Могильщик кукол

20 августа 1995 года

В течение первых дней полиция не предпринимала ничего, чтобы выяснить участь Марлены Йенсен. Подруга Марлены дала показания, только укрепившие подозрение, что дочь аптекаря сбежала из дома.

Подключили прессу, а большего при подобных обстоятельствах и нельзя было сделать.

Но ровно через неделю после исчезновения девушки дело внезапно сдвинулось с мертвой точки. В восемь утра в окрестностях деревни начался масштабный поиск. Даже пролесок — так назывался участок леса, ограничивающий на востоке открытые поля, — прочесывали две дюжины мужчин. Полиции Лоберга оказывали поддержку члены добровольной пожарной команды и несколько собак.

В начале одиннадцатого Труда поднялась в верхние комнаты, собираясь перестелить кровати и закрыть окна, чтобы летняя жара не проникла в дом. Она подошла к окну и обратила внимание на необычное оживление. На дороге, пролегавшей вдоль опушки леса, стояли трейлеры, раскрашенные зелеными и белыми полосами. Ничего не было слышно: люди находились слишком далеко. Увидеть тоже можно было не много — только мужчин, собак, три машины. Несколько минут Труда рассматривала необычную картину, чувствуя, как с каждой секундой у нее учащается сердцебиение. Когда начало пульсировать в голове и в ушах появился шум, она позвала мужа.

После завтрака Якоб ушел в гостиную и удобно устроился в кресле с субботней газетой в руках. В субботу он не успел прочитать прессу. В этом выпуске была напечатана большая статья с указанием на недостатки автобусного сообщения, берущее за сердце обращение к Марлене и настойчивый призыв к обоим молодым людям дать наконец знать о себе.

Тут же была помещена фотография Марлены Йенсен, больше первой, напечатанной в газете в среду. Красивая девушка, подумал Якоб, никогда раньше не обращавший особого внимания на племянницу Пауля Лесслера, только порой отмечавший, как поразительно девушка похожа на Марию, просто вылитая мать. Сейчас ее лицо и пышная грива длинных белокурых волос напомнили ему о дорогостоящей фарфоровой кукле.

Якоб положил газету на стол и поднялся из кресла. Когда он вошел в спальню, Труда указала на окно:

— Погляди. Что там делают все эти люди?

Труда была рослой женщиной, лишь немного ниже Якоба. Ее нельзя было назвать полной, однако долгие годы мужской работы сказались на ее фигуре. Но сейчас Труда вела себя как пугливая молодая девушка, впервые увидевшая три капли крови.

— Что они могут там делать? — вопросом на вопрос ответил Якоб и положил руку на плечо жены. — Ищут. Ты сама видишь.

Труда кивнула, ее голос стал резким, в голосе появились несколько агрессивные нотки.

— Но почему именно там?

Люди и машины находились на территории Бена. День и ночь он бегал по этим местам. Шестьсот метров от дверей родного дома до широкой дороги. Там он сворачивал налево, пробегал два километра между садами и полями до бунгало Люкки. Оттуда снова налево и бегом восемьсот метров до двора Лесслеров. Потом ноги его несли наискосок влево, чуть больше километра до огромной воронки, образовавшейся во время войны после попадания бомбы. И снова наискось налево, еще добрый километр до пролеска. И уже оттуда Бен возвращался домой.

Тут и там на своем пути Бен делал остановки. Иногда часами сидел на корточках на кукурузном поле Пауля Лесслера у перекрестка, неподалеку от бунгало Хайнца Люкки. Иногда в поиске скрытых сокровищ Бен перекапывал чуть ли не половину воронки. Иногда залегал в засаде в пролеске. Ночью там было особенно интересно.

И Якоб, и Труда знали маршрут сына. Вероятно, в деревне все знали о прогулках Бена, так как в июне, как нарочно, он, словно парочку куропаток, вспугнул Альберта Крессманна и Аннету Лесслер. Потом Альберт хвастал, как он отчитал чокнутого Бена. Вышел из машины и, показав непристойный жест, проревел: «На, посмотри, идиот! Вот тебе!»

Альберт не рассказал, что в это время старшая дочь Пауля второпях натягивала на себя юбку и блузку, но слушатели легко себе это представляли.

Через несколько дней после случившегося Пауль Лесслер, скорее всего по поручению Антонии, которая со своим большим итальянским сердцем не раз заступалась за Бена, решив замять дело, пришел к другу и небрежно отбарабанил: «Оставь его в покое, Якоб. Исходи из того, что парень даже не поймет, о чем идет речь, если ты начнешь его отчитывать. Да и что он сделал? Только просунул руку в машину. Им не следовало опускать стекла. Да и что они вообще там потеряли?»

Труда задала такой же вопрос. И очень разволновалась, узнав, что в пролеске творятся дела, как в публичном доме.

Якоб пожал плечами и попытался ее успокоить, но и сам ощутил приступ паники. В ту ночь, когда исчезла Марлена Йенсен, Бена не было дома. Якоб и в мыслях не держал, что Бен может каким-то образом быть причастен к исчезновению девушки. Собственно говоря, он боялся сущих пустяков.

Только на минуту представить себе, что Бена кто-нибудь видел той ночью. Тогда сына придется держать взаперти. Только, к сожалению, его не удержать дома. И следовательно, если родители не могут справиться с сыном, то должны отдать его в приют.

Кошмар Труды. Якоб о нем знал. И еще знал, что приют для Бена будет означать гибель. Стены, решетки и шприцы, если он станет бушевать. Кого в учреждении будет волновать, что он нуждается в свободе? Что ничего ему больше для счастья не надо, только бегать, прыгать и копаться в земле?

— С чего-то ведь они должны начать, — сказал Якоб и добавил через несколько секунд: — И давно было пора… Через неделю! Ты читала? Оба парня, с которыми она уехала, до сих пор еще не объявились.

Труда кивнула. Некоторое время они молча стояли рядом. Вдали показалось несколько фигурок, вышедших из леса и рассыпавшихся по дороге.

— Они что, хотят вытоптать пшеницу Рихарда? — рассерженно спросил Якоб. — Возьму бинокль, хочу разглядеть получше.

Он развернулся и пошел к двери. Взгляд невольно упал на кровать. Гладкое покрывало уже лежало на одеялах и подушках. Неожиданно у него сжалось сердце. Раньше в изголовье кровати на покрывале всегда лежали две парадные подушки с роскошными наволочками, отделанными кружевами и рюшами. И между ними сидела кукла, о которой ему напомнила фотография Марлены Йенсен в газете.

В сентябре 69-го года на празднике стрелков Якоб выиграл куклу, удивительно красивый экземпляр, к которой Труда привязалась всем сердцем. Кукла была большой, размером почти с трех-четырехлетнего ребенка. Хрупкое фарфоровое лицо, наполовину закрытое белокурыми, ниспадающими на плечи кудрями. Белая кружевная одежда, обшитая тесьмой нежного голубого цвета, внизу юбки — обруч.

На десять марок целая куча лотерейных билетов, и все пустые — один за другим. А затем главный выигрыш. И Труда. Она тогда чуть не обезумела от радости, схватила его за руки, трясла и кричала: «Этого не может быть! Не верю!»

Это было так давно, что кажется нереальным. Тогда девочки были совсем маленькими — Аните шесть лет, Бэрбель два, — а Бена и в помине не было. И Труда говорила о том, что хотела бы иметь сына, что они непременно должны иметь сына. Кому иначе должна перейти усадьба?

В воскресенье, выпив кофе, они с обеими дочерьми пошли на рыночную площадь. Там-то Труда и увидела куклу. Она ничего не сказала. Но Якоб заметил ее взгляд. Они позволили детям пару раз прокатиться на карусели, купили им коробки с драже, пряничные сердца и игрушки: куклу-негритенка — Аните, плюшевую обезьянку — Бэрбель.

Вечером, когда дети уснули, они отправились в палатку, установленную на рыночной площади. Якоб в элегантном костюме союза стрелков, Труда со свежей химической завивкой и в новом светло-зеленом платье из органди.

За столом они сидели с Рихардом Крессманном и Теей, тогда еще Альсен, с Паулем Лесслером и юной Антонией, которая была на последнем месяце беременности. Они пили и танцевали, смеялись и подшучивали над Хайнцем Люккой, которому уже исполнился сорок один год, а он все еще не был женат.

Хайнц Люкка тогда выпил лишнего, раскраснелся и пытался найти себе партнершу для танцев. Он приглашал только молодых девушек, получал отказ за отказом и еще до десяти часов отправился домой.

После того как Хайнц ушел, они принялись о нем сплетничать. Тогда они еще злословили и строили предположения, отчего это Хайнц Люкка не может найти себе женщину. Были ли его неудачи на любовном фронте связаны с тщедушной фигурой или в большей степени с тем, что люди помнили о нацистском прошлом его отца, а ведь всем известно — каков отец, таков и сын.

Между тем Хайнц Люкка давно уже отмежевался от юношеских заблуждений, став членом ХДС. Каждое воскресное утро он торопился в церковь, успев до службы занести свежие цветы на могилу матери. И что это были за букеты! Нужно было видеть, иначе не поверишь. Только в отношении к нему односельчан ничего не менялось.

За спиной Хайнца Люкки до сих пор нередко раздавалось — «нацист». И пусть адвокат уже давно стал одним из столпов демократического общества, членом муниципалитета, а в качестве юрисконсульта был незаменим для Рихарда Крессманна, постоянно дрожащего за свои водительские права, или для старого Клоя, измученного требованиями алиментов или возмещения ущерба, выставляемыми его сыну после драк. Люди не прощали Хайнцу Люкке, что в юности он был лидером взвода «Гитлерюгенд». Не прощали мелких придирок и больших каверз, которыми он приводил в страх таких людей, как Пауль Лесслер и Якоб Шлёссер. В четырнадцать Хайнц ухаживал за половиной союза немецких девушек. В сорок лет остался ни с чем.

В тот вечер Тея сказала, что Хайнцу Люкке приглянулась Мария Лесслер. Марии было всего семнадцать. Пауль психанул и сразу же захотел пойти набить морду старому козлу. Антонии с помощью Якоба удалось его удержать. А Тея не понимала, с чего это Пауль так разошелся. Все-таки он и сам на двадцать лет старше своей жены. И в противоположность молокососу Бруно Клою у Хайнца Люкки самые серьезные намерения. Сопляка Бруно интересовало только одно. И если Пауль позволит сестре шататься с Бруно по окрестностям, то пусть не удивляется, если она как-нибудь заявится домой с большим животом.

«Предоставь эти заботы мне, — ответил Пауль. — С Бруно я уже разобрался. Мария не виделась с ним уже несколько недель. В прошлую субботу она ходила на свидание с Эрихом Йенсеном».

Относительно кандидатуры Эриха Тея на месте Пауля тоже еще трижды подумала бы. Адвоката с процветающей практикой в Лоберге в любом случае стоило предпочесть деревенскому аптекарю. После того как Эрих Йенсен дал Tee отставку, она сильно сомневалась, что его аптека долго продержится в деревне. Ни для кого не секрет, что многие деревенские ездят со своими рецептами в Лоберг, как, например, Тони и Илла фон Бург.

Словом, стоит признать, что для Марии Хайнц Люкка был бы лучшей партией, нежели Эрих Йенсен, настаивала Тея. Он наверняка носил бы на руках молодую жену. Тея еще ребенком, благодаря дружбе отцов, была вхожа в дом Люкки. Во всяком случае, она прекрасно знала обстановку, в которой рос Хайнц Люкка, отношения в семье и всегда его искренне жалела.

Мать все испортила сыну. Он мечтал заняться изучением медицины, родители ему запретили. Хотел Хайнц того или нет, но вынужден был начать работать в адвокатском бюро отца. Каждую девушку, с которой начинал встречаться Хайнц, его мать отпугивала резким неодобрением. И Хайнц так и не решился ни разу настоять на своем, ударить кулаком по столу и вправить старикам мозги.

И теперь не осталось никого, кто подходил бы ему по возрасту. Он мог бы еще заполучить вдову или разведенную женщину с детьми. Но этого он не хотел. Нужно понять Хайнца, у него была своя гордость, и он не хотел довольствоваться надкушенным куском. И такое избалованное существо, как Мария Лесслер, у Хайнца жила бы как в раю, считала Тея. Нечего было и думать, что Мария у него хоть раз прикоснулась бы к половой тряпке.

Тея все говорила и говорила, полностью погрузившись в мечтания, до тех пор, пока Рихард после десятой рюмки не соскользнул со скамьи на землю. Якоб и Труда помогли Tee загрузить Рихарда в машину. Затем отправились погулять, чтобы подышать свежим воздухом после пивного угара в палатке. Они неторопливо шли по освещенной ярмарочной площади. Карусель и аттракцион «гусеница» уже закрылись. Работали только киоски.

На десять марок Якоб купил лотерейных билетов.

«Ты с ума сошел?» — сказала Труда голосом, в котором ясно слышалось радостное ожидание.

Один пустой билет за другим. Белые клочки бумаги снежинками падали к их ногам. Затем главный выигрыш. И Труда тотчас же стала танцевать.

«Этого не может быть! Не верю!»

Куклу усадили на кровать между подушками. Ее одежду часто приходилось стирать, потому что она быстро покрывалась пылью. Труда всегда осторожно стирала кукольное платье, только чуть-чуть терла его в щелочном растворе, прополаскивала, затем бережно гладила и снова надевала на куклу.

В первый раз, сняв с нее одежду, Труда была крайне разочарована: «Ты только посмотри!»

Она осуждающе указала пальцем. Голова, руки и ноги были из фарфора, но тело оказалось просто мешком, набитым опилками. Этого не было видно, когда кукла одета.

В течение долгих лет кукла сидела между подушками. Но в один прекрасный день она неожиданно исчезла. Бену было тогда семь лет. Целыми днями Труда ангельским голосом уговаривала сына: «Где ты спрятал куклу? Если ты ее сломал, мне, может быть, удастся ее починить. Если ты скажешь мне, где она, то получишь мороженое».

В то время ванильным мороженым Бена можно было заманить хоть куда. Но просьбы вернуть куклу оказались напрасными. Так никогда больше никто и не видел ни лоскута кукольной одежды, ни осколка фарфора.

А теперь там, за окном, люди искали единственную дочь аптекаря.

Якоб взял себя в руки, сейчас не время было думать о старой кукле. Разозлившись на себя за то, что только теперь вспомнил о ней, он, тяжело ступая, вышел из спальни и направился к двери наискосок, за которой находилась комната Бена.

Сын вернулся домой где-то около шести. В полусне Якоб услышал шум; не тот момент, когда Бен вошел в дом, а обычную после возвращения возню в комнате, проводимые им непонятные ритуалы, когда он рассовывал повсюду сокровища, принесенные после очередного рейда. Бен уже давно не предъявлял родителям все, что находил.

Якоб рассчитывал найти его спящим, но Бен сидел на полу. Между ног лежали несколько картофелин, на кожуре виднелись странные, выцарапанные чем-то знаки. Едва открылась дверь, как Бен тут же спрятал правую руку за спину. Он поднял глаза, взглянул Якобу в лицо и зажмурился, как кошка, выпрашивающая ласки у хозяина.

Якоб заметил движение сына и требовательно протянул руку:

— Что ты там прячешь? Дай-ка посмотреть!

Бен покорно вытащил руку из-за спины и втянул голову в плечи, когда Якоб забрал у него нож. Один из маленьких кухонных ножей, которые Труда использовала для чистки овощей. Труда заметила пропажу уже неделю назад, но не сказала Якобу. Якоб был уверен, что очень многого не знает.

Теперь Бена нужно было отругать. Но Якоб уже столько раз ругал и колотил сына, и чаще всего от беспомощности и злости, так как не видел другого способа втолковать ему, что можно делать, а что нельзя. И потому что слишком поздно понял, что доброе слово быстрее достигнет желаемой цели.

Когда Якоб наконец осознал это, его добрые слова для Бена стали иметь лишь половинную цену. Он повиновался отцу — почти всегда. Но послушание никак не было связано с любовью и доверием. Доверие и любовь Бена принадлежали другим.

Якоб засунул нож за ремень, огляделся, но бинокля не обнаружил.

— Стёкла, — потребовал он.

Бен удивительно быстро вскочил на ноги. Якоб не переставал удивляться проворности сына, неожиданной при такой массивной фигуре. Бен встал посреди комнаты, втянув голову в плечи и наморщив лоб.

— Стёкла, — повторил Якоб. — Куда ты их спрятал?

Помедлив, Бен подошел к шкафу, открыл дверцу и стал шарить между стопками белья. Обеими руками он рылся среди рубашек, носков и кальсон. Наконец из дальнего угла вытащил стеклянную банку и неохотно протянул ее Якобу.

Обыкновенная стеклянная банка, обычно используемая Трудой для консервирования, была набита черноватыми, уже начавшими плесневеть картофелинами странной формы, свернувшимися и давно высохшими листьями подорожника, каким-то матерчатым лоскутом, цвет которого изначально, очевидно, был голубым.

Крышка, несмотря на почти вросшую в нее плесень, свободно открывалась. Из банки исходил омерзительно сладковатый запах. Якоб скривил лицо от отвращения, заметив в одном из свернувшихся листов подорожника наполовину истлевший труп полевки.

— Нет, — сказал он, — не стеклянную банку. Мне нужно другое — бинокль. — И чтобы объяснить Бену, что он имеет в виду, Якоб зажал банку под мышкой, большими и указательными пальцами изобразил по кольцу и поднес их к глазам.

Бен понял, помчался к кровати, поднял большую матерчатую куклу, пошарил под подушкой и вытащил бинокль. Якоб взял его и подошел к окну. Окно комнаты Бена выходило на юго-восток, отсюда открывался вид на просторные поля, засаженные сахарной свеклой, картофелем и рожью. За ними лежала огромная воронка, оставшаяся после попадания бомбы. Земля в этом месте заметно уходила вниз.

В марте 1945 года, практически в последние недели войны, туда упало сразу несколько бомб. Раньше там находился двор Крессманна. Внушительная усадьба, в то время единственная в открытом поле. На отца Рихарда работало около двадцати людей. Однако вечером, во время бомбежки, все люди находились на собрании в трактире Рупольда. К счастью, они прихватили с собой пятилетнего Рихарда и даже Игоря, русского военнопленного, пригнанного на хозяйственные работы и не понимавшего тогда еще ни слова по-немецки.

Только старая полуглухая служанка осталась на дворе, чтобы приглядеть за коровой, которая должна была той ночью отелиться. И в то время как все внимательно слушали энергичный доклад Вильгельма Альсена, призывавшего население к мобилизации всех оставшихся сил, старая служанка, не обращая внимания на воздушную тревогу, решила зажечь на дворе лампу. Саботаж, как позже бушевал Вильгельм Альсен. Глухота, говорили другие. Как бы то ни было, но двор Крессманнов превратился в груду развалин, и никогда здесь больше ничего не восстанавливали и не строили.

Странное, полное таинственности место. Герта Франкен рассказывала, что каждую ночь там появляется старая служанка и бредет, чтобы погасить лампу на дворе. Но Герта Франкен много рассказывала всякой чепухи.

Теперь возле воронки бродили совсем другие фигуры. Прямо у ее края стояло несколько автомобилей, рядом какие-то мужчины в штатском, один из них держал в руке мегафон. Якоб предположил, что все они — полицейские, но ошибся. Мужчины были членами добровольной пожарной команды.

Продолжая прижимать левой рукой банку, правой Якоб поднес бинокль к глазам и теперь более отчетливо увидел, как несколько мужчин стали спускаться в воронку, правда без собак. Он смотрел, как фигуры, начиная спуск, пропадают в зарослях крапивы и чертополоха. Когда он снова повернулся к Бену, то почувствовал себя старым и неуклюжим.

Центнер, возможно больше. На весы сын навряд ли позволит себя поставить. Бена нельзя было назвать жирным, наоборот, натренированное беготней и работой под открытым небом тело вызывало мысль об атлете-тяжеловесе. Кроткий как ягненок, часто повторяла Труда. И Якоб ни разу не видел, чтобы Бен с умыслом причинил зло какому-либо созданию. Но при его силе зло случалось ненамеренно, что доказывали бесчисленные цыплята, погибшие в его руках.

Якоб вышел из комнаты и повернул ключ, находившийся снаружи в двери. Он вернулся в спальню, а стеклянную банку с мерзким содержимым поставил на комод. Труда, с окаменевшим лицом, все еще стояла у окна, пристально всматриваясь в яркий солнечный свет, словно в его мерцании сам черт бесчинствовал перед ее глазами.

— В воронке они тоже ищут, — сказал Якоб охрипшим голосом. — Я его запер. Лучше, чтобы он сегодня из дома не выходил. Не нужно, чтобы он болтался у них под ногами.

Якоб ожидал протеста. Но Труда только кивнула в ответ.

— У него снова был нож, — сказал Якоб с легким упреком, вынул его из-за пояса и бросил на кровать.

Труда только коротко взглянула.

— Должно быть, нашел его где-нибудь, — объяснила она. — Это не наш. Я ножи запираю на ключ.