Мишка

ОБЕЛИСК НА КРАЮ ВЗЛЁТНОГО ПОЛЯ

Из штабной землянки вынесли гвардейское знамя. Приспустили к земле. Надя стала на колено, повязала на древко чёрную ленту.

Вместе с трубами громко ударил барабан. Звякнули и тут же смолкли медные тарелки. Потянул траурную мелодию оркестр. Процессия поэскадрильно двинулась на край аэродромного поля, к свежевырытой могиле.

Гриша Алиев лежит высоко над головами, в красном с чёрной окантовкой на гранях гробу. Широкоскулое лицо его потемнело, брови и ресницы обгорели. Только, где был шлем, волосы остались нетронутыми. И кожа светлее — узкой кромкой на лбу и возле ушей. Точно маска, уродующая лицо, наброшена.

Гнутся под ветрами травы, полощется, отбрасывая чёрные ленточки, ещё не веря тому, что случилось, бархатное полотнище знамени. Тяжела на Петькином плече ноша.

А как легко было с ним в небе! Гриша Алиев превосходно держался в паре, надёжным щитом стоял за спиной комэска и никогда не отрывался от него. Настоящий ведомый!..

А теперь оторвался…

Белеет за бортом гроба шёлковый шарфик. Тот шарфик Гриша Алиев повязывал перед воздушным боем. В полёте приходилось следить за врагом, часто поворачивая голову. Гриша повязывал шарфик, чтобы не натирать до красноты шею. Белой полоской виднелся он под бронестеклом кабины, и Петька издали различал друга. Увидит белую полоску — спокойнее становится на сердце. И уверенней.

Добрую службу сослужил белый шёлковый шарфик, и его положили вместе с Гришей.

Травы клонятся под ноги, грустно играет оркестр. Ветер скупую слезу выдул из глаза.

Поставили гроб на свежевырытую землю, стали вокруг молча. Только листья деревьев шепчут о чём-то.

Молчит и в жизни молчаливый Гриша Алиев. Губы потрескались на огне, колодочки орденов обгорели. Эмаль на Красной Звезде слущилась.

Надюша стала на колено, ордена сняла. В красный кумач завернула, передала Волжанову. А он хотел что-то сказать и… не смог. Винтовки за него заговорили. Залпом. Раз, другой, третий.

Умели ребята воевать, да не умели говорить. Взял Волжанов горсть земли, бросил на гроб в яму. Отошёл в сторону, смотрит, как холмик вырастает на месте ямы, и в его изголовье солдаты из БАО свежеокрашенный обелиск со звёздочкой устанавливают.

С фотографии улыбается живой Гриша. Смотрит на Петьку чуть прищуренными глазами. Сказать что-то хочет. В жизни Гриша редко улыбался — фотограф заставил. Таким остался в памяти навечно…

— Вот и всё… — сказал тихо Волжанов.

Побрёл, опустив голову, к землянке. Стал вещи собирать. Душно в землянке. Сыро. Как в могиле. Одиноко. И Мишки нет. Вышел на улицу — темнеет. Очертания деревьев теряются. Чернота выступает из леса.

Раньше, бывало, Петька серчал, когда медвежонок где шкоды наделает: ящик сопрёт, на котором сидят вместо скамейки, занесёт его в лес; или наоборот — притащит из лесу какую-нибудь ненужную в землянке дубину. А то украдёт у Надюши кастрюлю. Подцепит крючками когтей за ушки, тащит. Бывало, смотришь — уже волочёт что-то.

Теперь же всё было на местах. Да не радовало — что ящик-скамейка у стола, что дубины, о которую то и дело спотыкаешься, тоже нет, что не слышно голоса Надюши, бегущей за Мишкой: «Отдай кастрюлю!».

— Мишка, — позвал негромко. Не откликается.

— Мишка!

Молчит лес.