Могильщик кукол

26 августа 1995 года

В то время, когда Якоб пытался узнать у Хайнца Люкки что-либо о пребывании молодой американки с фатальным именем, Труда, скрестив руки, сидела за кухонным столом. После того как Якоб уехал, Бен сразу отправился в свою комнату, снова лег на живот, отвернув лицо к окну. И Труда знала, почему он избегает ее общества.

Если бы внутри ее не иссяк весь запас слез, она смогла бы, наверное, поплакать. Так мало оставалось надежды, что он простит ей раны на спине, как до сих пор прощал ей все, потому что она была единственным человеком, кто намазывал ему маслом кусок хлеба, мыл зад и застегивал рубашку.

Посидев некоторое время и ощутив, что тяжесть, давившая на сердце, опустилась немного глубже, она вышла из дома через подвал, надела резиновые сапоги, взяла вилы и пошла в свинарник, чтобы немного отвлечься за работой.

Но теперь, по сравнению с прежними временами, когда в свинарнике было полно животных, с двумя свиньями у нее было совсем мало работы. Животные, доверчивые, как собаки, терлись о ее ноги и толкали рылом. Труда рассеянно погладила одну, другую жирную спину и дала волю своим мрачным мыслям.

— Наверное, он что-то нес на спине, — сказала она не то себе, не то свиньям.

И кто-то ее голосом ответил:

— Конечно, он кое-что нес на спине. Тело, истекавшее кровью.

Такое ощущение, что кроме свиней еще кто-то присутствовал в свинарнике. Стоял вплотную у Труды за спиной, так что она не могла его видеть. И пользовался ее голосом.

— Я так не думаю, — возразила ему Труда. — Это было что-то небольшое. Если бы он нес женщину, рубашка испачкалась бы и спереди, и на рукавах. Но в тех местах она была чистой, брюки тоже. И на куртке никаких следов. Когда он ее на себя накинул, рубашка, наверное, уже высохла.

Она машинально нагрузила промокшей соломой ручную тележку. Затем пошла к сараю, чтобы принести с сеновала немного свежего сена. Пауль Лесслер ничего не имел против, когда она брала из его запасов. В своем модернизированном свинарнике в подстилках он не нуждался.

Труда поднялась по лестнице и обратила внимание на какое-то темное пятно на деревянных балках у люка. Только приподняв в самом дальнем углу сарая несвязанную кучу соломы, она поняла, что это. Прикрытый соломой, лежал рюкзак из темно-синего перлона, такой же жесткий от крови, как рубашка на спине Бена.

Труда забыла про свиней, стоящих на голом бетонном полу. Заскорузлый от крови вещевой мешок отнял у нее последнюю надежду. Рюкзак оказался большим, но не настолько, чтобы в нем можно было транспортировать человека, во всяком случае целиком. Отдельными частями, подумала Труда, почувствовала горячее удушье в горле и мысленно увидела отрубленные пальцы, ноги вперемешку с разрезанными на куски частями туловища и внутренностями.

«Мясник, палач, Харманн!»[6]

Она еще помнила одну песенку, которую они пели детьми. Не сам случай — он произошел еще до ее рождения. Она знала только то, что люди рассказывали. Ужасные вещи: маленьких мальчиков и молодых мужчин провернули через мясорубку и переработали на колбасу. И потом сочинили по этому поводу насмешливую песенку: «Не пропустит, не пройдет, Харманн сам к тебе идет, топором для рубки мяса по дверям тихонько бьет».

Топорик для рубки мяса!

Отрубленные пальцы!

Маятник материнского сердца снова качнулся в сторону невиновности сына. Отрубленные, не отрезанные, в этом она нисколько не сомневалась, вспомнив вид ран, напомнивших ей отрубленный палец отца. А Бен, самое большее, мог иметь при себе нож. Правда, большим и острым ножом тоже можно отрубить палец. Но прошлой ночью у него при себе был только нож от столового прибора, с волнистым и закругленным лезвием. А расчленить таким инструментом тело так, чтобы его потом можно было транспортировать в рюкзаке, Труде казалось невозможным.

Труда не знала, что уже пятнадцать лет, как ее сын обладал складным ножом, который иногда оставлял на сеновале под сдвинутой в кучку соломой либо прятал, закопав в какой-нибудь яме. Ни разу за все эти годы она не видела у него оружия, которым, по всей вероятности, была убита Алтея Белаши, а Бен нашел его либо в саду Герты Франкен, либо рядом с шахтой. С семи лет он был не настолько глуп, чтобы не понимать, что мать отнимет у него это сокровище, как только оно попадется ей на глаза.

Труда наклонилась, взялась за одну лямку, на которой, как и на сумочке Свеньи Краль, найденной несколько недель тому назад, виднелись кровавые отпечатки пальцев, и, задумавшись, потянула за собой жесткий от крови рюкзак к люку. Затем вошла в дом и стала подниматься по лестнице, к его комнате, еще не зная, что будет делать в следующую минуту. Но дальше все пошло само собой.

Она открыла дверь, любящим взглядом взглянула на лежащего на кровати сына и сказала:

— Ты — мой хороший Бен. Ты — мой самый лучший. Покажи мне, куда ты положил то, что находилось здесь внутри.

Перед собой на вытянутой руке она держала рюкзак.

— Если ты мне покажешь, то в награду получишь что-то прекрасное. Торт у Сибиллы и большую порцию мороженого. Пойдем, покажи мне, я тебе не сделаю больно, честное слово, нет. И не отниму это у тебя. Мне ничего не надо. Я только хочу посмотреть.

Он отвернул от нее голову и никак не реагировал на уговоры. Прежде чем Труда заставила его встать и последовать за нею, ей пришлось принести из морозильной камеры ванильное мороженое. Мимоходом она засунула рюкзак под кучу старой одежды, приготовленной для очередного сбора гуманитарной помощи. Сжигать его сейчас не было времени.

Теперь с вафельным стаканчиком в руке он бежал перед нею, но не в направлении воронки, как она думала. Он все время держался дороги и только у развилки свернул налево. Вскоре стало понятно, что он держит путь к яблоневому саду. Труда спешила за ним вдоль колючей проволоки, с трудом переводя дух, в надежде, что он скоро остановится, чтобы пролезть под проволокой. Но Бен добежал до последнего деревянного колышка, где наконец остановился и оглянулся. Увидев, что мать следует за ним, он стал осторожно продвигаться вдоль ограды от колышка к колышку, и где-то метров через восемь осторожно ступил в заросли, некогда бывшие садом Герты Франкен.

Труда видела только его голову, возвышающуюся над кустами. Он направился к груше. «Зря я сразу дала ему мороженое», — подумала Труда.

— Нет, нет, — стала звать его Труда, прижимая обе руки к груди из-за начавшейся колющей боли. — Вернись, не залезай на дерево.

Она сунула руку в карман халата, высоко подняла плитку шоколада с лесными орехами, стараясь выманить его обратно на дорогу.

— Пойдем к воронке, — просила она. — Ты покажешь мне, где был сегодня утром и где ты находишь каждый раз такие прекрасные вещи.

Сначала он съел шоколад, затем снова побежал впереди нее обратно, весь путь до двора и мимо него, все дальше и дальше. Более двух километров. Силы Труды почти иссякли. Ей часто приходилось останавливаться, чтобы перевести дыхание. Тогда он тоже останавливался и ждал до тех пор, пока она его не догонит.

Им понадобился час с небольшим, чтобы достичь края воронки. Он с нетерпением оглядывался на нее. С трудом передвигая ноги, она преодолела последние метры, приблизилась и осталась стоять на краю, в то время как он начал спускаться в воронку.

Труда с трудом перевела дыхание и с настойчивостью спросила:

— Где ты это закопал?

Чтобы он действительно понял, что должен ей показать, она, слегка запнувшись, добавила:

— Где эта… сволочь? Что было в рюкзаке… Куда ты это положил?

Он стоял внизу, приблизительно в пятнадцати метрах от нее, рядом с покрытой заросшим мхом грудой обломков. Казалось, он собрался вытащить из фундамента один из камней. Но после ее слов он снова тронулся с места и поднялся на край воронки.

Затем побежал дальше по узкой дороге, ведущей ко двору Лесслеров. Труда гналась за ним и не знала, где ей взять воздух для следующего вдоха. Она увидела старый «мерседес» Якоба, стоящий перед домом Лесслеров. В какой-то момент у нее появилось желание все прекратить и остановиться. Немного перевести дух у Антонии. Попросить Якоба, чтобы он отвез ее домой. Но тогда придется ему объяснять, где она была и что искала. Она продолжила бег.

— Не так быстро, Бен, — тяжело дыша, попросила она. — Я не могу больше так быстро бежать.

Еще сотня метров, еще двести, теперь он стоял рядом и озабоченно посматривал на нее.

— Больно? — спросил он.

— Да, немного.

Труда потерла рукой ребра, ощущая под ними жгучую, колющую боль.

— Это сердце. Но уже все в порядке. Только я не могу бежать так быстро, как ты. Как еще далеко? Куда ты меня ведешь?

— Сволочь, — сказал он.

Труда замерла на месте, ей показалось, что на этот раз сердце неминуемо остановится. Ей пришлось крепко зажмурить глаза, потому что закружилась голова, а в голове одна картинка сменялась другой: сумочка, два отрубленных пальца, желтые трусики и заскорузлый от крови рюкзак. Под ребрами снова что-то с шумом заколотилось, голова наполнилась глухим рокотом, всплесками, будто внутри бушевал ураган.

Сволочь! Еще четыреста метров до кукурузы. Он продолжал бежать дальше, она следовала за ним, ощущая свинцовые гири на ногах, тяжесть в наполненной рокотом голове. И вздрогнула, как от удара, не услышав, как подъехал и остановился рядом «мерседес» Якоба.

Она справилась с испугом и села в машину, ощущая лишь благодарность за то, что не нужно бежать дальше и видеть то, что она просила ей показать. «Завтра, — подумала она, — или в понедельник, если мне будет лучше, мы продолжим поиски, когда Якоб будет на работе».

Бена никакими уговорами нельзя было заставить сесть в машину. Якоб медленно поехал вперед, поглядывая в зеркало заднего обзора, следует ли сын за ними, и осведомился у Труды, что она искала.

— Я подумала, — сказала она, — может, он покажет мне место, где нашел куртку.

— И, — торопил ее Якоб, — он показал?

Прежде чем ответить, она энергично потрясла головой:

— Он вообще не понял, что должен мне показать.

Страх, что Бен сейчас остановится и Якоб повернет машину, чтобы посмотреть, диким зверем бушевал во внутренностях.

Якоб снова коротко взглянул в зеркало заднего обзора, увидел, как Бен привычной рысью следует за «мерседесом», и у бунгало Люкки повернул на широкую дорогу. По дороге он рассказал о своей безуспешной попытке что-нибудь разузнать. Когда он говорил, что вся семья Лесслеров сидела за столом за чашкой кофе, то услышал, как Труда жадно хватает ртом воздух.

— Что случилось? — спросил он.

Труда была уверена, что Аннета рассказала Альберту Крессманну о причине визита Якоба. А Альберт видел Бена с курткой.

— Я как раз подумала, — прошептала она настолько слабым голосом, что Якоб с трудом разобрал ее слова, — когда я его сегодня утром выпустила… Возможно, куртку он нашел не на дороге. Когда он возвращался домой, мне показалось, он шел от воронки.

— Ты подумала? — резко спросил Якоб. — Да ты как раз оттуда и идешь! Только не рассказывай мне, что он не понял, что должен был тебе показать! Черт побери, не ври мне. Сегодня ты уже раз меня обманула, признавайся! Он не спал ночью в своей кровати, его не было дома.

С каждым словом его голос становился все громче. Он нажал на тормоз, посмотрел в зеркало заднего обзора. Но за ними никого не было видно.

— Проклятие! — выругался Якоб. — Куда он делся?

Сердце Труды снова замерло, в мозгу мелькнула только одна мысль. Не теперь! Якоб включил задний ход. Повернув голову назад, он доехал до самой развилки, откуда просматривались четыре дороги. Бена нигде не было видно.

— Такого не может быть, — прошипел Якоб. — Куда он делся?

«Кукуруза, — подумала Труда, — она лежит в кукурузе! Здесь Хайнцу удобно следить за ним с террасы, ему не приходится даже пачкать себе ботинки. Боже, помоги нам! Если он сейчас ее вытащит, я не выдержу!»

И в самом деле, Бен нырнул в кукурузу, теперь он подпрыгивал на месте, при каждом прыжке над растениями показывались его голова и плечи, он махал обеими руками и призывал:

— Друг!

Труда и Якоб слышали его крик, Хайнц Люкка услышал его тоже. Двери террасы были широко распахнуты. Хайнц Люкка вышел на террасу, помахал Бену, услышал рокот дизельного двигателя и пошел к углу дома. Увидев стоящую на перекрестке машину Якоба, стал медленно к ней приближаться. Когда он достиг «мерседеса», Якоб полностью опустил окно и крикнул:

— Давай же, Бен, иди сюда!

— Оставьте его, — посоветовал Хайнц Люкка. — Я все равно уже вышел из дома. Так что он может остаться у меня.

— Не может, — сказал Якоб. — У меня с ним есть кое-какие дела. И он не должен затаптывать кукурузу.

— Затаптывать, — повторил Хайнц Люкка и улыбнулся. — Должно быть, он уже надломил первый стебелек.

Потом его улыбка угасла.

— Ты слышал что-нибудь новое о госпоже Штерн? — спросил он.

Якоб покачал головой. Труда почувствовала, как ее сердце снова судорожно сжалось. Хайнц Люкка посмотрел поверх крыши машины в направлении шоссе.

— Я тоже ничего, — сказал он. — Я подумал, может быть, на ночь она сняла комнату в Лоберге. Я позвонил всюду, но она нигде не останавливалась. Конечно, она могла отправиться на вокзал и ждать там. Первый поезд отправляется в начале седьмого. Ты все еще думаешь, что нужно подключить полицию? Я думаю, что не стоит поднимать шумиху из-за потерянной куртки. Она наверняка уже давно сидит в самолете.

Труда слышала, как он говорит, а Якоб отвечает, но ни слова не понимала из их разговора. Она видела только, как Бен вышел из кукурузы, видела заскорузлый от засохшей крови рюкзак, лежащий в сарае. Если сейчас у него кровь на руках или ботинках…

— Я больше не могу, — пробормотала Труда. — Мне не хватает воздуха.

Последние слова она прохрипела. Якоб испугался. Труда была бледная как смерть. Ее губы окрасились в синий цвет.

— Извини, Хайнц, — поспешно сказал он. — Я должен отвезти Труду домой.

— Да, конечно.

Хайнц Люкка наклонился к машине и подбадривающе кивнул Труде. И тоже испугался, ее увидев. А Труда смотрела только на кукурузное поле.

— Пошли, Бен! — еще раз крикнул Якоб и на этот раз медленно, совсем медленно поехал вперед.

Он не отрывал глаз от Труды. Она сидела рядом, и казалось, что каждый ее вдох может стать последним. Глядя на тяжелое, судорожное дыхание жены, Якоб почувствовал, что ему тоже не хватает воздуха. Он бросил всего один взгляд в зеркало заднего обзора, страшась только одного: что Труда может потерять сознание или умереть.