Мир открывается настежь

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

И свершилось. Мозг работал как-то странно: то разом воспринимал застывшие дома с побелевшими окнами, гигантский поток людей, медленно заливающий кварталы, то резко отмечал отдельные лица, фигуры, даже тусклый блеск пуговицы.

Я заметил, как Лаупман смахивает с усов бахромку инея, но сам не чувствовал утреннего февральского морозца, как не ощущали его, по-видимому, и другие большевики, шедшие во главе колонны завода «Дека». Многие распахнули пальто и полушубки, иные были в фуражках, сбитых к затылку.

За спиной послышался хрипловатый голос Зинаиды, грянул смех, немножко преувеличенный, возбужденный необычностью событий. Едва ли кто-нибудь не сознавал, что это не демонстрация своих сил, а прямое их применение и что впереди уже наверняка солдаты загоняют в магазины винтовок смертоносные обоймы.

По Литейному проспекту к Невскому мы прошли беспрепятственно, смешались с рабочими Выборгской стороны, двинулись на Знаменскую площадь. Там колебалось море голов: тесно соединились демонстранты Невской заставы, Большой Охты и других заводов Питера. Сжалась и потемнела Знаменская церковь, будто стараясь вырваться вверх из живых тисков, испуганно отступила Северная гостиница, а памятник императору Александру Третьему раскачивался, словно лишенный опоры. На его пьедестале появился первый оратор; и площадь затихла, с готовностью воспринимая призывы к борьбе против войны и голода, против насквозь гниющего самодержавия.

Но вдруг загудели встревоженные голоса, я вытянул шею. Со стороны Садовой улицы, неспешной цепью пересекая широкий Невский проспект, продвигалась казачья сотня. Жилистые кони сдержанно постукивали копытами, казаки сидели с ленивой небрежностью, будто перед ними была пустая площадь, и в усатых лицах не было даже скрытого напряжения, которое появляется перед атакой.

— Товарищи, расступитесь! — закричал Лаупман.

— Расступитесь, дайте им проехать! — подхватили другие. — Раздайтесь!..

Площадь пришла в движение, образовывая живой коридор, и казаки, перестраиваясь на ходу, втянулись в него. Остро запахло конским потом, дегтем. Сотня достигла Старо-Невского проспекта, повернула и от церкви, перекрывая Лиговскую улицу, охватила митинг подковой.

Опять выступали ораторы; сотня не двигалась, лишь кони мотали головами, словно понимая, что́ говорится с трибуны. Нападение было с другой стороны. Из ворот Николаевского вокзала с руганью, с поднятыми шашками в ножнах выбежали человек тридцать городовых. Впереди, грозно дергая усами, выкатив пуговицы глаз, топотал пристав. Они врезались в толпу, хлеща направо и налево шашками, пробиваясь к памятнику. Раздался многоголосый рев, все смешалось. Один городовой, другой, третий вырвались из цепких рук и, как тараканы, кинулись прочь, к Товарному двору. В этот момент несколько казаков сорвались с места, наметом бросили коней в погоню. В их руках зазмеились нагайки, опоясали тугие спины городовых. Под свист и улюлюканье выпал из толпы растрепанный, с торчащими дыбом волосами пристав, вскочил и вприпрыжку побежал за своими. Выстрела не было слышно, но пристав всплеснул короткими руками, опрокинулся навзничь и исчез под ногами толпы.

— Провокация! Найти, кто стрелял! — взывали с трибуны.

Но где там? К казакам хлынул народ, их стаскивали с коней, обнимали, ликующе вскидывали обратно. Зинаида оказалась там, целовала лошадь в нервную морду, плакала.

— Митинг продолжим у городской думы! К думе, товарищи!

Все пришло в стройное движение.

— Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног, — выговорил Лаупман.

Песня распалась на отдельные голоса, заметалась по площади, объединилась, занялась, окрепла, высоко полилась по Невскому к Садовой. Опять, как четыре года назад, когда я впервые оказался свидетелем рабочей демонстрации, напрягла песня в душе какие-то чувствительные струны. Но в то время я наблюдал со стороны, а теперь шел чуть ли не в голове потока. И потому, когда на перекрестке Садовой и Невского послышалась команда, блеснули штыки, мне некуда было отступать. Да я и не думал в тот момент об этом. Песня ли породила наше бесстрашие или дыханье сотен людей за спиною, но мы, не замешкавшись, шагнули на вздутый Аничков мост, на котором черные обнаженные юноши укрощали чугунных диких коней.

Первая шеренга серых солдат опустилась на одно колено, вторая замерла за нею; обе вскинули стволы. Офицер открыл рот, взмахнул рукой. Из винтовок вырвались белые клубочки, сухо треснуло, потом еще, еще…

— Не бойтесь, товарищи! Они стреляют холостыми! — с надеждой закричал кто-то.

Рядом со мной охнули, прикрываясь руками, повалились люди; я опомнился, увидел кровь на усах молодого рабочего, который только что пел вместе со мной. Колонна заметалась, бросилась к домам, за углы, в подъезды. Меня чуть не сшибли с ног; я побежал к тротуару, где собрались уже несколько наших с «Дека».

— Надо узнать, что за солдаты, — предложил я, отдышавшись.

— Идемте к ним, — сказала Лаупман. — Только осторожнее.

Уже опускались сумерки, белесые, влажные, скрадывая очертания домов и людей; и мы не смогли разглядеть знаки различия на солдатских погонах. Солдаты теперь отупело сбились в кучу, словно ища в этом спасения. Понимал ли кто-нибудь из них происходящее?

Еле сдерживая ярость, я вслед за Лаупманом подобрался вдоль стены поближе, крикнул, какой они части?

— Учебная команда Павловского полка, — ответил ломкий от молодости и потерянный голос.

— Молчать, — оборвал его офицер.

Чуть не бегом заторопились мы к казармам Павловского полка. На улицах сумрачно посвечивали фонари, словно напружиненная тишина Питера подавляла их. Лица моих товарищей побледнели, вытянулись; меня немножко поташнивало, во рту была противная сухость, хотелось воды.

У казарм заученной в уставе командой остановил нас часовой. Мы назвались; он отступил, охотно пропуская нас. Неярко, будто отраженным огнем, светились окошки казарм; вытоптанный снег под нами казался коричневым. Не прошло и минуты как павловцы окружили нас. Были они в полной форме, с винтовками и патронташами, словно только ждали команды.

— Всыплем этим молокососам, — выслушав нас, произнес степенный солдат, шинель на котором выглядела в полутьме крестьянским армяком. Поправил ремень винтовки, пообещал:

— Приходите утресь, двинемся с вами.

Гурьбой проводили нас, рассказывая, что у них много раз бывали агитаторы, есть и свои люди с верным понятием…

Леша домой не приходил. Встревоженная тетя Поля накормила меня, повздыхала, но ни о чем не спросила, заметив, что глаза мои слипаются. А ранним утром я был уже на ногах.

Завод не работал, все были возбуждены надвигающимися событиями. Ночью, как мне сказали, заседал Центральный Комитет, обсуждал план вооруженного восстания. Получив об этом достоверные известия, мы решили, что́ кому из нас предстоит делать. Я должен был поднять дековцев, привести к казармам Павловского полка и с солдатами двигаться к Литейному мосту.

Дековцы собрались быстро; почти не было разговоров, какие обычно возникают в людском скопище; даже наши женщины молчали.

Стараясь быть кратким, я рассказал о вчерашнем расстреле. Многие видели кровь сами, и такой гнев был в их криках, что от вынужденного спокойствия моего и следа не осталось.

— Товарищи! — уже кричал я. — Все заводы поднимаются. Давайте напрямик: если мы согласны с рабочими других заводов, с нашей большевистской партией, то немедленно идем к павловцам и вместе с ними — в бой!

— Оружия у нас мало, — добавил я, переждав, пока уляжется возбуждение. — Добывайте сами!..

Неужели мы запоздали? Куда они ушли? Нет часового, на казармах тяжелые в заклепках замки, по снегу раскиданы бумажки и даже недокуренные цигарки.

Согнутая коромыслом старушка не успела укрыться в оцепеневшие окрестные дома, бойкая молодуха и парень полусолдатского вида оказались на улице, когда мы отхлынули от казарм. Старушка крестилась, бормоча, что на землю идет антихрист; молодуха, подбоченясь, ответила: «За всеми ими не углядишь»; но парень кое-что знал и сказал, будто павловцев ночью офицеры вывели, из казарм и куда-то погнали.

Я решил не терять больше времени и повел дековцев к Литейному. Подобно маленькому притоку впали мы в мощное русло выборжцев, растворились в нем. Весь рабочий Питер вспенился и хлынул на казармы, на полицейские участки, на засиженные царскими орлами здания. У многих уже за плечами, под мышкой, в руке были винтовки; кое-кто нацепил к поясу бомбы и кобуры.

Все последующее — отдельные куски, выхваченные моим сознанием из сотен уличных столкновений, сражений, штурмов, которые каждый видел и переживал по-своему.

Дом на Выборгской стороне. На чердаке закрепились полицейские. Из слухового полукруглого окошка, из каких-то отдушин с коротким стоном лопнувшей струны вырываются пули. Я стреляю из-за угла, за шиворот сыплется штукатурка, под ногой взвихривается снежный фонтанчик. Для чего-то наклонив голову, прыжком бросаюсь через голое пространство. Рядом со мною несколько товарищей. Массивная дверь сухо крякает под прикладом, с лязгом срывается. В прихожей перевернутая мебель, до озноба скрежещут осколки стекла. Лестница, когда-то навощенная, заляпана багровыми пятнами. На площадке скорчился полицейский, совсем молоденький. На белом лице огромные глаза и строчка усов. Его тошнит последней, смертной тошнотою.

Мельком замечаю покинутые соты человеческого жилья, скособоченный портрет женщины с длинной шеей, бегу наверх. Чердачная дверь уже содрогается от ударов. Сладковатый запах пережженного пороха и гари ударяет в нос. Падает поперек входа наш товарищ, которого впервые увидел я лишь сегодня. Пальцы его гладят косяк.

Правое ухо заложило тягучим звоном. Кричу: «Кончайте!» — и не слышу своего голоса. Выстрелом укладываю пулеметчика, остальные поднимают руки.

Пожилой рабочий неумело бинтует голову небритому, с синеватым лицом солдату. Солдат крепится изо всех сил, но в горле клокочет и на глазах проступает влага.

— Какого полка? — спрашиваю его.

— Преображенец…

Сердобольная улица. Коротколапым чудовищем лежит на боку вагон. Мы окружаем стойбище трамвайного парка: там самокатчики; они молчат. Чувствую, что чья-то злая мушка шарит по моей груди. Но нет залпа. Самокатчики выходят, бросают винтовки в снег и растворяются в сумерках. Некоторые остаются с нами…

Уже совсем темно. И тишина, такая тишина, что хочется говорить шепотом. Лишь иногда всполошно грянет выстрел, не выдержав ее. Семейные рабочие разошлись по домам, а нам спать нельзя — на всякий случай. Резко освещены окна столовой и трактира. У дверей толпятся солдаты без погонов и ремней, мастеровые, работяги. Хохот, забористые словечки. Вкусный дух жареного лука. Вспоминаю, что с утра ничего не ел. Во взбудораженной тесноте встаю к столу; обжигаясь, хлебаю горячие щи.

Некоторые еще выходят курить на улицу, но у печки уже дымятся папиросы и самокрутки; уже кое-кто стягивает за каблук сапоги, прилаживается сушить портянки. Греют озябшие руки, прижимаются к теплу.

— Я его, значит, за бороду. А она, братцы, вся в руке так и осталась. А он без бороды — в подворотню! — радостно рассказывает паренек в картузе с расколотым козырьком и в тулупе без пуговиц. — Да вот она, коли не верите. — Он вытягивает из-за пазухи каштановую окладистую бороду.

— Это они лик уже меняют; стало быть, чуют конец, — догадливо басит маленький с огромной головою человек.

— Ничего работенка! — Знакомый веселый голос Федора Ляксуткина. На щеках его пятнами румянец, губы потрескались. — Вся Выборгская сторона под нашим контролем, — нарочито громко говорит он мне; и люди придвигаются, придерживая дыхание. — Московский полк в полном составе перешел к нам. Завтра будем освобождать товарищей из «Крестов» и «Литовского замка».

Почему-то ни разу не приходило мне в голову, что меня могут убить. Столько силы было в теле, такая жажда движения, борьбы. И еще — двадцать три года. И еще, отдаленно-отдаленно, как слабый отблеск костра за беспокойным горизонтом, — надежда встретиться с Груней. Будущее, о котором в столовой никто за всю ночь не обмолвился, но любой, наверное, по-своему думал, мне представлялось солнечным простором, ликующим в зелени и цвету, где глаз еще, как после пробужденья, не различает поразительных подробностей. Ну, а завтра, завтра — суровая и точная прицельность наших лозунгов, бой с теми, кто против них. И приду я в цех к доверенному мне моими товарищами фрезерному станку, и свободным голосом запоет он, не страшась ни расправы, ни сиротства. Я всегда хотел быть рабочим, с детских лет притягивало меня высокое мастерство, я готовился к нему, и вот настанет пора, когда трудом своим смогу отблагодарить многочисленных моих учителей.

Возбужденный мозг не хотел засыпать. В эти минуты я бы смог произнести единственную в своей жизни, самую зажигательную речь. Но время прежних речей миновало, завтрашних еще не пробило — слово осталось за оружием. И я с тяжелой винтовкой шагнул из дверей на предрассветную улицу.

Они в эту ночь тоже не дремали. Поперек Литейного моста ощетинились штыками солдаты, и два затянутых ремнями офицера хладнокровно высчитывали момент, когда ни одна пуля не пропадет даром.

Вчетвером мы отделились от остальных, направились к офицерам. Солдаты схватили винтовки поперек, преградили путь. Но с ропотом хлынула за нами масса вооруженных людей — и офицеры, уже без ремней и погонов, беспомощно закружились в водовороте, покорно сутулясь, пошли перед конвоирами. Мы бросились через мост к следующей серой преграде — и она без сопротивления рассыпалась, на ходу братаясь с нами или же отдавая винтовки в протянутые ладони.

Пробирались вдоль стен, кое-кто лег на оголившийся булыжник, выщелкивая из патронника горячие гильзы. Безумным, беспорядочным огнем встретили нас полицейские и кексгольмцы. Я упал на снег за какую-то проломленную тумбу, огляделся. Больше всего пугали меня броневики, о которых предупредили еще ночью. Бронечасть, как говорили, размещалась на Кирочной улице; и в любой миг могли выкатить на проспект кочковатые тупоносые чудовища, поливая все живое из пулеметов свинцовыми струями.

Я приподнялся на руках, кинулся к подъезду и чуть не вскрикнул: знакомый парень полулежал на ступеньках, уронив голову на распахнутую грудь. Его жилистые пальцы стискивали рукоятку нагана. Это был Петр, Петр с завода Семенова, с которым мы вместе работали, вместе разгоняли манифестантов! А над ним, скорчив горькой гримасой лицо и обнажив голову, замер Кирюша. Я едва узнал его: в провалившихся щеках ни кровинки, вместо волос синяя щетина.

— Тут за углом аптека, — сказал я, — потащим.

Кирюша даже не удивился моему появлению, помотал головой:

— Поздно… Он дал мне винтовку, когда мы вышли из «Крестов».

Он всхлипнул, щелкнул затвором и бешено ринулся к дому, из которого хлопали выстрелы. С мостовой, из-за укрытий кинулись за ним рабочие.

Ногу внезапна ожгло. Я пробежал еще несколько шагов, в голове зазвенело, поплыл розовый туман. Дотронулся до колена, рука стала горячей и липкой.

«Это мне — в аптеку», — подумалось, будто о постороннем.

— Да ведь я же ранен! — удивленно крикнул я, хотя боли не чувствовал.

Нога ослабела, к горлу подступала тошнота. Однако, прихрамывая, я довольно скоро добежал до аптеки, сунулся в тяжелую с разорванными стеклами дверь. На полу, на стульях — люди, стонущие и терпеливые. Девушка с перепуганными глазами и две деловитые женщины хлопочут, разрывая бинты, марлю. Запахи йода, крови, пота. За прилавком, перед разноцветными до нелепости бутылями, человек в пенсне, с козлиной бородкой, наверное аптекарь, преспокойно разводит в стакане чернильно-багровую жидкость.

Все это я воспринимаю отчетливо; значит, рана пустяковая, сейчас перевяжу — и на улицу. Женщина, очень похожая на тетю Полю, велит мне спустить брюки, наклоняется с зондом. От боли темнеет в глазах, несколько мгновений я ничего не вижу и не понимаю.

— Ваше счастье, молодой человек, что уцелело колено, — говорит аптекарь. — Но бедро пострадало основательно.

Повязка была тугая; я, с трудом натянув брюки, заковылял к двери, взял у порога свою винтовку. Вслед мне что-то говорили…

Перестрелка не утихала. Кирюшу я нигде не заметил, Петра на ступеньках не было. Мои товарищи, завидев меня, замахали руками:

— Гляди, Митя, гляди!

Почти напротив нас на Литейный с равнодушным стрекотом выползали броневики. Стрекот заполнил весь проспект, заглушил выстрелы, голоса; но пулеметы молчали, и это молчание пугало. Либо мы показались броневикам слишком мелкой добычей, либо они преследовали иную цель, только они повернулись к нам боком и начали давить колесами талый снег по направлению к мосту.

— На Выборгскую пошли, гады, — догадался кто-то. — Всех по пути перемелют.

— Эх, бомбочки бы нам!

И вдруг оттуда, с моста, грянуло такое мощное, такое ликующее «ура»: бронемашины — наши. А чуть погодя бесстрашно подлетел к нам матрос, перекрещенный зубчатыми лентами, осипшим голосом обрадовал:

— Держись, братишки! Из Ораниенбаума прапорщик Семашко привел революционный пулеметный полк!

Город пропах горячим железом и порохом. Казалось, не вечер, а дым вползает в истоптанные, загроможденные сорванными с привычных мест предметами улицы. Простоволосые женщины с жалобными возгласами искали своих, живых или мертвых. Мы торопились к Ботаническому саду, в казармы гренадерского полка, который, как нам передали, колеблется, сдерживаемый офицерами. Повязка на моей ноге взмокла, колено затекло, одеревенело, но некогда было о себе думать.

Дюжий унтер-офицер и два гренадера, заметив нас, угрозно лязгнули затворами винтовок. Выскочили несколько солдат, оттеснили их, впустили нас во двор.

Гренадеры плохо представляли, что происходит в Питере.

— Господа офицеры здесь с утра, — подсказал густобровый ладный солдат, — так что, понятное дело…

— Нечего ждать! Выходите с нами! — Тут я перечислил все полки, которые приняли сторону революции.

— Брешет он, паршивый пес! Значит, дело у их хана, коли за нами приползли, — завопил невидимый мне гренадер.

— Смир-рна-а! — раздалась команда.

Солдаты вздрогнули, замерли, руки по швам, подобрав животами дыхание. Группа офицеров во главе с самим командиром полка вторглась во двор. Я быстро соображал: еще одно властное слово полковника, и привычка повиноваться одержит верх. Мои товарищи сомкнулись плечами, побледнев от напряжения, в ноге у меня застреляло.

— Р-разойдись по местам! — приказал полковник.

Крупное лицо его подергивалось, а в выпуклых глазах была такая ненависть, что если бы он мог, то испепелил бы нас одним взглядом. Однако гренадеры все так же неподвижно стояли. Тогда полковник допустил еще одну, роковую для него ошибку:

— Вы что, оглохли? Повторить приказ?

По армейскому принципу — разделяй и властвуй — запели, закинув голову, офицеры:

— Солдаты первой роты, немедленно в помещение первой роты!

— Солдаты второй роты, немедленно в помещение второй роты!..

И все перемешалось, полк уже сам строился на дворе, смыкая ряды, с дружным уставным топотом двинулся на улицу. Офицеров разоружили, но не арестовали, как я ни просил.

Мои товарищи пошли с солдатами, а меня уговорили отправиться домой. Нога так болела, что я втягивал воздух сквозь стиснутые зубы, чтобы не стонать. Нет, до Озерков не добраться!.. Без сил прибрел я к заводу. Черный корпус, покачиваясь кораблем, кружился на одном месте… В темноту отворена дверь; это столовая. На ощупь вошел я в нее, взобрался на составленные кем-то столы, поудобнее устроил ногу. И словно окунулся в вязкий омут.

— Николай Последний отрекся от престола. Но это полдела. Самое трудное — удержать власть в своих руках, научиться командовать обстоятельствами, руководить людьми. — Председатель Совета рабочих и солдатских депутатов Выборгской стороны Василий Павлович Таежный не спал уже трое суток и говорил лихорадочно торопливо, чтобы мысли не путались. В густом табачном дыму лица людей казались мне вырезанными из темного дерева, глаза у всех были воспалены, губы полопались.

— Революция победила, — говорил Таежный, — и какой крови это стоило. Но вот — Временное правительство. В нем ни одного рабочего, ни одного крестьянина! Буржуазия ликует, бьет в колокола: она взяла свое. Двоевластие? Да, двоевластие. Мы же должны установить единую власть — власть Советов!..

На заводе «Дека» был создан ревком во главе со Скороходовым, Скороходова же выдвинули мы представителем своим в Петроградский Совет. Меня ошеломили мои, многочисленные должности: заместитель председателя заводского ревкома, командир заводского отряда красногвардейцев, заместитель председателя районного Совета депутатов Петроградской стороны. Справлюсь или не справлюсь — речь не шла об этом: я просто ничего не знал. И, слушая теперь Таежного, соглашаясь с ним всей душой, думал: мне доверяют, значит я обязан научиться и справляться.

К Таежному попал я не случайно. После ночи на столах я не мог приступить на ногу, судомойки столовой под руки проводили меня в заводскую больницу. Там мне сделали перевязку и посоветовали отправляться домой.

Но в Озерки я все-таки не пошел: водоворот митингов, выборов, хлопот властно захватил меня. Лишь через несколько дней смог я постучаться в домик тети Поли. Дверь была заперта, окна плотно закрыты. Неужто с Алексеевыми что-то случилось? Я в отчаянии забарабанил кулаком.

За дверью под осторожной ногой скрипнула половица.

— Кто там? — спросила тетя Поля.

— Курдачев, который раньше по прописке был Могильным.

Наверное, тетя Поля хотела, чтобы от слез ее я промок до нитки. Она обругала меня бродягой, сказала, что немедленно нагреет воды, сообщила о Леше, который все-таки не чета мне и домой заглядывает.

Впервые за много дней я с наслаждением разделся, вытянул по кровати ногу. Но тут же чуть не закричал: как же наш помощник пристава? На моих глазах в городе судили полицейских и тут же ставили к стенке. Сейчас же надо бежать в райсовет!..

Таежный кончил говорить, в два глотка выхлебнул стакан воды и энергично потряс мою руку. О нем я слышал немало доброго, и он меня знал, потому разговор был коротким.

— Ах ты черт, — забеспокоился Таежный. — Как же это я? Ведь понимаешь, Дмитрий Яковлевич, что может получиться: погонимся за масштабами, а об отдельном человеке забудем! Вот что: бери красногвардейцев, иди к нему на квартиру и под конвоем доставь лично ко мне. Выпишем ему охранную грамоту и вообще отблагодарим…

Я так торопился, что даже не хромал. Четверо красногвардейцев, из которых только один был в солдатской шапке и шинели, поспешали за мной безропотно. За плотным забором зарычала и загремела цепью собака, чьи-то любопытствующие взгляды провожали нас, пока мы не остановились у нужного дома. Стекла в нем были выщелканы, и теперь пробоины заткнуты подушками. На дверях выцарапано было скверное слово, и я понял, что опасения мои не напрасны.

Красногвардейцы стучали в рамы, я чуть не оторвал дверное кольцо, отбил кулак, пока нам не осмелились отпереть. Зябко кутаясь в потрепанную шалюшку, вышла миловидная с измученным лицом женщина, сказала растерянно:

— Я не знаю, где он. Вот уж несколько суток не приходил.

— Передайте, пожалуйста, если появится: был Курдачев. Завтра в девять утра мы придем еще раз. Пусть ничего не опасается.

Отпустив красногвардейцев, я отправился домой, ожидая сильной бури. Но тетя Поля только повздыхала и опять растопила печку. Покрякивая от удовольствия, я вымылся, потом общими силами заменили мы повязку чистым бинтом, который запасливая тетя Поля успела где-то раздобыть. Измаянный болью, я угнездился в чистую постель…

Мне показалось, будто я только-только закрыл глаза. Но в комнате была такая темень, что вытянутой руки не различить. Кто-то вправду стучал в окошко или почудилось? Я сел на кровати; в ушах только тикали ходики. Стук повторился, осторожный, настойчивый. Смутное лицо за стеклом, негромкий голос:

— Открой, Курдачев, открой!

Он не хотел, чтобы я будил тетю Полю, влез в окно, обнял меня. При свете лампы я разглядел его, едва узнавая. Усы он выбрил, отчего нос стал массивнее, а лицо сузилось. В помятом картузе и поношенной шинели вряд ли бросился он кому-нибудь в глаза, если бы не был столько в Озерках известен. Я усадил его, рассказал о решении Таежного.

— Буду проситься на фронт, — произнес он твердо, давая понять, что давно уже это определил.

— Не понимаю. Призывы Временного правительства подействовали?

— Как раз наоборот. Я поеду воевать против войны. Вы посылаете в армию рабочих агитировать… А я человек военный, солдатскую душу знаю да и у вас научился многому. Считаю, что должен быть на фронте.

Это было разумное убеждение, и возражать ему не стоило. Он сунул руку в карман, положил на стол браунинг, тускло блеснувший никелем.

— Льежской работы, — сказал он. — Возьми, Дмитрий, на добрую память.

Рана не на шутку разболелась, и мне пришлось во всем подчиняться тете Поле. Я чуть не ревел от досады. Новости, которые рассказывали навещавшие меня друзья, прямо-таки ошеломляли. Там и сям вспыхивали мятежи всякого сволочья; большевикам стреляли в спину, газеты вопили о свободе, верности обязательствам перед союзниками, войне до победного конца… Как-то Леша принес мне коробку монпансье и газету «Известия Петросовета».

— Помнишь, — шевеля густыми бровями, начал он, — как ты спрашивал Воронова, почему не арестованы и даже не уволены Шурканов и Сурин? Вот теперь все проясняется. — Он встряхнул газетой, однако мне ее не отдал.

Сначала я выслушал коротенькую историю. 26 февраля вечером на Кронверкском проспекте загорелся дом охранки. Рабочие принялись тушить, но в толпе закричали: «Пусть горит это воронье гнездо! Пепел разметать надо!» Горланов оказалось мало; большевики смекнули, что масла в огонь подливают неспроста, потребовали, чтобы не было потеряно ни одного документа.

— Теперь читай, — Леша протянул газету.

Сначала я чуть не подпрыгнул от удивления, а потом даже тошнота подступила к горлу.

— Читай, читай, — Леша задвигал желваками. — Вслух читай: полезно.

— Не понимаю, как среди рабочих заводятся этакие гниды! — стукнул Леша кулаком по колену.

Я отбросил газету, сказал Леше, чтобы конфеты он отдал тете Поле, и торопливо, словно по тревоге, стал одеваться.