Могильщик кукол

Эпилог

Во время поездки они не разговаривали друг с другом. Якоб делал вид, что должен внимательно следить за дорогой. И ни разу не посмотрел в ее сторону. За день до этого Труду наконец выписали из клиники. Выжившую, но исхудавшую, с лицом таким костлявым, бледным и полным скорби, что Якоб был не в силах на нее смотреть. При этом он так радовался ее возвращению домой.

В последние недели он почти каждый вечер, заказав себе стакан минеральной воды, в обществе Вольфганга Рупольда мечтал о будущем. При этом мысленно перед его глазами всегда возникала одна и та же картина. Стол, накрытый для завтрака, четыре тарелки, четыре чашки, четыре маленькие ложки и четыре ножа. Каждый раз Труда замечала: «Не мажь так много масла на хлеб, Бен».

Затем говорила Таня: «Мне нужно уходить, медведь, иначе я опоздаю в школу. Проводишь меня немного?»

Так никогда не было и, пожалуй, никогда не будет.

Два дня тому назад, когда Якоб наконец собрался с духом и навестил Таню у Пауля и Антонии, Пауль при его появлении сразу вышел из комнаты.

— Несчастье убило его душу, — заметила Антония и внезапно закричала: — Это твоя вина, Якоб! Только твоя вина! Если бы ты пошел с ним, вместо того чтобы бить…

И тоже выбежала из комнаты.

Таня забралась к Якобу на колени, все еще худенькая и бледная, легкая, как наполненная пушинками подушка.

— Я говорила тебе, папа. Я всегда тебе говорила, что он никому ничего не сделает плохого. Пожалуйста, папа, когда мама вернется домой, она, конечно, сразу захочет его навестить. И я должна его поблагодарить. Если бы он не пришел…

Затем слезы, жалкое всхлипывание, от которого ухо Якоба стало мокрым.

— Возьми меня с собой, папа, пожалуйста, возьми.

Однако ее мольбы оказались напрасными. Позже!

Позже, если ему хватит сил в ее присутствии посмотреть медведю в глаза.

Когда вчера они приехали домой, Труда, поставив чемодан, сразу спросила:

— Почему ты до сих пор не забрал его домой?

Много она вообще не говорила, заметила только, что в общем и целом чувствует себя хорошо. Что в будущем ей нужно беречься и регулярно принимать выписанные врачами лекарства.

Теперь она сидела рядом, и они не разговаривали. Якоб ничего не мог ей объяснить. Он допустил много ошибок и, совершая последнюю, уже знал, что поступает неправильно. Так же, как знал в течение всех этих лет, что Люкке доверять нельзя.

Эрих Йенсен был настолько любезен в течение последних недель, так полон понимания и готовности помочь…

Когда Бен поправился после травмы, встал вопрос, что теперь с ним делать. В больнице его больше не могли держать, другим больным требовались койки. И Эрих сказал: «Якоб, ты работаешь целый день. А его одного дома оставлять нельзя. Он еще не скоро поправится полностью, чтобы снова бегать по округе. Подумай о его здоровье, Якоб. Только представь себе, что он может упасть и беспомощным останется лежать в поле».

Врачи уже сообщили Якобу, что Бен еще некоторое время будет страдать от нарушений равновесия. Правда, Якобу не обязательно было выходить на работу, но он не хотел это говорить Эриху Йенсену. Теоретически он мог бы сопровождать Бена в его прогулках, готовить для него, купать, но только теоретически. Таким образом, Якоб согласился. Эрих пообещал найти хороший приют, где с пациентами обращаются человечно, и лично позаботиться о том, чтобы Бен получал достаточно свежего воздуха. Но как только он попался Эриху в лапы…

Сначала это действительно был хороший приют. Якоб сам в этом убедился. Так называемый открытый жилой комплекс, светлые помещения, дружественная атмосфера — пять мужчин, трое из которых могли сами себя обслуживать и приглядывали за соседями, если куратор отсутствовал. Но Якоб сразу подумал, что мужчины будут несколько перегружены с Беном. Тогда он обратил на это внимание Эриха, но тот только отмахнулся. И случилось то, что должно было случиться, Бен трижды убегал. И значит, это место для него не годилось. Прежде чем Якоб смог что-нибудь предпринять, Эрих уже подключил судью первой инстанции.

Труда прямо-таки застыла, достигнув долгожданной цели. Она вышла из машины, Якоб последовал за нею к воротам в стене. Он уже был здесь однажды и знал, что ее ожидает. За воротами только немного травы и несколько чахлых деревьев. Решетки на окнах. Внутри тоже такое количество решеток, что у Якоба всякий раз сводило желудок, когда он глядел на них.

Отделение тяжелых случаев располагалось на втором этаже. Несколько растрепанных фигур носились туда-сюда по длинному коридору. Слюнявые, с печатью идиотизма на лицах. Лицо Труды окаменело. Мысленно она представила широкую спину в клетчатой рубашке, увидела, как он через свекольное поле Бруно Клоя бежит к воронке…

В коридоре Бена не было, он лежал в кровати. Лицо Труды на секунду просветлело, затем выражение лица снова стало каменным. Они крепко связали его широкими кожаными ремнями. Волосы на голове всклокочены, лицо отечное. Он спал.

Якоб бросил короткий взгляд через плечо Труды, слегка откашлялся и пояснил:

— Я посмотрю, где врач. И выясню, когда можно будет его взять.

— Мы заберем его сразу, — ответила Труда. — Здесь он не останется ни минуты.

Но все было не так просто. Имелось распоряжение судьи, и у врачей за время его пребывания здесь сложилось определенное мнение. Они квалифицировали Бена как социально опасного больного. Им постоянно приходилось держать его обездвиженным. Дважды они пытались оставлять его в коридоре. Оба раза он чуть не сломал решетки. Санитарам пришлось его усмирять. И нельзя забывать, что он убил человека.

— Не человека, — возразил Якоб, — кровожадное насекомое. Кроме того, это была вынужденная самооборона, так установила полиция. Если бы Бен не свернул ему шею, Люкка зарезал бы нашу малышку и его самого, наверное, тоже.

Заключение полиции врачей мало интересовало. Что может называться самообороной у того, кто не знает такого понятия?

Труде было невыносимо больно сидеть рядом с кроватью. Она лишь раз погладила его по всклокоченным волосам и прошептала:

— Все равно ты — мой хороший Бен, ты — мой самый лучший. Обещаю тебе, что вызволю тебя отсюда. Даже если это будет последним, что я смогу сделать.

Труда успела услышать конец фразы, которой требование Якоба было отклонено.

— Он очень хорошо знает, что такое самооборона, — сказала она. — Вы видели его руки? Он схватился за лезвие, чтобы удержать Люкку. Если бы Люкка добровольно отдал ему нож, он мог бы еще жить. И меня не удивляет, что Бен буйствует. Я бы тоже здесь буйствовала. Он просто хочет на волю. Больше он никогда ничего не хотел.

На обратном пути в лице Труды появились некоторые краски. Сначала ярость заставила порозоветь щеки. Но она недолго чувствовала себя беспомощной. Некоторое время помолчав, она заявила:

— Если Эрих думает, что выиграл, то сильно ошибается. Нам определенно понадобится хороший адвокат, если я все расскажу полиции. Но теперь я снова дома, и он тоже должен быть рядом, там, где ему нравится.

Якоб, по ее мнению, тоже не должен оставаться один на один со своей виной, не должен постоянно спрашивать себя, что произошло бы, если бы он сказал правду. Как тогда, в 1945 году, когда все миновало, и снова можно было открыто говорить, и Вернер Рупольд, как и весь мир, должен был узнать, что Эдит Штерн так никогда и не попала в Айдахо.

Якоб возражал, когда она объявила ему о своем решении. Он уговаривал ее всю ночь. Говорил, что это никому не поможет, и Бену тоже. Но Труда не соглашалась ни с какими доводами.

На следующий день она позвонила мне и предложила своего рода сделку. Ее свобода — в обмен на свободу Бена. Она еще не успела проконсультироваться у адвоката. Он наверняка отговорил бы ее, объяснив, что не имеет никакого смысла навлекать на себя лишние неприятности. Тем более что освобождение Бена из клиники было вне компетенции полиции. Когда Труда поняла это, было поздно. Она уже рассказала мне о сумочке Свеньи Краль, двух пальцах, окровавленном рюкзаке и о том, как послала Бена принести ей голову. Еще она рассказала мне об Алтее Белаши, заметив, что Марлена Йенсен еще могла бы жить, если бы за пятнадцать лет до нее не пришлось умереть молодой артистке.

— Это бросилось мне в глаза на свадьбе в ноябре, — сказала Труда. — Она действительно была поразительно похожа на девушку из цирка. И тогда он, наверное, подумал, что она не должна снова исчезнуть. Но она не собиралась звонить Люкке в дверь. Она определенно побежала бы к Паулю и Антонии, если бы Бен не попытался ее остановить. И он, наверное, сказал «сволочь», как он говорит это уже пятнадцать лет девушкам. Это слово для мертвого, а «друг» — слово для убийцы. Наша малышка навела меня на эту мысль. Он хотел только ее предостеречь, но мы не поняли этого.

Труда была убеждена, что трупы были закопаны и находятся где-то поблизости.

— Если бы Люкка отвозил их на машине, он сделал бы это и с трупом Бритты и определенно не потерял бы ничего из вещей, — сказала она. — Тогда Бен не смог бы ничего принести домой.

Признание Труды было чудовищным. Прокурор вышел из себя:

— На это я не могу закрыть глаза, это настоящее укрывательство. И несет за собой уголовно-правовые последствия. Представьте себе только на минуту, если бы женщина подняла тревогу, когда он принес домой сумку. Это было в июле. Тогда мы могли бы активно заняться делом, и все, вероятно, закончилось бы одной жертвой. Теперь их четыре. Подумайте только о семьях, которых коснулось несчастье, они не станут молчать.

Труде было известно, в какое положение она сама себя поставила. Она вполне могла отказаться от показаний, против нее не имелось доказательств. Ее старшая дочь наняла хорошего защитника по уголовным делам, который посоветовал ей безотлагательно написать опровержение. Труда отказалась:

— Девушки должны быть похоронены по-человечески, и если Бен знает, где их тела…

Когда судья первой инстанции в начале марта, после некоторого давления со стороны прокурора, постановил выпустить Бена из клиники, Якоб отказался везти сына домой, он был еще не готов объясниться с Беном. Труда позвонила мне:

— Если бы вы были так любезны, фрау Халингер, мы сразу могли бы сделать попытку.

Она уже сложила вещи в чемодан в твердой уверенности, что я арестую ее, как только трупы будут найдены. Когда я за ней заехала, она казалась спокойной, но почувствовала огромное облегчение, когда я объяснила, что в ее случае предварительное заключение излишне и она может оставаться дома вплоть до слушания дела.

В длинном коридоре на втором этаже она еще держалась прямо, но затем, когда подошла к нему… Он не запомнил ее первый визит. От дальнейших визитов Труда отказалась, желая уберечь его от тяжести расставания. Он не видел ее месяцев семь, подскочил к ней, обнял и, наверное, раз двадцать, заикаясь, сказал «прекрасно».

Его бурная радость вернула Труде самообладание. Когда он наконец отпустил ее, она погладила его по щеке и сказала:

— Теперь мы поедем домой. Только ты должен очень хорошо себя вести.

Он себя вел хорошо, сидел рядом с ней на заднем сиденье, снова и снова гладил ее по лицу, прижимал ее руку к своей щеке и наконец положил голову ей на плечо. Я видела это в зеркале заднего обзора, и также видела, как Труда с трудом сдерживает слезы.

На этот раз он готов был и мне доставить радость, так как все-таки я везла его домой. И так меня благодарил за это, что мне стало нестерпимо стыдно.

В итоге он действительно привел нас к захоронению пропавших девушек. Оно располагалось всего лишь в тридцати метрах от того места, где мы извлекли останки Бритты Лесслер. В бывшем саду Герты Франкен, под старым резервуаром с водой, у груши была вырыта яма глубиной в полтора метра и заботливо засыпана снова. В ней лежало то, что осталось от Свеньи Краль, Марлены Йенсен и Эдит Штерн.

Всего только тридцать метров! Но никому из нас не пришла в голову мысль, что там вообще кто-то бывал в течение последних лет. Никогда прежде я не чувствовала себя столь некомпетентной, как сейчас, никогда так ясно не осознавала пределов, поставленных логически мыслящему человеку, ориентирующемуся на факты, на то, что он видит и слышит.

Так или иначе, но с помощью Бена я достигла своей цели. Также было совершенно ясно, что сам Хайнц Люкка не мог закопать трупы. По меньшей мере в этом Бен был соучастником преступлений. И в тот момент я ни на секунду не задумалась о том, в каком положении я его оставляю. Я еще не имела ни малейшего представления о жизни деревни — обо всех этих интригах и запутанных отношениях, о тяжком наследстве Хайнца Люкки.