Мир открывается настежь

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Помогли мне мой двоюродный брат и Москвин. Встретил я Москвина случайно на улице, когда уже почти отчаялся найти жилье и работу. Ночевал у товарищей, по заданию Цека съездил в Самару с нашей литературой, скрываясь в товарных вагонах среди мешочников, беженцев и всяких темных личностей, куда железнодорожные жандармы не рисковали совать свой нос. Все обошлось для меня благополучно, однако надо же было как-нибудь устраиваться на работу. Фальшивые документы лежали в кармане, но для того чтобы стать на военный учет, они явно не годились. Нужно было доказать администрации свою непригодность к военной службе или указать, где состоял на учете. Федор Ляксуткин чудом задержался в каких-то мастерских; но меня, несмотря на все его старания, и туда не брали. Неужели уезжать в другой какой-то город, опять покупать себе фартук? Но где сейчас строят!..

Сунув руки в карманы, я блуждал по городу. Петроград вовсе не был похож на тот Петербург, по которому бродил я несколько лет назад, когда мечтал о заводе. Город потускнел, выцвел, загасил витрины, навесил на двери магазинов замки. Посерели и завяли физиономии буржуа и мелких торговцев; замкнулись рты, восхвалявшие некогда царя и русские штыки. У хлебных лавок длинными хвостами извивались очереди, поносили царский двор, войну, полицию. Освирепевшие жандармы кидались на женщин, шашками плашмя колотили их по чему попало; женщины визжали, царапались, хватали камни. Кариатиды и те, казалось, готовы были швырнуть в жандармов тяжелые карнизы и своды, которые держали на плечах десятки лет…

— Батюшки, кого я вижу! — услышал я знакомый голос.

Я только что миновал одну из таких очередей, бесцельно свернул в переулок, влажный от недавнего короткого дождя. Вода в узеньком канале была маслянисто-черной и даже не колебалась. В ней, как в зеркале, отразилась невысокая фигура человека в шляпе. Я обернулся: ко мне скорыми шажками приближался Москвин. Он пожелтел, рот его чуть завалился, при разговоре в горле что-то потрескивало.

— Как поживаете, Дмитрий? — печально спросил он, явно догадываясь, что́ я отвечу.

Я коротко рассказал, что вот вернулся из Самары — ни жилья, ни работы; кружу по городу, не зная, куда приткнуться. Он подхватил меня под руку, предложил заглянуть в трактир.

В низеньком полуподвальчике устоялся запах табаку и пива, но было почти пусто. Только за столиком в углу дремал неопрятный старик, отвалив мокрую нижнюю губу. Москвин заказал чаю, булок — целый пир.

— По приглашению товарищей уезжаю в город Бердянск, — доверительно говорил он, позвенькивая ложечкой. — А ты поселяйся-ка по моей прописке у Алексеева.

Я чуть не подскочил: уж не сказку ли он сочиняет!

— Да, у Леши Алексеева, — подтвердил Москвин. — У него отдельный домик в две комнаты с кухней. Немножко далековато от станции Озерки, но зато безопасно. Район этот принадлежит к уезду, там свои власти, своя полиция. Запиши-ка адрес: Озерки, Троицкая улица, дом четыре… Тетя Поля тебя часто вспоминает… Да, а фамилия у тебя для прописки будет не особенно благозвучная — Могильный. — Он засмеялся. — Так сегодня же вечером и приезжай.

Булка была необыкновенно вкусной, чай подкрепил меня, и я не раздумывал, кем стал теперь Москвин, найду ли я в Озерках какую-то службу. А Москвин тем временем подозвал полового, скучающего у стойки, заказал две рюмки водки. Старик за столиком зашевелился, мутными глазами поглядел на нас, стянул с шеи истрепанную тряпку, сказал безнадежно:

— Не купите ли, господа?

И опять оцепенело уставился в мокрую клеенку.

Тетя Поля заплакала, увидев меня:

— Исхудал, чистый шкилет…

Она захлопотала, готовя мне комнату, из которой только что, троекратно расцеловавшись со всеми, ушел с двумя чемоданами Москвин-Могильный. Теперь я стал Могильным, но от этого ничего не изменилось. И на маленькую комнату с кроватью, украшенной по углам спинки круглыми шишечками, и на запыленные листья за окошком, и на задрябшие руки тети Поли — на все смотрел я с надеждой и беспокойством.

Леша Алексеев втащил, растопырив локти, давно знакомый мне, с искривленным носиком и потемневшим обмундированием, самовар. Мы, как бывало, устроились за столом, но теперь не было на нем всякой стряпни, на которую тетя Поля была знатная мастерица.

— На Выборгской стороне искать места нечего, — рассуждал Леша. — Там тебя всякая собака знает. Попробуй на Петроградской: заводики там маленькие, тихие, а потому и полиция глядит на них сквозь пальцы.

«Вот он как заговорил!» — подивился я. Прежде был Лешка довольно умеренный в своих взглядах, от споров Воронова и Москвина уходил, отмалчивался.

— Знаешь, кто живет в Озерках? — хитренько спросил Леша, завертывая краник самовара. — Ляксуткин и Грачев!

— Что же ты молчал! — воскликнул я, схватил фуражку и вон из дверей. Леша едва успел прокричать вслед адреса.

И вот мы сидим с Василием Федоровичем Грачевым, с дядей Васей, вспоминаем, как приходил я в цех в замазанном раствором фартуке, как прогнал меня Грачев из-за стола, вспоминаем первую при мне забастовку, разговоры о сознательных рабочих. Дядя Вася подсох, волосы подернулись свинцовой пылью, но в глазах осталась прежняя живулька.

— У нас в Озерках весело, — накинув на плечи пиджак и провожая меня на улицу, говорил дядя Вася. — Многие большевики перебрались сюда, целая колония. Тебя они хорошо знают. Так что поработаем, Дмитрий Яковлевич, еще как поработаем!

Было уже довольно-таки поздно, за заборами лениво перебрехивались собаки, скучный ветерок трогал листву.

— С учетом-то как быть? — опомнился я.

— Сначала устройся, тогда и решим. Попробуй-ка на завод «Дека». Слышал, будто там нужны фрезеровщики.

Уходить не хотелось, но дяде Васе вставать на заре: работал он на заводе Пузырева, добираться неблизко.

Я зашагал вдоль заборов, оглянулся: то возгораясь, то притухая, тлел огонек папиросы — дядя Вася все стоял около дома.

Не теряя времени, на другое утро я поехал на Лопухинскую улицу. Это была настоящая глубинка. От Каменноостровского проспекта до Песочной — почти никаких жилых или административных зданий. Лишь четыре незначительных размерами заводика чадили на ней, отравляя воздух. Одним из них и был «Дека».

Принял меня заведующий производством господин Найденов, презрительно выпятив губу, стряхнув соринку с манжета, спросил, где я до этого работал.

— У Семенова, — смело соврал я.

— Идемте.

В маленьком цехе суетились у станков металлисты. Какой-то изысканных форм фрезерный станок, совсем новенький, сиротливо стоял в стороне, на станине его крупно выделялись буквы не то немецкого, не то английского происхождения. К этому-то станку и подвел меня Найденов.

— Вот ваша проба, — ткнул он пальцем. — Пу́стите станок, будете в цехе; не пу́стите, можете уходить.

Таких универсальных станков я нигде прежде не видел. Я обошел заморскую диковину кругом, попробовал запустить. Не вздрогнул, не потеплел литой металл, неподвижными зубьями щерилась на меня шестерня. В тонком организме красавца не было жизни.

Я отыскал мастера, попросил кинематическую схему. Мастер, моложавый, опрятный, рыжеватый человек, неожиданно для меня протянул руку, сказал мягко и доверительно:

— Анисимов… Знаете ли, цех не справляется с заказами, очень трудно. Так вы постарайтесь, а я вам помогу, если нужно…

«Ну что ж, голубчик, посмотрим, чем ты болен», — мысленно обратился я к станку, отвертывая крышку коробки передач. Рабочие сначала поглядывали на меня, а потом, видимо, решили, что пропал парень, и больше не оборачивались. Я перепачкался смазкой, сбил себе пальцы, но помалкивал. Станок был неправильно собран! Провозившись часа четыре, я тыльной стороной ладони вытер, наконец, вспотевший лоб. Спина гудела, ноги дрожали, но я торжествовал. И вот с мелодичным ропотом ожил, ожил мой фрезерный, закружилась фреза, превращаясь в матовый круг. Анисимов спешил ко мне, оживленно потирая руки.

— Идите в контору, оформляйтесь, — разрешил он.

Ему-то говорить было просто. А меня могла спасти только справка о том, что я непригоден к военной службе. Как пройти медицинскую комиссию, что предпринять? Остается одно: ехать к своему двоюродному брату Георгию Курдачеву на «Новый Лесснер».

Накануне забастовки он появился в моей комнате по Второму Муринскому проспекту в солдатской шинели, пропахшей хлороформом. Глаза его ввалились, нехорошо блестели, белесая щетина плесенью заволакивала впалые щеки. Я не видел его с тех пор, как ушел из дому. Тогда он был совсем мальчишкой, чуть постарше меня. Мы с ним вместе бегали, вместе помогали семье по хозяйству, но особой дружбы между нами не выходило. Я бы не узнал Егорку в этом измученном госпиталями и болью солдате, если б он не назвался сам:

— Здравствуй, Митя, а я — Егор…

— Как же ты меня отыскал? — удивлялся я, угощая его.

— Язык до Киева доведет, — уклончиво ответил он.

Ел он медлительно, часто останавливаясь, будто прислушиваясь к чему-то. А мне вспоминались наши заливные луга, тонкая строчка речки Шуицы, только приторно-сладкий дух хлороформа мешал почуять запахи трав, леса, омутов. Георгий ничего не припоминал, ничего о себе не рассказывал. Лишь когда встали из-за стола, попросил, еле ворочая языком:

— Помоги устроиться на работу…

Георгия приняли в снарядный цех, он снял себе комнатку, жил отшельником. Я надеялся, что контузия когда-нибудь у него пройдет и он будет для нас неоценимым помощником. Но события сложились так, что нам пришлось распрощаться.

Пойдет ли он на риск, да и я имею ли право подвергать его этому риску?

Когда я отправился к Грачеву за советом, голова шла кругом. Василий Федорович покашлял, для чего-то задернул на окошке занавеску.

— Мне кажется, человеку, который каждый день видал смерть, довериться можно. — Он хлопнул ладонью по столешнице. — Поезжай не медля.

Но не понадобилось ехать. Георгий сидел за самоваром, тетя Поля потчевала его чаем: они ждали меня.

— Узнал, что ты здесь, — хмуро сказал Георгий, поднимаясь и опершись рукою о спинку стула. — Приняли?..

Я кивнул, не понимая, как почувствовал он, что необходим. Или в окопах рождается это сверхъестественное чутье момента, когда надо ринуться на помощь, или простое совпадение произошло — я поверил в удачу. Но едва я рассказал ему о своем замысле, он совсем помрачнел, помотал головой:

— Врачей боюсь.

По одежде Георгий мало чем отличался от других рабочих. Но в глазах была все та же тоскливая настороженность, все так же прислушивался он к звукам, что возникали, нарастали и лопались в его оглушенном мозгу. И, словно отгоняя эти звуки, провел он ладонью по воздуху и повторил:

— Боюсь врачей.

Я мысленно выругал себя за жестокость, и все-таки обидно было терять какой-то проблеск надежды. Оставалось только замять неприятный разговор, а потом придумывать что-нибудь иное.

— Но там еще страшнее, — вдруг захрипшим голосом произнес Георгий, сцепил пальцы, подпер ими подбородок. — Скажи, когда…

Тетя Поля, которая оставляла нас вдвоем, прокричала из-за дверей: не сбегать ли за бутылочкой?

В одно воскресное утро я долго провалялся в постели, позволив себе эту редкостную роскошь только потому, что все, как мне представлялось, устроилось. Солнце косо пробивалось в комнату, дрожало на стене, и по желтому квадрату его пробегали струйки, какие бывают в знойный день над нагретым полем. Часы мирно стучали, и зайчик от маятника шмыгал влево-вправо, влево-вправо, будто привязанный к нему невидимой ниткой. Не было ни войны, ни полицейских, — только солнце да еще сильное молодое тело, вдруг потребовавшее движения.

— Вставайте, лежебоки, — позвала тетя Поля, — я молочком разжилась.

Я мигом вскочил, потянулся до хруста, побежал умываться. Оказывается, и Лешка сегодня заспался. Мы встретились у рукомойника, подшучивая друг над дружкой, вместе пошли к столу. Тетя Поля разливала чай, сдабривала его молоком. Леша распахнул окно. Оглушительно митинговали воробьи, издалека пожаловался на что-то паровозный гудок, где-то звякнуло ведро. До чего же я в самом деле истосковался по этаким мирным звукам!

Подув в стакан, я поднес его к губам и чуть не поперхнулся. Как грозный портрет в раме, стоял за окошком помощник пристава. Короткие светлые усики его раздвинулись в улыбочке, глаза весело уставились в меня.

— Приятного аппетита, — сказал полицейский, снимая свою форменную фуражку.

А этот Лешка, которому так до сих пор я доверял, показывает ему рукой на дверь и бежит открывать! Одним прыжком я очутился у окошка. Но тут же остановился: ведь бегством только докажешь правоту полицейского, если он в чем-то тебя подозревает. Помощник пристава уже входил в комнату.

— Доброе утро, — проговорил он чуть нараспев. — Не думал, что вам помешаю.

— Да вы пожалуйте к столу, чайку с нами попейте, — пригласила тетя Поля.

— Не откажусь. — Полицейский бережно положил фуражку кверху донышком на свободный стул, поскрипел ремнями, сел, принял от тети Поли стакан. — Даже с молоком? Редкость в наше время.

Я слушал, как они рассуждали с Алексеевым о погоде, о том, что в это воскресенье пока очень тихо, и чай застревал в моем горле. Полицейский мягко стлал, чтобы мне жестко было спать.

— Теперь, с вашего разрешения, сменим тему нашего разговора, — отодвигая пустой стакан, сказал он. — По долгу службы я должен знать точно, кто вы.

Тут помощник пристава перевел глаза со стола на меня, а я подумал: сужает круги, как опытный хищник. И чему смеется этот Алексеев!

— Разве вам не известно, кто проживает в этих домах? — вопросом ответил я, стараясь быть как можно спокойнее.

— В этом доме прописан Могильный, но мне необходимо в точности знать, кто здесь поселился. Я, например, знаю, что в моем районе живут Ляксуткин, Моисеев, Грачев, Портных, знаю, кто они, и потому за них спокоен.

Провокация или в самом деле кто-то всех выдал? Я похолодел, во рту стало мерзко, на ум приходили всякие нелепости, но что-нибудь да надо было сказать.

— Я Могильный и есть.

— Ну-с, хорошо, не буду вам больше мешать. — Полицейский надел фуражку, привычно подправил ее ладонью. — А с вами мы еще познакомимся поближе, — кивнул он мне, поблагодарил тетю Полю за чай и быстрым шагом вышел.

Алексеев хохотал. Я смерил его с головы до ног недвусмысленным взглядом, побежал к дверям. Надо было скорее предупредить товарищей!.. Полицейского на улице не было. Хватая ртом воздух, я стремглав пустился по ней, потом заставил себя идти. Не помню, как добрался до дома, в котором жил Федор Ляксуткин. Федор колол дрова. Заметив мое разгоряченное лицо, прислонил топор к чурбачку, выпрямился, на лоб полезли морщинки.

— Полиции известны все наши, — тихонько сказал я, хотя в пору было кричать.

— Откуда ты знаешь? — Глаза у Федора стали круглыми и злыми.

— У Алексеева был помощник пристава, сам говорил!

— Уфф, — выдохнул Федор. — Здорово же он тебя нашарохал. Это парень свой. В случае опасности обязательно предупредит. Только об этом, сам понимаешь… а то можем провалить.

От щепок пахло спиртом и смолой. На солнце поленья золотились, словно бронза. Я подхватил топор и смаху развалил узловатый, прошитый сучками пень.

Вскоре помощник пристава опять наведался к Леше Алексееву. Дело было под вечер, мы сумерничали и разговаривали с новым моим знакомцем начистоту. Я немало порассказал о своих скитаниях по городам и заводам, сам порою удивляясь, сколько пришлось исходить и исколесить. Лицо моего собеседника в сумерках было плохо различимо, но по молчанию его я понял: он о чем-то задумался.

— Нда-а, — протянул он. — Каждый из нас по-своему приходит к тому же. У меня все было куда проще. Откровенность на откровенность, но постараюсь покороче. — Он пошевелился на стуле, очевидно собираясь с мыслями. — Так вот. В двенадцатом году отслужил я действительную и был уволен в запас. Не успел отвыкнуть от шагистики, от вывертывания носков, от дикого правила есть начальство глазами и прочих армейских премудростей, как началась война. Меня сразу — на фронт. Под Перемышлем ранило, и пришлось пролеживать койки по разным госпиталям. Наконец, увезли меня в Петроград… И, к счастью, соседом моим в палате оказался питерский рабочий…

Он примолк, наверное колеблясь — сказать или нет фамилию рабочего; не сказал, и это мне понравилось.

— Приходили к нему друзья, обсуждали городские новости. От скуки я прислушивался к ним, понемножку втянулся, прорезались всякие вопросы. Сосед охотно и толково на них отвечал. Больше всего боялся я опять очутиться на фронте: думал, что на этот раз меня добьют.

«Хочешь, — говорит мне однажды сосед, — я тебя так окопаю, что никакая вошь не отыщет? Но сперва докажи, что ты верой и правдой станешь бороться вместе с рабочими против войны и тех, кто ее затеял». — «Что я должен делать?» — Я поверил ему. «Успокойся, делать ничего не надо. Дай честное слово. Я знаю, как ты переносишь боль и чем бредишь». Он посоветовал мне идти в полицию: «Подавай заявление, пока в госпитале. Постарайся понравиться, смелей пробирайся в начальники. Парень ты грамотный, военный к тому же…» Вот, собственно, и все.

Вошел Леша, зажег свет. Лицо собеседника моего было спокойным, даже несколько равнодушным, словно рассказывал он только что незначительный случай о жизни человека, ему безразличного.

— Мы за ним, как за каменной стеной, — сказал Леша.

— Зачем же надо было меня разыгрывать, — все еще обижался я, стыдясь своей паники. — Подожди, не окажешься ли в моем положении…

И все-таки жить под умной и надежной охраной стало как-то спокойнее.

В цехе судьба моя складывалась тоже как нельзя лучше. Называли меня здесь Георгием Алексеевичем — по документам брата, и я довольно скоро привык к своему новому имени. Анисимов предложил мне должность установщика. Настраивать станок, как музыкальный инструмент, пробовать на нем новые детали, приспособления — увлекательная обязанность, что и говорить! Но то ли за время вынужденного безделья истосковался я по работе или на крупных заводах привык к большому ритму, только жизнь цеха меня не удовлетворяла. Расценки здесь были нищенские, заработок умещался в пригоршне, знатоки своего дела у станков не задерживались. Потому в цех напринимали женщин и девушек, которым куда как непросто было где-нибудь устроиться. Я замечал, как маются они над деталями, иногда подходил к ним. Иные уже поглядывали на меня из-под косынок зовущими глазами, норовили обжечь то бедром, то грудью.

Товарищ Лаупман, старый рабочий, большевик, заходивший иногда ко мне по делам, посмеиваясь в усы, предупреждал:

— Берегись, защекотят тебя, все позабудешь.

Но по-прежнему тосковал я ночами по Груне, видел ее около себя, все не пригасала надежда, что настанет такое время, когда скажу я ей те самые слова, которые говорят однажды в жизни. А день захватывал своей суетней, неразберихой, спешкой мелких дел.

— Да вот гляди сам, разве ж это по-хозяйски? Даже дома в одном горшке кашу и редьку не готовим, — застуженным голосом убеждала меня солдатская вдова Зинаида, указывая иссеченной царапинами рукой на станок. — Всякий час иную деталь ставят!

Крупная, костистая, прямая в сужденьях, она давно верховодила цеховыми женщинами, будто старшая сестра, а то и мать.

— Вижу, парень ты башковитый и понаторелый, так давай придумывай что-нибудь, чтобы зря мы пуп не надрывали, — подталкивала она меня.

Ни колеса, ни пороха мне не надо было изобретать. Просто-напросто пошел я к мастеру Анисимову в конторку. Анисимов трудился за столом над какими-то бумагами. В раскрытую фортку тянуло осенними запахами прелой листвы, схваченной первыми заморозками. Я старался быть обстоятельным, перечислил те меры, которые, по-моему, могли бы вызволить цех из тупика. Надо перейти на пооперационную обработку, с упорами, раскрепить детали по станкам, как это делается на заводе Семенова. Сколько сэкономим установочного времени!.. Снизим брак, поднимем производительность, заработки!

Анисимов заинтересованно слушал, отодвинув бумаги.

— Если вы не против, — говорил я, — то немедленно примусь готовить простейшие пооперационные приспособления.

— Не возражаю. — Анисимов поднялся, рассматривая меня, будто какой-нибудь Замысловатый чертеж. — Только скажите, зачем вас, именно вас, все это волнует?

— Я же рабочий, — ответил я. — Был у меня учитель, который говорил, что без рабочей гордости мы превратимся в придатки всякой машины…

— Гм, вам повезло. — Лицо Анисимова вдруг стало очень старым, плечи опустились. — Но время ли сейчас?.. — Он нервно закурил. — Впрочем, действуйте.

Лаупман, когда я спросил его об Анисимове, определил, вероятно, довольно точно: человек хороший, не вредоносный, но среди болота безвольно опустит руки. Не знаю чем, но Анисимов был теперь задет за живое и все время подходил к моему станку на совет без начальников и подчиненных.

Месяца полтора прошло в каком-то угаре. И вот работницы окружили нас с Анисимовым — и давай целовать. Мы еле спаслись бегством. Мастер был очень доволен. Еще бы!.. Все наши предположения начинали сбываться, приобретать определенный вес. Но напрасно я надеялся, что и дальше все пойдет столь же гладко. В цехе появился Найденов, подскочил к моему станку:

— Эт-то чем вы занимаетесь?

— Делаю приспособления.

— Кто вам разрешил?!

— Необходимость.

По его брыластому лицу пробежала судорога.

— Самоуправства не допущу! — завизжал он, брызгая слюной. — Ты не забывай, что принят из милости! Можешь издохнуть под забором, как пес!..

— Послушайте, — уговаривал его Анисимов, прибежавший на крики. — Никакого самоуправства не было. Я разрешил… Это же в самом деле необходимо…

— Слушать не хочу! — Найденов даже зажал уши. — Вон, вон Курдачева из цеха! — И застучал каблуками по настилу.

Анисимов бросился за ним. Я почувствовал равнодушную усталость, словно поднял в гору тяжелый воз, а в нем оказались никому не нужные камни. Женщины обернулись от своих станков к дверям, я посмотрел туда: перед Найденовым и Анисимовым стоял сам директор завода Унковский, в шинели и фуражке, с узкими погонами на плечах — инженер-капитан второго ранга.

Анисимов, прижав ладонь к груди, в чем-то его убеждал. Унковский направился прямо ко мне, глянул на меня выпуклыми глазами и кивнул через плечо Анисимову. Тот раскрыл шкаф, на полочках которого я раскладывал приспособления, начал объяснять, для чего какое из них предназначено.

— Я не против приспособлений, — сказал Найденов, не заметив в лице начальства никакого раздражения. — Но этот Курдачев делает их без чертежей и расчетов, без утверждения документов, дающих цеху право на дополнительные расходы. — Он напыжился, словно ожидая награды.

Женщины стояли за станками, но даже по их спинам я видел, до чего же им хотелось услышать, что решит сейчас высокое начальство. Я исподлобья смотрел на Унковского, еще не зная, бросить ли все к черту или настаивать на своем.

— Затраты невелики, — сказал Унковский Найденову, — а выгода значительная. Пусть делает.

Найденов сморщился так, будто проглотил какую-то гадость, и мелкими шажками засеменил за директором.

Я ничуть не торжествовал:

— Найденов все равно меня съест.

— Дудки, Георгий Алексеевич! — Анисимов засмеялся, потер руки и вдруг перешел на «ты». — Теперь без разрешения Унковского тебя уволить нельзя. А ты понял, почему раскипятился Найденов? Ты же его, так сказать, ограбил. Не понимаешь? Если бы ты посоветовался с ним, он бы одобрил твою мысль, обещал над нею подумать, а потом принес бы чертежик и получил бы за твою идею денежки. Вот тогда тебе беспрепятственно разрешили бы делать что угодно, а Найденов стал бы твоим покровителем.

— Черт с ним, — тряхнул я головой. — Но страху-то я натерпелся.

Теперь Унковский частенько к нам наведывался. А цех богател: завалы деталей были расчищены, работу стали приносить из других цехов, женщины получали за неполную смену больше, чем квалифицированные металлисты. Однако как следует развернуться мы не могли. Какие-то идиоты давным-давно установили потолок наивысшего дневного заработка. Что же оставалось станочницам? Как только подсчитают, что дальше потеть у станка бессмысленно, то идут до конца смены гулять. Однажды директор увидел пустые станки, вздернул брови, грозой двинулся на Анисимова:

— Где люди, почему не работают? Это вы их распустили? Немедленно собрать!

За женщинами побежали их товарки, а Унковский потребовал у мастера объяснений.

— Спросите самих женщин, — бесстрашно ответил Анисимов.

Работницы шумно толпились перед директором, уставляя руки в бока, размахивая косынками и полушалками. Голос Анисимова тонул в криках.

— Тихо! — вдруг рявкнул Унковский, налившись свекольной кровью, и женщины от неожиданности примолкли. — Буду считать ваши отлучки прогулами и увольнять.

Выступила Зинаида грудью на директора:

— За что же это, господин директор? Смотрите, бабы, они желают, чтоб мы гнули спины задарма!

— Хрен на постном масле! Не выйдет!

Женщины завопили так, что у меня заныло в ушах. Я стоял в сторонке, ожидая момента, когда нужно будет вмешаться.

Унковский помотал головой, словно от зубной боли; очевидно было, что с женщинами разговаривать он не умел. Анисимов чуть не в самое ухо пояснял ему суть бабьего бунта.

— Нужно снизить расценки, — придумал директор.

Еще бы минута, и от него остались бы клочья; но Анисимов загородил директора, и женщины отступили.

— Выберите трех человек, с которыми можно говорить, — поднял руки Унковский и чуть ли не бегом затрусил к выходу.

Женщины пребольно вытолкали следом за ним Анисимова, Зинаиду и меня.

— Черт знает что такое, — поругивался Анисимов. — Слабый пол… Мегеры какие-то!

— Настрадались бы вы с наше, — вздохнула Зинаида, — всякое бы терпение лопнуло — хоть на штыки.

— Может быть, и придется, — неосторожно заметил я, подтвердив какую-то догадку Анисимова.

Мастер поймал меня за рукав:

— Понял, понял, Георгий Алексеевич, кто ты такой!.. Но не уразумею, — он понизил голос, — ведь ваши же против войны, а сами…

— Нет противоречия. Подумайте… Мы — за войну, но совсем другую.

Унковский успел уже остыть и выслушал нас со вниманием делового человека. Анисимов и Зинаида говорить доверили мне.

— Мы не возражаем против снижения расценок наполовину, — немного волнуясь, приступил я, — но при условии, если администрация отменит лимит заработка и впредь расценки пересматривать не будет.

Директор быстро забегал пером по бумаге, что-то прикидывая, и внушительно поднялся:

— Я согласен, господа. Взаимная выгода очевидна. Завтра выйдет приказ по заводу. Можете быть свободны.

…Кассир, мусоля пальцы, прикасаясь ими то к напомаженным волосам, то к стопкам монет и кредиток, выдавал зарплату. Женщины шевелили губами над расчетными книжками, радостно смеялись.

— Вашей книжки нет, — сердито произнес кассир, глянув поверх очков.

Мне показалось, что меня захлестнули арканом. Перед глазами зарябили булыжники мостовых, возник за пустым трактирным столиком старик, протягивающий заношенную тряпку. Я бросился к Анисимову.

— Не паникуй раньше времени. Схожу в контору, узнаю. — Но он и сам встревожился.

Пока он не вернулся, я не мог ни за что взяться. Взвешивал свои поступки, которые могли бы меня выдать, и находил, что их вполне достаточно. Вспомнил рабочих, с которыми говорил довольно откровенно, и убеждался, что не на всех можно было положиться. Или это Найденов выбрал момент, чтобы побольнее меня пристукнуть?

Анисимов ничем не мог меня успокоить. Он сказал, что расчетную книжку потребовал сам директор.

Ни Лешу, ни тетю Полю я решил покамест не волновать. На всякий случай перебрал все свои вещи, кое-какие бумажки изорвал и сжег, хотя они не могли особенно повредить; и неожиданно поймал себя на том, что думаю о завтрашнем дне без горечи, уже ко всему готовый.

И все-таки то, что произошло назавтра, я не мог представить, обладай самой свихнутой фантазией. В цехе опять появился кассир, поманил меня пальцем, помусолил его и ребром ладони пододвинул ко мне расчетную книжку и груду денег.

— Что-то многовато, — неуверенно выговорил я. — Какая-то ошибка.

— Была-с, молодой человек, — строго сказал кассир. — Теперь она исправлена. Получайте-с.

Я раскрыл книжку: старая расценка моего рабочего дня зачеркнута, проставлена другая: двадцать шесть рублей. Да ведь такой зарплаты не имел никто из рабочих завода!

«Что бы это могло означать?» — вконец растерялся я и пошел к Анисимову.

Мастер повертел книжку, облегченно вздохнул:

— Ну вот видишь, а ты боялся Найденова. Он тебе мог только соли на хвост насыпать…

Но что бы это могло означать? Почему директор завода «Дека» пошел нам навстречу и даже проявил редкую среди промышленников справедливость? Разумеется, человек он не глупый. Может быть, и он начинает понемножечку прозревать? Нет, скорее всего испугался бабьего бунта и как дальновидный политик стремится быть справедливым в мелочах, чтобы сорвать куш покрупнее.

Скоро Новый год. Свирепеют морозы, белым паром затягивая полосу леса, кусты у домов, а воздух словно бы раскален, в нем густой запах грозы, в нем ожидание взрыва. Пусть на нашем маленьком заводе это чувствуется меньше. Но далеко ли «Новый Лесснер», «Новый Айваз», десятки других заводов, в которых — я знал это — подспудно копятся взрывчатые силы.