Мои останкинские сны и субъективные мысли

Первый канал. В мире зверей

Те, кто работает на Первом канале, считают себя крайне креативными людьми.

Креатив — штука хорошая и нужная. Но тут креатив какой-то странный. Вернее, креативом на Первом называют странные действия и мысли. Наверное, это из-за масштаба. Ну, из-за ощущения каждого отдельного сотрудника, что он работает на главном и самом большом телеканале страны. Из-за ноющей мысли, что Первый канал у россиян на домашних пультах на кнопке под номером «1». Такая магия цифр. Зависимость от цифр. Ответственность, однако.

Потому каждый отдельный сотрудник тут боится всего обычного — простого и понятного. Естественного. Живого. Между собой коллеги с Первого канала это состояние формулируют так: «Нет, просто говорить нельзя, здесь простая мысль (простой заголовок, простая история) не пойдёт! Так не делают! Надо сказать (придумать название, придумать (!) историю) эээ… эдакое, чтобы, бл. ть, ну, как это, ну… ну, чтобы оно и вау…. ну и… ну… чтобы оооо!.. и чтобы все поняли — что это Первый!» А ещё любят повторять: «Ну, бл. ть, марку снижать же нельзя. Потому что Эрнст, бл. ть, в эфир не пропустит!» Всё, что не отвечает этим условиям, этим туманным инструкциям, они называют серым и банальным. Всё что отвечает — вдруг, неожиданно — креативным.

Вообще, работа на Первом канале плохо влияет на творчество. Мало того, она плохо влияет на мировоззрение. Вот приходит сотрудник Первого канала домой после работы, а дома — семья, ужин, дети, домашние питомцы. И вроде бы нужно просто нежно приобнять жену, поцеловать детей и всем вместе просто сесть за стол. Но он уже так не может. Он же привык к креативу. Он смотрит на свою скучную семью — как его скучная жена и скучные дети несут блюда из кухни, вздыхает от скучного вечера и начинает мечтать во весь потенциал своей фантазии. Вот бы сейчас у него в квартире начались какие-то «Гонки на выживание» — домашние идут из кухни в столовую, а в коридоре их ждут препятствия, испытания, барьеры, взбесившиеся быки и французы… А перед самой дверью в столовой на них бросается Владимир Познер — с журналом «Итоги» в руках, но имитирующий внешним видом и речью Дмитрия Нагиева. И вот когда домочадцы, наконец, уже доберутся до стола, окажется, что стола нет, да и не столовая комната это, а каток, на котором Иван Ургант и какие-то звёзды танцуют танец пресноводных дельфинов. Или же из приготовленного женой салата — простого салата: огурцы с помидорами — почему-то должен выглядывать кусок любимой раковины вождя племени с острова Савайи в Океании; а этой раковиной тот любит прикрывать свои интимные места; а этот вождь ещё в 93-м году вцепился в волосы Майклу Муру — хотя, нет, не Майклу Муру, про Мура они не знают, без Интернета про него не вспомнят — вот, Майклу Джексону на «Закрытом показе» во время просмотра «Ирония судьбы -2», за то, что тот назвал Джоконду Джорджем Бушем.

Если не удалось скреативить вечером в семейном кругу — ужин не удался. А так как не каждый вечер им удаётся скреативить в семейном кругу, то выглядят они плохо — истощёнными, неудовлетворёнными, непризнанными.

Ну, а если у какой-нибудь сотрудницы Первого канала сын дёрнул за косичку дочку, тут всё предсказуемо — креативная мама соберёт родственниц, соседок, школьных подружек, а также учителей сына женского пола в гостиной, рассадит их на диванах и в креслах, а сына на табуретке перед всеми, и вся эта компания озабоченных амазонок из городских джунглей примется эмоционально обсуждать его асоциальный поступок — ну, как принято во время программы «Пусть говорят» — поступок, напоминающий поведение её неблагодарного мужа, оставившего эту креативную женщину с двумя детьми. Доводить ребёнка до слёз и истерик, делая из него потенциального пассивного гея-мазохиста. А ещё эта мамаша периодически будет надоедать в коридорах Останкино другим креативным коллегам женского пола и звёздам шоу-бизнеса с попытками выяснить их мнение о поведении её сыночка, да и вообще о манерах современных мужчин. Я серьёзно. И ведь ни один орган опёки и попечительства не лишит такую дуру родительских прав, никакой Павел Астахов не почешется. Потому что она ведь креативная сотрудница Первого канала…

Даже к тексту юридических документов здесь подходили креативно. Например, мой договор с ООО «Зелёная Студия» начинается такими словами: «Уважаемый Мирзоев Эльхан Ашраф оглы, Ваша работа с нами — это новый и неповторимый шанс, который предоставляет Вам возможность развить Ваши способности и осуществить карьерный рост. Мы уверены и в том, что Ваше решение работать в Зелёная Студия ООО (так в тесте договора — Э.М.) приведёт к плодотворному и взаимовыгодному сотрудничеству.

От имени Зелёная Студия ООО Генеральный директор компании рад предложить Вам заключить трудовой договор (контракт), который регулируется следующими условиями:..»

Не знаю, может, составлявший такой текст юрист подрабатывает в сетевой компании?

Не знаю.

Название программы, в которой нам с Олегом предстояло работать — «В мире людей» — это тоже результат мыслительного процесса сотрудницы Первого канала. Какой из них точно — неизвестно, но Наталья Никонова приписывала этот креатив себе.

Вначале программу хотели назвать проще и ближе к контенту — «Жесть». Откровенно и честно.

Ну, лавры трэшовых программ НТВ не дают успокоиться менеджменту Первого канала — собирают же урожай рейтингов тамошние «максимумы», «чсп» и всякие «русские сенсации». Вернее, этим программам специальные прикремлёвские же карманные компании приписывают урожаи рейтингов. Особенно — программе «Максимум», жемчужине нового нтвшного стиля. Три года Эрнст сидел, смотрел субботний праймовый эфир НТВ, наблюдал рейтинги (то есть оценку настоящего хозяина) программы и кусал кулачки, рыдал, злился. И, наконец, решился — запускает у себя на канале — в субботу, в прайм-тайм — такое же… ммм …такой же продукт. Тем более, трэш и юмор ниже пояса (на современном теле-языке: «ржач») — два наиболее поощряемые сейчас из Кремля телеформата.

Нужен ведущий. Думали, думали. Креативили и придумали. Ага — Божена Рынска она же Евгения Львовна Рынская — «светская львица», и, говорят, клон Ксении Собчак, но наивнее. Ну, такой вот креатив. А что? Получите!

Пока готовились к первому эфиру, случился скандал — несостоявшаяся ведущая, но «состоявшаяся светская львица» влюбилась (вернее, вступила в экономические отношения) в одного из бывших топ-менеджеров ЮКОСа, который сидит в Лондоне и вдруг стала агитировать в Интернете за другого бывшего топ-менеджера ЮКОСа, который сидит в России.

Пропал такой ценнейший специалист для Первого канала. Такое созвучие бы было… Как это ни сложно, пришлось думать ещё. После долгих и нудных коллективных ковыряний в носу придумали — трэш должен нести в массы кто-то, о ком эти массы хорошего мнения, от кого они не ожидали. Такая незапятнанная личность. Ностальгическая. Дроздов! «Дядя Коля». Точно — Николай Николаевич Дроздов, человек непосредственный, безобидный в жизни, а это всегда чувствуется по ту сторону телеэкрана — камеру не обманешь!

А название? Название, название… Эврика! Его программа как называлась? «В мире животных» — это же советский бренд! Вот и будет называться новая программа «В мире людей». Отлично! Премию Наталье Никоновой. Никонова также утверждала, что лозунг программы — «В мире людей важно оставаться человеком» — тоже придумала она. Гордилась им. Это так же, как если сказать: «В уборной главное — стойкость и сострадание к самой себе». И за этот тупой ляп — тоже премия! А идея программы будет такой — ведущий Дроздов, как добрый дядя-модератор, озвучивает тему сюжета, потом в эфире идёт сам сюжет, а потом «дядя Коля» его комментирует.

Это они называют креативом. А? Да, да. Да! Креативно дальше некуда — по самые помидоры. Вот за что я люблю первоканальный креатив! Нет, не за самоуверенную нахрапистую тупость, но за открытое её демонстрирование всей стране. Искреннее. Бред? Но вот так вот там. Включаешь «ящик», находишь первую кнопку — и вот оно. Смейся до упаду — камеру не обманешь!

Говорят, Николай Дроздов последним услышал про этот креатив, а, услышав, взвыл и стал отбрыкиваться от предложения способом, подсмотренным им у кенийских зебр. У него, мол, и здоровье не позволяет — не подействовало! у него своя программа на другом телеканале — отменим, перекупим! да он не любит такие темы, не лежит, блин, душа — ха! а кому сейчас легко?! ну, и, в конце концов, у него конференции о дельфинах и амазонских ужах — ха! и хи-хи! И сотрудницы Первого канала упорно ему названивали, устраивали засады в подъезде, потом под надуманными причинами выманивали в Останкино и скопом набрасывались на своей территории. А когда в дело вмешался Эрнст и стал мягко угрожать, Николай Николаевич сдался, как раненый лев. Закон джунглей. Закон Системы. Эти современные теле-начальники… Разве этот вид доминирующих млекопитающих остановишь? Они всё равно пропихнут, протолкают — у них же задание, миссия, поджопник из Кремля.

Уже за это их стоит стерилизовать. Дроздов — это же ребёнок. Это же детство. Это же как фильм «Гостья из будущего» и пронзительная книжка «Звёздные приключения Нуми и Ники». Как батарейка «Смена». Мандарины на Новый год. Как гости дома каждое воскресенье. Наше детство. Светлое, чистое, наивное советское. Иллюзорное.

Единственное, что смог себе выбить Николай Николаевич — это приезжать в день записи программы, читать в студии «подводки» и «отводки»[139], которые за него писали редакторы, и быстро уносил ноги. Он даже сюжеты не смотрел — всё дело в монтаже, программа же шла не в прямом эфире. А многие до сих пор уверены, что комментарии Дроздова принадлежат самому Дроздову и, вообще, якобы он активно участвовал в подготовке программы. Ну, конечно — темы выбирал, героям звонил, командировки пробивал, тексты правил, ругался с операторами. Конечно…

Программа шла уже полгода. Весь этот трэш: насилие в семье (как родители протыкали щипцами язык одному ребенку и насиловали другого); урны с прахом, потерянные в морге; про внебрачные связи погибшего артиста и политика Михаила Евдокимова; брошенную маму Данилко-Сердючки; про скандалы в жизни звёзд; про педофилов; про сексуальное рабство мужей-иностранцев — это, по мнению руководства, и есть мир людей. А комментарии ведущего, вообще, выглядели комично — например, показали историю о том, как муж бьёт жену, а Дроздов читает «в кадре» написанный для него такой текст: «Ой, ну что же делать? Как хочется попросить мамочку, чтобы она простила мужа. Но он тоже должен попросить прощения. И они снова станут большой дружной семьей. Давайте, ребята, давайте!»

Не получалось у Первого — «как на НТВ». Этот же мусор там делают опытнее и профессиональнее. Вот Наталья Никонова и понадеялась на нас.

Редакция программы «В мире людей» находилась на 13 этаже АСК-1. Схематично — это такой длинный коридор, в котором гипсокартонном соорудили четыре длинные и узкие, как гробы, сквозные комнаты.

Предмет, с которым у меня до сих пор ассоциируется наша редакция — это грязные зассанные диваны КЛИППАН. Когда-то они были нежно белого цвета и продавались в мебельном супермаркете ИКЕА. Потом на них натянули ярко красные чехлы, и они появились в студии программы «Пусть говорят». Целый теле-сезон их видела вся страна, на них сидели герои и гости программы, ругались, ссорились, подыгрывали, аплодировали, предавали, ёрзали, чесались, и чехлы почернели от грязи. Тогда их сняли, и диваны оказались в первоначальном нежно белом цвете на 13-м этаже АСК-1 в редакции программы «В мире людей». Теперь на них сидели во время «летучек» сотрудники Первого канала, придумывали идеи, креативили, ругались, ссорились, подыгрывали, предавали, ёрзали, чесались, а ещё, сидя на них, пили, а ещё их использовали в качестве пепельницы, бывало, что на них извергали избыточный для организма алкоголь. Иначе, как объяснить эту какофонию запахов — от желудочного сока до дорогих духов — исходившую от них? И откуда на них этот слой грязи и палитры цветов, в которой превалировал багровый? Много багрового. Огромные багровые пятна. Вначале я думал, что это кровь. Высохшая. Я думал, здесь кого-то резали. Успокоили старожилы Первого канала — это вино. Вино странного запаха. Некоторое время, боясь испачкаться, я не мог заставить себя сидеть на них и стоял во время «летучек». Но я быстро привык.

В редакции программы «В мире людей» было ещё много необычных предметов. Один неработающий принтер, но старожилы помнили, что когда-то он работал. Про другой принтер такого никто не мог сказать. Ещё один их собрат иногда печатал — когда в нём была краска, но это было очень редко. Был ещё старый телевизор, который показывал только НТВ — плохо, но показывал — а остальные 2–3 канала можно было только слушать. Кулер, в котором за семь месяцев моей работы три раза была вода. Последние два месяца воды было много — несколько огромных бутылей воды, но сам кулер куда-то унесли, и, чтобы налить себе воды в стакан, нужна была помощь ещё одного человека. Факс, у которого иногда было хорошее настроение, и он соглашался отправить документ — хотя с потраченными на это усилиями легче было выиграть в лотерею «Золотой ключ». Техники Первого канала отказывались признать факс сломанным, потому что аппарат ежедневно исправно выдавал какие-то белые листы — на краску денег у редакции не было — видимо, присылаемые на Первый канал документы. На некоторых столах стояли старые мониторы без процессоров, и сотрудники конфликтовали из-за работающих компьютеров. Мебель тоже была старая, в основном неисправная. Один идеальный стул выбил для себя Олег Пташкин. А я, например, просидел девять месяцев на кресле, сиденье которого постоянно пыталось крутиться вокруг своей оси, но никак не хотело подниматься выше двадцати восьми сантиметров от пола — приходилось печатать на клавиатуре, положив локти на стол. Старый стул, малодушно и подло похищенный мною из соседней редакции «Малахов+», выпросили у меня девушки-коллеги. Но я быстро привык.

А ремонт… Грязно-серые стены, чёрный от сигаретной копоти потолок, деформированный глухой ламинат. Наверное, ремонт не делали здесь со времён основания на этой территории Останкинского кладбища. Но больше всего издёвки было в окнах — в их функциональности и в их символичности. В символичности их функциональности.

Окна. Огромные, тяжёлые, с массивными железными рамами. Дескать, такой символ открытости, ясности, света — свободы. Видимо, так задумывалось — чтобы смотрящие снаружи так думали… Так задумывалось. Но эти огромные, массивные «символы свободы» — лишь очередная витрина, они выполняли эстетическую функцию, для внешнего вида здания: в нашей редакции (как и почти везде в Останкино) эти окна открывались лишь на небольшую узкую щель. И летом мы мучились от духоты, обливались потом, ругаясь, строя интриги друг против друга из-за единственного вентилятора. Зимой же помимо того, что в нашей редакции часто барахлило отопление, от этих огромных окон сильно дуло, а я сидел спиной к одному из них: когда было очень тяжело, заставлял себя думать о морозах во время блокады Ленинграда в Великую Отечественную. И это помогало.

Окна. Окна были покрыты слоем грязи и корками птичьих испражнений. Стёкла никогда никто не мыл. Окружающий мир сквозь них выглядел мутным и мрачным, тусклым и тоскливым. Если долго смотреть на мир через эти окна, душу начинают одолевать либо мизантропические, либо суицидальные настроения и мысли. Я старался в них не заглядывать…

Вообще, это было техническое помещение — весь 13-й этаж Останкино, в АСК-1, являлся техническим. Работать тут было запрещено — по всем документам. По всем документам, тут никто не работал. Но мы работали…

Наверное, так было задумано. Чтобы сотрудники сидели на сломанной и вонючей мебели, глядели по сторонам — на удручающее рабочее место, на эти серые стены, на неработающее оборудование… и креативили. От тоски. Потели летом, мёрзли зимой. Представляли себе лучшую жизнь. Мечтали. И креативили.

Кроме нас, спасать программу направили группу сотрудниц Первого канала — одну из бригад программы «Пусть говорят». Лучшую бригаду программы «Пусть говорят».

Это очень занимательные люди. Я, наконец-то, увидел их вживую. Мне удалось заглянуть в глаза людям, которые делали самый отвратительный продукт российского телевидения.

Место своей бывшей работы они называли ПГ [ «пэгэ»] — от начальных букв в названии «Пусть говорят». Я их называл ОПГ. Им это нравилось. Оказалось, люди они неплохие, но исполнительные. Послушные. Это Ольга Ялунина, Елена Удалова, Юля Данилова и искусно втеревшийся в этот коллектив мальчик — Влад Каменовский. Во главе у них стояла Аида Ганеева — по моему определению, «лидер ОПГ». Её и назначили руководить редакцией программы, хотя эту должность Никонова обещала Олегу.

Это отчаянно исполнительный и послушный человек. Себя она считала очень креативной. Самой креативной в Останкино. Готова была объявить войну тому, кто с этим был не согласен. Говорила, что умеет «придумывать (?-!) самые интересные истории» — ну, она так воспринимала телевидение; так многие в профессии воспринимают телевидение. Перед тем, как произнести слово «репортаж», она на секунду замирала и косила глазами, а потом выдыхала: «ррЭпортаж» — ну, правда, слово необычное, явление незнакомое, анормальное. Почему-то ассоциировалась у меня с образом Троцкого Л.Б. Речь у неё отрывистая. Женщина она нервная, легковозбудимая. По врождённой классификации — брюнетка.

А ещё своей обязанностью Аида считала следить за нами, «подозрительными нтвшниками». Её рабочий стол находился в ближайшей к выходу из редакции комнате: всё и все перед глазами — когда пришли, когда пошли покурить или поесть. Первый же лист, который я смог распечатать на редакционном принтере, она вырвала у меня из рук и с жадностью прочитала — ничего не поняла и устроила мне допрос…

В конце моего первого дня работы на Первом у нас с Олегом состоялся следующий диалог:

— Слушай, куда мы попали?

— Чё ты ноешь? Чё ты опять ноешь?

— Ты думаешь, нам здесь дадут работать?

— Ты что — дурак?

— В каком смысле?

— Слушай, — решил прервать цепь вопросительных предложений Олег. — Это же шанс! Если получится — мы будем делать здесь свою программу.

— Ты думаешь? Ты в это веришь?

— Конечно. Всё от нас зависит.

— То есть — от тебя и от меня?

Ладно. Я тоже хотел в это верить. Получится — отлично, не получится — будет опыт. Эмпирический. В этом уже был смысл.

Тем более, что на первой же «летучке» мне выпало делать тему про Великую Отечественную войну. Под названием «Завтра была война». Для эфира программы 21 июня. Такая тема.

— А ещё мы можем Пугачёву позвать?

Мы сидели с ней в комнате одни. Она активно исполняла должность начальницы.

— Позвать? Куда позвать?

— Ой, не позвать… Это я по привычке, — отмахнулась Аида и закурила сигаретку с ментолом. — То есть записать с ней интервью для этого… ррЭпортажа. Надо ей факс отправить. Официально, на бланке Первого.

— Чего? Пугачеву??? — засмеялся я. — Пугачева тут при чём, Аида?

— Ну, Аллу Борисовну Пугачеву, — удивилась она, и вдруг задумалась. — Ты, вообще, знаешь, кто такая Алла Пугачёва?

«Нет, я трудовой мигрант. Гастарбайтер. Я знаю, как подметать улицы и мешать цементный раствор», — подумал я, но вслух сказал другое:

— Какое она имеет отношение к Великой Отечественной войне?

Аида тяжело вздохнула и отвернулась к окну. Потом потушила сигаретку с ментолом и сразу закурила новую. Этой сценой она продемонстрировала свою мысль: «Эльхан, какой же ты тупой!» Но вслух сказала другое:

— Так! Уясни! — раздраженно, но, мне кажется, не теряя надежды, начала она мастер-класс. — У Первого канала есть свой стиль. Наши зрители хотят видеть в эфире звёзд. Они доверяют их мнению. Это авторитеты нашего общества.

— Ага. Так, так…

— А Пугачёва, — взмахнула она одной рукой, а другой поднесла сигаретку к тонким губам, и вдруг запнулась от переизбытка почти поэтического пафоса. — А Пугачёва… Это же… это же… безусловный авторитет среди наших сограждан! Это же Пу-га-чё-ва! Это же рей-ти-нг! Её вся страна обожает! Ты представляешь — сколько людей она привлечёт к твоему… ррэпортажу?!

Я слушал и думал — она шутит. Вот сейчас выскочат из соседней комнаты коллеги и станут надо мной смеяться. А я не смогу им доказать, что слушая Аиду, всего лишь подыгрывал ей.

На всякий случай я сделал паузу.

Она не шутила. Ничего не произошло.

К тому же, имя Пугачёвой Аида произносила с трепетом в голосе, заботой. Нежно. А по телу в этот момент пробегали еле заметные судороги восторга. Словно она держит в руках икону «Апостолы Пётр и Павел»[140]. Или собственноручно бальзамирует тело Владимира Ильича Ленина — прямо в Мавзолее.

Она не шутила. Это был атас!

— Какое она имеет отношение к Великой Отечественной войне?

Аида тяжело, откровенно вздохнула. Почти застонала.

— Ну, скажет что-то о войне! Главное — чтобы она что-то сказала! Ты понимаешь?? Пошли факс с просьбой о съёмке, понятно? А потом надо будет тебе поговорить с её помощником. Я дам тебе его телефон… Нет, нет, нет! Ты пошли факс. А с помощником я сама поговорю! Если нам повезёт, она согласится. Потом придумаем вопросы…

Позже я узнал — Пугачёву на Первом доставали все редакции по любой теме. Долго. Упрямо. А та упрямо отказывалась. Пугачева для этих людей — это эталон жизненного успеха. Этот Брежнев попсы — их кумир. Авторитет. «Безусловный авторитет среди наших сограждан!» Ну и, конечно, Эрнст не воевал с Пугачевой… Знаменитость, с которой у Эрнста или его жены начиналась война (обнародованная война до последней капли крови), умирала для эфира Первого канала — вдруг, но также вдруг, неожиданно могла и воскреснуть — как только у неё начинался мир (обнародованный мир до гробовой доски) с этой семейкой… С Пугачёвой они не воевали. Ну, потому что для Эрнста и его жены Пугачева тоже эталон жизненного успеха. Кумир. Авторитет.

— Аида, я не буду звонить, писать смс, отправлять электронные и бумажные письма Пугачевой. Факс я тоже не собираюсь ей отправлять! И даже телеграмму.

— Как это? — она застыла и, наконец, посмотрела на меня.

— Да что это такое, а?! Какая нафиг Пугачева?!

Пока Аида сидела, застыв с широко открытыми глазами и наполняя комнату запахом ментола, я ретировался.

Звёзды — это для них главное. Это — боги! Навязанные, назначенные кумиры. Звёзды — по любой теме. Артистки, певички, юмористки. Артисты, певцы, юмористы, выглядящие и ведущие себя как артистки, певички, юмористки. Актёришки и актёрки. Обилие звёзд. На всех телеканалах-каналах. Искусственные, карманные, послушные. Всегда готовые. Свои!

В основном — бездарности. Редко — очень-очень редко — продавшиеся художники. И уже не художники. Их держат на крючке. Они нужны. Отвлечь. Увести в сторону. Иллюзия смысла. Иллюзия жизни. А когда надо — поддержать. Тех, кто их назначил. «Безусловным авторитетом». Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку.

Часа через два после нашего разговора, мне снова пришлось столкнуться с Аидой — хотел курить, пришлось покинуть комнату.

Она сидела на том же диване и даже — в той же позе. И тут у нас произошла профессиональная дискуссия — почти научная.

— Эльхан, Эльхан, ты можешь объяснить… ну, как бы… что не так?

— Аида, это же так называемый «большой репортаж», тематический, так? Здесь должны быть реальные истории, много полевых съёмок. Живые истории людей, жизнь которых война изменила. Некоторые истории я уже нарыл. Я готов обсудить их.

— А Пугачёва? — обиженно попросила она.

Какое-то время мы молчали и смотрели в глаза друг другу.

— А она что — воевала? Или была интернирована? Или в концлагере сидела?

— Ну, почему ты так, а?! Это же шанс получить интервью со звёздами — с большими звёздами — для такой темы. Про войну. Они не откажут. Вот у нас в программе «Пусть говорят» мы делали однажды выпуск про Победу, 9 мая. Так согласились прийти даже такие люди, которые нас обычно посылают.

— Ну, так то ток-шоу, — сказал я, едва не добавив «ваше дебильное».

— А что? Нельзя для… ррЭпортажа записать звёзд. Это же — самое важное!

— То есть репортаж будет состоять из «говорящих голов» Пугачёвой, Киркорова, Валерии?.. С Игорем Крутым Эрнст ещё воюет?

— Ну, там всё сложно, — тяжело вздохнула Аида, расстроилась. — Сложно там… Ну, есть ещё другие звёзды. Надо обговорить каждую кандидатуру с руководством. Изменения у них постоянно происходят… Не стабильно всё… Потом можно добавить военную хронику. Жалостливую историю — бабушек-ветеранов каких-нибудь…

— Да, Аида! И получится ток-шоу «Пусть говорят» ваше деби… ээммм… ну, «Пусть говорят», только не в студии…

Дискуссия зашла в тупик. Мировоззренческий. Культурологический. Какое-то время мы снова молча изучали друг друга взглядами.

— Понимаешь, — неуверенно начала она. — У Первого канала есть свой стиль…

— Я понял! Я понял! — перебил я.

— Но звёзды должны быть! — отчаянно завопила Аида — успела выпалить.

— Ладно, ладно. Не звёзды, а знаменитые люди. Вот есть история Жореса Алфёрова. У него на войне погиб старший брат — Маркс, 1923 года рождения. Прошёл Сталинград, под Киевом погиб. В 41-ом 21 июня у брата был выпускной бал, а 22-го — их семью эвакуировали из-под Ленинграда в Москву. Здесь они жили в Метрополе. Есть у меня идея — снять его в этой же гостинице, где он не был с 41-го года. Походить с ним по коридорам, снять в том их номере, и, по ходу, записать «живое» интервью — в том числе и про войну. Алфёров — для всех пожилой человек, большой учёный, политик, но до сих пор называет брата уменьшительно-ласкательным Марксик. Мне кажется, получится яркая история: для него война это, в первую очередь, личная трагедия — потеря брата.

(Так и получилось — учёный с мировым именем, Нобелевский лауреат ходил по Метрополю, трогал ту мебель, удивлялся нынешним ценам — 1500 долларов в сутки — и с полными слёз глазами рассказывал про то, как они тут жили, как играли с братом, как потом уже он с матерью отсылал на фронт самый ценный тогда детский дефицит — конфеты, прямо в письмах, разрезав их на пластины. И Маркс их получал — даже армейские цензоры, вскрывавшие письма, не трогали эти маленькие, но тёплые подарки из дома).

— А из мира кино будут люди?

— Из мира кино… Можно записать интервью с Владимиром Этушом, он сам воевал. А для таких людей война — это не государственнический пиар, не героический эпос к определённой дате. Попросим его рассказать о правде войны: о реальном военном быте, о страхе, об опыте жизненном, который дала война… А ещё — Алексея Владимировича Баталова. Во-первых, он снимался в фильмах про войну. А главное, он из того поколения, которое должно было бы пойти на фронт, если бы не победа в 45-м — Баталов родился в 1928 году. То есть мальчишки, почти ровесники того поколения — всего на несколько лет старше — они положили свою жизнь — и только потому жили все остальные. Для многих советских людей, актёров — это была данность, это не надо было объяснять. Как бы они могли создавать такие настоящие образы на экране?!

Аида выглядела довольной.

— Я с Баталовым, Этушем, Алфёровым разговаривал уже — они согласны на съёмки.

— Можешь ведь, когда захочешь, — заулыбалась эта девушка.

Но, мне показалось, что довольна она была только из-за того, что в «…ррЭпортаже» будут громкие имена.

— Понимаешь, Аида? И Алфёров, и Этуш, и Баталов — люди занятые, время и формат съёмок ограничен. Да и их столько раз про войну расспрашивали. Но есть и простые обычные люди, истории которых интересны и нисколько не менее значимы, чем история той или иной знаменитости. Не менее трагичны.

Есть три истории. Одна из них про школьных выпускников 41-го года. 21 июня у них был выпускной бал, а на следующий день началась война. Я предлагаю снять её с ветеранами, встретившими войну в Бресте. 22 июня они не просто услышали про войну, они её увидели. Для них Великая Отечественная — это не только кровь, смерть, ужас. Война у этих семнадцатилетних мальчишек отняла молодость, самые прекрасные годы. Со школьной парты — попали на войну. Я сейчас договариваюсь с белорусскими чиновниками, ветеранскими организациями — обещали помочь. Говорят, такие ветераны-выпускники 41-го есть…

Аида меня уже не слушала — думала о чём-то своём.

— Школьники? Школьники, — вдруг заговорила она. — Слушай, это же идея! Давай запишем для …ррЭпортажа интервью с Чериченко.

— Напомни, это кто?

— Ты что? Ирина Чериченко. Играла Искру Полякову в фильме Юрия Кары «Завтра была война».

— Я, честно, не очень хорошо помню фильм, а что — там про войну было что-то?

— Ну, как же?! Фильм назывался как? «Завтра была война», так?

— Но фильм же не про войну. Про предательство, там любовь, чистки 30-х, предвоенное поколение. Или я забыл что-то…

— Да нет же. Ну, название. Ассоциация. Фильм называется «Завтра была война» — и у нас… ррЭпортаж называется «Завтра была война». Там школьники — и у нас про школьников будет. Чериченко сейчас тоже в сериале про школьников снимается — «Ранетки» — очень мне нравится. Когда успеваю — смотрю. Ассоциация, связь. Понимаешь?.. Кроме того, у руководства планы, связанные с нею. Возможно, возможно… А это очень важно!..

На следующий день на «летучке», когда подошла моя очередь, рассказал ещё об одной истории.

— Вот бывший военнопленный Николай Лилеев из Питера. Попал в плен в самом начале войны. Работал на ферме у эстонской семьи Рооз, ел с ними за одним столом. Потом работал в Германии у немцев-крестьян Лауксов. После войны репатриирован в Союз. Отсидел 10 лет. После — нашёл ту эстонскую семью, а в 90-е разыскал ту семью немцев. Переписываются. Часто туда к ним ездит.

Есть ещё одна тяжёлая история. Про немца Хельмута Хейслера и советского солдата Николая Кузьменко. Оба были в плену. Хотя на фронте немец, рядовой связист, не сделал ни одного выстрела, после войны его дома встретили как героя — тех, кто прошёл плен, у них уважали. Сделал карьеру чиновника, защитил докторскую по философии. В Лейпциге большой дом, пенсия. А Кузьменко, несмотря на то, что в плен попал с тяжёлым ранением, прошёл через фильтрацию в НКВД. Всю жизнь был изгоем, работал грузчиком. Потом мизерная пенсия, развалившийся домик под Полтавой, нищета, залатанные калоши. Так вот этот немец Хельмут Хейслер случайно узнал про Кузьменко и два последних года отправлял ему часть своей пенсии. Стали друг с другом переписываться, всё хотели встретиться. Но вот совсем недавно оба умерли. Тоже друг за другом…

Тут некоторые из ребят стали хохотать. Нет, это был гогот.

— Не понял? — разозлился я. — Что тут смешного?

— Ну, ты рыл эту историю, — понеслось со всех сторон. — А они, оказывается, умерли. Смешно получилось…

— Да, это очень весело. Всё понятно с вами. А об этих людях — есть эксклюзивная съёмка: их «синхроны», «картинка». Одни из коллег снимал и того, и другого — пытался организовать им встречу, переводил их письма. Просит за неё немного — 500 баксов. Это покроет его расходы на работу.

— Макаров не даст этих денег, — выпалила Аида. — Надо будет поговорить с Никоновой.

Андрей Макаров был тогда официальным главой ООО «Зелёная Студия», которая якобы производила программу «В мире людей», зицпредседатель — подписывал документы после визы Натальи Никоновой и других реальных руководителей.

— Посмотрим, — отмахнулся я. — Деньги — это не важно! Главное — история: трагедия двух бывших военнопленных, один жил в нищете, другой — в достатке, уважаемым членом общества. Мы и этого коллегу, Игорь Родионов его зовут, можем снять — расскажет, как помогал им общаться. Прямо на могиле Николая Кузьменко под Полтавой запишем «синхрон».

«Летучка» подходила к концу, ребята стали расходиться. И тут Аида меня задержала — у неё открылось второе дыхание.

— Что-то меня эта история не трогает. Слишком она простая.

Но, наткнувшись на мой удивлённый взгляд, продемонстрировала высший пилотаж креативного мышления «а-ля Первый канал». Придумывала на ходу:

— Плен, концлагерь, узники — это хорошо. Но нужна драма! Серьёзные переживания! Надо найти бывшего заключённого конкретного концлагеря — лучше женщину, такую старушку божий одуванчик. Потом поискать каких-нибудь бывших надзирателей из этого лагеря. Есть ведь среди них ещё живые?! Какого-нибудь такого немца, поджарого старичка. Возможно, с той узницей у них были хорошие отношения. А, возможно — возможно! — с этим бывшим фашистом у неё была любовь в концлагере. И надо, чтобы они встретились, поговорили, расплакались, поцеловались в кадре…

Теперь пришла моя очередь. Как же я смеялся! Ну, не мог остановиться. Такого я никогда не слышал, и, наверняка, не услышу. А она сидела с серьёзным видом и обстреливала меня яростными взглядами.

— Что такое? Что такое? Что такое? — застрочила она, а затем приняла угрожающую боевую позу.

— Хорошо, хорошо. Я поищу, Аида, — с трудом произнёс я. — А если найду такую узницу, а она скажет, что никаких положительных чувств к фашистам-надзирателям у неё не было?

Она не заметила сарказма.

— Это не важно! Женщина-узница и мужчина-надзиратель — немец. А мы их уговорим подыграть.

— А если не согласятся, а?

— Но это же… ррЭпортаж! Это же не в студии! Можно закадровым голосом об этом сказать. А их «на камеру» попросим походить, взявшись за руки…

— Аида, — с нежной улыбкой затаившегося Чикатило тихо позвал я.

— … они будут ходить, держаться за руки, оператор снимает красивый план сзади, они что-то говорят друг другу, он смотрит ей в глаза, она опускает голову, тут — крупные планы, потом можно какую-то аллею… да, точно аллея — они идут по ней, между деревьями, медленно удаляются, сентиментальная музыка…

— Ааиида, — затаившийся Чикатило призывно зашевелил бровями.

— Что? Почему? — вздрогнула она.

— Дорогая Аида, я понимаю — у тебя воображение есть, но простая жизнь всегда интереснее, чем сериал для женщин и программа «Пусть говорят».

Так в первый раз я обидел женщину с Первого канала.

Конечно же, я не видел Великую Отечественную войну. Меня ведь тогда не было. Меня, вообще, могло не быть из-за неё.

Мне про неё постоянно напоминают. Я сам постоянно думаю про неё. Многие полагают, что она для них не существует. Но и для них она не закончилась.

Для кого-то та война — повод для гордости. «Великая победа». А для меня — трагедия моей семьи. В первую очередь — трагедия моего деда с отцовской стороны. Отца папы. Призванного в Красную Армию через два дня после её начала — 24 июня 1941 года. Ровно через год — 24 июня 42-го — под Ростовом-на-Дону попал в плен. Окружение, тяжелое ранение — всю жизнь потом с парализованной рукой. Мой дедушка… Прошёл концлагеря: в Украине — под Кременчугом, в Германии, Австрии. Выжил. Освободили в предпоследний день войны английские войска. Предлагали эмигрировать… Потом репатриация в Советский Союз. И снова лагеря — теперь уже Родины — фильтрационные, потом спецпоселения — те же концлагеря. За что?! Уголовного дела ведь не было! А так надо было. И он всё равно выжил. Дошёл до родных.

И потом жил в нищете. Нищете. Изгой в советском «правильном обществе». Говорили, мол, «изменник Родины». Мог работать лишь угольщиком и сторожем. Ему не простили. В нищете! Он, сын состоятельного человека, моего прадеда — землевладельца, фермера (по нынешним меркам его состояние — несколько миллионов долларов), раскулаченного в 30-е. Это был мой дедушка. Молчаливый, замкнутый человек. Он не сдавался. Не ломался. Только в семье его понимали и любили. Потому что его ждали все годы. Потому что он вернулся. Лагеря, боли, препятствия, «пропал без вести», обман, угрозы. Всё в прошлом. Дошёл! Не сломался.

Это трагедия его брата. Который тоже был в плену. Им не повезло: они попали на войну в самом начале — в первые месяцы и годы той мясорубки. Когда с одной винтовкой на троих. Когда «Вперед, бл. ть!» — на пулеметы. Толпой, стадами гнали. Мол, так надо для Родины. Нет, в них не видели людей — это был пушечный фарш, не люди, а боевые единицы. Брату деда повезло — избежал «проверки» в советских лагерях, потому что бежал из плена — несколько раз — прятался, партизанил. Живым вернулся на родину под конец войны. Вот что для меня победа 9 мая!

Это трагедия моего народа — 300 тысяч выходцев из Азербайджанской ССР (десять процентов населения республики) погибло во время этой не нашей войны. От Бреста до Берлина. Через оборону Москвы и Ленинграда, через Сталинград, Курскую дугу, Прибалтику, Украину, Восточную Европу. Не наша война.

Нет, для меня Великая Отечественная точно не показуха с георгиевской лентой, от которой несёт пиаром кремлёвских менеджеров по рекламе — нет в этом души, сочувствия, личной памяти. Массовость, стадность — есть. Пустая показуха. Открытка. Одной рукой тратить деньги на пиар, на помпезный парад, а другой — давать деньги на поддержку скинхедовских, националистических группировок. Они могут. Для них память — это имидж-проект, с бизнес-планом, с расходной частью, доходной.

Для большей части советских людей война была болью, страданием. Сейчас это надо забыть, сейчас та мясорубка — это шоу, михалковский блокбастер, это «Покажи сиськи!»

«Имидж страны»… Репутация страны — в отношении общества к своим гражданам, вообще, и к заслуженным, в первую очередь.

Для блокбастера деньги найдутся. Для парада — тоже. Ведь это для «имиджа страны». Для современных политических целей. Чтобы собрать зарубежных гостей, показать подкрашенную технику, пусть убедятся — «Великая страна!» Всё ради теле-картинки. А те, кто делал эту победу… Сколько из них до сих пор валяются в земле, не найдены их кости, никто не ищет, не хоронит. А сколько ветеранов доживает в домах престарелых: те, кто ещё ходит, дерутся в столовой за «добавку», за кости для бульона, тряся друг перед другом орденами и заслугами, а «неходячие» — брошены умирать, гния в испражнениях. Многим другим повезло немного больше — дети их держат в надежде получить квартиры, и старики ползут на поклон чинушам, унижаются. Почему не наоборот? Потому что и сейчас в них не видят людей. И сейчас они — пушечный фарш, боевые единицы. Для теле-картинки.

Ирина Чериченко перед съёмкой всё не могла понять — в чём идея интервью, цель. А что ей скажешь? Права.

— Ребята, объясните, а? Там про войну — пару строк в титрах в самом конце. Фильм к Великой Отечественной никакого отношения не имеет. Он о предвоенной эпохе, предвоенном поколении. Когда иллюзии разбиваются о реальность…

— Давайте сделаем так — Вы на вопрос о нынешнем поколении можете ответить? Сейчас Вы играете в сериале мать старшеклассницы. Что Вы думаете — как бы себя нынешние молодые повели, окажись они на месте тех? Ну, которые школу в 41-м заканчивали?

— Я понимаю — это важный вопрос. Самой это интересно. Но почему я? Ну, нелогично…

Мне было стыдно.

На командировку нам дали всего пять дней: Украина — Полтава, Ивано-Франковск, город Броды Львовской области, а потом Беларусь — Минск, Брест и обратно в Москву. Просил неделю — руководство посчитало, что слишком много.

Командировка начиналась весело. У Первого канала были проблемы с деньгами. Мне так объяснили. Руководство решало — как бы сэкономить. Хотя бы на гостинице. Предложили — можем ли мы с оператором снимать днём, а ночь проводить в пути: спать в автобусе, поезде, в крайнем случае — на вокзале. На полном серьёзе предлагали. Я возражал — мол, а мыться мы должны будем в Днепре, да? Как бездомные индусы в Ганге? Понимаю, командировки в «горячие точки» — там часто воды, чтобы зубы почистить, не найти. Но… «Это же Первый канал! Здесь на Первом всё дорого и круто!» А денег выделили — на прожиточный минимум.

Пока думали-решали, наступил крайний срок выезда в Украину — мы могли опоздать, провалить все договорённости. И тут руководство испугалось. На поезде — уже не успеем, билеты на самолёт остались самые дорогие. И в Киев с оператором Максимом Дороховым летели бизнес-классом, билет в один конец — больше тысячи долларов. Вот всё у них так…

Официальный глава ООО «Зелёная Студия» Андрей Макаров вплоть до последнего дня не подписывал приказ о выдаче командировочных. Не потому, что не хотел, а потому, что так на Первом принято. Логика в этом организационном бардаке была. Ведь всё могло поменяться в самый последний момент, кардинально. Так что — зачем подписывать документы, выдавать командировочные, договариваться о точной дате, если всё может быть изменено. Или, вообще, отменено.

Платить украинскому коллеге за «исходник»[141] про Хельмута Хейслера и Николая Кузьменко Макаров тоже не торопился. В последний день мне об этом сообщили в бухгалтерии. Бросаю дела, бегу к нему в кабинет.

— В чём проблема, я не понимаю? Никонова же визу поставила.

— Нууу, — попытался этот скользкий человек поиграть в начальника. — Понимаете — это же дорого!

— 500 долларов за эксклюзив — это дорого?

— А ты можешь ещё с ним поторговаться, а? Мы, например, сюжеты заказываем в провинции за 50-100 баксов.

Я поднялся и собрался уходить.

— Понятно! Торговаться не собираюсь. Я могу сам из своего кармана заплатить.

О! Это на него подействовало. Видимо, для них это было анормально. Так человек не может говорить.

— Ну, что Вы?! Ну, что Вы?! Всё, всё, всё! Подписываю, подписываю. Вот — смотрите.

Детский сад… А, может, он перед новым сотрудником хотел выпендриться. Ну, комплексует человек: название должности громкое, секретарша, кабинет, водитель, представительские расходы, а в реальности — от него требуется только подписывать документы, выполнять поручения Никоновой и Синельщиковой…

Украина. Ивано-Франковск. 12 июня.

Ветеран 14-й гренадёрской дивизии «Галичина» пан Володимир Малкош в своей квартире рассказывает нам, что войну встретил за линией фронта — в Галиции. Достаёт из шкафа свой парадный китель и с гордостью показывает нам свои медали.

— Это медаль за участие в УПА. Эта медаль за Броды. Эта медаль за Норильское восстание. Когда умер Сталин мы подняли восстание — два месяца бунтовали. Потом заехали кавалеристы, техника и… — старик тяжело вздыхает. — Лагерь потом наш расформировали.

На свои 84 года он не выглядит. Подтянут. Старается держать осанку. Да и парадная форма немецкой дивизии его стройнит. Очень доброжелательный, интеллигентный и искренне мягкий человек. Пока идём на встречу с его фронтовым товарищем, разговорились.

— Наша дивизия входила в состав элитных войсковых соединений Waffen-SS. Мы карательными операциями не занимались. Не путайте нас с полицейскими силами SS. Нас немцы целый год тренировали, прежде чем мы попали на фронт. А в дивизию я вступил добровольно — в 19 лет, это было весной 43-го.

— Зачем? Вы же могли отсидеться?

— Как это так — отсидеться, — ветеран удивляется — даже остановился — но потом доброжелательно улыбается: — Я же нужен был Украине.

Это пан Малкош говорит просто — словно о чём-то естественном.

— Мы считали, что от большевиков Украине больше зла, чем от немцев. Мы же видели! Знали, что они сделали с украинской интеллигенцией, с деревней. Проводили насильственную русификацию. Немцы с украинцами на оккупированной территории вели себя намного, намного грамотнее. В 43-м все уже понимали, что немцы уйдут, и с Красной Армией Украина останется один на один. А как воевать без оружия, без подготовки, без армии.

Летом 44-го пан Малкош попал в окружение под Бродами. Не смог вырваться с основными силами дивизии, скрылся в лесах. Вступил в УПА[142] (во фракцию бандеровцев). В начале 46-го был арестован и провёл в советских лагерях почти 23 года.

— Не жалеете? Вся молодость прошла ведь…

— Нисколько! Нисколько! Молодость прошла не зря… Для Украины — не зря!

Задумался.

— Никто нас в дивизию не гнал. Мы очень хотели там служить — сами. Надеялись, что обучимся, получим оружие, пройдём бои, закалимся, а потом из нас будут создавать первые боевые соединения независимой Украины. Только за этой целью туда шли. Очень много желающих было попасть в дивизию — конкурс был почти шесть человек на одно место. Как в университет.

И снова улыбается. Искренне, как ребёнок.

Это другое поколение. Сделаны, словно из стали. Не ломаются. Сейчас это называют — тупой нонконформизм, пытаются обосновать, объяснить меркантилизмом их действия. А это — просто другая порода. Не испорченная эпохой потребления и кредитами, жалостью к самим себе.

Вот его боевой товарищ пан Михаил Мулык — так на несколько лет старше, скоро 90, сухощавый старичок в бейсболке и в смешном клетчатом пиджаке, а рукопожатие крепче, чем у молодых парней в Останкино. И сознание ясное: говорит «о той войне, о Сталине, о Гитлере, о лагерях» жёстко, почти всё — нецензурное. Не такой интеллигентный как пан Малкош, лихой казак. Глаза блестят, горячится — да какой он старик! А шутит по-настоящему — смешно, по-мужски.

Пока искали транспорт, прошли с ним пешком несколько километров. Потом вместе перекусили в забегаловке — по заказанным блюдам видно, что ветеран о диете не думает. Предлагаю выпить за встречу — пошутил. А пан Мулык парирует: «Только водку!»

— А не опасно для здоровья? — растерялся я.

— Да я что — баба? Что со мной станет?!

Продолжение мысли ветеран объяснил в непечатных выражениях.

Выпили. Осторожно спрашиваю о бывших противниках, ветеранах Красной Армии. Тут он отвечает твёрдо, но без крепких слов.

— Они делали то, что им приказывали. Им отвечать перед своей совестью. А я счастливый человек. Я увидел то, о чём всю жизнь мечтал, за что воевал, бил, пока мог врага, за что потом меня пытались ломать — мою независимую Украину. Вот она! Смотри!

Кстати, ветераны разговаривают с нами по-русски. Стараются нам всё объяснить. Без показного патриотизма. Ни разу нас не попрекнули нашим местом работы.

— Давай за твоих земляков-азербайджанцев, которые за нас — на нашей стороне — в УПА воевали, — предлагает пан Мулык. — Очень хорошие бойцы были, смелые… Мы это помним…

Выпили…

Часа через два мы уже недалеко от города Броды, в местности между сёлами Червоное и Ясеновцы Золочевского района Львовской области. Ухоженное кладбище на склоне холма — лес белых намогильных крестов. Рядом часовенка. Пантеон воинам. Вокруг тихо, поют птицы, рядом трасса на Львов. Здесь в июле 44-го дивизия «Галичина» вместе с остатками немецких войск из других дивизий попала в окружение 1-го Украинского фронта Красной Армии — это был знаменитый «Бродовский котёл» Львовско-Сандомирской операции.

Тут ветераны преобразились. Носятся по холму. Волнуются, путаются то в русских, то в украинских словах. Рассказывал в основном пан Малкош, а его товарищ в основном кивал и кряхтел, чертыхался.

— Вот в этом месте мы прорывались из окружения. Здесь, на холмах была Красная Армия. А мы прямо у них на ладони — по этой низине, там раньше деревьев не было, всё простреливается — пробивались в сторону Карпат. Столько здесь наших полегло! Здесь были самые тяжёлые наши бои.

Ветераны утверждают, что для Сталина уничтожение дивизии «Галичина» было принципиальным вопросом. Соотношение сил было неравным. Из окружения вырвались лишь около трёх тысяч — из почти 15 тысяч солдат и офицеров украинцев.

— Вся низина была покрыта погибшими. Раненных было столько!.. Чтобы не попасть в плен, многие стрелялись. А кто попадал в плен — его уже красноармейцы расстреливали.

Пан Малкош был в крайнем волнении. Забегал между крестами, пытаясь прочесть надписи. Потом подбежал к нам, стал хватать за руки, показывать таблички на крестах. Этим ветеранам тоже важно, чтобы помнили.

— Где вместо надписи крестик — там немец лежит, где трезубец — там украинец. Здесь есть могилы и красноармейцев. Надо смотреть, надо смотреть — где похоронен красноармеец с солдатом дивизии «Галичина»… И там, в земле, они примирились.

Когда через час мы покидали это мемориальное кладбище, Пан Малкош вдруг стал виновато оправдываться. Как я понял — перед своими боевыми товарищами.

— Мы знали, на что идём, готовы были умереть. Мне ведь было всего 19 лет, когда я вступил в дивизию. И мы знали, чем война может кончиться. Мы не хотели сдаваться в плен… Ну, как кому повезло…

В паре километрах от этого памятного места — неухоженный мемориальный комплекс в честь воинам 1-го Украинского фронта. Потрескавшиеся плиты зарастают травой, отвалившиеся буквы, запущенность, забвение.

Здесь мы записываем интервью со Степаном Гелета, старшим лейтенантом Красной армии и полковником казачьих войск. Для него война закончилась в 44-ом в 18 лет — орден, медаль «За отвагу» и инвалидность на всю жизнь. Он живёт и работает в Ивано-Франковске — председатель совета областного отделения Всеукраинского объединения ветеранов. Наверное, поэтому для него та война — и Великая Отечественная, и братоубийственная.

— Политика у Сталина здесь тогда была неправильная. Раньше была пропаганда, нельзя было об этом говорить: в 39-ом большевики получили Западную Украину по договорённости с фашистами, и сразу начались преследования, аресты украинских активистов. Их, кстати, в 41-ом массово расстреливали перед отступлением. Так вот — те, кто мог — удирали на запад. А немцы их подбирали. Создавали всякие диверсионные группы и т. д. Использовали всё это очень грамотно!

— Но Вы ведь воевали за Красную Армию. Вас-то немцы не смогли использовать.

— Воевал! Как все! Поймите, вначале войны немец не представлялся абсолютным злом. Люди не понимали этого. Почему четыре миллиона советских солдат сдались в плен немцам до декабря 41 года, а?! Как же так?!.. И только после того как увидели, что немец уничтожает всех, тогда народ поднялся и пошли против них… Но за Сталина не воевали.

— Для Вас ветераны «Галичина» враги?

— Сейчас — нет!

Всех трёх ветеранов привозим на гору Жбир у села Ясенов, что почти у города Броды. Летом 44-го несколько тысяч бойцов дивизии «Галичина» закрепились на ней, отрезав Красной Армии дорогу на Львов (сейчас это международная автотрасса М-06 Киев-Чоп). Колоссальные потери были у обеих сторон.

Поднимаемся на неё. Верх горы когда-то был изрыт окопами, воронками. Но хотя следы той войны уже почти исчезли — покрылись высокой травой, кустарниками, деревьями, но эта высота до сих пор представляет ценность — бои здесь и сейчас продолжаются. На самой вершине разбросаны обломки — остатки взорванного 8-метрового памятника воинам дивизии «Галичина».[143] Рядом — нетронутый крест, видимо, компромиссный для противоположных сторон.

Ветераны разошлись в разные стороны. Молча ходят, думают о чём-то, вспоминают. Мы тоже их не расспрашиваем.

Подошёл пан Малкош и, смешивая украинский с русским, стал взволнованно объяснять.

— Мы же не шли в Белоруссию, не шли в Польшу, в Россию. Мы защищали свою Родину. Свою Украину. Это разве трудно понять?

Подхожу к Степану Гелета. Он тоже переживает.

— Ходил здесь и представил себе, какая здесь была мясорубка.

Здесь, за гору Жбир он не воевал, но последний бой офицера 1-го Украинского фронта недалеко отсюда был не менее кровавым.

— Нас 11 раз поднимали в атаку. Почти все были уничтожены, погибли. Всё вокруг завалено трупами. Крики раненых в ушах. Нигде в кино я такого не видел, чтобы было столько трупов. А я был тогда молоденький — паренёк.

К нам подходят ветераны «Галичины». Все трое стали переговариваться.

— Вот вы сейчас мирно общаетесь. А ведь тогда, окажись вы друг против друга, поступили бы по-другому, — толи спрашиваю, толи утверждаю. Сам понимаю, что глупый вопрос, но мне надо, чтобы они ответили.

— Я был в форме красноармейца, они — в немецкой. Конечно бы, стрелял. Они тоже бы стреляли!

— Да, мы тоже бы стреляли! — удивляется вопросу пан Мулык.

Пан Малкош озвучивает главную претензию ветеранов «Галичины» к противникам — не раз уже это слышал, много читал об этом.

— В бою, когда их в плен брали, мы над ними не издевались. Старались помочь. А они нас в плену расстреливали, раненных жестоко добивали.

— К немцам лучше относились, чем к нам! — вдруг возмущается и режет пан Мулык. — Как же так?!

— Было такое? — спрашиваю.

Ветеран Красной Армии отворачивается:

— Да, да. Было. Было такое.

Потом между собой соглашаются — им троим делить нечего. Накрываем стол, разливаем водку. Самое интересное — тосты разные: «За павших!», «За здоровье!», даже «За Родину!», но ни разу не прозвучало — «За победу!»

— Нет, у меня лично к ним сложное отношение, — говорит бывший разведчик Аркадий Бляхер. — Отрицательное!

14 июня. Беларусь. Брест.

Вечером после съёмок сидим в ресторане в знаменитой крепости с тремя ветеранами Великой Отечественной войны. Сегодня мы устроили им праздник — повели их на выпускной вечер в одной из школ города. Это была реконструкция — выпускные в Беларуси в тот год прошли в первых числах месяца, а руководство на Первом «так рано» не согласилось на командировку. Нам помогли белорусские чиновники: снова собрали школьников, устроили концерт, бал. Особенно помогли Александр Жук из обладминистрации и сотрудник белорусского МИДа Михаил Снопко — поняли мою просьбу и помогли.

— Было очень красиво, — признавался потом Аркадий Моисеевич. — Тогда в 41-м немного не так было. Не было таких причёсок, такой красивой одежды. Мне перешили костюм моего брата: был такой фасон — «чарльстон» — короткие облегающие пиджаки и широкие брюки. Тогда последний крик моды для ребят.

На следующий день после выпускного вечера началась война, и он почти сразу попал на фронт. По сравнению с двумя другими ветеранами — Иваном Лялько и Борисом Карасёвым — Аркадию Бляхеру ещё повезло: для тех это вообще первый выпускной в жизни — в 41-м они не успели.

— Мы тогда танцевали танго, фокстрот, а ещё — румбу, — с горящими глазами он рассказывает им, словно хвастается как подросток перед друзьями. — А школьный вальс — обязательно! Мы его называли «огненный школьный вальс».

А я снова спрашиваю о наболевшем:

— Но вот ветераны из украинской дивизии «Галичина». У них же тоже своя правда была. Разве — нет?

Отвечают наперебой.

— Мы свой долг выполняли. А они?! Немца мы прогнали. Так, что у него пятки сверкали. А их главная вина — что носили немецкую форму. Это предательство!

Ветераны пьют мало — здоровье. Хотя держатся молодцом. Тоже — порода. Другое поколение.

Когда расстаёмся, Аркадий Бляхер вдруг повторяет мысль, которой можно описать судьбы всех прошедших ту мясорубку страшной войны — она убивала и калечила, и не только физически:

— Дааа. Тоска по молодости, которая прошла в окопах, на фронте, появилась после войны. Я в вуз поступил только в 27 лет. Везде опоздал. И это переносилось тяжелее, чем сама война.

А потом одинокий ветеран говорит мне ещё откровеннее:

— Это я вас благодарю. Старому человеку иногда нужно, чтобы о нём просто вспомнили. Не забывали. Сказали доброе слово.

Мне почему-то становится стыдно.

Моя война началась в Москве. В редакции программы были очень расстроены — я не оправдал их доверие.

Аида ходит и прячет глаза.

— Что такое? — спрашиваю. — Что не так?

И тут её прорвало:

— Вот у тебя была такая возможность! Почему они не подрались «на камеру», а?!

— Кто?

— Ну, эти. Украинцы и этот русский ветеран, а?..

Она имела в виду ветеранов дивизии «Галичина» и Степана Гелету.

— Там же не было даже прилично мата — в адрес друг друга.

— Да мата не было. И они не дрались.

— Почему? — бесилась Аида из-за отсутствия креатива на «картинке». — Вот Олег говорил, что ты опытный …ррЭпортЬёр. Что я теперь скажу Никоновой?! Что Никонова скажет Эрнсту?!

Я не только не знал, что она скажет Никоновой, я не знал, что сказать ей. Не мог же я материться.

И Олег туда же — разочарован. Отвёл меня в сторону и предъявляет.

— Это не конфликт! По канонам драматургии…

— Олег, не старайся, я знаю, что ты скажешь про каноны драматургии.

— Ну и где конфликт?! Мы Никоновой обещали…

— Да пошла она на…

— Нет, послушай. Ты меня подставил! Это всё хиловато!

— Олег, я перестану с тобой общаться. Ты чё на поводу у этих дур идёшь?..

Это «магия мундира», фокус-покус, превращение человека в Системе. Рубильник в голове переключается — и она начинает работать по-иному: мысли меняются, принципы меняются, совесть находит и соглашается, принимаешься оправдывать Систему, чувствуешь сопричастность Системе, её целям, подчиняешься её токам, энергии, отдаёшь ей даром свои силы, питаешь и поишь её своей кровью, соками — гипноз, активность сомнамбулы. Это состояние я хорошо знаю.

Подвожу его к монитору просмотрового плейера; показываю видео.

— Вот три старика. Прошли войну, за свои убеждения страдали и сейчас страдают. Войне и убеждениям отдали свою жизнь. Вот, смотри, стоят на этой горе Жбир, у этого поросшего травой окопа и говорят, что стреляли бы друг в друга. Понимаешь? Убили бы друг друга. Это не останскинские геи друг другу угрожают — эти убили бы, поверь, раз говорят. Вот в чём конфликт! И, самое важное, здесь они свою войну уже закрыли. То есть горячую форму войны. Они могут стоять рядом и говорить друг с другом. Даже пить друг с другом. Понимаешь, война была мясорубкой! Люди были в тяжёлых обстоятельствах — до сих пор они пытаются разобраться в своей жизни. Легко говорить, когда знаешь, как сложилась история. Время сейчас не для потешных драк, как в программе «Пусть говорят». И я не считаю себя судьёй кому-то. Надо быть корректными с чужой жизнью.

Говорил я сбивчиво, эмоционально. Но коллегу и друга, кажется, убедил.

— Ну, да, — говорит. — Ты прав, вообще-то.

А другой мой дедушка — отец матери — принципиально уклонился от участия в войне, воспользовался своим правом на бронь. Потому что ненавидел советскую власть всю жизнь — подростком пережил казнь своей семьи. Это был такой акт устрашения, так начиналась советская власть в карабахских горах Азербайджана. Большевики мстили за своих погибших комиссаров, пришедших за несколько дней до этого устанавливать «власть советов» в горное карабахское селение Зарыслы — нагло, грубо, оскорбив моего прадеда. За что и поплатились мгновенно жизнью — старший брат деда одних застрелил, других добил кинжалом.

Дед жил двойной жизнью: сбежал в другие края, сменил фамилию, скрывал биографию и настоящий возраст, был членом Компартии — всегда носил партбилет при себе — даже сделал карьеру, а дома прятал дореволюционные книги, Коран, ругал власть, ненавидел её. Замкнутый человек с тяжёлым характером. Очень развитый, образованный человек. Не ломался. Всё ждал. И ненавидел! Мой дедушка… Думаю, он стал бы сотрудничать даже с самим дьяволом, а не только с немцами, лишь бы отомстить. Жил с этой ненавистью до глубокой старости. Только перед смертью открыл свою тайну детям…

А эти считают себя судьями…

Текст репортажа пытались переписывать по нескольку раз. Все, кому не лень. Даже муж Натальи Никоновой Игорь Борисович Цветков[144] — он исполнял роль (хотя занимал должность обычного редактора с колоссальной зарплатой) цензора в Студии спецпроектов, жена таскает его за собой по всем каналам как декоративную собачку.

Этот человек текст теле-сюжетов читал, как газетный. Не знал, что означает термин «синхрон». Один из прежних корреспондентов-редакторов программы «В мире людей» Инна Панкова рассказывала, что однажды, «правя» её текст Цветков наткнулся на синхрон-лайф[145], обрадовался поводу и важно надул щёки: «Почему эта ваша корреспондентка так неграмотно пишет? Она что — тупая?» — коллеги поймут…

Прибегает Аида с моим текстом. Напуганная, бледная.

— Цветков говорит, мол, надо пояснить в тексте, что такое 1-ый Украинский фронт. Ещё ему не нравится, что слова «отель» и «гостиница» использованы в соседних предложениях. А ещё, что надо пояснить слова этого Малкоша про Норильское восстание.

— Это же в «синхроне» — Малкош показывает свои медали, в том числе ту, которую получил за Норильское восстание…

— Ну, вот — Цветков спрашивает, что ещё за Норильское восстание. И я, кстати, тоже не слышала про такое. Это в 90-е было, при Ельцине, что ли?

— ????!!!!

«О Боже! С кем я делю Галактику?!»

— Да и, вообще, ему текст не нравится. Вот! Смотри!

Протягивает мне листы, исписанные красной цензорской ручкой. «Правки» — казенным стилем инструкций по пожарной безопасности, которые висят в коридорах Останкино.

— Я не понял! Так кто-то пишет ещё? «Весьма», «на данный момент», «стал лицом пенсионного возраста», «следует обратить внимание на враждебные факты», «и это наша братская Украина?!» Что за хрень?! Я сейчас пойду и набью ему морду. Где кабинет этого мужа?

Олег и Аида меня к нему не пустили.

— Не надо!!! — закричала девушка. — Не надо! Я сама!

— Что — сама?

— Я сама ему отнесу текст. Сама договорюсь…

Хотя я и бился за текст, но мне не важно было, что его переписывают. Главное, чтобы смысл не меняли. Главное, чтобы истории отснятых мною людей были в эфире.

21 июня несколько раз исправленный репортаж «Завтра была война» вышел в эфир без истории про украинскую дивизию «Галичина». Руководство нам передало, что перед эфиром запись программы пожелал посмотреть Константин Эрнст и вырезал этот эпизод, молвив: «Это хорошо, что наши сотрудники думают, как передать разные мнения. Но наш народ к этому ещё не готов!»

Упс! Приехали! «Наш народ к этому ещё не готов!» То есть он, Эрнст, знает и больше понимает, к чем народ готов и что ему нужно. Рассматривать всей страной визуализированные в «забавные картинки» тайные переживания самого Константина Львовича, но выдаваемые за пубертатные галлюцинации бывшего оператора порно-студии Валерии Игоревны Дудинской, скрывающейся под псевдонимом Валерия Гай Германика, народ готов — так Эрнст решил! К часовому теле-расследованию про плесень — готов, а к разным точкам зрения на главную войну XX века, честный рассказ про теракт в Норд-Осте, аварию «Курска» — не готов! Понятно? А я думал, что телевидение нужно обществу, чтобы поднимать социально острые темы. И чтобы общество посредством телевидения само решало и обсуждало: что ему — обществу — нужно, к чему оно — общество — готово, а от чего ему — обществу — надо отказываться.

Сколько лет Эрнст всё бегает в Кремль с идеей телеканала для детей, старше 10 лет, такой «Бибигон» для подростков. Вот разные «школы» для этого телеканала он и будет делать. Не получается у него пока. Но так жаждет — залить всю страну фонтаном своих женских гормонов. Утопить в родном креативе. В горячке, вдохновлённый и одновременно озлобленный постоянством пассивных оргазмов. Воплями, спазмами, клятвами, потугами, проклятиями. Местью за свою тайну… Не успокоится. Не остановится. Сам не остановится.

В начале июля сотрудникам объявили, что программа «В мире людей» закрывается. Тягаться с НТВ не получалось: не свой стиль, формат. Да и накладно. Невыгодно. Ну, как на …ррЭпортажах наворуешь — это же сразу в эфире видно.

Хотя последние выпуски программы перетянули часть аудитории у «четвёртой кнопки». Даже побили московские показатели программы «Максимум». Это была заслуга Олега. Который выстраивал вёрстку программы, бился над выбором тем, продавливал идеи, убеждал в необходимости тех или иных командировок. Сам ездил снимать. Например, в Голландию — репортаж с родины Гуса Хиддинка и взял эксклюзивное интервью у матери главного тренера сборной России — единственный из всех российских телевизионщиков. Как всегда, на Первом, командировка состоялась в самый последний момент: ещё на первой «летучке» я настаивал, что надо делать про Гуса, отправлять съёмочную группу к нему домой в голландский городок Варссевельд, но на это тогда руководство не решилось — не верило! И согласилось только после победы сборной России над Голландией — Олегу подписали командировку за пять дней до следующего эфира программы, и я из Москвы продюсировал и координировал его по телефону.

Не понятно — что им нужно? Шут их знает, что им нужно. Хотя… Им нужно делать продукт за копейки, но чтобы ощущение было, что это масштабное, дорогое, шикааарное шоу — ну, чтобы на бумагах получалось «Дорого и круто!» — а бОльшую часть денег украсть. Вот такая у них программа-максимум. До сих пор нам с оператором Максимом Дороховым должны девять тысяч рублей за ту командировку в Украину и Беларусь — обещали, заставили писать кипу отчётов, но не заплатили. Мелочь, но неприятно…

Да, лучше ток-шоу — так им воровать легче.

Source URL: http://ostankino2013.com/pervyj-kanal-v-mire-zverej.html