарвингжайгл не заметил. Игра пошла чуть живее, и он не сосредоточился, нет, окунулся в захватывающий водоворот азарта.

Игра шла достаточно быстро, каждый кон выигрывал кто-то новый. Арг пока не вмешивался: парни справлялись неплохо, а гадёныш уже на взводе был, сейчас ещё пара кругов и начнём.

Ангур старался смотреть только на карты, опасаясь сорваться и раньше времени показать свою ненависть. Да, надо начинать, сейчас, ещё… ага!

Незаметный и понятный только знающим знак сержанта — он хоть, как и все они, в штатском, но они-то знают и понимают — и растерянный голос Второго:

— У меня деньги кончились.

Гарвингжайгл удовлетворённо, даже с восторгом впервые посмотрел на сидящего напротив ровесника, но сказать: «Пошёл вон!» — не успел.

— Без денег на так играют, — веско сказал Третий. Ангур кивнул.

— Все на так, — и тоже в упор посмотрел на Гарвингжайгла. — На так или пошёл вон. Рискнёшь?

— На так — это без денег? — решил всё-таки уточнить Гарвингжайгл. Такого ему ещё никогда не предлагали, и он слегка растерялся.

«Так он не знает, что ли?! — чуть не ахнул вслух Ангур, — ну, тупарь, ну…»

— Ну да, — спокойно кивнул Арг и стал тасовать колоду, как раз пришла его очередь сдавать, и повторил с чуть заметной насмешкой: — Рискнёшь?

Гарвингжайгл вспыхнул. Да… да какой тут риск, если без денег?! Идиоты, нищеброды, шваль вонючая, рискнёт ли он? Да знают ли они, какие ставки он когда-то делал, что выбрасывал на стол, какие суммы проставлял в долговых записках…У него… у него тоже кончились деньги, он просто не успел встать из-за стола, он может продолжать игру!

— Играем! — выдохнул он, жадно протягивая руку за картой и не замечая насмешливо злорадных улыбок, мелькнувших по лицам парней.

За соседними столами давно уже не смотрели на них, а тут начали потихоньку и как бы невзначай пересаживаться, отходить подальше, образуя кольцо пустоты. Заволновался и хозяин за стойкой. Он рассчитывал, на простое «раздевание», а тут…

Два стремительных кона, завершившихся проигрышем Гарвингжайгла, и хозяин решил всё-таки вмешаться, ведь с этих придурков станется потребовать уплаты прямо здесь и сейчас, а оно надо?

— Эй, парни, — но тон не приказывающий, а просительный. — На так здесь не играют.

— Ну и на хрен! — Ангур сгрёб карты и встал. — Мы и получше места знаем. Едем?

— Едем! — встал и Гарвингжайгл. Раз игра без денег, то он может хоть до утра, он отыграется, он возьмёт своё!

Плотной, внешне дружеской толпой парни вывалились из бара на улицу. Арг, как самый старший, шёл последним, прикрывая их от маловероятного, но возможного вмешательства какого-нибудь доброхота или охранника, и, проходя мимо стойки, небрежно бросил на неё несколько крупных монет. Хозяин мгновенно накрыл их ладонью и перевёл дыхание: кажется, пронесло, что там дальше будет — уже его никаким боком не касается. С осторожным облегчением зашумели и посетители, требуя выпивки для успокоения нервов: «чёрные береты» — они и в штатском… от них чем дальше, тем целее будешь.

На улице холодный режущий лицо ветер и дождь, грозящий вот-вот стать снегом, но мокнуть не пришлось: машина совсем рядом. Разгорячённая не так выпивкой, как игрой и бурным обсуждением кто на каком кону лопухнулся, компания с пару долей ещё постояла у машины и наконец стала рассаживаться. Гарвингжайгл, оказавшийся на заднем сиденье с Ангуром, не заметил, что Арг, сел за руль, а трое остальных остались снаружи.

Проводив машину взглядами и убедившись, что ни следом никто не поехал, ни из бара никто не выглянул, парни разошлись, обменявшись рукопожатиями и дружескими хлопками по плечам. Свою часть операции они выполнили чисто. А дальнейшего им знать незачем.

В машине продолжался разговор об игре. Вернее, Гарвингжайгл пустился в воспоминания о «настоящих» игровых залах, напропалую хвастаясь и привирая. Арг слушал, не вмешиваясь, а Ангур только время от времени удивлялся, подстёгивая рассказчика. Немного пропетляв, по улицам, проездам и дворам, не так стряхивая возможный «хвост», как путая — хоть и явно не следит за дорогой и здешних кварталов не знает, но Огонь светит, а на дорогу сам гляди — не помнящего себя от азарта дурака, машина въехала в очередной внутренний двор-колодец и остановилась у неприметной без таблички-номера двери.

— Ага, вот и оно, — искренне обрадовался Ангур. — айда!

Гарвингжайгл недовольно поморщился от заполнявшего двор кисло-тухлого запаха, но продолжал болтать. Ему не мешали, и он сам не заметил, как вошёл в полутёмный подъезд и почти на ощупь поднялся… какой этаж он тоже не заметил и вошёл в тускло освещённую тесную прихожую.

Выждав пару долей, Арг вышел из машины и так же вошёл в подъезд. Почти сразу из другого подъезда вышел молодой парень в штатском, но с еле заметной специфической выправкой, сел в оставленную машину и уехал.

— Вот и пришли, — весело сказал Ангур.

Гарвингжайгл, получив лёгкий тычок в спину, вошёл в комнату и недоумевающе огляделся. Голые стены, посередине большой стол, но не обычный карточный — круглый и покрытый сукном, а вытянутый в длину, металлический, с какими-то странными и тоже металлическими приспособлениями, стульев нет, несколько странного вида табуретов, над столом круглая лампа и… зеркало. Оно-то тут зачем? А у стены… стоит, расставив ноги и скрестив на груди мускулистые руки… полуголый, в чёрном колпаке до плеч с прорезями для глаз… Это ещё кто? Что за глупые шутки?!

— Тут играть? — удивился Гарвингжайгл.

— Для хорошей игры самое место, — с насмешливой радостью улыбнулся ему в лицо Ангур. — Только сначала проигрыш заплати.

— Какой проигрыш?! — возмутился Гарвингжайгл. — Мы же на так играли! И новая ещё более наглая улыбка.

— Вот ты оба своих така и проиграл. Плати.

Несильный, но достаточно болезненный удар по гениталиям бросил Гарвингжайгла на колени, а точный удар ребром ладони по шее отправил в небытие.

Стоя в дверях прихожей, Арг молча наблюдал, как молодые укладывают на стол и закрепляют зажимами и ремнями неподвижное тело, задирают на грудь, не расстёгивая, куртку и рубашку, спускают до щиколоток брюки и трусы, открывая «операционное» поле. Ангур тоже переоделся, став неотличимым от Дарга.

Когда в замке повернулся ключ, Дарг посмотрел на часы. Надо же, какая точность. Будто не «веселуха», а боевое задание. Да и остальные… инструкции, прямо по-боевому. Многое сегодня было необычным, и он, несмотря на присутствие сержанта, решил уточнить у Ангура, обкалывающего гениталии «клиента» анестетиком.

— А это зачем?

— Чтоб не дёргался и не мешал, — ответил Ангур. — И чтоб от болевого шока, помнишь, ещё в училище рассказывали, не загнулся раньше времени. А горлышко мы ему сейчас вот так, — он сменил шприц. — Чтоб не базарил. Нам же его не допросить надо, а… — и, не договорив, подмигнул Даргу.

И тот, изобразил понимающий кивок. Пытка без допроса… совсем интересно.

Закончив с уколами, Ангур убрал опустевшие шприцы, достал и аккуратно вставил в глаза неподвижного — Дарг невольно восхитился: ну, надо же, как точно уложил, до сих пор не трепыхнётся — тела держатели для век и, не дожидаясь вопроса, пояснил:

— А это, чтобы весь процесс отследил, — присел на корточки, чтобы их головы оказались на одном уровне. — Зеркало чуть левее. Ага, хорош. И посмотрел на по-прежнему стоящего в дверях Арга. Тот кивнул.

Ангур пододвинул табурет и сел у изголовья, достал пузырёк с нашатырём, приоткрыл пробку и провёл им возле носа Гарвингжайгла. Неподвижное до того тело задёргалось. Ангур быстро убрал пузырёк и обеими руками ухватил его за голову, удерживая в нужном положении. И кивнул Даргу. Тот ответил кивком и, достав скальпель, показал его сначала расширенным глазам — раз нужно, чтобы «клиент» всё видел, так это мы пожалуйста — и сделал первый разрез.

Стоя возле двери так, чтобы видеть и лицо «объекта», и парней, Арг молча следил за их работой. Пока всё правильно. А хорошо Ангур подготовил этого психа, тот ведь и в самом деле любит это и настолько, что заходится, летит и краёв не видит, а сейчас вон как работает: сдержанно, чётко, каждый разрез напоказ, чтоб гнида видела и прочувствовала.

Молчаливое внимание сержанта и подстёгивало парней, и заставляло чувствовать себя, ну, как на зачёте в училище, когда любая даже малейшая ошибка, отклонение от инструкции обойдётся очень дорого, и потому работали внимательно и тщательно.

И Дарг, то и дело поглядывая на лицо «клиента», радостно убеждался, что и в самом деле, вот такое — без криков и разлетающейся во все стороны от бьющегося тела крови, и в полной тишине — лучше, и страха у «клиента», это же видно, куда больше. Вон как, на анестетике, а Ангур ему уж в который раз нашатырьчик под нос суёт, чтоб в беспамятство не сбегал, а смотрел и видел. Нет, ну классно же! Даже самого дёргать потихоньку начало, будто работаешь и «зелёнки» по ходу прихлёбываешь, и в голове лёгкий зуд…

Ангура распирало от желания вот сейчас и здесь нашептать в ухо этой гниде, за что и почему, по каким счетам и долгам платит, но… велено было молчать, значит, будем молчать. Да и… тоже верно, такая тишина страшнее любой ругани. Верно в той беседе, когда обсуждали уже по деталям, сказал Старший: «Ничего нет страшнее чистоты и вежливости». И Сержант согласился, и он. Ведь вот вспомнить если Амрокс. Пока кричат и ругаются, ещё есть шанс, а вот когда спокойно и вежливо, да ещё деточкой назовут… Нет, не вспоминай, руки дёргаться начнут. Ага… ага… чисто Дарг работает. А глаза-то как блестят, прочувствовал тоже. Теперь кожу натянуть и зашить, вот так, на гладкое, чтобы как лапнешь, хе-хе, так всё ясно. А голову теперь набок, а то в зеркале жаровня только краешком.

Парни переглянулись и посмотрели на сержанта. И все трое, мгновенно поняв друг друга, кивнули. Хотя заранее это не обговаривали, но раз решили, что по старинным заветам, так и до конца пойдём… по пути, что предки проложили и разметили. Дарг пододвинул поближе табурет с разогревающейся маленькой электрожаровней и бросил на чёрную ребристую поверхность два окровавленных комочка. Шипение, брызги, лёгкий дымок и запах ещё не горящего, но умирающего на огне мяса. Вот так, чтоб как в легендах: «И накормил он врага своего его же достоянием мужским, чтобы невозвратно сгинул род вражеский…» Вот так и вот так… И не дёргается, глотает… А мы есть не будем, мы брезгливые, нам сила этого рода не нужна.

Вот так. А теперь убрать за собой. Новый укольчик, чтоб вырубился, одеть его… фу, аггел его задери, обделалась гнида, подотри… обойдётся, дома обмоют… ну… парни, время… Есть… инструменты в баул, штаны и колпаки туда же… тело в другой мешок, вот так… а если задохнётся… на всё воля Огня… там мембрана специальная… ага, вижу… вот так… да, правильно… одеваемся, уходим…

Сержант посторонился, выпуская их из квартиры и остался стоять у дверей, мысленно отсчитывая мгновения и доли. Вот парни спустились по лестнице, вышли во двор, и, если кто следил, то двое молодых входили в подъезд, двое и вышли. Ушли на улицу, а там у каждого свой маршрут. Ещё доля. Въехала машина, другая, вышли трое, поднимаются по лестнице… Мимо Арга в комнату вошёл Рарг и двое молодых парней. Огляделись.

— Проверишь? — усмехнулся Арг.

— Тебе верю на слово, — ответно улыбнулся бывшему рядовому его бывший командир. Кивком показал на остывающую жаровню. — Скормили?

— Съел и не поперхнулся.

Парни сноровисто взяли мешок с телом, Арг — мешок с остальным инструментарием, Рарг оглядел комнату, ставшую обычной неухоженной и относительно чистой комнатой для приватных арботангских переговоров и сделок, здесь таких в каждом доме по нескольку штук, иные годами пустуют, потому как запас карман не тянет. Рарг бросил на стол ключи и вышел последним, захлопнув за собой дверь.

Мешок в багажник к уже лежащему там. Оба парня уже в машине, и Рарг, слегка пихнув в плечо, отодвинул одного из них от руля, второй понял и переместился на заднее сиденье. Перед тем как сесть в машину, Арг оглядел дворовой колодец. Все окна либо заклеены газетами, либо ещё чем зашторены, либо грязны до полной непрозрачности.

— Время, — негромко, так что услышали только стоящие рядом, рыкнул Рарг.

Мягко чмокнули, закрываясь, дверцы, и недорогая, но ухоженная настолько, чтобы не бросаться в глаза, легковушка выехала из пустынного двора и растворилась в общем потоке.

Холодный мокрый воздух обжигал лицо и руки, но Ангур шёл, улыбаясь. Они, нет, несмотря ни на что, он, он сам, лично, сделал это! Огонь Справедливый, благодарю Тебя за то, что позволил мне совершить предназначенное мне. Нет у меня гемов на благодарственную молитву в Храме Твоём, но Ты и так услышишь меня. А за себя я сам отвечу.

Прочитанная мысленно молитва немного успокоила и позволила уже трезво, а то и впрямь совсем от радости голову потерял, прикинуть дальнейшие действия. А предстояло возвращение в казарму, что тоже… не всегда просто, а чаще совсем не просто. Трезвым из увольнительной не приходят. Или приползают в отходняке после «зелёнки», или пьяными, но тоже почти ползком. А третий вариант — доставка патрулём в полной невменяемости — совсем не нужен. Поэтому сделаем так.

В принципе это он тоже ещё раньше продумал и прикинул по времени и деньгам, так что теперь действовал спокойно и уверенно. В первом же магазине купил две бутылки дешёвой водки и побежал домой.

Покрутив по улицам и проездным дворам, Рарг сбросил скорость, сводя шум мотора и скрип шин по гравию до минимума, и поехал вдоль монотонно серой стены-забора в два с половиной роста с натянутой поверху и почти незаметной с земли тонкой блестящей проволокой оголённого провода. Остановив машину в приметном только ему месте, откинулся на спинку и замер. Потянулись доли молчаливого напряжённого ожидания при полном внешнем спокойствии.

По общепринятой традиции, ставшей давно неписанным, а потому особо тщательно соблюдаемым законом, охрану отставных генералов, глав ведомств и прочих начальников несут такие же отставники и дембеля их частей и ведомств. И потому в будочке охраны Орртена — родового «гнезда» Юрденалов — у пульта управления электро-периметра сидел бывший спецовик. Как опять же заведено и записано во всевозможных правилах и инструкциях, по мере давности отставки убираются адъютанты, вестовые и уменьшается охрана, а хочешь сохранить прежний уровень — плати вольнонаёмной обслуге. Что весьма разумно и… ну, начальство всегда право, а сомневающиеся в этом дураки вымерли ещё в Тёмные века. И потому отставной сержант спецвойск с давним позывным Горец — ну да, он из Кроймарна, но и тогда знали об этом единицы, а сейчас рискнувших его так назвать… да, один Рарг и остался, а что они не просто соратники и сослуживцы, а ещё и земляки, о том и вовсе никто не знает и не подозревает, хоть они и из разных родов, ну так, и кроймарнских осталось… погулял там Яржанг Юрденал, грабя родовые замки и нарабатывая себе репутацию — дежурил в одиночестве. Бросив искоса взгляд на часы, он зевнул и потянулся, проехавшись локтем по пульту и сдвинув вниз до упора один из рычажков. Одна из секций электрозащиты периметра отключилась. Сержант закрыл глаза, будто задремал, и стал про себя отсчитывать мгновения.

Посмотрев на часы, Рарг кивнул, и вся четвёрка сорвалась с места в слаженном бесшумном действии. Двое старших, как более тяжёлые, встают вплотную к забору, упираясь в него руками, двое молодых — более лёгких и гибких — мгновенно вытаскивают из багажника длинный чёрный мешок, взлетают на плечи старших, переваливаются через проволоку и скрываются в саду, отбегают на пять шагов от забора, кладут мешок на землю, бегом возвращаются обратно, преодолевают, страхуя друг друга, забор, спрыгивают, и вся четвёрка бегом к машине.

Досчитав оговорённое количество мгновений и долей, Горец снова старательно и почти искренне зевнул, опять проехавшись локтем по пульту уже в обратном направлении и сдвигая нужный рычажок на положенное место.

Короткая голубая искра проскочила по проволоке одновременно с закрывшимися дверцами машины и её мгновенным, но по-прежнему тихим отъездом.

Дома — всё-таки дом, как ни крути, не родной, но… другого у него нет, и не будет, не положено спецовику ни дома, ни семьи, ни рода, чтоб ничего не держало и от службы не отвлекало, вот же сволочи накрутили, ну, у Огня встретимся и за всё посчитаемся — Ангур забрал из шкафа форму и пошёл переодеваться в ванную. Тщательно осмотрел себя и костюм. Нет, нигде ничем не заляпался. Уже легче, а то бы выбрасывать пришлось, а на новый у него гемов нет и опять же не будет: говорили, что зачистки в Аргате отменили, так что законно прибарахлиться негде, а связываться с Арботангом и идти там в разовые наёмники тоже слишком рискованно. Потом он долго и тоже тщательно полоскал рот и горло водкой, смочил ладонь и протёр себе шею, грудь и руки, немного побрызгал на воротник форменной куртки, израсходовав одну бутылку. Вторую спрятал в карман для патруля на дороге или поста в казарме. Как по неписанному Уставу, для всех войск общему, положено: пьёшь, гуляешь в городе — принеси остаток и дай найти и отобрать на входе. А пробку чуть отвернём, вот так, что, дескать, начал, но про Устав вспомнил. Пустую… а вот так. Он аккуратно разбил её о край раковины, чтобы горлышко с частью стенок остались «цветочком», осколки собрал, завернул в туалетную бумагу и скинул в мусорное ведро, закопав в комки и обрывки бумажных полотенец и каких-то тряпок, чтоб не звякали. Жаль не порезался, а то бы совсем натурально вышло, но сойдёт. Теперь костюм и плащ в шкаф, вежливо попрощаться и ходу. Времени осталось как раз на бег до казармы.

Попетляв на выезде из лабиринта родовых «гнёзд» и оказавшись достаточно далеко и от них, и от Арботанга, Рарг уступил руль одному из парней и вышел. Арг и второй парень последовали за ним. Рарг забрал из багажника мешок с инструментами и вещами, отдал его парню, хлопком по борту отправил машину дальше и вторым хлопком уже по плечу направил парня в ближайший проулок.

Оставшись вдвоём, они шли не спеша, но и не медленнее других прохожих, ничем не выделяясь из общего потока. Рарг кивнул и улыбнулся.

— Я тоже до последнего не верил, что так сойдётся, — понимающе хмыкнул Арг.

— Подготовились хорошо, вот и сошлось. Но я давно думал.

— И готовил. Сколько вариантов просчитал? Рарг коротко рассмеялся.

— Полную дюжину. А сработал тринадцатый. Не мог я ни тебя, ни парнишку учесть.

— Это да. Не иначе, как Огонь помог.

— Праведному делу Огонь всегда поможет, — подчёркнуто благочестиво ответил Рарг, и Арг быстро и почти незаметно со стороны показал ему жест величайшего одобрения.

— А парней ты хорошо вышколил.

— И ни тока, ни питья не понадобилось, — хмыкнул Рарг. — Но твой тоже… вполне на уровне. Будет толк.

— Когда вся бестолочь выйдет, — согласился Арг.

И на углу разошлись, не прощаясь, будто просто шли рядом двое незнакомых прохожих, каждый по своим делам, вот и ушли каждый в свою сторону.

Обход периметра между дневной и ночной сменами давно стал формальностью. И Горец со сменщиком — таким же отставником — шли неспешно с привычной и потому не замечаемой ими самими осторожностью, с равнодушным вниманием скользя взглядами по оголённым кустам и тёмным газонам, изредка подсвечивая себе под ноги фонариками. И чёрный продолговатый свёрток или мешок они заметили одновременно.

Остановились, включили фонарики на полный луч и тщательно обвели световыми конусами находку. Увидели и узнали мембрану по блеску лёгкой изморози от дыхания. Переглянулись. Что сын и наследник генерала до сих пор не вернулся из своего обычного — ну да, первый день декады сегодня — загула, они знали. От кого? Нет, никакого распоряжения по охране не было, но они не слепые и не глухие, давно выучились узнавать и то, что специально не сообщают, а то бы не выжили. И, действуя строго по инструкциям, вбитым и усвоенным с потом и кровью, не только чужой, но и своей ещё в юности, они аккуратно обошли находку по расходящейся спирали, прошлись встречными курсами вдоль ближайшей секции забора, пару раз поскользнувшись на раскисшей от непрерывного дождя земле. Так что… если где-то кто-то и наследил, то теперь и не увидишь. Немного пообсуждали, кому остаться на охране, а кому идти на пост и докладывать, нет, строго по субординации, дворецкому, а генералу пусть тот уже сам… Интересно, конечно, выживет гадёныш или загнётся, ну так на всё воля Огня, мы Огню не перечим.

Самое сложное в любом деле — это отход. Проникновение… ну, не пустяк, но в разы легче, так как всё заранее просчитано, а на отходе и, тем более, возвращении всегда может что-то не так пойти. Но на этот раз — спасибо Огню — всё прошло по плану. На вечернем построении Арг удовлетворённо отметил, что оба молодых в строю и без взысканий. А что болтать начнут и хвастаться… ну, так Ангур и сам всё понимает, а второй… тоже не дурак и должен понимать, что раз лицо надо было закрыть, то возможно опознание, и потому лучше промолчать, к тому же мальца уже не раз ловили на явном хвастливом вранье, так что может и здесь обойтись. С каждой долей следы уходят и теряются. К утру, даже если морозом схватит землю, то пока вон как льёт, размоет всё к аггелам, расплывутся следы.

Никакой паники, воя сирен, криков, беготни с фонарями и звонков в полицию. Паника недопустима. Каждый на своём месте в своё время занят своим делом. Обстоятельства таковы, что информация вовне вредна, значит, её не будет. Выслушав доклад охранника об отсутствии попыток проникновения и проверив исправность периметра, лично пройдясь вокруг места обнаружения — как стадо слонов потопталось, да ещё и дождь размыл перекопанный накануне для пересева участок газона — и осмотрев мешок, Яржанг Юрденал прошёл в спальню сына.

Врач — не от Ведомства Крови, а из Военного, положенный по рангу отставнику и его семье — укладывал в свой баул пустые ампулы и шприц. Поднял глаза на вошедшего генерала и со спокойной усталостью доложил:

— Переохлаждение, возможно развитие пневмонии. Сильное нервное потрясение, возможны как развитие апатии, так и приступы агрессии. Кастрация систему мочеиспускания не затронула, возможно нагноение швов.

И непрозвучавшее, но понятное обоим: «В каком объёме оповестить полицию?» Юрденал разжал губы:

— Никого не оповещать, в личной карте отметить только переохлаждение и его последствия. Врач еле заметно пожал плечами.

— Воля отца священна. Постельный режим, лекарства по инструкции, повторный осмотр через трое суток. Честь имею.

Врач щёлкнул каблуками, взял свой баул и почти строевым шагом покинул комнату.

Когда закрылась дверь, Юрденал подошёл к выдвинутому на середину комнату прикроватному столику, оглядел шеренгу пузырьков и коробочек, взял и просмотрел лист инструкции. В принципе… да, этот перечень никак даже не намекает на характер травм. Оглянулся на дверь и, увидев неизменного Таура, распорядился:

— Подберите, — с Тауром он всегда был вежлив, ещё с того самого первого дня, когда старый дворецкий, не пожелав продолжать работу после смерти старого главы рода, ушёл на покой и пришёл этот, молодой, да, его ровесник, без рекомендаций, но он сразу поверил ему, и не ошибся, ни разу за все годы Таур ни в чём не подвёл его, работая чётко и тщательно, без лишних вопросов и неуместной инициативы, — сиделку. Не болтливую и опытную.

— Будет исполнено, — вежливо склонил голову дворецкий.

Юрденал положил на столик лист с инструкцией и, не поглядев на сына, вышел.

Таур вежливо, но без малейшего признака подобострастия, что, впрочем, было всегда для него характерно, посторонился, оглядел комнату, скользнув взглядом по распростёртому на кровати и укрытому до подбородка одеялом телу, переключил верхний свет на ночничок и так же покинул спальню теперь уже бывшего — ибо по древним законам ставший ущербным теряет все права, это банкротство и финансовая недееспособность ещё оставляли шансы вариантов и лазеек, но кастрация необратима — наследника рода Юрденалов. Предстояло много работы, но Таур уже прикинул в уме порядок действий и был уверен в успехе.

Вернувшись в свой кабинет, Яржанг Юрденал с усилием, никак внешне не заметным, заставил себя сесть за стол и продолжить ежедневную запись в личном дневнике, подводя итоги дня.

Правило, которому он не изменял уже очень много лет, с детства, когда, только-только узнав буквы, стал вести дневник. Тогда же он изобрёл свой шифр для особо конфиденциальных записей и со временем усовершенствовал его. Но даже в шифре он позволил себе только краткое: «Я — единственный», как когда-то после смерти отца: «Я — первый». Да, других Юрденалов больше нет и не будет. Но кто и — главное — зачем нанёс этот удар? Враг рода? Но такому выгоднее убить его и оставить жизнь никчемному официальному наследнику. Личный враг? Да, таких много, но ни один из тех, кого он знает, не смог бы так точно и чисто ударить. Нет, сами исполнители ясны, достаточно было увидеть мешок, не самоделку, а табельное обеспечение спецвойск для спецопераций. И те немногие крупицы информации, которые удалось выбрать из истеричных воплей… да, щенка, был щенком и останется им, даже не псом, не говоря уже о волке. Так сработать могли только… свои. Да, это его школа, его выучка, но кто? Кто посмел отдать такой приказ, и чей приказ был так тщательно, даже скрупулёзно выполнен? Ясно, что продумывали и просчитывали не эти… безмозглые по сути, как называли таких телохранителей и палачей в Тёмные века, «рукоятки мечей». Вряд ли они даже знали, кого обрабатывают, им просто указали цель и выдали чёткую инструкцию, которой они пунктуально, как их надрессировали, и следовали. Надо искать голову. Но над этим подумаем отдельно. И не сегодня. «Отрезанное обратно не пришьешь», — старая мудрость, так что спешить и принимать не до конца продуманные решения, а потому с неясными последствиями, незачем.

Яржанг Юрденал закрыл дневник, с привычной тщательностью убрал свой стол и покинул кабинет.

Когда он прошёл в свою спальню, Таур разрешил слуге, дежурившему в каминном зале у очага родового огня, идти спать. Конечно, вероятность, что генерал пожелает вознести молитву Огню, была невелика, но подстраховка всегда необходима.

Орртен затих и окончательно погрузился в сон. А дворецкому предстояло ещё только завершить рабочий день: последний проверочный обход и подведение итогов.

Столь поздний и — главное — вне графика звонок доверенного лица означал экстраординарность события. Выслушав спокойный, чёткий, одновременно краткий и обстоятельный, доклад Гравинг Ремниш столь же кратко и чётко поблагодарил и положил трубку. И несколько долей сидел неподвижно, осмысливая услышанное.

Да, этого он не только не готовил, но и не ожидал, и даже не планировал, нет, не мечтал. Приказывая дворецкому Орртена поспособствовать удовлетворению игровой страсти наследника Юрденала, рассчитывал максимум на дополнительную дискредитацию генерала, как неспособного управлять собственной семьёй, не более. А получилось… И кто бы это ни сделал, он… он отблагодарит его. Хотя бы тем, что пресечёт любое расследование инцидента. Но генерал Юрденал достаточно умён и труслив, чтобы не поднимать шума и постарается сохранить всё в тайне. Разумеется, не будем мешать, тем более, что чем ревностнее хранят и прячут правду, тем более красочные и распространённые слухи расходятся кругами по воде, становясь даже не правдой, а истиной, и слух, сплетню удержать и запретить невозможно. И тоже не будем ни помогать, ни пресекать. Пусть… «дядя» хлебнёт по полной.

Гравинг встал и подошёл к кабинетному камину, и как впервые прошёлся взглядом по ряду фотографий на каминной полке. В центре он сам, в парадной форме со всеми орденами и наградными значками. Да, форма неброская и наград не так уж много, но в родной Тихой Конторе — кстати, очень точное и ничуть не обидное прозвище, вполне приемлемое — не принят внешний блеск, и парадную форму, как правило, хранят в шкафу, надевая в исключительных и потому очень редких случаях. И к тому же, у него всё ещё впереди. Слева выстроились фотографии родни по материнской линии, включая в нарушение правил и портрет матери, скромно задвинутый за фотографию её брата. А вот дядя при полном параде, ушёл в отставку главой отделения, в шаге от места Главы всего Управления. Мир его праху, да будет ему светло за Огнём. «Не спеши, и ты увидишь, как мимо твоего дома несут труп твоего врага». Да, дядя, по твоему совету, так и выходит, благодарю тебя за всё, что ты сделал для меня. Именно ты начал заботиться обо мне ещё до моего рождения. Ты настоял на заключении официального «договора о бастарде» и убедил и мать, и отца не афишировать его. И мама выжила, потому что о ней просто не знали. И опять же ты настоял на анализе крови сразу после моего рождения, а полученное свидетельство Ведомства Крови об установленном отцовстве так же положил в личный архив и опять же убедил маму не объявлять, не претендовать на что-либо из наследства отца, чтобы там, на той стороне, не знали, не подозревали о нашем существовании. И оформил — что тоже было не легко и не просто — мою принадлежность семье Ремнишей, дал мне образование и профессию, воспитал меня, удерживая от необдуманно ранних попыток мести. Спасибо, дядя. Теперь я понимаю, насколько ты был прав и дальновиден и недаром считался одним из лучших аналитиков стратегического направления. «Не делай всё сам, найди того, кто сделает это за тебя, и не мешай ему». Так и будем.

А теперь… Гравинг перевёл взгляд на правую сторону. Здесь всего две фотографии и несколько копий старых и даже старинных гравюр. На первой молодой смеющийся мужчина, небрежно облокотившись на крыло самолёта, держит в руках шлем лётчика-испытателя. Яонгайжанг Юрденал. Практически последняя прижизненная фотография. Переснята из «Вестника полётов». Ну что, отец? По новым законам, бастарды приравнены к законным сыновьям, и я могу прийти к Яржангу Юрденалу, захватившему твоё законное место, положить перед ним оба документа, подтверждающих мои права — нет, к генералу-братоубийце надо идти с копиями, заверенными, как и положено, в Ведомстве Юстиции, со свидетелями и охраной. Могу. Но не пойду. Не сейчас. Пойти сейчас — это показать себя заказчиком и организатором. Нет, обнаруживать себя ещё рано. Оставим «дядю» в неведении о своём существовании и продолжим приглядывать издалека, мягко пресекая попытки исправить положение. Дед — старый Юрденал, генерал авиации. Любой человек ошибается много раз, но только одна ошибка непоправима. Ты сделал воздушные войска практически с нуля, без тебя мы были бы беззащитны перед согайнами, начавшими раньше и ушедшими дальше, ты сумел невозможное, а в таком обычном, даже обыденном деле… два сына-погодка от одной женщины, кого сделать бастардом, а кого законным младшим. И ошибся, не разглядел, что кровь Ардинайлов, славящихся родовой подлостью и коварством, взяла верх над кровью Юрденалов, отважных, но прямолинейных и всегда верных данной клятве, только у одного. Как у бастарда у Яржанга не было бы шансов ни при каком раскладе. А ты дал ему шанс и… Он заставил тебя увидеть смерть всех сыновей и успевших появиться внуков, не пощадив никого из своих племянников. Кроме — Гравинг улыбнулся — одного, но он о нём не знал. Хотя… надо проверить.

Гравинг поправил фотографию, почтительно, но уже думая о другом, поклонился всему ряду и вернулся к своему столу. Достал из нижнего ящика, куда, как и положено, сваливался всякий бумажный мусор, сложенный вшестеро лист, испещрённый линиями, буквами и значками. С первого взгляда — то ли черновик какой-то схемы, то ли просто не пойми, что. Развернул его почти во весь стол и приступил к изучению — а ведь сам составлял, но надо заставить себя смотреть, как впервые — большой родословной схемы Юрденалов с учётом пяти колен, предшествующих нынешнему главе, и двух, последующих. Нынешнему! Узурпатору, братоубийце и, что весьма вероятно, отцеубийце. А там… на всё воля Огня. Огонь справедлив. Его кара и Его награда неизбежны. А мы поможем. В меру своих сил и — он снова улыбнулся — знаний, умений и навыков.

Боковые ветви, отделившиеся уже слишком давно, чтобы на что-то претендовать и потому уцелевшие. Вполне возможно, что как Яржанг забыл о них, так и они забыли об исходном роде. Союзники, но пока только потенциальные, возбуждать их рано и незачем. А эта линия, помечена значком Храма. Самый младший из братьев деда ещё юношей, да, судя по датам, даже не закончив обучения, ушёл в Храм и пропал для рода и мира. Возможно, он ещё жив, но… туда доступа нет и планировать его участие глупо. Но и из схемы убирать не надо. На всякий случай, случаи — они ведь тоже очень разные и всегда, к сожалению, неожиданные и непредвиденные. Линия самого Яржанга. Ну, дочки — ломти отрезанные, тем более, что сам генерал старался их убирать как можно быстрее, о сданных сразу после рождения в Ведомство Крови тем более можно не думать. Два сына. Кузены. Бастард и Наследник. Бастарда удалось убрать, не убивая. Опять же, если парень и выжил, всё-таки фронтовой опыт иногда сказывается самым неожиданным образом, приводя не к самоубийству, а к выживанию в смертельных обстоятельствах, то с клеймом и в ошейнике он не препятствие, но и не помощь, а потому может и не учитываться в планах и раскладах. Дядя опять же показал себя аналитиком экстра-класса, настояв на сложном, но, как оказалось, не просто красивом, но очень перспективном решении. Генерал получил по полной и позора, и потери силы. Потому что отставной генерал далеко не равен действующему. Заодно дискредитировали наследника, создав, так сказать, задел на будущее. А теперь… Гравинг сладко и даже мечтательно улыбнулся нет, пусть живёт, затворником-кастратом. Затворником, потому что генерал постарается скрыть от всех свой позор. Всё, линия обрублена, окончательно и восстановлению не подлежит. Стар генерал для рождения ещё одного отпрыска, а если трепыхнётся… ну, это совсем просто пресечь. Вчерне и в общем план готов, а детали продумаем, когда понадобится, уже с конкретными вводными. Но как же чисто было сделано! Жаль, что нельзя подключиться к расследованию и, опередив, выйти не только на исполнителей, но и на организатора, такую голову хорошо иметь в своём арсенале или хотя бы не допустить её попадания в чужой. Но раз нельзя… то нельзя.

Гравинг Ремниш, никогда не забывавший, что на самом деле он — Гравинг Юрд, а по новым законам Гравингайр Юрденал, свернул и убрал в ящик с бумажным мусором схему рода Юрденалов и, поглядев на часы, позволил себе присвистнуть. Однако, засиделся. Правда, по важной и радостной причине, так что сон будет лёгким.

Конечно, Таур проведёт своё расследование и удержит генерала от ненужных поступков. Да, именно так, пусть кастрация наследника останется как не подтверждённым, так и не опровергнутым слухом. Сказать Тауру… нет, тот достаточно опытен и предусмотрителен, справлялся и в более сложных ситуациях. А если что… то есть Мастер. Чтобы сформировать у генерала нужную цепочку решений и действий при его полной уверенности в самостоятельности принятия этих решений. И улыбнулся, как всегда при воспоминании о той комбинации. Правда, надо смотреть на вещи трезво, он был далеко не единственным заинтересованным в устранении генерала спецвойск Яржанга Юрденала. Хорошие головы работали, продумывая и формируя обстоятельства, и все получили желаемое. А сейчас … сейчас те, другие, уже списали генерала со счетов, им он уже не опасен, а потому и не нужен, так что придётся работать фактически в одиночку. Вот и не будем спешить. Время — пока — работает на нас. Не будем ему мешать.

СОН ДЕВЯТЫЙ. Окончание

С Новым годом — с новым счастьем! Традиционные слова под столь же традиционные фейерверки. И колючие, увешанные игрушками, нижние ветви праздничных ёлок, под которые обязательно залезть, чтобы, прижавшись к шершавому и липкому от выступившей в тепле смолы стволу, загадать желание под мерные удары колокола и куранты часов или… ну, неважно, чего, хотя бы отсчитываемые дружным хором празднующих заветные мгновения. И традиционная речь Главы, и… Традиций и обычаев столько, что каждый может выбрать себе по вкусу. И все загадывают о счастье. Но для одних — чтобы обязательно по-новому, по-другому, а для других — чтоб никаких изменений, чтобы всё было по-старому, как раньше, как от отцов-дедов заведено. Но жизнь меняется, и приходится меняться самим.

И в Королевской Долине праздновали традиционно, но далеко не в каждом родовом «гнезде» традицию новогодней поголовной порки рабов соблюли в полном объёме. Где-то ограничились символическими пощёчинами, где-то выпороли, но опять же несколькими ударами и не в полную силу и без крови, а где-то вообще не стали праздновать. Прослушали речь Главы — это пропускать нельзя, доносчиков везде всегда с избытком, ахнуть не успеешь, как придётся объясняться в Тихой Конторе о «пренебрежении», и отслужили молебны в родовых храмах по той же причине, потому как с Храмом объясняться ещё тяжелее, и выпили по положенному бокалу. И всё. Нет, были и такие, что хорохорились, кричали о традициях и неотъемлемых привилегиях и соблюди их в полном объёме и даже с превышениями. Но — их выбор, им и отвечать. Каждый сам за себя, помоги себе сам, тогда и Огонь поможет. Тоже ведь… традиция.

И наступила тишина, наполненная уже обыденной суетой. У каждого свои заботы, свои проблемы и свои способы решения этих проблем. А выше лба уши не растут, и выше потолка не прыгай — голову разобьёшь. Так что… что нам надо, то нам и скажут, а пока не сказали, не рыпайся. И не спеши выполнять приказ: вдруг скомандуют: «Отставить».

Потом, годы и десятилетия спустя, этот год — пятьсот семьдесят третий Новейшей эпохи, пятый век от Начала — будут вспоминать, как предвоенный, тихий спокойный и благостный — как любые предвоенные годы перед любой войной, потому как после неё у тех, кто уцелел, жизнь уже совсем другая. Кто-то старательно, а кто-то и невольно забывая о его тревогах, о тогда судьбоносных, а теперь уже неважных и тогда малозначительных, а оказавшихся переломными событиях. Но прошлое всегда кажется лучше настоящего, особенно в эпоху перемен, когда раньше был порядок, а теперь… ну, тоже, конечно, порядок, но иной.

…Бумаги, бумаги, бумаги… год в начале, а уже… хотя какой отдых при запуске такой машины, тут только успевай бежать рядом, подкручивать и подталкивать, а то… отставшего от кочевья никто ждать не будет, тем предки и спасались, сбрасывая балласт. А интересно, его предшественники так же вязли в бумагах или… нет, скорее в пергаментах, и не листах, а свитках, но это несущественно, или непринципиально… принципиально, концептуально, существенно и сущностно… а пропади оно всё пропадом!

Енот резко оттолкнулся от стола и встал. Да, сам себя он называл именно так. Енотом, или Крошкой Енотом. Старой, ещё даже не курсантской, а училищной кличкой. Официально он для всех — Глава. И только Глава. Ну, ещё Отец Нации, Гарант и прочие официальные титулы, они же имена. Безымянная безличная фигура. Ни рода, ни семьи. Потому что все ургоры — его Род, а вся Ургайя — его Родовое Гнездо. Так когда-то решили, и уже несколько веков поистине судьбоносное решение доказывает свою правильность и оптимальность. Страну губили — и чуть не погубили совсем — межродовые распри. Когда после очередной борьбы за трон треть родов исчезла полностью, а ещё от трети остались обломки боковых ветвей, тогда и было решено, что король из любого рода опасен и ненадёжен именно своей приверженностью своему роду, и что над всеми должен стоять тот, для кого все — свои, без различия родов, семей и фамилий. И не король, ибо король — это династия, то есть опять же род, а Глава.

Енот, на ходу срывая с себя одежду, вышел в примыкающий к кабинету тренажёрный зал, с хрустом вскрыл лежащий наготове на скамейке у входа пакет с тренировочным костюмом, переоделся и прошёл к велотренажеру. Ну-ка, что ему приготовили на сегодня?

Как только он опустился в седло и взялся за руль, засветился укреплённый на стене большой экран и медленно проступили очертания старых сосен и узкая песчаная дорожка. Королевская Долина? Нет, сосны другие. Алемания? Сосновое взморье? Неплохо. И даже остроумно. С алеманами у нас союз, и такая поездка вполне реальна.

Он крутил педали, поворачивал руль, и экран послушно менял изображение, создавая вполне достаточную иллюзию реальной поездки. Даже пахло сосновой смолой и хвоей. Чуть-чуть, намёком. А так — иллюзия полная. Скорость, подъёмы, спуски. Да, с Заморских территорий поступают весьма интересные вещи. Артефакты. Которые можно использовать, но очень трудно повторить. Хотя иногда и это удаётся. Если есть подходящие руки. А если найти и голову, то можно не только разобрать и скопировать, но и сделать своё. Как с теми снарядами. Каждому мечу положен свой щит. И если чуть-чуть даже не улучшить, а изменить свой меч, то вражеский щит не выдержит. В современном оружии вообще понятия «лучше» и «хуже» весьма условны. Воюет не оружие. Воюют люди. Что толку в супертанке, если для него нет экипажа? Снаряды, горючее, даже запчасти — это можно приобрести в комплекте вместе с танком, а вот людей… Их не купишь и не возьмёшь в аренду, их надо родить, вырастить и обучить. И нельзя быть сильным везде. Не случайно айгрины сильны именно в танках, согайны в авиации, алеманы во флоте. А мы, ургоры, в чём сильны мы? Сейчас, сегодня… да ни в чём. Кавалерия… Да, когда-то… как там в старинных стихах… «Лавина кавалерии, по львиному ревущая…» Супероружие… прошлого тысячелетия, великая славная традиция… но кому сейчас нужна кавалерия? Один-единственный малый полк для парадов, традиционного эскорта и съёмок исторических фильмов. И то, сами кони и всадники, дай Огонь, чтоб одна шестая от общей численности полка. Что ещё? Опять же традиционные фортификаторы. Подземные и прочие лабиринты, двойные и тройные стены, бункеры, коммуникации… Всё это прекрасно, чтобы отсидеться от набега. А если победители не уйдут? То… Вот именно. Рано или поздно находится вход или кто-то, показывающий этот вход. Были, были прецеденты. Фортификация — обеспечение военных действий. Но не сами действия. Значит, остаётся пехота. Основная ударная сила любой армии. Потому что всё остальное — это поддержка и обеспечение. А пехота — это люди, много людей. Снаряжённых, обученных пользоваться этим снаряжением и готовых. Убивать и умирать. Так что опять же… людские ресурсы. Главная проблема.

Еле слышно прозвенел где-то вдали мелодичный таймер. Енот, медленно сбавляя темп, остановил педали, и так же медленно остановилась бегущая перед ним на экране песчаная дорожка среди сосен. Разжав пальцы, он отпустил руль, и экран погас.

— Отличная поездка, — сказал он в пространство, отходя от тренажёра.

— Рад слышать, — откликнулся голос дежурного врача за спиной. — Пройдите на осмотр.

— Да, разумеется.

Обычный послетренировочный осмотр здесь же в зале. Всё необходимое во врачебном чемоданчике — ещё одном «заморском» артефакте.

— Норма, — краткое резюме врача.

— Благодарю, доктор. Передайте мою благодарность технику. Сегодняшнее сопровождение было великолепным.

— Обязательно передам, — улыбаясь, ответил врач, укладывая приборы в чемоданчик.

Быстро переодеваясь в свежий рабочий костюм, Енот кивком показал на чемоданчик.

— Насколько велики шансы сделать облегчённый полевой вариант? Врач покачал головой.

— Пока слишком малы. Наша техника требует существенно большего объёма, а их, — врач невесело хмыкнул, — длительной переподготовки. Енот понимающе кивнул.

Опять проблема человеческих ресурсов. Но любая проблема решаема, когда её решают.

Зал для совещаний. Одновременно компактный и просторный. Сколько надо, столько и разместится. И всё под рукой. Пока пуст, но — Енот бросил быстрый взгляд на старинные, украшенные гербами родов часы на боковой стене — через пять с половиной долей зал заполнится. Войдут и рассядутся приглашённые. А пока просмотрим приготовленные к совещанию материалы. С этой папкой они ознакомлены. Об этом кое-что слышали. А это… это будет ошеломляющей новостью. В старом смысле слова и его подлинном значении. После хорошего удара по шлему голова цела, шлем цел, но человек ошеломлён. Что и нужно для получения искренней, незамутнённой всякими другими соображениями реакции. Потому что от их реакции зависит многое. Чёрный Лис любил повторять, что марионетка хорошо играет, только не подозревая о своих ниточках. Но чтобы удачно дёргать, нужно очень хорошо и точно знать о реакции марионетки на каждую ниточку. На силу и направление рывка.

Енот быстро, не тратя ни одного лишнего движения, перебрал и уложил бумаги в несколько ином порядке, выпрямился и приветливо улыбнулся медленно раскрывающейся двери.

Они входили друг за другом, строго по-уставному щёлкая каблуками и склоняя головы в сдержанно почтительном приветствии, без толкотни и заминок рассаживались за столом. Сейчас и здесь они равны. Отцы-командиры, начальники военных училищ, генералы. Все шестеро. Ибо седьмого — начальника училища спецвойск на это совещание не пригласили. Но его отсутствие — норма, его училище проходит по одному из отделений «Дома-на-Холме», а они все — армейцы, вот если бы спецовик был, то они бы стали задумываться. А так… Всё как обычно. Долевая ритуальная пауза для беззвучной молитвы Огню о помощи и вразумлении, и начали:

— Соратники, — начал Енот подчёркнуто будничным тоном. — Нам предстоит решить несколько вопросов, связанных с обеспечением обороноспособности страны. Понимающие кивки.

— Основная проблема армии кадровая. Снова согласные кивки.

— При нарастающей нехватке боеспособного контингента необходимо высвободить время и силы, как для военной подготовки, так и для непосредственного ведения боевых действий. Именно поэтому принято решение ввести в войсках особые подразделения для выполнения вспомогательных работ обеспечивающего характера.

— Особые? — слегка приподнял брови генерал с крылышками на петлицах.

Авиаторы славились своей быстрой реакцией, переходящей — при необходимости — в импульсивность.

— Ну, не специальные же, — усмехнулся Енот. Все понимающе заулыбались.

— К тому же это название скомпрометировано, — прежним, слегка насмешливым тоном закончил фразу Енот.

Улыбки и кивки мгновенно стали настороженными. Спецвойска — цепные боевые псы — стали выходить из-под контроля уже давно, а последний инцидент с сыном Яржанга Юрденала весьма… показателен. Разумеется, никакой официальной и даже закрытой информации не было, но все всё знают. И такое нападение на собственного, пусть и бывшего командира говорит о многом. Либо они действительны неуправляемы и начали действовать самостоятельно, либо их взял под контроль и управляет ими кто-то никому неизвестный. Как говорится, оба варианта хуже. Значит спецвойска из общего расклада надо исключить. Интересно и во многом перспективно. Но надо обдумать. Намёк дан, намёк понят. И Енот продолжил:

— Подготовка контингента для этих подразделений включается в общую систему военного образования.

Да, они и с этим согласны. Правда, без особого энтузиазма, потому что им это новая головная боль. И они ещё не подозревают, насколько она новая для них.

— Особые вспомогательные подразделения в войсках будут формироваться из контингента несамостоятельного населения.

Опаньки! Есть! Мишень показала попадание! Ещё молчат, но брови у всех дружно полезли вверх. А теперь вперёд, не давая опомниться.

— В случае военных действий мобилизуется для нужд государства десять процентов от состоящих на учёте в Ведомстве Несамостоятельного Населения.

— Рабов в армию?! — не выдержал танкист.

— И даже на фронт, — улыбнулся ему Енот.

— И даже с оружием? — уточнил десантник

— Нет, только шанцевый инструмент. И всё прочее, необходимое для фортификационных, дорожных и других вспомогательных работ.

— Ну, топор и сапёрная лопатка тоже оружие, — пробурчал войсковик.

— Ну, чтобы не отвлекать техников на ремонт взлётно-посадочных полос и обустройство капониров… — задумчиво сказал авиатор.

— И снаряды подтаскивать, — кивнул артиллерист.

— И даже подвозить, — улыбнулся войсковик.

— Да, — кивнул Енот, плавно перехватывая разговор и готовя новый… удар по шлему. — И чтобы в случае войны не выискивать по картотекам умеющих водить машину, читать надписи на ящиках и считать их количество, в каждом училище открывается вспомогательное отделение. Семилеток набираем через то же Ведомство, срок обучения двенадцать лет.

Вот теперь наступила тишина. Енот терпеливо ждал. И нарушил молчание моряк.

— Я бы предпочёл набрать… этот контингент сам. Не через Ведомство, а в приморских посёлках.

— И в адмиральских родовых гнёздах, — с насмешкой продолжил десантник. Моряк твёрдо посмотрел ему в глаза и кивнул.

— Конечно. И в усадьбах отставных флотских офицеров тоже.

— Можно подумать, вы и раньше это практиковали, — хмыкнул авиатор. Моряк пожал плечами.

— Посёлки прибрежной полосы живут рыболовством. Поселковые издавна работали на наших базах. На вспомогательных работах, разумеется.

— Например, ублажая моряков после похода! — засмеялся авиатор.

— Зато, какие отменные дети получались! — в тон ему ответил моряк. — А цвет всегда можно свалить на прекрасную туристку из Алемании. Все рассмеялись.

Енот мысленно отметил, что моряк ни разу не назвал, ни рабов, ни аборигенов. И оценил. Умён, ничего не скажешь. Если сейчас кто-нибудь опять упомянет рабов, надо будет поморщиться. Первый намёк они приняли хорошо. Дадим второй.

Но второй не понадобился. Всем хватило первого. И поняв это, Енот плавно закруглил совещание поручением каждому составить записку по необходимой реорганизации собственного училища и организации работы вспомогательного отделения. Срок — декада. Потом обмен записками. Каждый прочитывает и комментирует записки соратников. На это ещё декада. Потом новый обмен. Декада на осмысление комментариев и составление нового варианта. Через три декады окончательный вариант, а также черновой и все комментарии сдаются в канцелярию Главы. А об итоговом совещании их известят.

Дружно убираются блокноты «с вводными», общий подъём из-за стола, щёлканье каблуками и чёткие строевые развороты к двери.

Оставшись в одиночестве, Енот быстро собрал бумаги в две папки и переложил их на край стола. Совещание с командующими войсками уже проведено, Устав для особых вспомогательных частей разрабатывается, Рабское Ведомство… указание о необходимости полноценного и всеобщего переучёта всего несамостоятельного населения уже давно отдано, и твёрдо указано, что тщательность приоритетна перед скоростью исполнения. Ни один клеймёный не должен оказаться вне картотеки Ведомства. И согласно получаемым докладам процесс идёт без накладок и отступлений и близок к завершению. С весеннего праздника, если — он усмехнулся — будет на то воля Огня, можно и возобновить торги и прочее, разумеется с тщательным соблюдением всех нововведений. А вот ставок лишних, что просили и просят, не дадим, пусть изыскивают свои «внутренние резервы», а то потом замучаемся пристраивать ставших ненужными. И… и да, нужно уже сейчас начинать думать о том, что будет после… когда «несамостоятельных» больше не будет, чем тогда будет заниматься Ведомство их учёта. Да, об этом нужно думать уже сейчас. Старые здания лучше не разрушать, а перестраивать. Или разбирать, чтобы максимально использовать всё пригодное. Тем более — Енот снова усмехнулся — когда ресурсов не хватает.