Могильщик кукол

Вина Бэрбель

В пестрое воскресенье 1982 года для Бэрбель началось осуществление ее мечты. При помощи простого приема она проделала то, что до нее не удавалось ни одной девушке. После вечерней прогулки с парочкой поцелуев, робких рукопожатий под столом в кафе Рюттгерс и долгах неотрывных взглядов она при прощании заявила Уве фон Бургу, что им лучше сразу расстаться друзьями, поскольку на развитие серьезных отношений рассчитывать не приходится, на это у них просто нет никаких шансов.

Уве и не думал ни о каких серьезных отношениях, и ему никогда еще не приходилось слышать от девушек подобных речей. Он настоял на свидании в следующее воскресенье в кафе-мороженом Лоберга. А там будет видно, на что у них есть шансы, а на что нет.

Бэрбель посоветовалась с Анитой, как ей себя вести, и стала строго придерживаться указаний старшей сестры: «Заставь его потомиться». Совет себя оправдал. До июня Бэрбель была на седьмом небе от счастья. Уве не пропускал ни одного вечера, всякий раз надеясь добиться-таки своей цели.

Каждый раз она рассказывала Аните о том, как развиваются их отношения, в чем клялся и что делал Уве во время прогулок к пролеску. Анита всякий раз советовала, как себя вести при следующей встрече, удивляясь проявлениям подобной нежности и клятвам в любви, столь неожиданным для деревенского увальня.

Спустя несколько недель, в течение которых он больше намучился, чем смог чего-либо добиться, Уве фон Бург твердо уверился, что не сможет жить без Бэрбель Шлёссер. По роковому стечению обстоятельств он признался ей в этом на покрывале, расстеленном в траве под яблонями в заброшенном саду при наступлении сумерек, так как при обычных прогулках ей удавалось самым непринужденным образом уклоняться от его крепких объятий.

После признания Уве последовали страстные объятия с обычными в этом деле вздохами, стонами и сопением. А в нескольких метрах от них, скрытый травой, возле шахты лежал Бен и с открытыми глазами грезил о вечере в цирке и наступившей затем ночи.

Уве поцеловал Бэрбель, одновременно задрал юбку и просунул руку под резинку трусиков. Бэрбель стала сопротивляться, крепко ухватилась за его запястье, съехала бедрами немного в сторону, стала дрыгать ногами и, задыхаясь, сдавленным голосом прошептала:

— Нет, не надо…

Бен не единственный из детей, для которых подобные звуки и объятия ассоциируются с нападением и насилием. А когда он в первый раз увидел подобное, став свидетелем настоящего нападения и отчаянной борьбы, он остался лежать, плотно прижавшись к земле, с удивлением и страхом наблюдая за происходящим и не ощущая потребности прийти на помощь.

Да он и не знал, кому следует помогать — Алтее Белаши, боровшейся за жизнь ногами, кулаками и зубами, или насильнику, который, получив пинок по чувствительному месту, тоже громко закричал и согнулся от боли.

Тогда Бен был не в состоянии отличить плохое от хорошего. Он даже не знал различия между жизнью и смертью. Он различал лишь движение и неподвижность. Были существа и предметы, которые не могли сами двигаться, и другие, которые двигались и вдруг переставали это делать. Как те куры, пойманные им для матери, как цыплята, гусеницы и жучки, перестававшие шевелиться, побывав в его руках. Тот факт, что человек тоже мог перестать двигаться, замереть и вскоре после этого исчезнуть под землей, произвел на него новое и неизгладимое впечатление. И после случившегося цирка не стало.

И хотя он не мог мыслить, как другие, он все-таки сумел установить связь между тем, что случилось той ночью, и тем, чего потом не стало. Мать называла это «руки прочь». И оно звучало для него как нечто дурное и запретное. И теперь тут лежала Бэрбель, дрыгала ногами, пиналась и произносила те же слова, которые в предсмертном ужасе кричала Алтея Белаши.

Членов семьи он поделил на тех, с кем ему приятно, и тех, кто причиняет ему боль. Отец нес с собой только боль. Анита тоже, когда их никто не видел, она нередко поколачивала его, если он слишком ей надоедал. Ради старшей сестры он не пошевелил бы и пальцем. За мать, пусть его хоть сотню раз поколотит отец, он готов был пострадать, даже если она и причиняла ему иногда боль. А Бэрбель означала для него подаренную конфетку или поглаживание по шевелюре. Ради нее он поднял с земли камень.

Уве фон Бург вдруг ощутил острую боль в спине. Вскоре последовал сильный удар в затылок. С трудом поднявшись, он услыхал совсем рядом резкий окрик:

— Руки прочь!

Уве осторожно пощупал ушибленное место на голове, ощутил на пальцах липкую влажную массу и отчасти с удивлением, отчасти с ужасом заявил:

— Идиот, ты мне башку пробил.

Для Уве это было слишком. При всей любви и страсти, ему не хотелось рисковать головой, позволить разбить себе черепушку ради девушки, которая, по-видимому, была действительно слишком молода для него.

Он распрощался с Бэрбель прежде, чем до нее дошло, что случилось. Заплаканными глазами она посмотрела ему вслед и вскочила в надежде задержать. Но Уве не собирался больше участвовать в «развитии серьезных отношений». Он вышел на дорогу, сел на мопед и был таков.

А Бен остался. Глядя исподлобья, с гримасой неуверенности, он спросил:

— Прекрасно делает?

Похвали она его в сложившейся ситуации, погладь по щеке, и не было бы тринадцать лет спустя того ужасного лета. Я в этом уверена. Но я не хочу предвосхищать события и делать поспешные выводы, мне претит во всем случившемся обвинять пятнадцатилетнюю девочку. При том, что Труда уничтожила в печке важные доказательства, а полиция Лоберга не сочла нужным проинформировать прокуратуру об исчезновении Марлены Йенсен, а также не удосужилась даже проверить, действительно ли Свенья Краль затерялась среди кельнских наркоманов. Зная все эти факты, было бы несправедливо спихивать вину на Бэрбель. Но в одном не могу ее оправдать — в реакции, давшей толчок к случившемуся в будущем.

Когда Бэрбель поняла, кому она обязана столь быстрой переменой отношения Уве фон Бурга, она набросилась на брата. По интенсивности гнев ее был сравним с болью от потерянной любви. Уже ее первые удары ни в чем не уступали побоям Якоба. Сначала Бен по привычке покорно терпел. От четвертого или пятого удара попытался увернуться. Защищаясь, закрыл руками голову. В руках у него еще оставался камень. Из-за поднятой руки создалось впечатление, что он может им ударить.

Тогда Бэрбель огляделась в поисках оружия, нашла в траве толстый, длиной в руку сук и снова набросилась на брата. Когда она перестала его колотить, он уже не мог стоять. Он лежал на животе возле одеяла и даже не пошевелился, когда Бэрбель, громко всхлипывая, убежала прочь.

Более часа пролежал он, оглушенный болью, возле шерстяного покрывала, рядом с шахтой. Только благодаря положению на животе он не захлебнулся кровью. Нос и язык сильно кровоточили, а веки так опухли, что глаза почти не открывались. На подбородке, на лбу и на висках зияли раны. На правой щеке остался глубокий шрам от маленького камня в колечке, выигранном Бэрбель в автомате со жвачками, которое она постоянно носила как знак любви всей своей жизни.

Бэрбель побежала в сарай, бросилась в солому и стала рыдать, стенать, шепча имя Уве фон Бурга и одновременно осыпая проклятиями того идиота, из-за которого все приключилось; со всей страстью пятнадцатилетней души она желала ему смерти от чумы или другую ужасную кончину.

После десяти — тем временем уже стемнело — в сарай вошла Труда, искавшая Бена, увидела на соломе заплаканную дочь и попыталась узнать, кто ее довел до такого состояния. Из обрывочных слов «Уве… взял и уехал…» Труда сделала вывод, что старший сын Иллы и Тони обошелся с Бэрбель так же, как со многими другими девушками до нее.

По старой привычке, считая осмысленное занятие лучшим средством, заглушающим боль, она дала Бэрбель задание помочь ей в поисках Бена. Против воли Бэрбель поднялась, не проронив ни слова о том, что она сделала с Беном. Вдвоем они обошли сад, звали его, но никто не отзывался.

Труда заглянула в убежище на дереве, чем только привлекла внимание Герты Франкен, снова устроившейся на обычном своем месте с биноклем в руках. Она уже видела из окна драку и стала свидетельницей последующей жуткой сцены, о чем два дня спустя поведала Илле фон Бург.

Поскольку Бен лежал на животе в высокой траве, Труда не могла его видеть. К тому же она считала, что он побоится приблизиться к шахте. Труда надеялась найти сына на общинном лугу и целеустремленно направилась туда по проселочной дороге. Бэрбель повернула к яблоневому саду. Она знала, где оставила брата. Он так и лежал там до сих пор.

При приближении Бэрбель Бен наконец-то пошевелился и на животе пополз от нее прочь, вероятно от страха перед новыми побоями. Он зацепил конец шерстяного покрывала и поволок его за собой. Все ближе и ближе подползал он к шахте. Бэрбель ничего не предприняла, чтобы остановить брата или хотя бы позвать мать. Труда уже шла по проселочной дороге, ничего не видела и не слышала.

Сначала над стволом шахты оказалась голова Бена и плечи. Затем над ямой нависла грудь. Рыхлый грунт стал осыпаться. Бэрбель стояла столбом и только смотрела. Дерн с глиной и грязью провалился вниз, и он вместе с ними, не издав ни звука. Медленно, наподобие паруса, следом спустилось шерстяное покрывало.

Вначале эта шахта была глубиной двенадцать метров. Но с годами там накопилось много всякого хлама. Остатки старого жилого дома, кирпичи, балки старого сарая, выброшенная мебель. Нередко по ночам у яблоневого сада останавливался какой-нибудь автомобиль. Так деревенские жители освобождались от надоевших или ненужных предметов. Где-то среди всего этого покоились бесчисленные сломанные куклы и останки Алтеи Белаши. Поверх всего лежали сучья, пучки засохшей крапивы и чертополоха.

Всего две недели тому назад Якоб на поляне между яблонь навел относительный порядок, свалив в яму большую кучу мусора, так как скоро ему предстояло здесь косить траву. Этот хлам несколько смягчил падение Бена, когда он пролетел три метра. К ранам, нанесенным Бэрбель, прибавились еще несколько легких ушибов и царапин. Шерстяное покрывало спланировало на него, укрыв от ночной мглы.

Через четверть часа с озабоченным лицом в дом вернулась Труда. За ней медленно шла Бэрбель. После одиннадцати вечера Труда снова отправилась на поиски. На этот раз с ней пошел Якоб. Светя мощным фонарем, она осмотрела каждый закуток сарая, курятника, бегала по дороге между садом и полем, звала его, ласковыми словами уговаривала появиться.

Якоб еще раз заглянул в убежище на дереве, несколько минут осматривая в обоих направлениях погруженную в глубокую темень проселочную дорогу, и затем уговорил Труду вернуться вместе с ним домой. Если сейчас начать его искать в деревне, это может дойти до Эриха Йенсена, а тогда прощай, свобода Бена. Надо на ночь оставить открытой кухонную дверь и надеяться на его возвращение. Все-таки он всегда самостоятельно находил дорогу домой.

Хоть Якоб был прав, его слова не успокоили Труду. Ее переполняло дурное предчувствие, словно между матерью и сыном возникла некая телепатическая связь. И хотя Труда сразу прилегла, из-за колотящегося сердца она никак не могла успокоиться, тем более заснуть. Едва забрезжил рассвет, Труда уже снова была на ногах.

И вновь побежала в сарай, курятник, в сад и к убежищу на дереве. И при утренних лучах солнца она увидела то, что не могла заметить в темноте. С высоты убежища был ясно виден осыпавшийся край шахты. Она побежала в яблоневый сад, легла на живот и осторожно подползла как можно ближе к краю, чтобы заглянуть вниз.

Сначала ничего особенного она не заметила. Солнце стояло еще низко, и в глубине шахты зияла одна чернота. Но потом ей почудились какие-то шорохи. В первый момент ее сердце будто сдавила чья-то рука. Сколько раз она говорила Якобу: «Что туда упало, то пропало. Ни спуститься нельзя, ни достать. Того и смотри, засыплет самого».

Труда позвала сына, и он отозвался. Она услышала только слабые всхлипы в ответ.

— Боже мой! — прошептала Труда. Потом уже громче закричала: — Не бойся, я здесь. Я вытащу тебя. Только лежи спокойно, чтобы не свалиться еще глубже. Ты слышишь меня? Не двигайся, а то что-нибудь упадет на голову.

Поблизости никого, кто мог бы услышать ее крик, за исключением Герты Франкен, которая тоже ничего не предпринимала, да и не смогла бы без телефона ничем помочь. Труде пришлось вернуться в дом, чтобы привести Якоба. Если бы она сама лежала там внизу, ей было бы вдвое легче. С тяжелым сердцем она пыталась объяснить свои действия Бену, зная наверняка, что он не поймет ее и испугается, если она снова уйдет.

Это продолжалось всю первую половину дня и стало крайне дорогостоящей акцией, ни для кого в деревне не оставшейся незамеченной. Сначала Якоб пытался извлечь сына при поддержке Пауля Лесслера и Бруно Клоя, которых он вызвал на помощь по телефону. К ним также присоединился Отто Петцхольд и посоветовал вызвать пожарную команду. Вначале никто его не послушал.

Грунта осыпалось все больше, и Пауль Лесслер также пришел к мнению, что одними жердями и канатами им не обойтись и Якоб только рискует собственной жизнью. В ответ на это Бруно Клой предложил свои услуги, готовый вместо Якоба спуститься в шахту. Бруно считал, что если его засыплет, то при помощи крепкого каната, обвязанного вокруг пояса, его легко можно будет вытащить обратно. Это всего лишь плывун, под ним никто сразу не задохнется.

Для мужчин предложение Бруно было просто сумасбродной идеей и абсолютно излишней игрой в сильного мужчину. Для Труды означало совершенно другое. К подозрению, которое она уже почти два года носила в себе, добавилось еще одно. Она решила, что Бруно Клой наконец попытается устранить надоедливого свидетеля весьма элегантным способом. Потом он даже сможет утверждать, что, не щадя собственной жизни, сделал все возможное, чтобы спасти Бена. К сожалению, мальчик выскользнул из его рук, или он не смог его схватить, или еще что-нибудь вроде того.

Не говоря никому ни слова, Труда пошла к сараю, затем в дом, подняла телефонную трубку и набрала сигнал тревоги. Через двадцать минут из Лоберга прибыла добровольная пожарная команда. Длинными лестницами и досками мужчины обезопасили доступ к шахте, прежде чем доброволец с канатом, обвязанным вокруг живота, на лебедке спустился на три метра.

Прошел еще почти целый час, прежде чем Бен оказался в больнице скорой помощи. Труда стояла рядом и держала его за руку, в то время как врач обследовал ребра, голову и назначал рентгенограммы различных органов.

У него ничего не было сломано, но ушибами, гематомами и царапинами покрыто почти все тело. В больнице никто не заподозрил, что такое множество ран могло иметь и другие причины, помимо падения на глубину шахты. Бен получил компресс с фиксирующей повязкой вокруг грудной клетки, еще несколько с мазью на голову, руки и ноги, пузырь со льдом на глаза, широкие ленты пластырей на нос и щеки. Когда врач наконец отошел от него, Бен, словно мумия, лежал на белой простыне.

Труда подсела к нему, осторожно погладила немногие свободные от бинтов участки кожи и попыталась узнать, как он попал в шахту и не отправил ли его туда один из «спасателей». Сначала она услышала только странно безучастное «руки прочь». Из этой фразы Труда в первый момент заключила, что в случившемся несчастье ему никто не посодействовал.

— Да, да, — кивая, отозвалась Труда со слезами в глазах. — Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не смел близко подходить к шахте! Теперь видишь, что происходит, когда ты меня не слушаешь. Могло быть еще хуже. Что только тебе там было нужно?

— Сволочь, — пробормотал Бен.

Объятая ужасом Труда поднесла руку ко рту, нагнулась к нему поближе, чтобы никто не слышал, и спросила:

— Тебя сбросил туда Бруно? Если это сделал он, скажи наконец.

Он не ответил. Измученный болью, страхом и прочими переполнявшими его чувствами, он закрыл глаза.