Могильщик кукол

25 августа 1995 года

По пятницам Якоб покидал дом в семь утра. Труда, как всегда, проводила мужа до двери, вышла с ним из дома и отправилась в хлев. Только накормив кур и свиней, она отважилась зайти в комнату Бена. Кровать сына оказалась пуста. Ничего другого Труда и не ожидала. Она постаралась не думать о Свенье Краль и Марлене Йенсен, а сосредоточилась мыслями на Клаусе и Эдди. Чтобы никто не решил, что она осматривает местность в поисках сына, Труда принялась протирать окно тряпкой.

Только бы не этот страх. Не найденная окровавленная сумочка. И не его половое влечение. Зачем природа напоминает ему, кто он? Впервые Труда обнаружила недвусмысленные следы на трусах Бена, когда ему было только тринадцать.

В начале года Якоб застал сына, когда он подсматривал в замочную скважину двери ванной. Внутри, развернувшись к двери, стояла ничего не подозревающая Труда и вытирала полотенцем капли воды с мокрой спины. Стоявший на коленях Бен показал на замочную скважину, за которой во всех подробностях был виден роскошный в своей пышности темный куст ниже пупка Труды.

«Прекрасно», — сказал Бен в ответ на вопрос Якоба, что он ищет под дверью ванной.

Труда точно знала, что означает его «прекрасно». Своим незначительным речевым запасом Бен пытался выразить много различных вещей. «Прекрасно делает» означало хороший поступок, удавшееся дело, за которое он ожидал похвалу или оделял ею других. А просто «прекрасно» было всеобъемлющим словом. Относившимся к жесту гладившего его по щеке человека или к материнскому поцелую. К цыплятам, мертвым мышам и куклам. К девушкам и женщинам, по-дружески и с симпатией относившимся к нему. Другим он кричал в спину «сволочь».

«Прекрасно», сказанное во время купания, относилось к Трудиной руке с мылом. Мыться и самостоятельно содержать себя в чистоте Бен не умел, Якоб не всегда имел на это время, а его необходимо было мыть. Труду не смущало, что она продолжает его купать, словно маленького ребенка. Но в такие моменты становились заметны определенные признаки возбуждения, которых не должно было быть. Однажды встревоженная Труда рассказала о реакции сына Якобу, на что тот только пожал плечами: «Здесь ничего не поделаешь. У него точно такие же чувства, как у тебя и у меня. Только он не умеет ими управлять. Попробуй холодной водой, вдруг поможет?»

Труда решила попробовать сначала не на Бене, а на себе, чтобы почувствовать, каково это. Довольно неприятно. Знать бы, зачем нужна такая процедура, можно было бы и смириться с ней. Но откуда ему знать? А другого совета Якоб не мог дать. После случая с подглядыванием в замочную скважину он только сказал Труде: «В следующий раз вешай на ручку двери полотенце. Это возраст».

А если дело обстояло так: бегая по полям, Бен случайно натолкнулся на девушку, выброшенную двумя парнями из машины, — полуголую и разъяренную? Что тогда?

Труда напряженно пыталась восстановить картину того воскресного утра, когда родители Марлены Йенсен хватились дочери. Собственно говоря, все было как обычно — ремень на поясе, клетчатая рубашка и спортивные штаны с пятнами от травы и грязи на коленях и сзади, в карманах камни, какие-то осколки, жуки и комья земли. Как ни старалась Труда вспомнить другие пятна и необычные находки, в голову ничего не приходило.

В одном Труда была твердо уверена: пятна крови ей сразу бросились бы в глаза. Бен часто бывал испачкан кровью, и она всегда обращала внимание на пятна на одежде, каждый раз проверяла, нет ли у него ран, опасаясь, чтобы он не получил заражение крови после очередных раскопок в грязной земле. Столбняка, как и воспаления легких, Труда всегда боялась.

Она вспомнила, что во вторник, когда Бен появился к завтраку, его рубашка оказалась мокрой. И штаны выглядели так, будто он прыгнул в лужу с тиной. Капли грязи попали даже много выше колен. Странно, ведь несколько недель вообще не было дождя. Где все-таки еще могли сохраниться лужи?

Погруженная в свои мысли, она застелила кровать свежим бельем, после чего снова подошла к окну. И наконец увидела, как Бен двигается к дому. Он еще был довольно далеко, шагавший от воронки наискосок через свекольное поле Бруно Клоя. При каждом шаге Бен размахивал руками, всегда казавшимися несколько длинноватыми для его фигуры. Наклонив вперед голову, Бен глазами рыскал по земле. Он всегда так делал, словно боясь проглядеть какую-нибудь чудесную вещь…

Дважды он наклонился и что-то поднял. Первую находку сразу засунул в карман. Вторая показалась ему недостаточно ценной. Некоторое время он повертел ее между пальцев, внимательно осмотрел со всех сторон и снова уронил на землю. Наконец поднял голову. И хотя он был еще довольно далеко, но, увидев, что мать стоит у окна, взмахнул обеими руками, подпрыгнул на месте и бросился бежать рысью, быстро приближаясь к дому.

Прежде чем Бен прошел в дом через подвал, Труда уже накрыла стол. Затем вымыла ему руки и лицо. И пока Труда намазывала ему маслом несколько ломтей хлеба, он, пошарив в карманах брюк, с важным выражением лица выложил на стол три головки от маргариток, ухмыльнулся и кивнул ей, как будто приглашая принять дары.

— Это для меня? — спросила Труда.

Он снова кивнул.

— Прекрасно, — сказала Труда. — Тогда я безмерно рада.

Бен откусил кусок хлеба и снова полез в карман. Теперь он выложил на стол несколько крохотных вещей, в которых только при более близком рассмотрении Труда признала череп и ребрышки полевки.

— Тоже для меня? — спросила Труда.

Он покачал головой, еще поискал в кармане и наконец вытащил красивый, в прожилках, камень. Бен положил его к маргариткам, собрал маленькие косточки и засунул их обратно в карманы брюк.

После завтрака он исчез в своей комнате. Некоторое время Труда слышала его беспокойные шаги, вероятно, он искал надежное место, где можно спрятать останки полевки. Из кладовки снова пропала пустая стеклянная банка, приготовленная для консервирования.

Вскоре после десяти зазвонил телефон. Звонила Бэрбель. Уже четыре года, как она была замужем за Уве фон Бургом, и теперь наконец-то забеременела. Труда знала, что Бэрбель боялась предстоящих родов. Она прошла всевозможные тесты, желая убедиться, что в состоянии родить здорового ребенка. Но сейчас она только коротко рассказала, что Анита приедет в гости в воскресенье.

Анита уже с давних пор проживала в Кельне. Она получила ученую степень, работала в юридическом отделе крупной страховой компании и задирала нос еще выше, чем в юные годы. Крайне редко она вспоминала о том, что имеет семью. А вспоминая, навещала только сестру и зятя, заезжая к ним на чашечку кофе в редкие воскресенья во второй половине дня.

Кусочек торта без сливок, даже если Бэрбель, стараясь сделать его более аппетитным, украсила ягодами крыжовника. Из-за фигуры. И никаких детей, чтобы не испортить фигуру, и из страха перед наследственностью, с которой якобы ничего нельзя поделать.

«Если хочешь, — сказала Бэрбель Труде, — можешь тоже заглянуть. Ты или папа».

О Бене она не упомянула.

После телефонного разговора Труда поднялась и некоторое время постояла в дверях его комнаты. Он лежал на кровати и спал. И как ребенок, держал в руке матерчатую куклу. Он давно уже не рвал кукол на части. И когда Труда видела его таким, свернувшимся калачиком, вроде довольного щенка в корзинке, все неприятности отступали далеко прочь.

Целую четверть часа она тихо стояла в дверях, глядя на спящего Бена. За эти пятнадцать минут большая часть Труды, состоящая из сердца и материнской любви, как никогда прежде, наполнилась уверенностью, что Бен не сможет поднять руку на другого человека. Пусть Клаус и Эдди хоть сто раз клянутся, что всех девушек они выпускали из машины, Труда тоже сто раз поклянется в невиновности Бена.

Когда она наконец повернулась, ее взгляд упал на стеклянную банку для консервирования, стоявшую на подоконнике за занавеской. Внутри кроме косточек полевки находилось еще что-то. Стараясь не разбудить Бена, Труда на цыпочках подошла к окну и, чтобы рассмотреть содержимое, поднесла банку поближе к глазам. Она увидела три небольшие картофелины с нацарапанными на кожуре знаками и два листа большого подорожника. Они были свежими, скрученными наподобие сигар. По краям этих «сигар» что-то выглядывало.

Труде сразу же показалось, что однажды она уже видела нечто подобное. Тем не менее с первого взгляда она не смогла определить, что это. Когда наконец поняла, ее сердце замерло на мгновение, затем вновь неистово забилось.

Труда была ребенком шести или семи лет, когда ее отец колол дрова и отрубил себе палец. Она стояла рядом с чурбаном и, увидев, как палец отлетел по высокой дуге, бросилась за ним и подняла. Увидела окровавленный край, ровно отсеченную кость. То же, что и теперь, но только в этот раз два окровавленных края, две чисто отсеченные кости, два пальца.

В ее мозгу что-то отключилось, не сразу, постепенно, как будто человечек со слабыми руками, с трудом тянувший тяжелый ходовой рычаг, застопорил несколько шестеренок в механизме, только мотор еще продолжал работать. Оборот за оборотом мотор монотонно гудел «нашел» бесполезному шестереночному механизму. Нашел — и только! Если Бен нашел какие-то старые кости, маленькие трусики и окровавленную сумочку, то почему он также не мог найти и два пальца? Человек с глазами как у совы видел и находил больше любого другого.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем две или три из остановившихся шестеренок снова пришли в движение, и Труда смогла снять крышку с банки. Она вынула скрученные листы подорожника вместе с их содержимым и положила в карман халата. Потом с окаменевшим лицом посмотрела в окно в направлении воронки. Оттуда он пришел. И там полиция в воскресенье проводила поиски без собак. Какая глупость! Пролесок, который они прочесали с собаками, куда лучше проглядывался, чем старый, с нагромождением обломков кратер, образованный взрывом бомбы.

Бен спал почти до часу. Затем, как обычно, его разбудил распространившийся по дому запах приготовленной пищи. К обеду обе девушки прибывали из школы, находившейся в Лоберге, и на велосипедах ехали ко двору Лесслеров. Пока другие твердо придерживались своих привычек, он не нуждался в часах. Обед всегда был в час.

Он вошел в кухню. Массивная голова, утопавшая в плечах, так что шеи почти не было видно. Взгляд проворно скользнул от накрытого стола к кастрюлям на плите. Переполненный нетерпением, он уселся за стол, жадно проглотил все, что Труда с горкой положила ему на тарелку. Затем встал.

— Сядь, — потребовала Труда.

Он остался стоять у стола, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.

— Кому я сказала, сядь, — повторила она, стараясь, чтобы голос звучал настойчиво и убедительно. Однако глухое биение сердца изменило тембр голоса, заставило чуть вибрировать слова. И тонким чутьем он заметил, что ее голосу не хватает уверенности.

— Тебе нельзя больше выходить из дома, — сказала Труда, и слова ее прозвучали словно мольба. — Мне больно. — Она постучала себя по груди. — Здесь — очень больно. Я не могу оставаться одна. Ведь ты — мой хороший Бен, мой самый лучший. Сейчас ты должен остаться со мной.

Он покачал головой, повернулся к двери и, тяжело ступая, направился по лестнице в подвал. Труда хотела пойти за ним следом, но только у нее не хватило на это сил. В кухне было очень тепло. В плите, которую после переезда Якоб вначале не хотел устанавливать, несколько часов горел огонь. Зачем она вообще нужна? Во всех помещениях имелось центральное отопление, и на кухне стояла новенькая электрическая плита. Но Труда настояла на том, чтобы сохранить старую, топившуюся углем плиту. На всякий случай, если вдруг возникнут перебои с электричеством. Или понадобится что-нибудь сжечь. Маленькие, испачканные кровью трусики, сумочку с пятнами крови или завернутые в листья подорожника два отрубленных пальца.

Труда обхватила голову руками и безжизненным взглядом уставилась на плиту. По истечении некоторого времени вскочила, отодвинула в сторону чугунные круги, закрывающие топку сверху, и долго ворошила кочергой угли в пламени, пока и следа не осталось от того, чему можно было ужаснуться.

Между тем Бен быстро вышел к проселочной дороге, ускорил шаг, сделал небольшой крюк, прошел вдоль колючей ограды и оказался у кукурузного поля. На краю поля он на несколько минут остановился, поднял к глазам бинокль и стал высматривать поверх стеблей в направлении бунгало Люкки.

Он не был уверен, что друг Люкка находится дома. С улицы это сложно было определить. Если Люкка дома, он, едва только заметив Бена, сразу выходил. Но если Бен не хотел, Хайнц Люкка не мог его увидеть. Осторожно раздвигая кукурузные стебли, на корточках, крадучись, он стал пробираться по полю, обогнул дом, выкопал из ямки в земле складной нож, спрятал в карман и с другого края поля принялся высматривать вдоль проселочной дороги.

Далеко впереди, со стороны Лоберга, показались обе девушки, которых он с таким нетерпением ждал.

Ни приказ отца, ни с болью высказанная просьба матери не могли остудить его. Фигуры медленно приближались. Он позволил девушкам проехать мимо, хихикнул про себя, так как, по всей видимости, они его не заметили.

Когда они отдалились на добрых сто метров, он поднялся и поспешил вслед за ними. И быстро настиг. Девушки, должно быть, услышали его шаги, однако ни одна из них не обернулась. Обе соглашались на игру, которая больше всего ему нравилась. Ловить. Он поравнялся с ними, протянул руку к ближайшей девушке, зарылся пальцами в густых темных волосах. Светловолосая девушка затормозила, когда ее спутнице пришлось остановиться. Темноволосая девушка в солнцезащитных очках была младшей сестрой Бена.