Можайский — 7: Завершение

58.

Кто-то положил ему руку на плечо, и Можайский повернул голову, обратив к человеку лицо. Удивительное дело: всегда мрачное, теперь лицо Можайского казалось просветленным — странным образом мрачность исчезла с него, разбитые брови не хмурились, тяжелый шрам между ними не стягивал их к переносице. Не менее удивительным было и то, что вечная и потому особенно жуткая улыбка исчезла из глаз: глаза Можайского заволокла пелена, из этой пелены вытекали — крупно, без стеснения — слезы. Казалось, слезы смыли улыбку. Из страшного взгляд превратился в растерянный и беспомощный.

— Это я виноват… — вымолвил человек, оказавшийся Молжаниновым.

Молжанинов, как и Можайский, вставший на колени подле тела Вадима Арнольдовича, выглядел плохо. Его одежда была изорвана, а местами — перепачкана кровью: чьей — своей или чужой, — понять было трудно. Губы запеклись. Глаза покраснели. На их фоне лицо выглядело синеватым.

— Я виноват, — повторил Молжанинов, глядя прямо в истекавшие слезами глаза Можайского. — Нужно было сразу всё рассказать, а я… «Слушайте, слушайте!» — только и заладил я. «Слушайте…» Еще и обзывался… Вот его нервы и не выдержали!

Можайский по-детски всхлипнул, но его взгляд прояснился:

— Что произошло? — спросил Юрий Михайлович, тыльной стороной ладони вытирая слезы. — Как… как это случилось?

— В какой-то момент он просто потерял над собой контроль. Решил, что все над ним издеваются. Мы — я и Володя — пытались его остановить, но он нас не слушал. Вскочил, выхватил револьвер и…

— Револьвер? — Можайский схватил Молжанинова за грудки. — Ты лжешь! У Гесса не было оружия!

Молжанинов, не попытавшись вырваться, понурился:

— Я ему дал. Думал, так будет лучше.

— Думал!

— А чего ты хочешь? — Молжанинов тоже перешел на «ты». — Ты хоть представляешь, куда засунул его: безоружного и наивного, как… даже не знаю, как кто! Михалыч, оглядись!

Теперь Молжанинов сбросил с себя хватку Можайского и сам схватил его за плечи и затряс, словно куклу.

— Оглянись вокруг себя, черт тебя побери! Ты что: не видишь — тут каждый второй при оружии! А еще дай себе труд — сочти: сколько здесь народу? Ну? Чего молчишь?

Можайский, сотрясаемый Молжаниновым, огляделся и понял:

— Боже!

— Вот тебе и «боже»! Тут раза в полтора больше народу, чем должно было быть! Прислушайся!

Можайский прислушался. Со стороны выхода из зала, где карабинеры по одному арестовывали и спроваживали вниз выходивших из зала людей, слышалась многоязыкая, а не только русская, речь. И хотя русская преобладала, ясно различались итальянская и немецкая. Допустим, итальянскую еще можно было списать на самих карабинеров — если закрыть глаза и не видеть говоривших, — но кем тогда были говорившие по-немецки?

Можайский повесил голову:

— Значит, ты дал ему револьвер…

— Да, — подхватил Молжанинов. — И он… решил им воспользоваться. Я-то думал, это будет попозже, когда и впрямь возникла бы нужда. Но… я ошибся. Проклятая конспирация! До последнего держался и ничего не говорил! Только дурацкие советы давал и посмеивался… Он и не выдержал. Вскочил и начал командовать. Велел Талобелову слезть со сцены. Направил на него ствол и…

— …ему выстрелили в спину.

Можайский и Молжанинов, отпрянув друг от друга, разом обернулись.

— Володя! — воскликнул Молжанинов, с облегчением проводя рукой по лицу. — Ты как?

Нависший над обоими генерал — встать запросто на колени рядом с ними ему не позволяла комплекция — был хмур, но не тревожен:

— Я-то нормально. А вот бедняге досталось! Но не расстраивайтесь, господа: я отомстил стрелявшему мерзавцу. Он, — Владимир Львович чуть-чуть поворотился и махнул рукой вдоль прохода, — вон там. Уложил его наповал. Родная мама не узнает!

Владимир Львович покачал в руке свой здоровенный тяжелый револьвер.

— Голову ему первым же выстрелом разнес. Вдребезги!

Можайский и Молжанинов невольно посмотрели туда, куда указывал Владимир Львович. В некотором отдалении действительно лежало тело. Но так как выстрелом оно было отброшено на спину и головой — или тем, что от нее осталось — лежало в направлении от них, нельзя было понять, и вправду ли голова разлетелась «вдребезги».

— Ну, — спросил Владимир Львович, — а вы-то чем занимаетесь? Почему не оказываете помощь бедолаге?

Вопрос прозвучал настолько дико, что Можайский и Молжанинов только и уставились на генерала — в немом изумлении.

Владимир Львович, видя это, обреченно пожал плечами, крякнул и все же присел на корточки.

— Гесс! — позвал он и потрепал Вадима Арнольдовича по лицу. — Вадим Арнольдович! Ау! Просыпайтесь!

Можайский и Молжанинов, не сговариваясь, сели на пятые точки.

Гесс шевельнулся, застонал и приоткрыл глаза. Его лицо уже не выглядело таким же мертвенно-бледным и строгим, каким еще пару минут назад его увидел Можайский. И все же на нем явственно читалось страдание:

— Рука… — Гесс сделал попытку приподняться, но тут же вновь повалился. Правда, почему-то не на спину, а на бок. — Лопатка…

Владимир Львович подхватил его:

— Так-так-так… ну-ка, посмотрим…

Можайский и Молжанинов были потрясены: Владимир Львович аккуратно — помогая себе невесть откуда появившимся в его ладони ножичком — освободил Гесса от пальто и… вынул из-за наспех подшитой подкладки внушительного вида дощечку.

Дощечка — целая доска, если уж говорить прямо — была пробита, да так, что от дыры во все стороны топорщились жуткого вида отщепы. Кроме того, доска треснула по всей своей длине, хотя и не развалилась надвое.

— Гм… — пробормотал Владимир Львович, — откладывая доску в сторону. — Внушительный калибр! Так с ясенем расправиться… но где же пуля?

Гесс опять негромко застонал, вращением глаз стараясь привлечь внимание к своей спине.

— Да ладно, ладно… а то не вижу! — ответил Владимир Львович. — М-да…

Между тем, Можайский подобрал отложенную Владимиром Львовичем доску и, поворачивая ее и так, и этак, рассматривал ее с таким непосредственным восторгом, что даже не верилось: точно ли это был тот самый человек, который вот только что едва не рыдал в голос?

— Что… что это? — спросил он, по-прежнему сидя на пятой точке, но поудобнее вытянув ноги. — Откуда?

— А! — отмахнулся Владимир Львович. — Не мешайте! Не видите: я занят!

— Но…

— Господи! — Владимир Львович повернулся к Можайскому, для чего ему пришлось оставить в покое Гесса. — Я ему дал. Старая привычка, еще со службы в Азии. Доспехов ныне не сыскать, да и не по форме доспехи, однако защищаться-то как-то нужно! Вы же знаете, что из себя представляют азиаты! Хлебом не корми: дай в спину выстрелить или нож всадить! И ведь до чего же меткие, заразы! Вот мы и придумали: за подкладку сюртука или шинели ясеневую дощечку вшивать. Ножом не пробивается вообще. От выстрелов тоже защищает, но тут уж как повезет: зависит от калибра, да и от типа оружия тоже. Если дульная скорость уж очень высока — пиши-пропало… Тем не менее, наш, обыкновенный, держит хорошо. И всё-таки есть у такой дощечки и недостатки. Основной — амортизация удара. Точнее — практически полное отсутствие амортизации. Ясень, конечно, дерево сравнительно упругое, но… недостаточно. Удар от пули получается внушительным. Во всяком случае, с ног сбивает только так! А там — и синяк здоровенный: как говорится, получите и распишитесь! И всё же, это лучше, чем пулю прямиком в сердце получить. Синяк пройдет, а сердце не заштопает ни один хирург. По крайней мере, я таких случаев не знаю!

Гесс возмущенно пошевелился, Владимир Львович легонько шлепнул его ладонью:

— Лежите смирно, молодой человек! — и, обращаясь по-прежнему к Можайскому с Молжаниновым: «Здесь, понятно, не Азия, но — я бы сказал — местечко еще похлеще: шпион на шпионе и шпионом погоняет. А где шпионы, там и предательство. А где предательство, там и удары в спину. Я-то к такого рода перипетиям более или менее службой подготовлен, а ваш человек, Юрий Михайлович… да что с него взять, с этого вашего Вадима Арнольдовича!»

Гесс опять пошевелился.

— Смирно лежать, я сказал! — Владимир Львович как бы в утешение подмигнул Вадиму Арнольдовичу: мол, не переживай, чиновник, и тебе солдатом доведется стать! — В общем, подумал я и решил: пусть он себе — от греха подальше — эту штуковину за подкладку положит!

Молжанинов ухмыльнулся:

— Ты в своем репертуаре!

— А то! — ответил Владимир Львович и отвернулся от Можайского и Молжанинова. — Пуля, пуля... — вернувшись к Гессу, забормотал он себе под нос, деликатно поворачивая Вадима Арнольдовича.

Гесс морщился и то бледнел, то краснел, стискивая зубы. Владимир Львович распорол его пиджак и сорочку и рассматривал рану.

Рана выглядела неважно, но, похоже, какой-то сиюминутной опасности не представляла.

— Гм… да… — ворчал Владимир Львович. — Досталось… Ну, ничего! Пуля — вот она: прямо под кожей.

И надавил пальцами.

Гесс, больше не сдерживаясь, заорал.

— Тише, тише, молодой человек… эка невидаль… подумаешь…

Владимир Львович надавил еще раз. Что-то чавкнуло.

— Господи… — закричал Гесс.

— Уже всё! — Владимир Львович вытянул перед собой ладонь и показал ее Гессу. — Оставить на память?

На ладони лежала сплющенная, в сгустках крови, свинцовая пуля внушительного размера.

— Что крови много, — «утешил» Владимир Львович откинувшего голову Гесса, — это хорошо. Сердце работает нормально: уж поверьте моем опыту! Вот если бы крови было мало или вообще не было… А так — красота да и только! Пальто в крови, дощечка в крови, пиджак в крови, рубашка — так и вовсе насквозь промокла… Замечательно!

— Куда уж лучше! — уже в полный голос и в полную грудь рявкнул Гесс. — Просто великолепно!

— Ну… — был вынужден признать Владимир Львович, — кое-какие досадные мелочи все же имеются. Занозы, будь они неладны! Но тут уж я ничем помочь не могу: доктор нужен!

— Занозы? — переспросил, улыбаясь, Можайский.

— Они, они самые! — подтвердил Владимир Львович. — И не улыбайтесь вы так! Эти занозы, уж извините за выражение, — не хрен собачий! Без хирурга, увы, не обойтись… ну, молодой человек, попробуете встать?

Гесс, поддерживаемый Владимиром Львовичем, сначала неуверенно приподнялся на локте, но затем — уже тверже — принял сидячее положение, а там и вовсе поднялся на ноги.

На ноги поднялись и Можайский с Молжаниновым.

— Постойте! — остановился вдруг Молжанинов, когда уже все, вчетвером, направились к выходу из зала. — А где же Талобелов?

Владимир Львович, Можайский и Гесс остановились и переглянулись.