Могильщик кукол

25 августа 1995 года

Было полдесятого вечера, когда Якоб наконец-то вернулся домой. Против ожидания, Бен сидел за кухонным столом с Трудой, склонившись над тарелкой, еще наполовину наполненной едой. Рука Труды лежала на руке Бена, она что-то говорила сыну, смолкнув, когда Якоб вошел в кухню. Последнее, что Якоб смог разобрать, было «…мой самый лучший».

— Картина, полная неожиданности, — заметил Якоб.

Труда подняла на мужа глаза и сказала с извиняющимися нотками в голосе:

— Он до сих пор бегал по полям и еще ничего не ел. Я только что разогрела для него еду. Все еще теплое. Хочешь что-нибудь поесть?

Якоб кивнул жене и странным образом почувствовал облегчение. Он по-приятельски хлопнул сына по плечу, так что Бен вздрогнул.

«Ну, — преувеличенно жизнерадостным тоном обратился к нему Якоб, — ты наверняка вволю набегался и теперь для разнообразия, наверное, пойдешь спать к себе в постель».

Якоб сел за стол. И в то время, пока Труда накладывала ему на тарелку еду, он начал рассказывать об Эдит Штерн и ее щекотливой миссии. Якобу доставило особенное удовольствие раскрыть перед Трудой юношеские преступления достойного уважения гражданина, потому что жена непоколебимо верила, что в деревне нет лучшего человека, чем Хайнц Люкка. Затронутая тема растянулась на целый вечер, так как Якобу пришлось сначала объяснить, почему он ни разу ни словом не обмолвился об участи первой Эдит Штерн. Поэтому разговор о Дитере Клое, Альберте Крессманне и газетах Якобу пришлось отложить на следующий день.

Труда была настолько поражена рассказом мужа, что только составила вместе грязные после еды тарелки, положив сверху ложку Бена и нож и вилку Якоба. Составив посуду в раковину, глубоко задумавшись, она заметила:

— Вымою завтра утром, — последовала за Якобом в гостиную и там присела в кресло.

Якобу бросилось в глаза, что Труда сидела на самом краешке кресла, как будто готовая в любой момент вскочить, но он не стал задумываться над причинами подобного поведения, сам уютно устроился в соседнем кресле и продолжил рассказ об Эдит Штерн и невероятном открытии летом 44-го года.

Труда ощущала, что слова Якоба тысячью игл впиваются ей в мозг. Все внутри ее противилось верить тому, что он говорил. Кто угодно, только не Хайнц Люкка! Сосед, к которому она так часто бегала, чтобы излить душу, получить совет и лишний раз услышать подтверждение тому, что у Бена добродушный характер. Несколько дней тому назад она чуть было не рассказала Хайнцу Люкке о сумочке Свеньи Краль, царапинах на тыльной стороне рук Бена и изрезанных кончиках пальцев. Она хотела спросить, не слышал ли Хайнц той июльской ночью кроме крика, о котором он упоминал, также шум машины. Но передумала, потому что…

Когда-то, много лет тому назад, она рассказала Хайнцу, что случилось с кошкой Хильды. И как он отреагировал? Просто рассмеялся. Тихо и сочувственно рассмеялся, затем произнес:

— Все-таки согласись, Труда, нет никаких доказательств того, что именно Бен расчленил животное. Лично я считаю его не способным на такое. Кто знает, может, он просто нашел где-нибудь внутренности?

— А царапины и перочинный нож… — возразила Труда. — Очень дорогая вещь. Ручка отделана перламутром.

Хайнц Люкка перестал смеяться, только задумчиво улыбнулся.

— Согласен, — сказал он. — Действительно, похоже, что скотина защищалась от него. Только не стоит беспокоиться по пустякам. Даже если он сделал это и дело откроется, случай относится к повреждению имущества. Он не единственный ребенок, вытворяющий нечто подобное. Если бы ты только послушала, что позволяют себе нынешние дети — на школьном дворе с ножами набрасываются на одноклассников. Так что дело с кошкой выглядит вполне безобидным. Раньше мы тоже не были ангелами.

Уже по ходу беседы несколько фраз сильно покоробили Труду. «Расчленил животное». Неподходящее выражение для подобной жестокости. А словом «скотина» вообще неуместно называть существо, которое совершенно очевидно жутко страдало. И теперь от последней фразы Люкки в том разговоре у нее во рту возник привкус свинца. «Раньше мы тоже не были ангелами». Воистину не были!

Труда не знала, как ей реагировать и что сказать Якобу, пробормотала, что ничего подобного даже подумать не могла о Хайнце. И даже полвека тому назад происшедший случай ужасен. Внезапно ей стало страшно стыдно, так как она давно и охотно пользовалась советами и помощью адвоката. Теперь она даже представить себе не могла, как посмотрит в глаза соседу. Глаза убийцы!

Якоб видел, что жена слишком близко приняла его слова к сердцу, на такую реакцию он никак не рассчитывал. Он ожидал возмущения, понимания и согласия, но не побелевшую как мел кожу и глухой лепет.

— Он не убийца, — постарался успокоить Труду Якоб. — Эдит Штерн убил не он.

— Хочешь простить его? — растерянно спросила она.

— Нет! — Якоб покачал головой. — Боже мой, конечно нет. Я всегда тебе говорил, что Хайнц — подлый пес, ему нельзя доверять. Разве я не говорил тебе это сто раз?

— Ты просто злился на него из-за Бена, — заметила Труда.

Якоб снова покачал головой:

— Злость тут ни при чем. Я всегда задавался вопросом: почему он заступается за мальчика? Подумать только, он еще учил меня, как я должен воспитывать собственного сына! Но, поверь мне, Бог тому свидетель, я бил Бена без всякой охоты. К сожалению, это была единственная возможность отучить его от некоторых вещей и втолковать кое-что, ты сама знаешь, что я имею в виду. И тут возникает некто и говорит мне, что не может на это смотреть. А что он сам делал тогда? Не просто смотрел, он отдал приказ. И как ты думаешь, какие приказы он отдавал бы сейчас, если бы те времена так и продолжались? Он приказал бы умертвить Бена с помощью инъекции, как это сделал Вильгельм Альсен с маленькой Кристой. Лично позаботился бы об этом твой дорогой, хороший Хайнц. У меня в голове не укладывается, что такой, как он, мог резко измениться.

«Вероятно, когда-то он пожалел о своем поступке», — подумала Труда. Ей едва хватало воздуха.

— Вероятно, он захотел каким-нибудь образом загладить свою вину. Согласись, такое возможно. В то время он действительно был еще совсем юным. А когда повзрослел и поумнел, он осознал, вероятно, всю тяжесть своего преступления.

— Возможно, — безрадостно ухмыльнулся Якоб. — Что ты только что сказала о прощении? Похоже, что ты как раз и собираешься его простить?

— Нет, — измученным голосом сказала Труда. — Это не так. Просто… Я думаю, что если когда-то он пожалел, понял и раскаялся, тогда нужно…

Она запуталась, не зная, как ей выразить свои мысли. Когда-то Хайнц Люкка должен был пожалеть о содеянном, наверняка пожалел. Когда-то Хайнц должен был понять, каким тяжелым преступлением было приказать тем двоим убить Эдит Штерн. Его охватило глубокое раскаяние, и он захотел, чтобы такого никогда не было. И так как прошлое невозможно изменить, он стал нежно заботиться о Бене. Забота о мальчике стала для него искуплением греха — его челобитьем, молитвами «Отче наш» и к Деве Марии. Так должно было быть.

Потому что в противном случае… Если Хайнц Люкка только для одной определенной цели купил, плитками шоколада и приветливостью, сердце Бена… только по одной причине защищал его от всех подозрений и заботился о том, чтобы душевнобольной мальчик остался дома… Потому что Хайнц Люкка, если только он полностью не изменился, в настоящее время не смог бы найти никого, кому можно было бы отдавать такие приказы…

Словно кузнечным молотом ударило Труду по голове. Потому что Хайнц Люкка, вероятно, как и его отец, не любит сам марать руки, зато с воодушевлением смотрит, как это делают другие. И пожалуй, он лишь тогда пришел к мысли, как можно использовать Бена, когда она рассказала ему о кошке Хильды Петцхольд.

Испачканная кровью сумочка! Два отрезанных пальца! И Хайнц Люкка говорит: «Ты все прекрасно сделал, Бен. Теперь нужно так же прекрасно все закопать».

Господи, не покинь нас, взмолилась Труда. Только не это! Ни один человек не способен сделать нечто подобное — выдрессировать убийцу. Как за последнюю соломинку Труда ухватилась за эту мысль, чтобы окончательно не впасть в отчаяние.

— Все-таки Хайнц кое-что для тебя сделал, — напомнила она Якобу. — Он подыскал тебе работу в магазине строительных товаров.

Ухмылка Якоба погасла, он пожал плечами:

— Это еще не означает, что я не могу сказать то, что думаю.

— Конечно, — согласилась Труда, прислушиваясь одним ухом, не раздастся ли шум на лестнице.

До возвращения Якоба она более часа уговаривала Бена остаться дома. Обещала большую порцию мороженого и торт, если только он останется дома. Говорила ему, что одной ей будет очень больно и ужасно страшно. И конечно же, он этого не хочет. Ведь он ее хороший Бен, самый лучший. Кажется, подействовало. Собственно говоря, его надо было искупать, но было уже слишком поздно, к тому же купала она его обычно по утрам.

Незадолго до одиннадцати Труда в сопровождении Якоба поднялась наверх. Она еще раз бросила взгляд в комнату Бена. Сын лежал на кровати с матерчатой куклой в руке и даже не шелохнулся, когда она ненадолго зажгла в комнате свет. Труда решила, что он крепко спит, и, немного успокоенная, но по-прежнему с тяжестью на душе, вышла и закрыла за собой дверь.

В спальне Якоб продолжал рассказывать. Хотя он жутко устал и тему Дитера Клоя собирался отложить на следующий день, все же в двух словах он обрисовал Труде, что слышал в трактире Рупольда о сыне Бруно и почему Вольфганг Рупольд попросил его подвезти вторую Эдит Штерн.

Труда едва отвечала. Если она что-то говорила, все крутилось вокруг Хайнца Люкки, и речь ее была такой сумбурной, что Якоб не понимал, что она хотела сказать. Но одно он отчетливо понял: что в своем желании мести зашел слишком далеко. Он ни в коем случае не хотел, чтобы после его рассказа Труда стала такой растерянной и неразговорчивой. Его намерением было встряхнуть ее, не более того.

Бен не спал. Он слышал родительские голоса в комнате напротив, ждал и своим ограниченным умом пытался придумать выход из затруднительного положения. Он понял почти все, что ему сказала мать. Конечно, он не хотел, чтобы она страдала от боли или боялась. Разумеется, он не понимал, почему ее хорошее самочувствие зависит от того, останется он в своей комнате или нет. Если бы она была с ним и сказала, что у нее болит голова, попросила его для облегчения боли погладить ее по волосам или немного помассировать затылок, только затылок, и не очень сильно, он понял бы ее. Но так…

Бен знал, что иногда они говорят лживые слова. Почти все, кого он знал, время от времени лгали. За редким исключением, к которому не относилась его мать. Она говорила много вещей, которые вскоре оказывались ложными, то есть несли совершенно другой смысл. Как, например, в тот раз, когда она сказала, что только ей одной можно убивать или в крайнем случае — еще отцу. Одно из множества утверждений, относившихся к целой веренице лжи. Другие тоже убивали, и их не били за это. Только его били всегда.

Он находился во взволнованном состоянии. Голоса из комнаты родителей беспрерывным бормотанием проникали в уши. Когда наконец все стихло, Бен больше не стал сдерживаться. Он поднялся и, стараясь как можно меньше шуметь, отправился вниз. Его кукла осталась лежать на кровати. Он не сразу покинул дом, сначала направился в кухню.

Перевалило за полночь, за окном кухни царила темнота, все небо было затянуто облаками. Он точно знал, где лежал нож. Только не был уверен, что найдет его в темноте. Он вынул нож из раковины, провел большим пальцем по лезвию. Оно не было острым. Но Бен все равно сунул нож в карман брюк. Затем пошел в подвал, натянул резиновые сапоги, укрепил карабином на ремне лопатку и отправился в путь.

Едва оказавшись под открытым небом, он сразу перешел на привычную рысь, добежал до развилки, свернул налево. В яблоневом саду остановился. Деревца в человеческий рост с плоскими, кустистыми кронами, высокая трава и глубокие впадины воронок заброшенных шахт, о расположении которых можно было скорее догадываться, чем видеть их.

Через равные промежутки в землю были воткнуты деревянные колья выше его, когда он стоял, выпрямившись во весь рост. На кольях укреплена проволока, в десять рядов с двадцатисантиметровым промежутком, слишком малое пространство для человека, чтобы пролезть и не пораниться.

После переселения семьи Шлёссер муниципалитет постановил срочно огородить яблоневый сад и бывший огород Труды. Об остальном позаботилась природа. Некогда аккуратные грядки полностью сровнялись с соседним участком земли. Которую ночь проволока выступала его злейшим врагом. Окровавленные руки, порванные штаны и рубашки, на следующее утро озабоченное лицо матери и вопросы, на которые он не мог дать ответ.

Почему его снова и снова тянуло в яблоневый сад? Другие, желая оживить воспоминания о любимых, посещали кладбище или рассматривали фотографии. Он в этом не нуждался. В саду Бен лег на землю. Все картины хранились у него в голове, значительно более живые, чем застывшие, невыразительные снимки. Даже трава еще хранила ее вкус, ее запах.

В его голове маленький караван все еще тянулся вниз по Бахштрассе, и Алтея Белаши раскачивалась на трапеции высоко под куполом цирка, демонстрировала трюки на спине пони. И он сидел впереди нее, чувствуя спиной ее гибкое тело. Запах пони смешивался с ее ароматом, теплом и мягкостью кожи.

Это прекрасное зрелище в его голове неотвратимо сменялось другими картинами, одна за другой, пока не закончилось ночью с ее большой мистерией, когда она пропала в отверстии в земле и так долго не появлялась. Но она вернулась. В прошлом ноябре он снова увидел ее на свадьбе Андреаса Лесслера. И ночью в августе еще раз встретился с ней. И теперь она была там, где отец надеялся найти закопанных кукол.

Больше всего ему нравилось видеть ее на трапеции и чувствовать ее спиной. Иногда ему удавалось, не поранившись и не порвав рубашку, протиснуться под проволокой. Все зависело от того, в каком месте он пытался пролезть. Кое-где в земле находились небольшие углубления. И если в таком месте, проползая, сильнее прижиматься к земле, можно обойтись без травм.

Наклонившись, он стал красться сбоку вдоль изгороди, пока не обнаружил место с углублением, где, как ему показалось, проволока была натянута не очень туго. И сразу же два шипа впились ему в левую ладонь. Бен с силой втянул в себя воздух, поднес руку ко рту и стал зализывать маленькие ранки. Несколько секунд, глубоко разочарованный, он стоял и недоверчиво рассматривал проволоку. Затем решил попробовать в другом месте.

Однако, выпрямившись, Бен забыл и про боль в руке, и про могилу в саду. Он увидел просветы между стеблей кукурузы, свет, пробивающийся от дома друга, и вышел обратно на дорогу. Он пробежал четыреста метров до кукурузного поля, затем свернул с дороги, зашагал прямо по полю, пока не дошел до обратной стороны дома и освещенного окна. Бен уже хотел поднять руку, чтобы помахать другу, обратить на себя его внимание и подождать, пока он вынесет ему шоколад. Но затем он увидел ее и забыл даже о своем желании сладкого.

Только на несколько секунд коротко подстриженные волосы сбили его с толку. Тонкие плечи и очертания округлой груди под клетчатой рубашкой сразу ясно дали понять ее принадлежность к женскому полу.

«Прекрасно», — прошептал он и почувствовал возрастающее возбуждение.

Девушка сидела в кресле перед низким столиком, закрывающим ноги и нижнюю часть туловища. Рядом с креслом стоял рюкзак, сверху лежала небрежно брошенная пестрая ветровка. Друг Люкка тоже находился в комнате, стоя перед шкафом, он наполнил стакан и поднес его девушке. Когда она подняла голову, собираясь выпить, то улыбнулась в направлении окна немного грустной и растерянной улыбкой, как будто предназначавшейся конкретно Бену.

«Прекрасно», — еще раз прошептал он и нагнулся так, что только глаза виднелись над початками кукурузы. И вовремя, так как друг Люкка, продолжая разговаривать, как раз подошел к окну и при этом выглянул наружу. Сейчас было лучше, чтоб друг не заметил его.

Девушка поднялась. Одной рукой она взялась за куртку, просунула ее под лямку рюкзака и постаралась подавить зевоту. Желтые, красные и зеленые пятна на материи куртки чрезвычайно понравились Бену, так же как и сама девушка. С коротко подстриженными волосами, она не относилась к тому типу девушки или женщины, который олицетворял для него Марлену Йенсен. Скорее она походила на его младшую сестру. Еще раз зевнув, девушка взяла рюкзак. Он нащупал нож в кармане брюк.

«Руки прочь», — прошептал Бен почти охрипшим от возбуждения голосом. Затем, прячась в кукурузе, медленно подкрался ближе к дому и светящемуся окну.