Можайский — 7: Завершение

30.

— Человек — я вновь поразился той ловкости, с какою он изображал из себя официанта…

— Изображал?

— Конечно: рожа-то у него отнюдь не лилейной была… да вы сами посмотрите: один из таких «официантов» нам грог подавал!

Поручик припомнил внешность подававшего «грог» человека: двухметрового роста детина с кулаками что пудовые гири, стянутыми к затылку волосами, покрытыми поверх каким-то подобием короткой косынки, на косой сажени плечах — свободный кафтан: не иначе как для того, чтобы развернуться при случае легче было; на ногах — высокие сапоги с подозрительно оттопыренными голенищами…

«Уж не оружие ли в них какое припрятано?» — подумал поручик и согласился с репортером:

— Да, пожалуй, назвать таких людей официантами — немножко погрешить против истины!

Сушкин кивнул:

— Вот именно. Если в других заведениях официанты, половые, мальчики — не более чем черновой люд, то здесь это — элита. Боевое подразделение: имейте это в виду, если вдруг нам придется… гм… отступать с некоторым шумом.

— Буду иметь.

— Вот и славно… — Сушкин на мгновение прикрыл глаза, собираясь с мыслями. — На чем я остановился? Ах, да! Собственно, мое удивление ловкостью, с какою молодчик обращался с приборами, а затем и с бутылкой — он откупорил ее самым заправским образом, как будто немало лет проработал сомелье, — и породил мой первый — правда, выраженный пока еще без слов — вопрос. Говоря проще, я так посмотрел сначала на «официанта», а затем на Сугробина, что граф не выдержал и расхохотался. И, конечно, тут же пояснил, что к чему.

«Дорогой мой! Ты, разумеется, прав: никакие это не официанты. А ловкость их происходит от умения обращаться с чем хочешь и когда хочешь. Это — наша гвардия, если угодно: ибо чем мы хуже Его Императорского Величества? У Николая — гренадеры. У нас — … э…»

Сугробин отхлебнул пива и жестом отпустил дожидавшегося распоряжений «официанта».

«У нас, — повторил он, когда «официант» ушел, — самые умелые и самые отчаянные головорезы. За весь мир не поручусь — говорят, такие же еще и в Японии встречаются, — а вот за Европу — точно. Ты что-нибудь слышал о сицилийской мафии?»

Вопрос не показался мне странным. Он даже не застал меня врасплох: помните? — мы с Николаем Васильевичем уже проводили такую параллель!

«Да, конечно, — ответил я. — Вы хотите сказать, что превосходите эту организацию?»

Сугробин довольно подтвердил:

«Безусловно. Где сицилийцы и где мы? Наша власть простирается от моря до моря с запада на восток и от моря до моря с севера на юг. Миллионы квадратных верст — и все наши! А какие богатства на этих верстах разбросаны! Веришь, за год мы имеем обороту в без малого сто миллионов рублей!»

А вот эта информация меня ошарашила:

«Сто миллионов рублей?» — недоверчиво переспросил я.

«Сто миллионов!» — повторил Сугробин. — «Сам понимаешь, при таком размахе, куда там макаронникам с нами тягаться!»

«Но… — я даже начал слегка заикаться. — Но… это просто невероятно!»

«А то ж!»

Сугробин снова расхохотался, а затем, отсмеявшись, посмотрел на меня настолько серьезно, что я вздрогнул:

«Но к этому мы еще вернемся», — заявил он, глядя на меня своими притушенными глазами и не моргая. — «Я покажу тебе наши учетные книги, чтобы сомнений не оставалось!»

Я растерялся:

«Господи! — воскликнул я. — А это еще зачем?»

«И к этому мы тоже еще вернемся. А пока — давай есть!»

Не говоря более ни слова, Сугробин начал поглощать свой завтрак.

Я был вынужден последовать его примеру и, должен признаться, сделал это — на удивление самому себе! — не без удовольствия. Еда оказалась приготовленной превосходно. Картофель был проварен ровно настолько, чтобы рассыпаться во рту, а не расползаться в клейкую массу. Масло — вологодское — будто едва, секунду назад, перестали взбивать из лучших сливок. Гренки — именно гренки, а не пережаренный хлеб. А соус — выше всяких похвал. Правда, его чесночная основа была не к месту ни по времени суток, ни к моему вину, однако сам по себе он был настолько хорош, что я отбросил всякое стеснение и — под одобрительный взгляд Сугробина — навалился на него, чувствуя, что всё преходяще, а вот вкус — нет!

Сотерн, пусть он и не вязался с поданными на стол блюдами, тоже оказался великолепен. До тех пор мне всего-то два или три раза доводилось пить сотерн из черного винограда, но те вина были ничто в сравнении с бутылкой из «красных запасов» удивительного притона! Извините, поручик, но — честное слово! — не могу удержаться от того, чтобы не припомнить это ощущение еще раз: если бы раньше мне сказали, что бывают вина, за которые искренне не жаль заплатить большие деньги, я бы рассмеялся такому чудаку в лицо. Но теперь я пил с таким наслаждением, с таким наслаждением смаковал каждый глоток, что сомнений у меня не осталось: за такое произведение искусства не жаль отдать никакие суммы!

Завтрак, однако, подошел к концу. Опять из ниоткуда материализовался громилоподобный «официант», прибрался на столе, подал пепельницы и курительные наборы: перед Сугробиным появились машинка для резки сигар и коробка с сигарами, передо мной — папиросница.

Такое разделение удивило меня не меньше, чем ранее — вид самого «официанта» и — снова без слов — я взглядом задал Сугробину вопрос.

Граф ответил просто:

«У тебя табачные крошки чуть ниже верхней пуговицы сюртука. Такое бывает только если человек курит папиросы, предварительно — на весу — обстукивая их о портсигар. Мы, знаешь ли, не лыком шиты!»

Я невольно опустил взгляд и посмотрел на свой сюртук: и впрямь — крошки были! Я смахнул их и покачал головой:

«Вижу, что не лыком шиты!»

Сугробин улыбнулся:

«Ну что: поговорим?»

Приятная сытость и легкое — не шумящее в голове — ощущение опьянения придали мне смелости и какого-то удальства:

«Поговорим!» — согласился я и небрежно закурил.

Сугробин тоже закурил — на это ему потребовалось чуть больше времени: сигара разгоралась плохо — и окатил меня очередным холодным взглядом.