Мир открывается настежь

Вечер и ночь на раздумья. Завтра я должен сказать только одно: «согласен» или «не согласен». Если соглашусь, тогда — работа целыми сутками, тогда тяжелые столкновения с десятками людей, постоянная угроза уголовной ответственности. Тогда за три месяца надо возродить то, что умирало годами. Страшно? Конечно, страшно. Но могу ли я отказаться, имею ли право спрятать голову в кусты? И где же еще мне приложить свои силы, попробовать, на что я гожусь? Или там, где много дают и мало спрашивают? Там, где можно заботиться о собственной шкуре и только со стороны поглядывать, как другие надрываются, чтобы вытащить страну из разрухи? Для чего же столько пережил я и перенес, во имя чего безусым юнцом пришел в революцию!..

Я ворочался в постели, перевертывал жесткую, как камень, подушку, натягивал одеяло до подбородка, но сна все не было. Будто снова добрался я до окраины города, увидел полотно железной дороги, поблескивающей под желтым, как кленовый лист, солнцем, бараки военного городка, заколоченные досками. Под ногами похрустывала сухая, колкая трава, словно осыпанная пеплом.

Три длинных одноэтажных корпуса шпагатной фабрики разместились среди пустыря параллельно друг другу, поперек стояло строение конторы. Я миновал проходную и остановился, чтобы оглядеться. По замусоренному двору бродили какие-то женщины с узелками; старик в длиннополом пальто, сморщившись, глядел на раскрытые окна среднего корпуса и моргал мутно-голубыми слезящимися глазами. Из окон валил дым, будто из курной бани. Я подошел поближе — и в носу защипало. Это не дым, это мелкая серая пыль вылетала клубами и висела в воздухе, медленно оседая.

Вдоль внутренней стены корпуса тянулся трансмиссионный вал, с грохотом трепали пеньковое волокно чесальные машины; несколько женщин с замотанными паклею лицами бросали в машины волокно. Все это виделось смутно, будто в густом тумане. Пыль бахромой свисала со стен, холстом заволакивала прядильные и крутильные ватеры, пластами лежала на полу. Нечем стало дышать, горло надрывал кашель; я выскочил наружу, отплевывая черные сгустки.

Как могут работать здесь люди!

По всей фабрике навалены кучи волокна, да еще и эта сухая пыль — зажги спичку, и вспыхнут корпуса, как порох. Нет, правильно решили, что эту фабрику надо закрыть. И нечего ждать три месяца, и вряд ли найдется фантазер, который рискнет подумать об ином ее будущем!..

Я служил во Взрывсельпроме Главного военно-инженерного управления. Мы уничтожали взрывчатые вещества, приходящие в негодность после длительного хранения на складах. Но нелепо впустую расходовать взрывчатку; надо было договариваться с разными организациями, выручать какие-то средства. Мы готовы были разрушать ненужные кирпичные, каменные и железобетонные сооружения, производить землеройные и вскрышные горные работы, углублять реки на перекатах. Но повсюду нам говорили только одно: топлива, топлива, топлива! Замерзали больницы, школы, иней покрывал стены квартир.

Взрывы загрохотали на вырубках в районе деревень Иваньково и Павшино, в окрестностях Иваново-Вознесенска. Пнями отапливались больницы, пни жарко сгорали в топках котлов текстильных фабрик. Текстильщики жили в постоянной тревоге, что вот-вот замрут станки, и все время нас торопили. А сколько предприятий стояло, сколько фабрик, заводов глядели пустыми глазницами на бегущих мимо людей, и по цехам гуляли метели. Раньше я воспринимал это как бы со стороны, хоть и душа болела. А когда меня назначили начальником административно-хозяйственного аппарата Всесоюзного текстильного синдиката и пришлось с головой уйти в новую работу, ни о чем другом думать уже не оставалось времени. И вот в старой шпагатной фабрике на окраине города Орла опять увидел я эту агонию, снова вспомнил: «Революция в опасности!»

Нет, я совсем не намеревался оставлять Москву, совсем не думал, что уеду от Тони, от маленького Володьки. Но в августе 1925 года Центральный Комитет партии объявил мобилизацию коммунистов на помощь народному хозяйству. Тысяча двести человек направлялись на укрепление губернских и уездных партийных организаций, три тысячи — на учебу. В уведомлении ЦК указывалось, что члены партии, выделенные коллективами, должны отвечать требованиям самостоятельной руководящей работы любого губернского или уездного учреждения, что мобилизация должна проводиться не формально, как это нередко бывает, а нужно подбирать наиболее способных, опытных товарищей, за которых первичные партийные организации могли бы нести полную ответственность.

Коммунисты синдиката выдвинули мою кандидатуру. Но управление категорически воспротивилось и предложило другого товарища. Голоса разделились, в спор вмешалась организационная комиссия Цека. Кандидат управления слезно просил никуда его из Москвы не отправлять, искал тысячи причин. Тогда я не выдержал: он старше меня, у него двое детей-школьников, да и вряд ли будет от него в губернии какая-то польза.

— Меня направляют в Орел, — сказал я Тоне. — По крайней мере, это не так уж далеко от Москвы. Первое время постараюсь вас навещать… Ну, а потом перевезу…

Она ничего не ответила. Только лицо ее чуть побледнело и заметнее стал пушок на щеках и над верхней губой. Тоня всегда была мне хорошим другом, но она была коренной москвичкой, и я ее понимал.

— Буду собираться.

Глаза Тони совсем потемнели, глубоко затаились в них слезы, однако ничем больше состояния своего она не выдала…

Что ж, и ее теперь я обману: признаюсь, что струсил, попятился?

Я накурился до тошноты, бросил папиросу, оделся и толкнул дверь. Небо загромоздили тучи, но дождя не было. Позванивали в темноте сухие листья, пахло острым духом соленых огурцов, подмороженной капустой и еще каким-то трудно определимым запахом осени. Дышалось легче, в голове прояснело; я сел на скамеечку, прислонившись спиной к стене, сцепив пальцы.

Надо обдумать все по порядку. Экономический совет республики, рассмотрев баланс Оргумпрома, решил закрыть шпагатную фабрику как убыточную. Не просто было орловскому губисполкому попросить отсрочки на три месяца, нелегко уверить правительство, что будут приняты все меры, чтобы добиться рентабельности фабрики. Губисполком решил, что первая такая мера — назначить директором этой фабрики меня. При этом мне обещали всяческую помощь, любую поддержку. И все же я не мог согласиться, хотя бы не взглянув на то, что мне предлагают.

Три корпуса фабрики. Справа — складской: для сырья, готовой продукции и вспомогательных материалов. Тот, что слева, построен для веревочного производства, но совершенно пустой. Средний корпус — производственный. Он разделен брандмауэрными стенками на три отсека: чесальный, затем ленточных машин, прядильных и крутильных ватеров, шлихтовальных и мотальных операций, а дальше — два дизеля «полляр» и «фельзер» по двести лошадиных сил, которые по старинке крутят динамомашину, трансмиссии, станки. А люди, как они могут вообще-то выживать в этой душегубке! Говорят: шпагатчицы не признают никакого начальства, многие болтаются без дела. Да стоит ли удивляться? А между тем, и они, вероятно, не хуже нас понимают, что беда фабрики — это их беда. Неужели общими силами нельзя вытянуть ее из провала?

Я вернулся в комнату, на ощупь разделся, прилег на остывшую постель, высоко поставив подушку. И, как всякому человеку перед каким-нибудь решающим порубежьем, захотелось оглянуться, проверить себя, подробно оценить науку, которую преподала жизнь за минувшие годы.