Молодые невольники

Глава X. ГОЛАХ

Само собою разумеется, мичманы ничего не поняли из разговора обоих шейхов, но взгляды, которые бросали на них араб и негр, их оживленные жесты лучше всяких слов давали им понять, что предметом разговора служили именно молодые пленники.

Через полчаса им показалось, что разговаривающие пришли к соглашению. Араб направился к месту, где были собраны невольники черного вождя и, тщательно их осмотрев, выбрал троих самых сильных, самых толстых, самых молодых негров из всей толпы и велел им стать отдельно.

— Нас, очевидно, будут менять… — прошептал Теренс. — Мы будем принадлежать негру и, вероятно, будем путешествовать вместе с Биллом.

— Погодите немного, — сказал Колин, — мне кажется, не все еще кончено.

В эту минуту черный шейх двинулся вперед к троим невольникам и прервал их разговор.

Чего он хотел? Вероятно, взять с собой, как это сделал араб с тремя неграми.

К их великому огорчению, только один О’Коннор был уведен африканцем, а что касается двух остальных, то им угрожающими жестами было приказано оставаться там, где они были. Итак, значит, условия обмена были трое черных за одного белого.

Теренса отвел его новый хозяин и поставил возле троих черных.

Но этим дело не кончилось. Старый Билл, судя по тому, что он уже раньше видел, и по делаемым опять приготовлениям, крикнул своим товарищам:

— Мы будем тут ставкой, Терри, вот посмотрим! Вы пойдете со мной, потому что чернокожий побьет желтокожего, это верно!

Дырочки, в которых играли в хельгу накануне вечером, были снова проделаны, и игра началась.

Предсказание Билла оказалось верным: черный шейх выиграл Теренса О’Коннора.

Араб казался очень недовольным, и видно было по его беспокойным движениям, что он на этом не остановится.

У него оставалось еще двое белых — с ними он мог еще отыграться. Игра началась снова, но с тем же результатом.

Трое мичманов присоединились к Биллу и стали возле черного шейха. Не прошло после этого и двадцати минут, как все четверо уже продвигались через пустыню к Тимбукту.

Четверо моряков входили в состав каравана из шестнадцати взрослых и шести или семи детей.

Все они сделались собственностью черного шейха.

Пленники скоро узнали, что негра звали Голахом — имя, без сомнения, происходившее от испорченного «Голиаф».

Конечно, Голах был человек умный, созданный для того, чтобы повелевать. У него было три жены, владевшие даром замечательной говорливости; но одного слова, взгляда, движения вождя достаточно было, чтобы их остановить.

У Голаха было семь верблюдов, четверо из которых несли на себе его самого с женами, детьми, палатками и багажом.

Три остальных верблюда были нагружены добычей, собранной после кораблекрушения.

Двенадцать человек взрослых из всего отряда были принуждены идти пешком и поспевать за большими шагами верблюдов.

Один из черных мужчин был сын Голаха, молодой человек лет восемнадцати. Он был вооружен длинным мавританским мушкетом, тяжелой испанской шпагой и кортиком, отнятым у Колина.

Главным его занятием, казалось, было стеречь невольников с помощью другого молодого мальчика — как мичманы позднее узнали — брата одной из жен Голаха. Последний тоже был вооружен мушкетом и саблей. Рабов было еще шестеро, кроме Билла и его спутников.

Билл решил, что двое из этих шести невольников должны быть круменами. Он часто встречал похожих на них в качестве матросов на кораблях, возвращавшихся от африканских берегов.

Другие были гораздо менее темнокожими; старый моряк называл их «черными португальцами». Все они, по-видимому, только с недавнего времени сделались невольниками.

Моряки чувствовали сильное негодование против своих поработителей. К этому чувству присоединялись страдания голода, жажды, утомление, испытываемое ими от ходьбы по горячему песку равнины под жгучим солнцем, палившим над их головами.

— С меня довольно, — сказал Гарри Блаунт своим спутникам. — Мы можем потерпеть еще несколько дней, но я не вижу цели делать опыт, сколько именно дней я выдержу без воды, еды и одежды.

— Продолжай. Ты думаешь и говоришь за меня, Гарри, — перебил Теренс.

— Нас четверо, — продолжал Гарри. — Все мы принадлежим к той нации, которая хвалится, что никогда не знала гнусного рабства; кроме того, у нас еще шесть товарищей по плену, а они тоже могут значить кое-что в стычке; неужели мы так и останемся безропотными слугами трех черных скотов?

— Я именно это и думал, — сказал Теренс. — Если мы не убьем старого Голаха и не бежим с его верблюдами, то заслуживаем, чтобы окончить дни наши в неволе.

— Хорошо сказано. Когда же мы начнем? — спросил Гарри. — Я жду.

Во время этого разговора потерпевшие крушение заметили, что один из круменов старается держаться возле них и, по-видимому, внимательно прислушивается к разговору. Его блестящие глаза выдавали самое живое любопытство.

— Разве вы нас понимаете? — строго спросил его Билл, повертываясь к нему.

— Да, сэр, немного, — отвечал африканец, словно не замечая гнева моряка.

— А зачем вы подслушиваете?

— Чтобы слышать, что вы говорите, — мне хотелось бы бежать с вами.

Билл и его товарищи с большим трудом понимали язык крумена и все же поняли из его рассказа, что он служил на английских кораблях и там немного научился английскому языку, и что он был в плену уже четыре года и тоже вследствие кораблекрушения.

Крумен успокоил моряков, сказав им, что так как Голах не имеет средств содержать невольников, то они, вероятно, скоро будут проданы какому-нибудь береговому английскому консулу.

Крумен еще прибавил, что у него нет надежды даже и на это, потому что его родина не выкупает подданных, попавших в неволю. Когда он увидел, что у Голаха есть невольники англичане, он порадовался, что, может быть, и его выкупят вместе с ними, потому что он раньше служил на английских кораблях.

Дорога через пустыню казалась бесконечной.

Черные невольники, хорошо зная свои обязанности, подбирали куски сухого верблюжьего помета, который служил топливом на бивуаках.

Голах приказал остановиться только на закате. Верблюды были быстро развьючены, палатки расставлены, огонь для приготовления пищи разведен. Около четверти всей похлебки, которой едва хватило бы на одного человека, было роздано невольникам на обед, а так как они ничего не ели с самого утра, то пища эта показалась им прелестной.

Осмотрев невольников, Голах удалился в свою палатку, из которой через несколько минут послышались звуки, походившие на раскаты грома.

Сторожить лагерь и пленников остались сын и шурин Голаха.

Но их дежурство было напрасно: измученные, истомленные, умирающие от голода и усталости белые пленники думали только об отдыхе, который им, наконец, позволено было вкусить.

На рассвете следующего утра невольникам дали выпить немного шени и затем караван снова отправился в путь.

Солнце, поднимаясь на безоблачном небе, палило, казалось, еще сильнее, чем накануне; ни одного дыхания ветра не проносилось по бесплодной пустыне. Атмосфера была так же горяча и неподвижна, как и песок под ногами. Пленники уже не чувствовали голода: жажда неутолимая, палящая заглушала всякое другое чувство.

— Скажите им, чтобы мне дали напиться, или я умру, — прошептал Гарри крумену сдавленным голосом. — Я стою денег и, если Голах даст мне умереть из-за капли воды, то он безумец.

Крумен отказался передать эти слова начальнику.

— Это кончится только тем, — объявил он, — что навлечете на себя гнев шейха, и он вас прибьет.

Колин обратился к сыну Голаха и знаками дал ему понять, чего он просит. Черный юноша, вместо всякого ответа, состроил ему насмешливую гримасу.

Отряд неутомимо двигался вперед.

У одной из жен шейха было трое детей, а так как каждая мать сама должна смотреть за своим потомством, то ей приходилось дорогой сильнее утомляться, чем ее товаркам. От нее требовалась большая бдительность, чтобы трое ее непослушных малышей, качавшихся на спине мехари, не слетели на землю. Путешествовать, таким образом, ей казалось очень утомительным, и она не прочь была бы найти себе помощника или няньку.

Ей хотелось заставить кого-нибудь из невольников нести старшего ребенка, мальчика четырех лет.

Колину суждено было поступить в услужение к негритянке. Все усилия молодого шотландца избавиться от ответственности, угрожавшей ему, были напрасны. Женщина действовала решительно, и Колин должен был повиноваться, хотя он сопротивлялся до тех пор, пока она не погрозилась позвать Голаха. Этот аргумент показался мичману убедительным, и молодую обезьяну посадили ему на плечи. Негритенок ногами обвил шею моряка, а руками крепко держал его за волосы.

В то время, как Колин вступал в новую должность, начинало темнеть, и двое черных, служившие сторожами, пошли вперед с намерением выбрать место для постановки палаток.

Нечего было бояться, что кто-нибудь из невольников попытается бежать: они все слишком желали получить то маленькое количество пищи, которое обещала им вечерняя остановка.

Изнемогавший от усталости и к тому же обязанный тащить ребенка, Колин остался позади. Мать ребенка, внимательно следившая за своим первенцем, умерила шаг своего мехари и направила его к молодому шотландцу.

После того, как верблюды были развьючены и палатки поставлены, Голах занялся распределением ужина. Порции были еще меньше, но они были уничтожены пленниками еще с большим удовольствием, чем прежде.

Билл объявил, что то краткое мгновение, в которое он съедал свою порцию похлебки, вполне вознаграждало его за все перенесенные страдания в течение дня.

На следующее утро, когда караван выступил в путь, черный мальчуган был опять поручен Колину, впрочем, ему не все время приходилось его нести: малыш часто шагал рядом с ним.

В продолжение первой части дня шотландец и его ноша довольно удачно шли рядом со всем караваном. Иногда они даже бывали впереди. Внимание мичмана к ребенку было замечено Голахом, лицо которого высказало немного человеческого чувства гримасой, долженствовавшей изображать улыбку.

Около половины дня Колин, казалось, утомился своим дневным путешествием и начал отставать, как и накануне. Мать, обеспокоенная, остановила своего верблюда и дождалась, пока шотландец и ребенок догнали ее.

Билл был очень удивлен поведением Колина в предыдущий вечер, особенно терпением, с которым он подчинился обязанности нянчиться с ребенком. Здесь была тайна, которой он не мог понять и которая также интриговала Гарри и Теренса, несмотря на их личные заботы.

Спустя немного после полудня негритянка пригнала Колина к каравану, заставляя его идти впереди себя резкими криками и нанося ему удары сплетенным концом веревки, которая ей служила для понукания верблюда.

Гарри, шагая рядом с круменом, попросил его объяснить значение слов, выкрикиваемых негритянкой по адресу шотландца.

Крумен сказал, что она называла его свиньей, лентяем, христианской собакой и неверным и грозила убить его, если он будет отставать от каравана.

Гарри и Теренс продолжали свой путь, огорченные за своего друга, которому и в этот день могло грозить такое же обхождение негритянки, как и накануне. Билл даже убавил шагу, чтобы лучше все видеть и слышать…

— Я теперь нисколько не удивлюсь, — сказал Билл, догоняя обоих мичманов, — почему Колин так интересуется маленькой обезьянкой.

— Что такое, Билл? Что ты узнал? — спросили Гарри и Теренс.

— Ярость негритянки и все эти крики и удары — одно притворство.

— Ошибаешься, Билл, это все твои выдумки, — сказал Колин, который с ребенком на спине шагал теперь рядом со своими спутниками.

— Нет, нет, я не ошибся, женщина к тебе благоволит, Колин… Ну-ка, скажите, что она дает вам есть?

Видя, что бесполезно скрывать свою удачу, Колин сознался, что негритянка, как только ей удавалось не быть замеченной, давала ему сухие финики и молоко, хранившееся в кожаной бутылке, которую она носила под плащом.

Товарищи Колина открыто позавидовали его удаче и сказали, что готовы целыми днями таскать какого угодно негритенка, только бы получать за это молоко и финики.

Но они и не подозревали в эту минуту, что скоро придется им переменить свое мнение и что предполагаемое счастье Колина будет скоро источником несчастья для всех них.