Можайский — 7: Завершение

51.

— Дамы и господа! — начал этот странный тип — не то легенда из прошлого, не то сомнительная личность настоящего: то ли борец за вышние интересы, то ли преступник. — Дамы и господа! Прошу внимания!

По залу, разрушая тягостную и неестественную тишину, пронесся шорох: люди зашевелились, как будто отходя от тягостного сна, и начали — не забывая, разумеется, о сцене, поглядывать по сторонам.

Гесс и Владимир Львович, удивленные обращением Талобелова, с неменьшим удивлением — поначалу это обстоятельство как-то ускользнуло от них — обнаружили, что, помимо мужчин, в зале действительно находились и женщины. Причем количество дам было сравнительно велико: на двух-трех мужчин приходилась одна женщина.

— Глазам своим не верю! — прокомментировал открытие Владимир Львович.

Гесс, отойдя от первого впечатления, пояснил:

— Этого нужно было ожидать. Среди заказчиков преступлений были и дамы. Я упустил это из вида, но…

— Тише, господа, — вмешался Молжанинов, — давайте слушать!

Гесс и Владимир Львович замолчали, всё своё внимание обратив на сцену.

— Я, — между тем, продолжал Талобелов, доставая из кармана какие-то списки, — буду называть адреса, а вы, пожалуйста, представляйтесь… всем всё понятно?

По залу снова пронесся шорох: люди закивали головами, кто-то приподнялся, кто-то взмахнул рукой.

— Фонарный переулок!

Поднялся довольно представительного вида мужчина с испитым, однако, лицом. Когда-то это лицо должно было быть очень красивым, но ныне оно являло собою жалкое зрелище. Судя по ряду очевидных примет, мужчине не было и сорока, но выглядел он лет на двадцать старше.

— Губарев! — отозвался он.

Талобелов сделал какую-то пометку в своем списке и торжественно провозгласил:

— Сорок восемь тысяч!

Мужчина поклонился и сел.

— Демидов переулок!

Из кресла — в другом ряду и наискось — поднялся еще один примечательный тип. По виду — вполне себе преуспевающий коммерсант: такого и наметанный глаз мог бы принять за солидного столичного купца первой гильдии, причем из модных. Одет он был самым изысканным образом, без малейшего изъяна или малейшей оплошности, к каковым мог бы придраться строгий ценитель или критик. На шнурке поблескивало дорогое пенсне. На запястье — тип провел рукою по превосходно уложенным волосам — оказались часы на ремешке, хотя ношение таких часов — наручных — еще не стало общим и покамест больше распространялось в армии и в полиции. В общем, безупречность с налетом надежности растекалась от этого человека почти осязаемыми волнами. И всё же… как говорится, наметанный глаз наметанному глазу — рознь. Вадим Арнольдович сразу же понял, что за респектабельной оболочкой скрывается жулик, при этом жулик скорее в прошлом, нежели прямо сейчас, но привычек своих не оставивший и по-прежнему готовый пуститься во все тяжкие.

— Синицын!

Талобелов сделал новую пометку и не менее торжественно, чем в предыдущем случае, провозгласил:

— Сто четырнадцать тысяч двести двадцать шесть… и мелочь!

Жулик — как до него и пьяница — поклонился, но, в отличие от пьяницы, оставшегося немым, усмехнулся и даже как-то кокетливо произнес:

— Мелочь можете оставить себе!

Талобелов — и это было не менее удивительным, чем всё остальное — совершенно серьезно поблагодарил:

— Очень щедро с вашей стороны, господин Синицын! Я это помечу особенным образом!

И он — Талобелов — и в самом деле добавил к первой пометке еще одну.

— Глиняная улица! — сделав пометку по Синицыну, продолжил Талобелов перечень.

Это название поразило Гесса:

— Не может быть! — не удержавшись, воскликнул он. — Как — Глиняная?

Владимир Львович и Молжанинов уставились на Гесса в недоумении.

— Что вас удивляет? — спросил Семён Яковлевич.

— Я не помню, чтобы на Глиняной улице…

— Там еще раньше мануфактура сгорела. Она что же — в поле вашего зрения не попала?

— Мы… мы… — Гесс даже начал запинаться. — Мы думали, только ваша фабрика… ну… того…

Молжанинов саркастически хмыкнул:

— Ищейки!

И больше не добавил ничего.

С кресла поднялась хрупкая дама, что поразило Вадима Арнольдовича еще больше: более даже, чем неожиданно выскочившая на свет Глиняная улица.

— Это еще кто? — спросил он.

— Слушайте! — отмахнулся Молжанинов.

— Карпова!

— Сто девяносто девять тысяч!

Дама дернула плечиком, отчего укрывавшая его накидка соскользнула, повиснув на локте.

— Как — сто девяносто девять? — вопрос дамы прозвучал требовательно, а ее голос был резким. — Мы договаривались иначе! Я…

— Сто девяносто девять! — решительно перебил Талобелов, пальцем показывая даме на кресло.

— Это — грабёж!

— Сядьте! Или вас выведут вон!

Дама побледнела, осеклась и села.

Талобелов обвел взглядом зал, но люди сидели тихо и явных протестов не заявляли.

— Воронежская улица!

На этот раз поднялся крепенький живчик лет шестидесяти пяти: седой, с коротко стрижеными — почти под ноль — волосами, хитро прищуренными глазками и находившимися в постоянном движении руками. Одет он был неприметно, но добротно: с тою расчетливой скупостью, какая одновременно выдает и приличный достаток, и нежелание попусту разбрасываться деньгами. Гесс невольно одобрил выбор одёжки.

— Фон Тир!

— Семьдесят пять тысяч!

Живчик потер ладонями и с самодовольным видом огляделся по сторонам: он словно призывал порадоваться вместе с ним удаче, но сочувствия ни в ком не встретил. Тогда он просто покивал присутствовавшим и уселся.

— Девятая линия!

Гесс напрягся.

Встала еще одна дама. В противоположность первой, эта оказалась дородной, пышущей здоровьем и глуповатой на вид. Вадим Арнольдович узнал ее.

— Капитонова!

— Сорок одна тысяча!

— Добавьте еще одну, — низким красивым голосом отозвалась Капитонова, — и будет правильно.

В руках у нее невесть откуда появилась памятная книжка.

— У меня записано так: на Марию Магдалину — тысяча двести, но двести, так уж и быть, я готова засчитать в чистую благотворительность!

Талобелов откровенно растерялся. Он переводил взгляд с лица Капитоновой на памятную книжку в ее руках и не мог понять, откуда в глуповатой на вид женщине взялась такая хватка. Но больше всего, похоже, его смутило не это противоречие, а то, что в тоне Капитоновой не было ни намека на угрозу или истерику. Напротив: тон казался матерински ласковым и если в нем и угадывался упрек, то разве что любящий — как в отношении случайно допустившего ошибку многообещающего чада.

— Вы позволите…

Талобелов решился и, быстро сойдя со сцены, прошел к Капитоновой. Та охотно протянула ему книжку.

— Гм… да… — листая страницы, был вынужден признать он. — Записи в полном порядке… Но как же так? Не могли же мы…

— У вас бухгалтерия хромает, — улыбнулась Капитонова, озаряя сбитого с толку старика сиянием великолепных — белых и крупных — зубов. — Я всегда говорила: господину барону следовало нанять толковую помощницу!

— Барону! — ахнул Гесс.

Владимир Львович метнул в Молжанинова вопросительный взгляд.

Молжанинов пожал плечами:

— Кальбергу, разумеется. А вы чего ожидали?

Незаметно для Молжанинова Владимир Львович сжал руку Гесса.

— Да, — говорил Талобелов, — тысяча двести на Магдалину… Значит, двести вы готовы простить?

Глаза Капитоновой — это было видно даже в полусумраке зала — увлажнились:

— Я бы и тысячу простила, но вы понимаете: сын у меня в гвардии, а это — расходы!

— Да-да, конечно, конечно… Я сделаю пометку!

— Стало быть, сорок две?

— Сорок две!

Капитонова села. Талобелов вернулся на сцену.

Зал притих. По лицам каждого становилось понятно, что на людей снизошла надежда выцарапать побольше. Вот только чего? — ни Вадим Арнольдович, ни Владимир Львович этого всё еще понять не могли. Точнее, они понимали, конечно, что речь шла о каких-то деньгах, но что это были за деньги? Оплата? Чего?

— Мария Магдалина… — хмурился Гесс. — Да не о больнице ли речь? У Тучкова моста?

— У нас, на Васильевском? — уточнил Владимир Львович.

— Да, она самая… во ведь досада!

— Что такое?

— Нет у нас с собою списков тех организаций и благотворительных обществ, куда наследники доставшиеся им капиталы перечисляли! А на память я и не скажу, была ли в их числе больница Марии Магдалины!

— А это важно?

Гесс ссутулился и покачал головой:

— Если я понимаю хоть что-нибудь из происходящего здесь, пусть меня до конца жизни повышенным окладом премируют!

Молжанинов:

— Вы не уловили суть?

— Суть чего?

— Тогда слушайте!