Можайский — 7: Завершение

55.

Первое, что вспомнилось Вадиму Арнольдовичу, были те самые «сушкинские списки», с которых всё и началось и с которыми в разных архивах работали как сам репортер, так и поручик Любимов. Эти списки были весьма сумбурными, а затем и вовсе загромоздились множеством справочного материала, различных выписок, уточнений и даже фотографий — тех самых, что сделали он сам, Вадим Арнольдович, и его старинный друг Саевич в конторе принадлежавшей Кальбергу «Неопалимой Пальмиры». Но эта загроможденность могла — и то лишь до известной степени — служить оправданием только того, почему потом, уже по ходу следствия, никто не обратил внимания на очевидное распределение возможных заказчиков преступлений парами по городским полицейским частям. Служить же оправданием совершенным она не могла никак: ничто и никто не мешали с самого начала ухватиться за ниточку, тем более что Сушкин и Любимов немало времени провели в архиве Адресного стола! Но там они занимались чем угодно, но только не упорядочиванием заказчиков! Выяснили они многое, но, как теперь оказывалось, вполне бесполезное.

Вадим Арнольдович провел ладонью по своему лицу, словно стремясь стереть с него появившееся на нем выражение недоумения, причиной которого стал новый — критический — взгляд на всю проведенную до сих пор работу. Новое, только что сделанное, открытие стало для Вадима Арнольдовича не просто, похоже, очередным свидетельством изначального блуждания Можайского и его людей — считая, разумеется, и самого Вадима Арнольдовича — в потемках и в этой тьме от ошибки к ошибке, но и доказательством того, что там, наверху, отделив наружную полицию от следствия, были совершенно правы. Наружная полиция следствие провалила полностью! Какими бы ни были таланты Можайского и его людей, насколько бы проницательным человеком ни был «наш князь», какими бы известностью и поддержкой он ни пользовался у населения собственного участка, всё это оказывалось пустым и жалким перед лицом отсутствия практического опыта и тех средств и связей, какими располагали профессиональные следователи!

«А что же тогда Чулицкий?» — подумал вдруг Вадим Арнольдович. — «Он-то — профессионал!»

Но тут же ему припомнились бесконечные сигары Инихова, постоянная раздражительность самого Михаила Фроловича, его совсем уж не по возрасту и положению влюбленность в какую-то продавщицу цветов из «Аквариума», а также то, что Михаил Фролович, если судить беспристрастно, звезд с неба как бы и не хватал.

«Может, оно и к лучшему, что он подаёт в отставку… но кто придет на его место?»

Вадим Арнольдович с разных сторон обдумал этот вопрос, а затем рассердился на себя еще больше: «Не об этом думать нужно, не об этом!»

В новом свете картина вырисовывалась достаточно ясно.

Кальберг — предположил Вадим Арнольдович — организовал целую структуру, деятельность которой он должен был направить на путь диверсий: прежде всего, экономического характера. К созданию же этой структуры он подошел весьма творчески. То ли не имея возможности, то ли не горя желанием связываться с откровенными уголовниками и прочим подобным сбродом, а также понимая, что простая вербовка неизбежно приведет к появлению в организации правительственных агентов, не говоря уже о том, что ни влиять всецело на обычных завербованных, ни поддерживать в их среде жесткую дисциплину он не сможет — понимая всё это, — повторил про себя Вадим Арнольдович, — Кальберг решил привлечь в организацию таких людей, которые:

во-первых, сами до сих пор ни в каких преступлениях замечены не были;

во-вторых, совершать преступления были готовы, причем сколь угодно мерзкие, лишь бы за это платили деньги;

в-третьих, оказались бы в полной зависимости от Кальберга, сразу по нескольким причинам: а) возможностью оказаться выданными правосудию; бэ) потому что найти сочувствие в хоть ком-то они не смогли бы никак; вэ) финансово.

«А как, — размышлял Вадим Арнольдович, — поставить всех этих людей в финансовую зависимость, да еще и в такую, выбраться из которой практически или совсем невозможно? Поставить в такую зависимость людей, которые если и готовы работать, то — по самой своей гнилой сущности — только за деньги, причем уплаченные вперед?»

Вадим Арнольдович побледнел. Пожары, убийства, бесчеловечность — всё предстало перед ним в таком освещении, от которого бросало в дрожь! Вадим Арнольдович понял: не было никакой финансовой заинтересованности ни у самого Кальберга, ни у Молжанинова. Страховое общество — глупость, направленная не на заработок, а на дымовую завесу, каковая завеса вполне себе удачно и сработала. Из всего, что было исследовано Можайским и его людьми, Чулицким и его помощником, значение имело только одно: благотворительные организации! Но именно им, увидев, что они никак между собою не связаны, никто и не уделил необходимого внимания. Никто не задался вопросом, зачем они вообще понадобились. А если и задался, то, натолкнувшись на логический тупик, отступился от этого вопроса и забросил его. Попросту говоря, отмахнулся!

«А ведь это так просто!» — сокрушался в своих мыслях Гесс. — «Что вообще может быть проще? Вот оно — гениальное в своей простоте решение!

И в самом деле, получалось именно так. Если Вадим Арнольдович был прав в своих догадках, Кальберг поступил чрезвычайно просто: он обещал компенсацию завтра при условии сегодня расстаться со всем имуществом. Мерзавцы, шедшие в его контору за исполнением заветной мечты — избавиться от надоевших близких, а заодно и поразжиться их, немалым, как правило, достоянием, — эти мерзавцы слепли от перспектив и восхищения перед Кальбергом. Они видели только одну сторону сделанного им предложения — от них отводились подозрения. Извечный постулат «виновен тот, кому преступление выгодно» в их случае оказывался нерабочим. Кому, скажите на милость, могло прийти в голову настаивать на обвинениях в адрес людей, добровольно пожертвовавших доставшиеся им состояния на самые благие цели? На все эти приюты, все эти общества способствования тому и общества ради процветания сего, на повивальных бабок, сирот, оставшихся без средств к существованию вдов мелких государственных служащих, больницы, бесплатную аптечную помощь и многое-многое другое? Какая ширма! Какой удачный ход!

Зарежьте в самом зародыше подозрение, пожертвуйте наследством, а завтра…

«Минуточку!» — подумал Вадим Арнольдович. — «А как он собирался возмещать потери? Или, что более точно, как он объяснял механизм возмещения?»

Гесс повернулся к Молжанинову и прямо спросил:

— То, что мы видим здесь, — расплата?

— Не совсем, — ответил Молжанинов.

— То есть?

Молжанинов внимательно посмотрел на Гесса и почти удовлетворенно кивнул:

— Вижу, почти до всего вы уже додумались. Вы спрашиваете себя, как все эти люди могли обмануться, поверив Кальбергу, не так ли?

— Да.

— Ну так и в этом нет ничего сложного!

— Поясните.

Молжанинов поладил себя по коленкам, немного помолчал, а затем ответил:

— Любому, даже если он вконец ослеплен, понятно: возврата средств из благотворительных обществ не бывает. Что бы и кто бы не стал утверждать в противовес такому очевидному положению вещей, придушить червячка сомнений это не помогло бы. Возможно, даже наоборот: обрабатываемый человек засомневался бы еще больше. Ведь это вполне разумно — ставить под сомнение уж слишком явную нелепость. И даже если человек… скажем так, не вполне разумен от своей природы, даже тогда он в первую очередь думает о собственном благе, а значит, видит и то, что не может интерпретировать иначе, как явный обман. Разумеется, Кальберг это прекрасно понимал и поэтому не мог давать разъяснений вроде наличия у него договоренностей с благотворительными обществами о возврате средств под какими-либо предлогами… вы ведь об этом в первую голову подумали?

Гесс признался:

— Грешен.

— Конечно же, нет: Кальберг действовал иначе. В качестве гарантии он предъявлял векселя моего предприятия, переписывая их на заказчиков.

— Ваши векселя! — Гесс так и подскочил. — А я-то никак не мог сообразить, в чем ваша роль заключалась!

Молжанинов скривился:

— Поверьте, так было нужно!

— Кому?

— Нам всем.

Гесс задумчиво посмотрел на Молжанинова, а затем констатировал холодно и с явным, как и прежде, озарением:

— Значит, сейчас, после переклички, все эти люди получат ваши деньги. Именно поэтому вы здесь. Всего лишь для того, чтобы этого не допустить.

На лице Молжанинова появилось искренне выражение ошеломленного удивления:

— Получат мои деньги? Я здесь для того, чтобы этому помешать? Да вы в своем уме?

— Не вижу иного объяснения!

— А я уж было решил, что вы и вправду сумели два и два как нужно сложить!

Молжанинов откинулся на спинку кресла, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Но Гесс от отступил:

— Начнем с того, что вы грубо… нет: нагло обманули Владимира Львовича!

Владимир Львович встрепенулся.

Молжанинов снова принял позу собеседника, слегка наклонившись вперед, чтобы видеть Гесса, который сидел за Владимиром Львовичем и которого Владимир Львович загораживал своим внушительным телом.

— Да? — спросил он. — И в чем же это, позвольте полюбопытствовать?

— Вы, — ответил Гесс, — уничтожили документы, из которых следовало, что не брат Владимира Львовича был должен вам изрядную сумму, а вы — его брату!

Владимир Львович — пусть и приглушенно — вскрикнул:

— Что, черт возьми, это означает?

Гесс обратился уже к нему:

— Это прямо следует из вашего собственного рассказа. Ваш старый приятель, этот ваш бестрепетный художник с передовой, никудышный солдат, но верный товарищ и большой либерал… этот презривец семейного капитала и обожатель свободы… этот… рубаха-парень…

Эпитеты сыпались из Гесса, как пули из принятого недавно на вооружение пулемета Максима[61]. И, похоже, имели такой же эффект: оба — Владимир Львович и Молжанинов — дергались под их натиском, нагибались, разгибались, взмахивали руками, трясли головами… особенно Молжанинов, лицо которого налилось кровью до такой степени, что казалось, будто его вот-вот разорвет!

— …этот господин собственными руками разрушил не только благосостояние вашего брата, но и ваше собственное! И сделал это самым отвратительным, самым гнусным способом — прикрывшись личной благородства! Понятно теперь, откуда в нем такая прыть, зачем он примчался сюда, едва лишь стало известно об этом сборище! Кто-то решил, что он за общее благо помчался радеть, а он полетел спасать свои собственные денежки!

Гесс облизал губы. Паузой немедленно постарались воспользоваться Молжанинов и Владимир Львович. Перебивая друг друга и нимало не заботясь о том, что их могут услышать сидевшие в зале люди, они закричали:

— Вы с ума сошли!

— Что вы такое говорите!

— Ненормальный!

— Я собственными глазами видел эти бумаги! И мои поверенные тоже!

Теперь уже Гесс попал под обстрел и задергался, жестами и окликами стараясь его прекратить. Но у него не получалось.

Молжанинов:

— Да вы еще глупее, чем я решил при первой нашей встрече!

Владимир Львович:

— Это требует доказательств! Вы что же: думаете, я слеп, как крот?

Молжанинов:

— Зачем, по-вашему, это сборище устроено здесь, в Венеции?

Владимир Львович:

— Кажется, вы заигрались в сыщика, молодой человек!

Гесс затряс головой, а потом решительно встал из кресла:

— Ну, хватит! Этот цирк пора прекращать!

И шагнул в проход.

В зале немедленно воцарилась полная тишина. Замолчали откликавшиеся на вызовы люди. Замолчал делавший перекличку Талобелов.

Владимир Львович тоже вскочил и ухватил Гесса за руку:

— Что вы делаете?

Вскочил и Молжанинов:

— Володя, держи его! Он обезумел!

Но Гесс стряхнул со своей руки руку Владимира Львовича, отбежал по проходу между креслами на несколько шагов и, выхватив данный ему браунинг, щелкнул, взводя его, курком:

— Талобелов! — крикнул Вадим Арнольдович. — Слезай со сцены или стой, где стоишь! Иначе — стреляю!

Послышался еще один щелчок.

Грохнул, перекатываясь по залу, выстрел.

Зал заволокло пороховым дымом.