Можайский — 7: Завершение

37.

В склепе не было никаких перемен. Костерок из пропитанных непонятным составом тряпок по-прежнему горел, по-прежнему освещая страшное помещение с наваленными в нем трупами. Поручик по-прежнему сидел, прислонившись к стене и более не приходя в сознание. Сушкин сидел рядом, и по виду его невозможно было понять — думал ли он о чем-то, нет… корил ли себя за случившееся, искал ли выход из ситуации? Его лицо было бесстрастным. Взгляд — того спокойствия, какое можно уже назвать отсутствием, отрешенностью.

Неизвестно, сколько времени так могло продолжаться. Известно лишь то, что каждая уходившая минута приближала смерть: прежде всего, к поручику. Но и к Сушкину тоже. Ведь даже не будучи раненым — его, как выяснилось, только оглушили, — он не мог продержать долго без пищи и воды. А ни того, ни другого в склепе, разумеется, не было. Правда, из-под закрытой двери — в щель у пола — задувало немного снегу, но толку от этого было чуть.

Эта щель наглядно — если бы кто-то в нее всматривался — демонстрировала смену периодов суток за дверью. Поначалу почти незаметная — только снег выдавал ее присутствие, — она посерела: рассвело. Затем появился голубоватый оттенок: похоже, пасмурное утро сменилось солнечным днем. А далее — снова серость, но еще не вечерняя, а больше похожая на облачность. Снег, лежавший подле щели, зашевелился: ветер снаружи усилился. Под дверь начало задувать сильнее. Послышался протяжный свист. А вот потом уже свет начал меркнуть: явился вечер — ранний, как это и должно весной, хмурый и быстрый. Вскоре щель потемнела настолько, что ни Сушкин, наблюдай он за ней, ни сам Господь Бог не заметили бы, как — сначала легонько, робко — от щели потекло. Но уже через несколько минут водяное пятно расширилось, перестало вмещаться в щербинки и ямки и ринулось настоящим потоком внутрь.

Сушкин очнулся: игнорировать потоп было невозможно.

— Этого еще не хватало! — пробормотал репортер, поднимаясь на ноги и подхватывая из костерка горевшую тряпку. — Что за напасть?

Подойдя к двери и осветив пространство подле нее, он с изумлением отпрянул: лилось рекой! Наклонившись, Сушкин подставил под щель ладонь и обнаружил, что воздух из нее шел теплый. Это могло означать только одно: в Город нежданно нагрянула настоящая весна и к ночи температура не снизилась до заморозков, а поднялась.

Но было и еще одно обстоятельство, которое Сушкин обнаружил сразу же: лившаяся в склеп вода никак не могла образоваться из таявшего в окрестностях склепа снега. Уж очень специфический от нее шел запах: густой, промышленный, если можно так выразиться, свойственный только столичным рекам, речушкам и каналам, намертво забитым стоками заводов и фабрик и топливом пароходов и катеров — тою угольной пылью, которая, оседая в воде, не растворяется в ней, но придает горьковатые привкус и аромат.

— Наводнение?

Сушкин похолодел, хотя в склепе было уже совсем не холодно. И понял, где именно этот склеп находился.

Понимание этого едва не повергло его в панику. Он рефлекторно отбросил подальше горевшую тряпку и, не жалея ботинок, вступил в лившуюся из-под двери воду и прижался к двери. По всему его телу побежали мурашки. Волосы на голове встали дыбом. Тайна странных знаков, намалеванных краской, раскрылась.

«Смоленка! — проносилось в голове Сушкина. — Холера!»

Но далее здравомыслие взяло верх:

«Нужно что-то делать!» — решил он и шагнул от двери в глубину склепа.

Что-то делать нужно было и впрямь, причем делать быстро. Даже не потому, что зараза, бушевавшая здесь несколько десятилетий назад, все еще могла сохранять свою силу (Сушкин понятия не имел, насколько живуча или, напротив, неустойчив эта дрянь), а потому, что наводнение — если река, протекавшая прямо за оградой кладбища, действительно вышла из берегов — могло не просто притопить оказавшийся на его путь склеп, а затопить его совершенно! Грозная слава столичных наводнений не оставляла места сомнениям и отрешенным размышлениям на тему возможности или невозможности такого поворота.

Сушкин, превозмогая ужас и брезгливость, выхватил из костра еще одну тряпку — побольше, — свернул ее в жгут и раздул огонь так, чтобы получилось что-то навроде сильного факела. Склеп немедленно осветился полностью, картина происходившего стала ясна во всех подробностях.

— Поручик, поручик!

Сушкин, склонившись над молодым человеком, теребил его за плечо, не слишком заботясь о последствиях: если бы даже такое обращение и нанесло раненому какой-то дополнительный вред, вряд ли он шел бы в сравнение с неминуемой угрозой утопления.

— Поручик!

Любимов открыл глаза. Секунду-другую их взгляд был бессмысленным, но затем прояснился и наполнился тревогой. Поручик кашлянул, попытался сплюнуть — ничего не вышло, так как горло у него пересохло — и спросил сухим, надтреснутым голосом:

— Что случилось? Удалось выяснить, где мы находимся? Помощь пришла?

Сушкин немедленно сел перед поручиком на корточки — так, чтобы их лица оказали напротив друг друга:

— Слушайте меня внимательно. Никакой помощи нет и не будет. Мы — на холерном участке Смоленского кладбища, прямо возле ограды. За оградой — река. Река вышла из берегов. Наводнение усиливается с каждой минутой. Склеп затапливает водой. Если мы не выберемся из него прямо сейчас, потом уже будет поздно!

— Холера! — глаза поручика расширились, несмотря на бивший прямо в них свет от импровизированного факела.

— Да, но это уже неважно. Мы тонем, поручик! Тонем! Понимаете?

Любимов — с трудом, с гримасой боли на лице — повернул голову и посмотрел в ту сторону, откуда и до него донесся шум лившейся в склеп воды. За время — ту буквально минуту, — которое прошло от сделанного Сушкиным открытия, воды стало еще больше. Она уже не просто вливалась в щель: она била из щели напором, вздуваясь и порыкивая, разбрызгиваясь фонтанами и всё более и более затапливая пол.

— Костер!

Сушкин обернулся: поручик верно подметил! Вода разливалась озером, огибала сваленные в беспорядке тела, поднималась за ними, как за плотинами, а затем устремлялась в глубины склепа, затапливая всё пространство. С минуту на минуту костер должен был неминуемо потухнуть.

Сушкин отскочил от поручика и бросился к огню. Выхватил из него еще несколько тряпок, поступил с ними так же, как он поступил с первой — превратил их в подобие факелов — и, вернувшись к поручику, передал эти «факелы» ему. Поручик взял их и постарался держать так, чтобы они не опаляли его. Это было непросто, пламя колебалось, норовя отдельными языками броситься поручику в лицу, но он терпел, не в силах поднять руки и удерживать их на весу.

Сушкин заметался по склепу.

— Должен же быть какой-нибудь выход! — подгонял он самого себя. — Должен! Ну же, ну!

Вода прибывала. Поручик, по-прежнему сидевший у стены, оказался уже сидящим в болоте. Его одежда начала промокать. По телу побежала дрожь. Поручик старался справляться с ней, но у него не очень получалось. И вот уже — совершенно против такого бессильный — он вовсю стучал зубами, да так, что стук отчетливо разносился по всему склепу.

— Н-н-н-ашли?

— Сейчас, сейчас!

— П-п-торопитесь!

Сушкин взял себя в руки и перестал метаться от стены к стене без всякой системы. Бросив взгляд вниз, он обнаружил, что стоит уже по щиколотку в воде. Разбрызгивая ее, он начал планомерный обход периметра, подсвечивая стены и временами постукивая в них.

Сложенные из кирпича, стены почти не отзывались: отзвук на стук был слабым, едва уловимым для слуха. Но вдруг что-то — не звук, нет — привлекло внимание репортера. Он ближе поднес факел к стене и радостно вскрикнул:

— Господи! Кажется, спасены!

— Ч-ч-то т-там?

— Раствор! Раствор отсырел и почти разрушился! Похоже, это наводнение — не первое, в каком наш старый, добрый, милый склеп успел побывать!

И в самом деле: приглядевшись внимательно, Сушкин обнаружил, что местами скреплявший кирпичи раствор выглядел… ненормально: каким-то раскрошенным, легко поддававшимся под пальцами и — стоило к нему прикоснуться — струйкой осыпавшимся из под кирпичей. Сами кирпичи при этом немного смещались вниз, влекомые естественной силой тяжести.

— А ну-ка!

Сушкин надавил на стену плечом. Стена хотя и выдержала давление, но явственно дрогнула. Из всех видимых щелей уже не струйками, а потоками посыпался цемент.

— Ну!

Сушкин надавил сильнее, но результат остался прежним. Тогда репортер отошел насколько мог дальше и, взяв короткий, но мощный разбег, бросился на стену всей массой своего тела.

Стена — как будто нехотя, как будто бы еще размышляя, сдаться окончательно или нет — зашелестела звуками, характерно зазвенела кирпичом, а потом — медленно, как во сне — начала заваливаться.

Сушкин отскочил.

— Поручик!

— С-с-лышу!

— Получилось!

— Д-да!

В образовавшийся пролом немедленно хлынула вода, но Сушкина это уже не волновало. Он бросился к поручику, выхватил у него из рук ставшие ненужными «факелы» и, отшвырнув их прочь — они немедленно с шипением погасли, — подхватил его на спину и так, согнувшись в три погибели, донес его сначала до пролома, а затем и вынес из склепа.

На «улице» творилось невообразимое. Со стороны ограды всё превратилось в потоп. Потоп разливался широко, всеохватно, не оставляя незатронутым ни одного уголка Смоленского кладбища со стороны реки. Именно это обстоятельство — обширность места и всеохватность наводнения — замедлили, как понял Сушкин, наступление воды и дали ему время найти выход из склепа.

Но больше его внимание привлекло другое.

На другой стороне кладбища — там еще сохранялся снежный покров — сияло множество огней. Но не просто сияло, а мельтешило: огни передвигались, на первый взгляд, хаотично, но на второй, разумно — от могилы к могиле, от склепа к склепу. Просто люди, державшие фонари, рассыпались повсеместно, отчего и складывалось впечатление огненного, сверкавшего, отражавшегося от снега и наледей хаоса.

Слышались крики и окрики. В этих криках Сушкин разобрал свое собственное имя, а затем и имя поручика.

— Сюда! Сюда! — закричал он в ответ и, по-прежнему удерживая поручика на спине, двинулся в сторону огней.

— Сушкин!

— Мы здесь!

— Я слышу их, слышу!

Огни немедленно — сужающейся вереницей — устремились вперед.

— Монтинин!

Сушкин, глядя на выскочившего прямо на него человека в форме конного стражника и с фонарем в руке, едва не зарыдал.

— Монтинин!

— Сушкин!

Иван Сергеевич — это и вправду был он — передал фонарь какому-то другому человеку и подхватил поручика на себя:

— Ранен?

— Сильно.

— Вот черт! Коляску! Где коляска?

Под храп почти обезумевшей лошади на аллею влетела коляска.

Иван Сергеевич уложил поручика на сиденье и вскочил на козлы рядом с возницей. Сушкин устроился на полу.

— В больницу!

Коляска понеслась.