Молот шотландцев

Глава I ВОЗВРАЩЕНИЕ КОРОЛЯ

Хотя король был мертв уже больше года, королева все еще оплакивала его. Где-то за морем был ее сын, новый король, который должен был вот-вот вернуться, чтобы принять корону. Королева, столь долго правившая своим мужем, а значит, и двором, была сломлена горем. Она не могла думать ни о чем, кроме того, что он ушел навсегда — этот добрый, милый муж, обожавший ее с того самого дня, как ему представили ее в качестве невесты.

Она часто с улыбкой вспоминала, как во время свадебных переговоров он торговался из-за скудости ее приданого; был даже момент, когда казалось, что из-за бедности ее отца свадьбы не будет. Но стоило ему только взглянуть на нее, как подобные соображения разом утратили всякое значение, и с той самой минуты до конца своих дней он не скрывал, что считает себя счастливейшим из монархов, ибо ему в жены досталась бесприданница, дочь обедневшего графа. Это была любовь с первого взгляда, пронесенная через всю жизнь. Она правила им, и это создавало супружеское блаженство, редко достижимое в королевских семьях. То, что заодно она пыталась править и всей Англией, привело к куда менее счастливым последствиям.

И вот теперь он мертв, а она лежит одна на этом великолепном королевском ложе в Вестминстерском дворце, в роскошных покоях, приводивших в изумление всякого, кто их видел. Их красотой все были обязаны королю. Генрих любил искусство, литературу, музыку и зодчество. Он часто говорил, что хотел бы сбежать от монарших тягот и посвятить себя занятиям, в которых бы преуспел. Некоторые бароны при этих словах обменивались многозначительными взглядами, словно говоря, что для страны это было бы только к лучшему. Бароны бывали дерзки. Они получили слишком много власти с тех пор, как отца Генриха, Иоанна, принудили подписать эту Великую хартию вольностей, что бросила тень на всю их жизнь.

Ей нравилось лежать в постели, оглядывать эту комнату и вспоминать, как они вместе все здесь обустраивали. Фрески были восхитительны. Генрих был человеком глубоко верующим и повелел расписать потолок ангелами. «Можно лежать в постели и воображать, будто ты на небесах», — сказала она тогда. И Генрих, вечно пылкий влюбленный, ответил, что рядом с ней он и так на небесах.

— О Господи, — произнесла она вслух, — зачем Ты забрал его? У нас впереди могло быть еще столько лет.

Она помнила, как они часто приходили сюда, чтобы понаблюдать за мастерами. «Все должно быть закончено до конца лета, — говорил Генрих. — Если понадобится, наймите хоть тысячу работников в день, но я хочу, чтобы все было сделано». «Расходы, милорд…» — ныли они. Как же Генриха выводили из себя эти вечные стенания о деньгах! Он отмахивался от подобных отговорок. Заплатят подданные. А почему бы и нет? Лондонские купцы богаты, да и евреи всегда под рукой. «У этих людей нет души, — говорил он ей. — Вечно они пекутся о деньгах».

О да, Генрих был добрым и благочестивым человеком. Свидетельства его набожности были повсюду в этой комнате. Даже на оконных косяках были вырезаны строки из Библии. Стены украшали сцены из жизни Эдуарда Исповедника, подтверждая, что Генрих восхищался Исповедником куда больше, чем любым из своих воинственных предков. «Благородный король, — говорил он. — Хотел бы я быть похожим на него». Она тогда возразила ему. Она надеется, сказала она, что он не предпочел бы жизнь монаха и не жалеет о своей жизни с ней, подарившей им прекрасных детей. Как он тогда ее успокаивал, как заверял! В кругу семьи он был счастливейшим из смертных. Мучили его только бароны, вечно пытавшиеся им помыкать, да лондонские купцы, не желавшие раскошеливаться на благоустройство страны. Люди должны платить за свои привилегии. Его любимый девиз был даже выбит на одном из фронтонов этой комнаты: «Кто не дает того, что имеет, не получит того, чего желает». Вот предостережение его алчным подданным, которые поднимали такой шум из-за налогов.

Нужно перестать терзаться прошлым. Пора подумать о будущем. Но какое будущее ждет вдовствующую королеву? Большинство из них уходило в монастырь, чтобы провести остаток дней в благочестивом уединении и вымолить прощение за поступки, на которые их толкали мирские нужды.

Но такая жизнь была не для Элеоноры Прованской. Она была прирожденной правительницей и не собиралась так просто отказываться от своей роли.

Скоро вернется Эдуард, чтобы принять корону. Ее любимый первенец — сын, которым они с Генрихом так гордились. А до тех пор королевой остается она, и никому она не позволит об этом забыть.

Когда вошли фрейлины для утреннего облачения, первым вопросом королевы было:

— Как дети?

Они знали, что она спросит, и были готовы, заранее удостоверившись, что в королевской детской все в порядке. Внуки стали теперь ее главной заботой, и после смерти маленького принца Иоанна она взяла за правило, прежде чем встать, убедиться, что поводов для тревоги нет.

Дети здоровы, заверили ее.

— А принц Генрих спал хорошо?

— Да, миледи, он так сказал.

Она улыбнулась и взяла предложенную ей рубашку.

Когда туалет был завершен и она выпила немного эля с овсяным хлебом, вошел латник и доложил, что явился гонец и желает ее видеть.

Она приняла его немедля и, еще когда он преклонял перед ней колено и она велела ему подняться, догадалась, что он от ее сына Эдуарда. И не ошиблась.

— Миледи, — молвил гонец, — король со всей возможной поспешностью отправил меня к вам. Он уже на пути в Англию и, если ветер будет попутным, прибудет сюда в ближайшие дни.

Она кивнула. Такого послания она ждала уже много месяцев.

***

Отпустив гонца, она сразу же отправилась в детскую. Она настояла, чтобы на время отсутствия родителей дети находились под ее опекой. Только они могли рассеять мрак, сгущавшийся в ее душе при мыслях о покойном муже. Конечно, они принесли с собой и великие тревоги. Смерть маленького Иоанна стала для нее мукой, но тогда рядом был Генрих, который помог ей вынести это горе.

Как они рыдали, как метали громы и молнии в лекарей, не сумевших спасти юную жизнь! Как они цеплялись друг за друга и утешали друг друга! Генрих тогда сказал: «Эдуард еще молод. У него будет много детей. И слава Богу, у нас есть маленький Генрих».

Как же больно было посылать Эдуарду и его жене Элеоноре весть о смерти сына; а то, что почти сразу за ней последовала весть о кончине отца, и вовсе разбивало сердце. Неудивительно, что двое оставшихся в детской стали предметом ее особой заботы, и каждое утро она справлялась о здоровье юного Генриха, который, к ее беспокойству, был слишком хил.

Так что теперь она искала утешения в детях и, поскольку любила их со всей преданностью, они, следуя семейной традиции, обожали ее.

Душа ее воспарила, когда, войдя в учебную комнату, она услышала их радостные крики. Драгоценные дети! Не только потому, что их отец — король, но и потому, что они — ее внуки.

Они сидели за столом — восьмилетняя принцесса Элеонора и ее брат Генрих, который был на год младше. Вдовствующая королева не могла смотреть на них без всепоглощающего чувства — наполовину боли, наполовину радости. Она не могла забыть маленького Иоанна, который был бы старшим из троих. Для его спасения было сделано все, но святые, к которым взывали, остались жестоко глухи к королевским мольбам; лекари давали советы, но не смогли его уберечь. Не было в королевстве ни одного известного снадобья, которого бы не испробовали, но Иоанн умер. Имя это было несчастливое, поговаривали в народе. Разве можно было ждать процветания от ребенка по имени Иоанн? Все черти в аду поджидали прадеда младенца, который, по слухам, и сам был дьяволом, ненадолго вернувшимся на землю. Они не обращали внимания на эти глупости, но решили не давать другому ребенку имя, за которым тянулся такой шлейф дурной славы.

Принцесса Элеонора откинула назад свои длинные светлые волосы и подбежала к бабушке, кинувшись ей на шею.

Королева погладила девочку по волосам. Разумеется, она должна была потребовать должного почтения, но этот искренний порыв нежности был ей милее всяких холодных церемоний. И хотя на людях никто не требовал к своему сану большего уважения, чем она, в кругу семьи она была само радушие.

Она протянула руку Генриху, который подходил к ней медленнее сестры.

— Я здорова, миледи, а вот Генрих хворал, — сказала принцесса.

Королеву пронзила тревога.

— Генрих, дитя мое дорогое…

— Генрих вечно хворает, — с некоторым пренебрежением бросила принцесса Элеонора.

Мальчик умоляюще посмотрел на бабушку.

— Я не виноват, миледи. Я стараюсь не болеть.

Она подхватила его на руки и прижала к себе. Какой же он хрупкий! Так же угасал и Иоанн. Что же это за напасть, если даже у такого мужчины, как Эдуард, не рождаются здоровые сыновья? А ведь они с Генрихом произвели на свет Эдуарда — и уж более совершенного образца мужчины просто не существовало.

Она поцеловала ребенка.

— Я тебя выхожу, — пообещала она.

Он обвил ее шею руками и поцеловал в ответ.

— Тогда я буду бегать быстрее всех. Буду охотиться и брать своего сокола в лес.

— Да, любовь моя, так и будет, а когда вернется твой отец, он увидит, что ты вырос в высокого и прекрасного принца.

— Когда он вернется домой? — спросила принцесса.

— А вот это я и пришла вам сказать. Он уже в пути. Совсем скоро ваши отец и мать будут здесь.

Дети сделались очень серьезными. У них сохранились смутные воспоминания о прекрасном златовласом мужчине, самом большом человеке на свете, настоящем великане. Он был сильным, сажал их себе на плечи и носил по комнате. Генрих его немного побаивался. А еще была мать — воспоминания о тихом голосе, нежных руках. Генрих много плакал, когда она уехала.

— Когда, когда?.. — допытывалась принцесса, и Генрих, затаив дыхание, ждал ответа.

Вдовствующая королева села и усадила Генриха к себе на колени, а Элеонора примостилась на скамеечке у ног бабушки.

— А наш дедушка вернется вместе с ним? — спросил Генрих.

— Ну конечно же нет! — презрительно воскликнула принцесса. — Он ушел на Небеса, правда, миледи? Он вознесся к нашему брату Иоанну. С Небес ведь не возвращаются, миледи?

— Почему? — спросил Генрих.

— Потому что там, конечно, намного лучше, — возразила всезнающая Элеонора.

— А я думаю, дедушка вернулся бы ко мне, если бы знал, как я его прошу.

Королева почувствовала, что должна прервать их невинную болтовню, иначе не сдержит слез.

— А теперь, — сказала она, — вы должны приготовиться к возвращению короля и королевы.

Она рассказала им то, что рассказывала и прежде, — но они не уставали это слушать, — о том, как их отец отправился в Святую Землю сражаться за Господа и Крест, и как их мать поехала с ним, и как по его возвращении, поскольку их дорогой дедушка теперь на Небесах, народ хочет возложить на его голову корону.

— А ты, моя крошка, — наследник престола, так что мы должны вырастить из тебя короля.

Генрих встревожился.

— А когда я должен буду стать королем?

— Не раньше, чем станешь мужчиной, и, слава Богу, еще очень долго после этого. Но ты должен быть готов, когда придет время. Ты научишься делать все лучше, чем кто-либо другой… как твой отец. Ты научишься быть точь-в-точь как он.

Генрих все еще выглядел озадаченным, и бабушка поцеловала его в лоб.

— Не тревожься, малыш. Я буду рядом и все тебе покажу.

— И я ему покажу, — сказала принцесса, прижимаясь к бабушке.

До чего же они были прелестны! И в какой же тревоге была королева, покровительственно обнимая это слишком маленькое тельце.

— А теперь, — сказала она, — мы должны приготовиться встречать короля. Мы поедем в Дувр к его кораблю, ибо первое, что он захочет увидеть, ступив на английскую землю, — это свою семью. О, вас ждет чудесное время. Будет коронация… а вы ее еще ни разу не видели. О, я обещаю вам, жизнь станет прекрасна, когда король Эдуард вернется домой.

***

Королева Элеонора стояла рядом со своим мужем Эдуардом, пока корабль подносил их все ближе и ближе к берегу. Теперь уже виднелись белые утесы, и Эдуард был явно, до глубины души тронут этим зрелищем.

Он обнял ее и сказал:

— Скоро ты увидишь замок. Его называют ключом к Англии. И ты поймешь почему. Вот он… он грозит нашим врагам, но приветствует нас. Пора нам домой.

Она согласилась. Она всегда соглашалась с Эдуардом. Выше большинства мужчин, так что многие доходили ему лишь до плеча, с копной густых светлых волос, которые с возрастом немного потемнели, но в пору их знакомства были почти белыми, с длинными руками и ногами и великолепным телосложением, унаследованным от норманнских предков и принесшим ему прозвище Длинноногий, — он был подобен богу. Слегка опущенное веко одного глаза — как и у его отца, хотя у Эдуарда это было не так заметно, как у короля Генриха, — придавало ему нечто зловещее во взгляде, что, как она полагала, не раз сослужило ему добрую службу в обхождении с врагами. Среди других мужчин его без всяких сомнений можно было выделить как короля и вождя. Эдуард был великолепен, и она часто задавалась вопросом, как она — маленькая Элеонора Кастильская — удостоилась стать женой такого блистательного создания.

С того самого мига, как она его увидела, ее охватило изумление. Эдуарду тогда было всего пятнадцать, а ей — почти на пять лет меньше. Слишком юна для брака, но королевских принцев и принцесс часто обручали в раннем возрасте. Оттого-то многие браки и не состоялись. Она знала, что ее семья не ожидала, что английский король — отец Эдуарда — сдержит свои обещания. Как ни странно, ее мать была обручена с отцом Эдуарда, но тот отверг ее, чтобы жениться на Элеоноре Прованской — ее нынешней грозной свекрови; а ее бабкой была та самая Алиса Французская, которую отправили в Англию в жены Ричарду Львиное Сердце и вокруг которой разразился великий скандал, поскольку Генрих II соблазнил ее, еще совсем девочку, и годами держал своей любовницей, так что замуж за Львиное Сердце она в итоге и не вышла. Так что английская королевская семья не славилась верностью своим обещаниям. Однако ей сказали, что если брак все же состоится, то будет он весьма пышным. В конце концов, она была всего лишь единокровной сестрой короля Кастилии. Ее отец Фердинанд, король той страны, был уже стар, когда женился на ее матери — которую долго держали в подвешенном состоянии, обнадеживая браком с английским Генрихом, — и у него уже был сын, Альфонсо, так что союз с Англией был в высшей степени желателен.

Джоанна, ее мать, была полна решимости не допустить, чтобы ее дочь разделила ее судьбу, и они с Альфонсо договорились, что помолвка состоится в Бургосе, и объявили, что если Эдуард не прибудет в Бургос, чтобы принять руку своей невесты, к определенному сроку, договор будет расторгнут.

К некоторому изумлению кастильцев, Эдуард прибыл в назначенный час, и юная Элеонора, увидев своего будущего жениха, была настолько сражена его видом, что твердо решила поскорее вырасти и научиться всему, чтобы быть его достойной.

Какие тогда были празднества! Наверное, ни одну инфанту не чествовали с такой пышностью; и все это, конечно, благодаря важности союза. Она сидела рядом с Эдуардом и дивилась его великолепной внешности. Более того, он был так добр к ней, так нежен. Он объяснил ей, что ей придется уехать, чтобы завершить образование, и как только она будет готова, он приедет за ней.

Она до смерти боялась своей свекрови — одной из красивейших женщин, что ей доводилось видеть, — и страх ее лишь усиливался из-за явной враждебности матери к этой даме. Оно и понятно, ведь величавая королева из Прованса отняла у Джоанны расположение Генриха, и вести о его рабской преданности жене дошли даже до Кастилии.

Но юная девушка сразу же полюбила своего свекра, Генриха, короля Англии, который так радушно ее принял и усадил рядом с собой на пышном пиру, устроенном в ее честь.

— Теперь ты — часть нашей семьи, — сказал он ей; и она поняла, что это великая честь, и не столько потому, что это была королевская семья Англии, сколько потому, что более любящей и преданной семьи не было, верно, во всем мире.

Покойный король Англии и его королева, быть может, и не были мудрейшими из правителей, но они, без сомнения, обладали даром семейной жизни.

При дворе ее брата в Кастилии было довольно приятно, но лишь в Англии она осознала, какой теплой и утешительной может быть семейная жизнь. Все, что от нее требовалось, — это повиноваться мужу и свекрови; за это она получала их безграничную любовь.

Каким же чудесным был тот день, когда она воссоединилась со своим мужем-рыцарем. Он был так добр, так нежен и, как ни странно, так верен ей, хотя до нее вскоре дошли слухи, что, пока он ждал ее совершеннолетия, у него случались любовные приключения, и многие придворные дамы были более чем готовы уступить ему. К счастью, слухи эти дошли до нее уже после замужества, и то лишь потому, что те, кто их пересказывал, были поражены его превращением в образцового супруга.

Так что ей было за что благодарить судьбу, и единственный раз, когда она по-настоящему настояла на своем, был тот, когда он решил отправиться в Святую Землю. К тому времени она уже проявила себя плодовитой женой — к восторгу всей семьи, — и в детской подрастали Иоанн, Элеонора и маленький Генрих. Эдуард был глубоко тронут, когда она предстала перед ним и выказала твердость, какой никогда прежде не проявляла.

— Ничто не должно разлучать тех, кого соединил Господь, — сказала она, — а путь на Небеса из Сирии так же близок, если не ближе, как из Англии или Испании.

Она помнила безмерное изумление на лице Эдуарда, когда он услышал эти слова. Он громко рассмеялся и крепко сжал ее в объятиях, принявшись объяснять, какие лишения и опасности сулит поход.

— Все это, — отвечала она, — я прекрасно знаю. Об этом поют в наших песнях уже больше ста лет. Я знаю о брате вашего деда, Ричарде Львиное Сердце, который был в плену, пока его не спас верный Блондель. Я ведаю об опасностях, что ждут вас, и я, как ваша жена, разделю их с вами.

Он покачал головой и сказал, что, хотя и любит ее за такое предложение, он должен запретить ей его исполнять.

Тогда-то Эдуард и понял, что кажущиеся слабыми порой бывают сильны, и что они словно бы уступают в малом, дабы сберечь всю свою силу для великого.

Она была полна решимости сопровождать его — и сделала это. Ибо он сказал, что не станет противиться такой любви, а его отец — добрый, милый король Генрих — слушал ее со слезами на глазах, а свекровь заявила, что на ее месте настояла бы на том же. К тому же дети оставались под надежным присмотром дедушки и бабушки.

И вот они отправились в путь.

Конечно, ей пришлось пережить немало тягот, и бывали времена, когда она с тоской вспоминала прохладные дожди Англии и уют королевских дворцов, ибо жизнь в шатрах, донимаемая мухами и прочими мерзкими насекомыми, часто бывала неудобной — до крайности. А потом она забеременела. Возможно, когда она потеряла свою маленькую дочь через несколько дней после ее рождения, она и усомнилась, мудро ли поступила; но как только уныние от потери прошло, она поняла, что никогда не смогла бы остаться, потому что это означало бы потерять Эдуарда, а делить с ним жизнь было важнее, чем быть рядом с детьми.

И, словно по знамению свыше, она почти сразу же зачала, и на сей раз на свет появился здоровый ребенок. Она назвала эту дочь Джоанной в честь своей матери, и Джоанна унаследовала смуглую внешность Кастилии, а не светлые черты Плантагенетов; и с самого начала она была живой и своенравной дочерью, вызывавшей один лишь восторг.

В народе ее стали звать Джоанной Акрской по месту ее рождения, и Эдуард сказал, что этот ребенок всегда будет напоминать ему и всему миру о чудесной жене, которая сопровождала его в крестовом походе и родила ему дитя.

Была и еще одна причина, по которой она знала, что поступила правильно. Это случилось, когда Эдуарда ранили в его шатре. Выжил бы он, не будь ее рядом? Он говорил, что нет. Его лекари, конечно, приписывали заслугу себе, признавая, впрочем, что часть ее принадлежит и ему, покорившемуся болезненной операции. Но Эдуард всегда говорил, что именно ее поступок спас ему жизнь, и что само Провидение явило им, сколь угоден Господу подвиг отважной жены, готовой следовать за мужем, куда бы ни позвал его долг.

Она никогда не могла вспомнить о том случае, не переживая заново тот ужасный миг, когда ей показалось, что она его потеряла.

Конечно, их повсюду подстерегала опасность, а Эдуард был известен своей безрассудностью. Эти отважные рыцари считали, что пренебрегать опасностью или отказываться ее замечать — часть ожидаемой от них храбрости. О, с каким же облегчением она увидела эти белые утесы, эту неприступную крепость, что дерзко возвышалась на скале. Опасность могла настигнуть их и в Англии. Король никогда не мог спать спокойно. Об этом говорил ей брат, и это снова и снова подтверждалось. Но в Священной войне, в окружении сарацин, опасность была не просто возможностью — она была неизбежностью.

До конца своих дней она будет хранить воспоминания о времени, проведенном в чужой земле. Эти тихие, знойные ночи, когда внезапный шум мог заставить ее вскочить с постели, никогда не забудутся. Они постоянно были начеку, ибо как могли они знать, какая страшная участь постигнет их в любой момент, когда вокруг таились и выжидали тысячи опасностей? Часто она тосковала по дому, и знала, что, попроси она Эдуарда отпустить ее, он бы устроил ее возвращение. Но она знала, что никогда не сможет его покинуть. Чем была бы ее жизнь без него? Однажды она едва не узнала ответ на этот вопрос. Теперь в кошмарах она видела мертвеца, лежащего на полу шатра Эдуарда, и самого Эдуарда, близкого к смерти, распростертого на ложе. Одного взгляда ей хватило, чтобы понять, что произошло. Убийца пытался заколоть Эдуарда, а Эдуард убил его. Но в первые мгновения ей показалось, что в схватке смертельную рану получил сам Эдуард.

В той земле обитало зло, и вечно ходили слухи о Старце Горы — сказочном существе, которое, быть может, и существовало в действительности. Кто мог знать наверняка? Говорили, что Старец живет в горах, где он создал земной рай. Дворец его был из халцедона и мрамора, а в садах в изобилии росли сочные плоды и пестрые цветы. Мужчин заманивали туда, подобно тому как сирены, по преданиям, завлекали моряков на верную гибель. Эти жертвы месяцами жили в раю Старца, где прекрасные женщины прислуживали им и исполняли все их желания. Затем однажды Старец призывал их к себе и объявлял, что они изгнаны и должны вернуться в мир. Прожив так долго, эти люди были настолько потрясены, что не могли представить себе иной жизни. Старец говорил им, что они могут заслужить возвращение, выполнив его приказ, а эти опасные поручения обычно сводились к убийству того, чьей смерти желал Старец. Так Старец создал отряд ассасинов, убивавших по его воле, что делало его могущественной силой во всем мире.

Многие верили, что именно Старец Горы желал устранить Эдуарда, хотя нападавший якобы прибыл от эмира Яффы, к которому недавно поступил на службу. Эмир в то время вел с Эдуардом переговоры о мире, и его гонцы часто и беспрепятственно бывали в лагере. Поэтому он не вызвал подозрений и был допущен в шатер Эдуарда, где тот лежал на своем ложе без доспехов, беззащитный перед убийцей, который мог бы легко вонзить нож ему в сердце, что, конечно, и было задумано. Но зоркий глаз Эдуарда уловил, как из рукава скользнул кинжал, занесенный для удара, и, не растерявшись, он вскинул ноги и отбил занесенную руку. Этот прием спас ему жизнь, но он не избежал ранения, и отравленное лезвие глубоко вошло ему в руку.

Она вздрогнула, и Эдуард, стоявший рядом, это заметил.

— Ты замерзла? — удивленно спросил он.

Она покачала головой.

— Нет. Я вспомнила того убийцу.

Эдуард тихонько рассмеялся. Сколько раз он уже заставал ее погруженной в свои мысли и узнавал, что она снова думает о том убийце?

— Все позади, дорогая моя. Твой поступок спас мне жизнь.

Она покачала головой.

— Тебя спасли лекари. Это они совершили ту трудную операцию…

Он содрогнулся при одном воспоминании. Такой боли он не испытывал никогда в жизни. Она хотела остаться в шатре, пока шла операция, но ее заставили выйти. И тогда в ней вновь проснулась та суровость натуры, и им пришлось силой вынести ее, отчаянно протестующую.

— Я никогда не забуду, как ты припала к этой страшной ране и своими нежными губами высосала яд, — сказал он. — Элеонора, моя королева, если я когда-нибудь забуду то, что ты для меня сделала, я буду достоин лишиться своего королевства.

— Не говори о потере королевства. Это может накликать беду.

Он взял ее руку и поцеловал.

— Мой дед потерял свое королевство и все свое достояние в придачу, даже сокровища короны утопил в заливе Уош. Мой отец был на волосок от того, чтобы лишиться короны. Каким же королем буду я?

— Лучшим из всех, что знала эта страна.

— Опрометчивое заявление.

— Но, тем не менее, истинное.

— У тебя суровый и грозный вид. Полагаю, моя маленькая королева, что вся эта кротость — лишь личина. А под ней скрывается женщина железной воли.

— Я могу быть сильной… ради тебя и наших детей.

Он наклонился и поцеловал ее. Она коснулась его руки… той самой руки, изуродованной раной, которой уже никогда не суждено было полностью зажить.

— Ты все еще чувствуешь боль, правда, Эдуард?

— Пустяки. Лишь иногда ноет.

Но она знала, что это не так. Бывали мгновения, когда его лицо становилось серым от боли. Она боялась, что всю жизнь ему будет напоминать о себе тот страшный миг в шатре, когда он столкнулся лицом к лицу со смертью.

— Господу угодно, чтобы ты правил и был великим королем, — сказала она. — Я знаю это. Видишь, как Он тебя оберегает. Помнишь ту ночь в Бордо, когда мы сидели на кушетке, говоря о доме и детях, и вдруг ударила молния? Двое мужчин, стоявших рядом с нами, были убиты, а мы остались невредимы.

— Они стояли прямо на пути молнии.

— Да, но мы были спасены. Я верю, что Провидение отвратило удар, дабы ты мог жить и править своей страной.

Он улыбнулся ей.

— Ты и вправду в это веришь, Элеонора?

— Я в этом уверена, — пылко ответила она.

Он видел, что эта мысль утешает ее, и напомнил ей о другом случае, когда он играл в шахматы и вдруг без всякой причины отошел от доски — а после и сам не мог сказать, почему так поступил. Почти в тот же миг обрушилась часть крыши, убив его противника.

Они оба обратили взоры к берегу, и теперь его мысли вернулись к тому, как он пытался восстановить силы после того, как яд проник в его тело. Он помнил пульсирующую боль в изувеченной руке и муку от ножа, срезавшего омертвевшую плоть, и выражения на лицах окружающих, по которым было ясно, что они готовились оставить его в Святой Земле.

Но он выжил. Клянусь Богом, подумал он, было ради чего выживать. Была Англия, которая станет его. Были его жена и дети… его отец и мать… священный семейный круг, который с детства его учили считать величайшим сокровищем. Но для короля есть нечто более важное. Он давно это знал. В нем текла кровь его предков, и иногда во снах ему казалось, будто великие мужи прошлого приходят к нему. Вильгельм Завоеватель, Генрих Лев Правосудия, его прадед Генрих II — те, кто пекся об Англии, кто сделал ее великой. Они словно говорили ему: «Теперь твой черед. В тебе есть все, что нам нужно. Ты, Эдуард Плантагенет, в чьих жилах течет кровь норманнов. Англия — наша Англия — страдала от слабости твоих предшественников. Руфус, Стефан, Ричард — тот храбрец, что покинул свою страну ради мечты о славе в Святой Земле, — губительный и дьявольский Иоанн, и наконец — о да, мы знаем, тебе это не по нраву, — Генрих, отец, которого ты любил, и который едва не погубил свою страну, потому что был слишком занят любовью к семье и потаканием расточительной жене, вечно жаждавшей роскоши и высасывавшей жизненные соки из торговли королевства. Ты знаешь это, Эдуард. Именно тебе, одному из нас, предстоит спасти Англию».

— Я сделаю это, — прошептал он. — Помоги мне, Господи, я сделаю.

В последнее время он осознал всю тяжесть своей ответственности. После случая с отравленным кинжалом ему пришло в голову, что он поступает неверно, подвергая себя опасности. Отец его старел, а хотя у него, Эдуарда, и было двое сыновей в детской, Иоанн и Генрих были еще младенцами. Силы его были подорваны; ему нужен был умеренный климат родной страны. Он видел, что надежды покорить сарацин нет. Другие до него потерпели неудачу в этом начинании. Даже великий Львиное Сердце не сумел взять Иерусалим.

Когда представилась возможность заключить соглашение с великим султаном Бейбарсом, он ею воспользовался. Перемирие… вот все, чего он добился, но и это могло означать несколько лет передышки. Столько крови, столько опасностей — и все ради этого! Рука болела; он чувствовал, что это сказалось на его здоровье. Ему следовало возвращаться домой, ибо кто знает, какие заговоры плетут бароны? Они всегда с подозрением относились к его отцу и ненавидели его мать, чью расточительность, как Эдуард в глубине души понимал, следовало обуздать. Богатство нации не должно тратиться на пиры и дорогие украшения, на потакание прихотям жены и раздачу даров и пенсий ее неимущим родичам. Как бы сильно он ни любил отца, он ясно видел его недостатки как короля.

И вот он покинул Святую Землю, а на Сицилии его настигли сокрушительные вести. Сначала — о смерти его старшего сына Иоанна. Бедная Элеонора была сражена горем. Она спрашивала себя, не ошиблась ли, уехав и оставив детей, и не могла перестать думать о том, какой горький выбор приходится делать жене, когда нужно покинуть детей, чтобы быть с мужем.

Затем пришла весть о смерти отца. Эта весть и впрямь сломила его. Он затворился ото всех, даже от Элеоноры, и погрузился в скорбь по доброму родителю, который так нежно его любил. Он вспоминал, как в детстве они играли вместе; когда он болел — а как ни странно, он не был крепким ребенком, — король с королевой не отходили от его постели. Государственные дела могли подождать, важные министры — потерпеть, лишь бы утешить больное дитя. Никогда больше не увидеть отца! Никогда не поговорить с ним! Никогда не прогуляться с ним под руку по дворцовым садам! Никогда не найти утешения в той связи между ними, которую смогла разорвать лишь смерть.

Сицилийцы дивились ему. Совсем недавно он узнал о смерти старшего сына, но это не потрясло его так глубоко, как смерть отца.

— Потерю детей может возместить тот же Бог, что их даровал, — сказал он тогда. — Но когда человек теряет доброго отца, не в природе вещей, чтобы Господь послал ему другого.

И он, конечно, знал, что должен ехать домой. Он должен утешить скорбящую мать, ибо догадывался, как она перенесет эту утрату. Смерть отца состарила его, сделала трезвее, заставила оглянуться назад и задуматься о кончине его прадеда, Генриха II, которого сочтут одним из достойнейших королей Англии, и думал о том, как тот умер, покинутый сыновьями, в горьком осознании этого, ненавидимый женой — одинокий старик, без друзей, у смертного одра которого почти никого не было, чтобы принести утешение. И все же это был король, много сделавший для Англии. А тот, другой Генрих, любимый отец Эдуарда, поставивший корону под угрозу и едва не потерявший ее из-за таких людей, как Симон де Монфор, умер, оплакиваемый и почитаемый до такой степени, что его дети и жена были сломлены горем и навеки сохранили о нем светлую память. Какая насмешка судьбы, — подумал Эдуард и задался вопросом, какой же будет его собственная участь. Но выбирать не приходилось. Почему человек не может быть хорошим королем и хорошим отцом? Он знал, что его Элеонора будет рядом; она не станет пытаться править им, как его мать правила его отцом. Он нежно любил мать, но это не означало, что он не видел ее недостатков. Теперь, когда он стал королем, ему придется обуздать ее расточительность. Он не собирался ввязываться в распри с баронами, как это делал его отец.

В порыве внезапной нежности он взял руку жены и сжал ее; они стояли на палубе, глядя, как приближаются белые утесы.

С самой смерти отца он уже был королем, но домой, однако, не спешил. На континенте его ждали дела поважнее. Сейчас было не время предаваться скорби — нужно было укреплять свое положение. Он нанес визит всемогущему папе, чтобы заручиться поддержкой Рима; затем они с Элеонорой погостили у ее семьи в Кастилии, а после прибыли в Париж, где его принимал французский король Филипп III и мать Филиппа, приходившаяся Эдуарду теткой, — Маргарита; он даже встретился с графом Фландрским в Монтрёе и уладил спор, из-за которого прекратился вывоз английской шерсти во Фландрию.

Он с пользой провел время и, как он считал, поступил по-королевски, поставив государственные дела выше личных чувств.

Тут королева повернулась к нему и сказала:

— Скоро нам сходить на берег.

— Для нас начинается новая жизнь, — ответил он. — Когда мы снова ступим на английскую землю, это будет уже в сане короля и королевы.

— Интересно, дети будут там? О, Эдуард, наши малютки… мы ведь можем их и не узнать.

В ее глазах стояли слезы, и он понял, что она думает о крошке Джоанне.

— Не терзайся, — мягко сказал он. — Это ненадолго. Она к нам вернется.

— Мне не следовало умолять тебя об этом, — сказала она.

— Подумай о радости своей матери.

— Я стараюсь. О, я не должна быть эгоисткой. Меня ждут двое моих ненаглядных. А должно было быть трое.

— Не терзайся этим. Дети умирают. Но будут и другие. У нас их будет еще много. Обещаю тебе целую дюжину.

— Молю Бога, чтобы так и было. Но я не могу забыть Джоанну.

Вполне естественно, что ее мать души не чаяла в ребенке. Джоанна с самых юных дней была умницей и непоседой. Странно, как люди тянутся к своим тезкам. Так было и с матерью Элеоноры. Она обожала малютку с той самой минуты, как увидела. Она унесла ее в свои покои и не отдавала ни нянькам, ни матери; а когда Эдуарду и Элеоноре пришло время покидать кастильский двор, она впала в такое отчаяние, заявляя, что, когда они уедут, забрав дитя, ей незачем будет жить. Что могла поделать любящая дочь? Бедную Элеонору, ее нежное сердце было глубоко тронуто одиночеством матери. «Мы у нее в долгу, — сказала она Эдуарду. — Твой отец заставил ее растратить молодость, когда делал вид, что женится на ней. А потом он бросил ее ради твоей матери, и никто не просил ее руки, пока не появился мой отец. Тогда времени хватило лишь на меня, а я вышла замуж и уехала далеко».

Эдуард все понимал. Бедная Элеонора, ей снова пришлось принять одно из тех решений, что выпадают на долю таким, как она. Эгоистичная женщина не знала бы затруднений. Она бы просто сделала, как хотела. Но Элеонора всегда должна была поступать правильно по отношению к другим, прежде чем думать о себе.

И вот они оставили крошку Джоанну с матерью Элеоноры, которая жадно схватила дитя и едва ли не спрятала, боясь, как бы родители не передумали.

И вот они здесь — дома, в Англии, а крошка Джоанна осталась в Кастилии.

Но на берегу их ждали дети, которых они оставили в Англии.

Радостные возгласы прокатились по толпе, когда король сошел на берег, а следом за ним — его королева.

— Да здравствует король! — неслись крики верности.

Эдуард мгновение постоял, жена рядом с ним, слушая приветствия.

Затем он увидел мать — прямую, ее выдающаяся красота почти не пострадала от лет и горя. Она держала за руки двоих детей, и взгляд королевы тут же устремился к ним. Она тихо вскрикнула и протянула руки.

Они бежали к ней — принцесса Элеонора, дочь, названная в ее честь, и маленький мальчик, принц Генрих, бледный и запыхавшийся.

— Мои дорогие! — Королева опустилась на колени, обнимая их со слезами на глазах.

— Миледи, — воскликнула принцесса, — вы наконец-то дома! Прошли годы и годы с тех пор, как вы уехали…

Она могла лишь прижимать их к себе.

«Генрих, мой дорогой… О Боже, — подумала она. — Какой он бледный! Слишком маленький, слишком хрупкий…»

Тут Эдуард подхватил сына. Он посадил его себе на плечо. Он крепко прижал к себе дочь и так и замер.

Трогательное зрелище. Великий король, возвышающийся над своими подданными, пренебрегший церемониями в глубоком волнении от воссоединения с семьей.

Королева — еще прекраснее, чем они ее помнили, — стоит рядом с ним. Счастливое предзнаменование. Король вернулся домой. Старый Генрих ушел; его расточительная жена отодвинута на второй план. Король Эдуард вступил в свои права.

— Да здравствует король!

Каждый, кто был свидетелем этой волнующей сцены, был уверен, что это добрый знак для Англии.

***

Эдуард ехал вверх по крутому холму к замковому донжону, преисполненный гордости. Дорога была усеяна приветствующими его подданными, которые всем своим видом показывали, как они рады его возвращению, и в их криках слышалась надежда, что в его лице они обрели сильного короля, который исправит все, что пошло не так за время дурного правления его предшественников.

Дувр был метко назван древними бриттами Dvfyrrha, что означает «крутое место». И какой же вдохновляющий вид открывался оттуда на великолепную гавань и море, за которым, как он знал, в ясные дни можно было разглядеть берега Франции. Часть замка была построена еще римлянами, а рядом стоял древний маяк, напоминавший об их владычестве. Замок возвышался на триста футов над уровнем моря — идеальное место для обороны. Недаром его называли Ключом к Англии.

Здесь жили его предки. Завоеватель овладел им сразу после битвы при Гастингсе, а прадед Эдуарда, Генрих II, перестроил донжон. О да, это был, без сомнения, великий миг, когда он въехал в замок.

Королева была рядом с ним, но смотрела она только на детей и жаждала обсудить состояние здоровья Генриха со своей свекровью.

В замке, несмотря на август, было прохладно. Она, так долго прожившая в теплых краях, заметила это, и первой ее мыслью было, не страдает ли Генрих от этого холода.

В их покоях Эдуард повернулся к ней.

— Наконец-то дома, любовь моя, — сказал он. — Надеюсь, нам еще не скоро придется снова отправляться в странствия.

Она кивнула. Пустая надежда. Когда это королям Англии позволяли жить спокойно в своей стране?

К ним подошла вдовствующая королева. Элеонора инстинктивно почувствовала, что свекровь жаждет утвердить свою власть и дать им понять, что она важна сейчас не меньше, чем при жизни мужа.

— Какая радость, что вы дома, — воскликнула она. — Верность народа согревает сердце.

Эдуард посмотрел на мать с легкой долей цинизма. В ее адрес приветственных криков не было, и их отсутствие порой было весьма заметным.

— Они так счастливы вашему возвращению, и так и должно быть. — Ее глаза заблестели. Она гордилась тем, что произвела на свет такого царственного сына. — Право же, Эдуард, — продолжала она, — даже если бы я не видела тебя прежде, я бы знала, что ты — король. Ты выделяешься среди всех мужчин.

Его жена согласно кивнула.

— Мы должны отпраздновать твое возвращение, — продолжала вдовствующая королева. — Нужно устроить пир в Вестминстере, а затем готовиться к коронации.

— Мы обойдемся без пира, миледи, — сказал король. — Коронация и так обойдется недешево.

— Дорогой Эдуард, ты не должен забывать, что теперь ты король. Ты должен вести себя по-королевски.

— Именно это я и намерен делать. Потому и не собираюсь опустошать казну.

Вдовствующая королева громко рассмеялась.

— Твой отец устроил бы пышнейший пир, — с укором сказала она.

— Не сомневаюсь. Но я должен поступать по-своему. Коронация будет пышной. Народ этого ждет и готов за это платить. Но нет нужды ввергать их в лишние траты.

Вдовствующая королева посерьезнела.

— Что же с тобой сталось в странствиях, сын мой? Твой отец…

— Мне тяжело слышать его имя, — сказал Эдуард. — Никогда в жизни я не был так несчастен, как в тот день, когда получил весть, но я говорю вам, миледи: больше никаких трат на пиры. Мы немедля займемся коронацией.

Жена гордилась им. Он и впрямь был истинным королем. Он сумел усмирить даже свою грозную мать. Вдовствующая королева беспомощно пожала плечами.

— Лондонские купцы богаты. Евреи по-прежнему процветают. Их легко можно обложить налогом…

— Новые налоги в самом начале правления могут сделать короля крайне непопулярным, — сказал Эдуард. — А я хочу, чтобы народ был на моей стороне.

Он поклонился жене и матери и покинул покои.

Вдовствующая королева с легкой улыбкой посмотрела на королеву.

— Он жаждет показать нам, что он — король, — заметила она.

Королева, которая могла быть смелой, когда дело касалось ее близких и ее долга, возразила:

— Он и есть король, мадам, и он полон решимости править достойно.

— Его отец никогда мне ни в чем не отказывал. Он всегда смотрел на вещи моими глазами.

— Эдуард будет смотреть на вещи своими глазами.

— Конечно, он так долго был в отъезде. Возможно, все изменится, когда он снова ко всем нам привыкнет.

Королева помолчала несколько мгновений, а затем сказала:

— Меня беспокоит Генрих.

Лицо вдовствующей королевы тотчас омрачилось.

— Он слаб, — признала она.

— Я испугалась, когда увидела его. Я подумала о маленьком Иоанне…

— Я постоянно за ним наблюдала. Я следила, чтобы он ел то, что положено. Дорогая моя дочь, когда он болел, я денно и нощно была у его постели.

Королева взяла руку вдовствующей королевы и тепло сжала ее.

— Я прекрасно знаю, как сильно вы его любите.

— Милое, милое дитя. Он стал средоточием всей моей жизни с тех пор, как не стало короля.

— Я знаю. Но он слишком худ. Слишком хрупок. Я готова была разрыдаться, когда увидела его.

— Я так и боялась. Поездка в Дувр его утомила.

— Быть может, ему не стоило ее совершать.

— Я побоялась оставлять его. Не думаю, что ему полезно осознавать свою слабость. Это его тревожит, и он пытается не отставать от других.

— С маленьким Иоанном было так же?

Вдовствующая королева кивнула.

— О, я не переживу, если…

Вдовствующая королева сказала:

— Мы должны делать все возможное, не привлекая внимания к его слабости. Я велела сжигать его восковые фигурки у гробниц святых.

— И это не помогло? — спросила королева.

— Иногда он, казалось, становился сильнее на несколько дней, а потом снова заболевал.

— Может, нам нанять бедных вдов, чтобы они совершали бдения о его здоровье?

— Боюсь, это привлечет внимание к его состоянию.

Королева кивнула. И вдовствующая королева, вся обратившись в мягкость, ибо речь шла о благополучии семьи, ласково промолвила:

— Будем надеяться, что теперь, когда его мать дома, он перерастет свою слабость. Знаешь, у меня были тревожные минуты и с Эдуардом. Помню, как-то раз мы поехали в аббатство Больё на освящение церкви. У него был кашель, который меня беспокоил, а во время церемонии поднялся жар. Я настояла на том, чтобы оставить его в аббатстве и самой выхаживать. О, какой поднялся шум! Женщина ночует в аббатстве! Неслыханно! Это оскорбление законов Божьих, говорили они. Говорю тебе, я готова была попрать законы Божьи ради сына. И я осталась, и я его выходила. Я рассказываю тебе это, дочь моя, потому что ты только взгляни на Эдуарда сегодня. Можешь ли ты поверить, что он не был здоровым ребенком?

— Вы меня утешаете, — сказала королева.

— Будем надеяться, что Генрих перерастет свою хворость, как перерос ее его отец.

— Я намерена сделать все возможное, чтобы так и случилось.

— Можешь рассчитывать на мою помощь.

Королева почувствовала симпатию к свекрови. Да, та была расточительна, и от Эдуарда она знала, что именно свекровь во многом была виной непопулярности короля Генриха; но это была женщина, чья непоколебимая преданность семье никогда не ослабевала.

Кем бы ни была Элеонора Прованская, своей семье она служила с беззаветной преданностью.

***

Королевскому кортежу не следовало задерживаться в Дувре. Нужно было отправляться в Лондон, иначе лондонцы будут недовольны. Как заметил Эдуард королеве, он не мог позволить себе быть непопулярным в столице. Он видел, к чему это привело его родителей. Его губы чуть заметно сжались, и королева с гордостью и радостью отметила, что он твердо решил не позволять матери править собой. Она немного этого опасалась, ибо видела силу этой волевой женщины и прекрасно знала, что их связывают крепкие узы любви. Но нет, Эдуард не собирался забывать, что он — король, и он будет единоличным правителем своей страны.

На всем пути следования их встречала ликующая процессия. Эдуард знал, что нельзя проезжать слишком поспешно. Все его верные подданные желали его видеть, а от первого впечатления зависело очень многое. Он должен был показать всем — даже самым простым людям, — что ему небезразлично их благополучие. Сейчас их преданность была на его стороне, и он должен был ее сохранить; он должен был помнить, что, хотя он и был бесспорным сыном и наследником покойного короля, самое прочное право на престол дает воля народа. Этот урок он усвоил благодаря отцу, чей пример научил его, как король не должен вести себя со своими подданными. Ему казалось странным, что, любя своих родителей, он так ясно видел их недостатки.

Это была удачная мысль — взять с собой в дорогу детей. Ничто так не трогало простой люд, как дети. Он также видел, что им нравится королева. Ей на руку играло то, что они так не любили предыдущую, что были склонны считать любую преемницу лучшей; но было что-то в мягких манерах Элеоноры и ее явной заботе о детях, что окончательно покорило их сердца.

Все складывалось как нельзя лучше. Он был в этом уверен. И теперь им предстояло это сохранить.

Повсюду их встречали приветственными криками и усыпали путь цветами.

— Да здравствует король! Да здравствует королева! — Эта музыка ласкала ему слух.

Он не смог сдержать лукавой улыбки, когда мимо проезжала его мать, и на толпу опускалось почти угрюмое молчание. Милая матушка, — снисходительно подумал он, — она так и не поняла, что народ винит ее во всех бедах, потому что она наводнила страну своими неимущими родичами. Она так легко могла бы завоевать их расположение. Но она просто не удосужилась этого сделать. Он нежно любил ее. Он помнил ее материнскую заботу о нем и ее страстную преданность семье; и все же разум всегда подсказывал ему, что в своей непопулярности она виновата сама. Он вспомнил тот случай, когда лондонцы забросали ее барку, в которой она пыталась спастись, мусором и тяжелыми камнями в надежде утопить ее. Никто из семьи так и не простил лондонцам этого поступка; и все же он понимал их причины. Любимая матушка, она была так умна во многом, но так и не смогла понять, что короли и королевы должны иметь одобрение своих подданных, если хотят оставаться в безопасности на троне.

Они остановились в замке Танбридж, где Гилберт де Клер, прозванный Рыжим за цвет волос, ждал, чтобы принять королевскую семью и присягнуть королю на верность.

Эдуард приветствовал это, ибо Гилберт Рыжий был человеком, которого стоило иметь на своей стороне. Прямодушный, Гилберт никогда не боялся высказывать свое мнение, и потому его радушный прием укрепил то чувство уверенности, которое вселили в Эдуарда приветствия народа.

Вдовствующая королева была менее довольна. Она считала, что им не следовало останавливаться в Танбридже.

— Этому человеку нельзя доверять, — сказала она Эдуарду. — Он не был добрым другом твоему отцу. Сейчас самое время показать таким, как Гилберт де Клер, что им несдобровать, если они будут неверны своему королю.

— Миледи-матушка, — учтиво сказал Эдуард, — я знаю этого человека. Он всегда будет на той стороне, на какой пожелает, и ничто этого не изменит. Если ему не понравятся мои поступки, он пойдет против меня, как шел против моего отца. Сейчас он присягнул мне на верность, а это значит, что он готов меня поддержать.

— Лишь бы все было по-его.

— Дело не в его воле и не в моей, а в том, как управляется страна.

— И ты позволишь ему участвовать в этом и указывать тебе, что делать?

— Разумеется, и он, и другие бароны должны иметь право голоса. Такова воля народа. Но будьте уверены, дорогая леди, что исполняться будет именно моя воля — пусть даже мне придется убеждать в этом своих подданных.

— Они должны повиноваться беспрекословно.

— Этого они не делали никогда. Король не может запретить самому простому крестьянину сомневаться, пусть даже лишь в мыслях.

— У крестьян, дорогой сын, нет разума.

— Ах, дорогая матушка, не будем совершать ошибку, недооценивая народ. Мы видели, к каким губительным последствиям это может привести.

— Твой отец никогда не считался с народом.

— В этом есть доля правды, и давайте посмотрим ей в лицо — он был на волосок от потери короны.

— О, как ты можешь так говорить о своем отце!

Он обнял ее.

— Мы нежно любили его, — сказал он, — но наша любовь не предотвратила бедствий гражданской войны. Я полон решимости не допустить подобного в свое правление. Эта рука, дорогая матушка, сильна, как любая, что сжимала меч, но сердце и разум подскажут мне, когда вложить этот меч в ножны.

Вдовствующая королева с тревогой посмотрела на сына. Она чувствовала, что ее правлению приходит конец.

В большом зале Танбриджа шел пир, достойный такого случая. Гилберт де Клер сидел рядом с королем и выражал свою радость по поводу его возвращения. Это было искренним проявлением его чувств, ибо Гилберт не терпел притворства. Как и все здравомыслящие люди, он желал видеть страну в мире с самой собой, ибо только тогда могло прийти процветание. Он был на три или четыре года моложе Эдуарда и стал самым могущественным из баронов. Было время, когда он поддерживал Симона де Монфора против королевской партии, но он был из тех, кто без колебаний менял сторону.

Он всегда предпочел бы поддерживать короля. К тому же их связывали семейные узы. Двадцатью годами ранее, когда сводные братья и сестры короля наводнили страну в поисках выгод, Генрих решил, что Гилберт станет хорошим мужем для его родственницы, Алисы Ангулемской. Гилберту тогда не было и десяти лет, и его мнения никто не спрашивал. Брак оказался в высшей степени неудачным.

Теперь, когда они вместе пили вино и слушали менестрелей, певших для увеселения собравшихся, Гилберт созерцал счастье короля и королевы, и взгляд его стал немного тоскливым — что не укрылось от короля.

— Надеюсь, теперь нас ждет мирное время, — сказал Гилберт. — Бароны на это уповают.

— Я сделаю все возможное, чтобы их надежды оправдались, ибо верю, что они желают процветания стране не меньше, чем я сам.

— Этого бароны желали всегда, милорд.

Вот еще одно проявление прямодушия Гилберта. Он не собирался притворяться, чтобы угодить королю, и потворствовать ложному представлению, будто покойных следует лишь хвалить, а Генрих был святым. Генрих сам навлек на себя беды, а поскольку он был королем, беды эти стали бедами всей страны. Гилберт давал понять, что бароны будут поддерживать нового короля, пока тот действует мудро и на благо своей страны.

Поскольку именно это Эдуард и намеревался делать, отношение Гилберта не вызвало в нем неприязни.

— Это воистину счастливое предзнаменование, — продолжал Гилберт. — Ваш крестовый поход позади. Народ любит королей-крестоносцев, покуда их походы в прошлом, и их нельзя обложить налогом для их оплаты, пока король странствует, оставляя страну в чужих руках. Так что им по нраву король-крестоносец, который заранее доказал, что он великий воин, а если у этого короля есть любящая жена и семья, это им и вовсе по душе. Для мужчины это великое благо.

— Прости меня, мой друг, — сказал король, — но не чудится ли мне, что в этом вопросе ты несчастлив?

— Скажу вам так, милорд: если бы я мог избавиться от Алисы и взять другую жену, я бы с радостью это сделал. Она из властолюбивой семьи. Ваша бабка была необузданной женщиной, сир, и, будучи королевой Англии, имела власть даже над королем Иоанном еще долгое время после их свадьбы, но, выйдя замуж за Гуго де Лузиньяна, она породила племя гарпий.

Эдуард едва заметно улыбнулся. Жена Гилберта, Алиса Ангулемская, была племянницей Алисы де Лузиньян, сводной сестры Генриха III.

— Вы говорите о моей семье, сэр.

— И о моей собственной, раз уж я с ней породнился. Но правда есть правда, и вы, милорд, первым признаете ее таковой.

— Значит, вы хотите развестись с женой, а папа, клянусь, проявляет неуступчивость.

— Вы угадали. Как легко попасть в брачную ловушку. Мне было десять лет. Что может сделать мальчик в таком возрасте, кроме как подчиниться воле старших, и вот он на всю жизнь обременен женой.

Эдуард рассмеялся. Жену ему тоже выбрали, и все же, будь у него возможность выбирать по всему свету, он бы выбрал именно ее. Ему повезло. Он должен был посочувствовать бедному Гилберту.

— Удачи вам, — сказал он, — и когда вы освободитесь, Гилберт, мы найдем вам добрую жену.

— С позволения милорда, я найду ее сам, — последовал ответ.

Пребывание в Танбридже было весьма приятным. Гилберт, граф Глостер, самый могущественный человек в стране после короля, был на его стороне.

Эдуард выразил свою благодарность за оказанное ему гостеприимство; он дал понять, что рад поддержке графа, но при этом твердо решил следить, чтобы она не ослабевала.

После Танбриджа был Рейгейт, где их ждал Джон де Варенн.

Внук великого Уильяма Маршала, а следовательно, принадлежавший к одной из богатейших семей страны, Джон де Варенн в детстве стал одной из брачных сделок того времени; Генрих III устроил ему брак со своей сводной сестрой, Алисой де Лузиньян, которая приходилась теткой жене Гилберта де Клера. Королю, как человеку семейному, стремившемуся как можно лучше устроить своих неимущих родичей, это казалось идеальным решением. У Эдуарда никогда не было причин сомневаться в верности этого человека, столь тесно связанного с ним семейными узами.

Поэтому пребывание в Рейгейте было весьма приятным, омраченным лишь растущей тревогой королевы за юного Генриха.

— Сердце разрывается видеть, как он пытается скрыть свою слабость, — сказала она Эдуарду, когда после долгого дня встреч и празднеств они остались одни. — Я знаю, дитя нездорово. Он так легко утомляется. Ваша мать говорила, что с маленьким Иоанном было то же самое.

— Генрих еще мал, любовь моя. Он это перерастет.

— Но маленького Иоанна мы потеряли.

— Нас тогда здесь не было.

— Ваша мать стояла над ним, как сторожевой пес. Она предана детям, однако… — Королева осеклась, но Эдуард мягко положил руку ей на плечо и улыбнулся.

— Думаю, мы понимаем мою мать, — сказал он. — Не было никого преданнее своей семье. Будучи умной, красивой и усладой моего отца, она привыкла поступать по-своему. Ей придется отучиться…

Но королева была неспокойна, и она передала эту тревогу Эдуарду. Их дочь Элеонора была совершенно здорова. Такой же была и Джоанна, когда они оставили ее в Кастилии; а ведь можно было сказать, что появление Джоанны на свет было не из легких. Акра — не самое благоприятное место для рождения, да и удобств там сильно недоставало. И все же она с самого начала росла и крепла. Другая малютка умерла, но это, возможно, было следствием тех лишений, что ее мать перенесла до родов. Нет, они могли иметь здоровых детей. Элеонора была излишне встревожена из-за смерти Иоанна, и совесть продолжала мучить ее, ибо она разрывалась между необходимостью оставить детей и быть с мужем.

На следующий день королева была все так же подавлена, хотя и пыталась скрыть свои чувства, зная, как ее страхи тревожат мужа.

Но король это видел; он отвел ее в часовню в Рейгейте и, призвав священника, поведал ему о тревоге королевы.

— Здесь поблизости, я полагаю, есть гробница святого, — сказал король. — Пусть сделают восковую фигурку моего сына и сожгут ее в масле перед ликом святого. Быть может, он вознесет мольбу Богу и Пресвятой Деве о его спасении.

Священник поклонился и сказал, что так и будет сделано, ибо то был распространенный обычай — сжигать в масле восковую фигурку, изображавшую того, кто нуждался в особом заступничестве Небес.

— Теперь, — твердо сказал Эдуард, — все в руках святых, и неужели ты сомневаешься, любовь моя, что они останутся глухи к молитвам столь любящей матери, как ты.

Как он добр к ней, подумала королева. И она почти поверила, что тревожилась напрасно, но ее маленький Генрих был таким милым ребенком, и она так жаждала видеть его таким же здоровым и полным сил, как его сестра.

— Так и будет, я обещаю тебе, — сказал Эдуард.

И вскоре после этого они покинули Рейгейт и направились в Лондон.