Молот шотландцев

Глава II УХОД ГЕНРИХА, ВЫХОД АЛЬФОНСО

Казалось, вся страна съезжается в Лондон на коронацию, и Эдуард был уверен, что это один из тех случаев, когда на расходах скупиться неразумно. Вдовствующая королева была в своей стихии. Ей бы хотелось взять все приготовления в свои руки и распоряжаться всем, как она привыкла при жизни мужа.

Вместо этого ей приходилось довольствоваться тем, что она собирала вместе всю семью. Как чудесно было знать, что ее дочь Маргарита уже в пути из Шотландии, а другая дочь, Беатриса, с мужем, Жаном Бретонским, также будет присутствовать. Будет и ее сын, Эдмунд, граф Ланкастер. По сути, соберутся все ее здравствующие дети. Если бы только ее муж был жив, для полного счастья ей больше ничего не было бы нужно.

Маргарита была ее самой любимой дочерью. Возможно, потому, что в юности она перенесла за нее столько тревог, и ее сильные материнские инстинкты проявились во всей своей ярости, когда ее драгоценную дочь притесняли эти варвары-шотландцы. Она и сейчас часто думала о том, как девочка уезжала в Шотландию, как плакала при расставании, цеплялась за мать и умоляла позволить ей остаться навсегда. Но им пришлось ее отправить, и они с Генрихом вместе плакали и страдали за свое дитя. А когда до них дошли слухи, что ее держат пленницей в мрачном Эдинбургском замке и не дают ничего, кроме их отвратительных овсяных лепешек и грязного месива, которое они называли кашей, Генрих, подстрекаемый женой, готов был пойти войной, даже если это означало бросить вызов баронам, разорвать Великую хартию вольностей и швырнуть им в лицо, что, по мнению королевы, было бы лучшей участью для этого ужасного документа. Они отправились в Шотландию; они спасли свою дочь, и теперь она воссоединилась со своим мужем, Александром, который в то время и сам был почти ребенком. И, о чудо из чудес, Маргарита теперь была счастлива. Да, они с Александром были преданы друг другу, и их союз благословили трое прекрасных детей. Вдовствующая королева надеялась, что они будут так же счастливы, как она с Генрихом. Маргарита была нрава более кроткого, чем ее мать, и, как и вся семья, снисходительно относилась к этой властной материнской фигуре. У нее была дочь, очень дорогая вдовствующей королеве, потому что девочка родилась в Виндзоре, в тот период, когда Маргарита гостила у родных и ухитрилась остаться до тех пор, пока в ее положении возвращаться в Шотландию стало затруднительно. Шотландцы были не слишком довольны, что старший ребенок их королевы родился за пределами Шотландии. Возможно, то, что это была всего лишь дочь, несколько их успокоило. Эта девочка, Маргарита, названная в честь матери, была теперь тринадцати лет от роду и унаследовала материнскую красоту. Более того, через три года после рождения Маргариты на свет появился сын Александр — прекрасный мальчик и наследник шотландского престола, — а четыре года назад родился маленький Давид.

Как чудесно будет собрать всех внуков, чтобы немного их побаловать и убедиться, что они любят свою бабушку, а заодно удостовериться, что родители воспитывают их так, как она бы одобрила. Она любила нежно поучать их, и все они слушались ее и признавали ее высшую мудрость. Впереди были счастливые дни, несмотря на ее великую утрату.

Была еще и Беатриса, ее вторая, горячо любимая дочь, жена Жана, графа Бретонского, который ее обожал, и у них было пятеро прекрасных детей; Беатриса сопровождала мужа в крестовом походе и была с королевой Элеонорой в Акре, когда родилась Джоанна, так что они сблизились, как сестры, разделив невзгоды кочевой жизни и в то же время утешая друг друга из-за ужасного выбора, который им пришлось сделать — оставить ли детей или мужей. Теперь они все воссоединятся; и у вдовствующей королевы будет еще больше внуков, которых можно будет взять под свое крыло.

Будет и Эдмунд — ее дорогой сын, граф Ланкастер. Он не был так популярен в народе, как его брат Эдуард. Естественно, Эдуард был королем и обладал той ослепительной внешностью. Эдуард был истинным Плантагенетом — златовласый юноша с длинными норманнскими конечностями. Людям стоило лишь взглянуть на него, чтобы понять, что он потомок Завоевателя. Англичане любили сильных королей, по крайней мере, когда те были мертвы. Они стонали под суровыми законами Завоевателя, его сына Генриха I и его правнука Генриха II, пока эти короли были живы, но после их смерти суровость называли справедливостью, и их почитали. Уже сейчас казалось очевидным, что Эдуард будет сильным королем. Уголки губ вдовствующей королевы скривились при этой мысли. Эдуард ясно дал понять, что не собирается следовать ее советам. Правда, он выслушивал их с серьезным видом и порой намекал, что так и поступит; а затем уходил и делал в точности то, что хотел.

Эдмунд был не таким высоким, не таким светловолосым, в нем было больше прованского, чем норманнского. Он страдал от легкого искривления позвоночника, которое было невозможно скрыть, и это со временем дало его врагам повод прозвать его Горбатым. Как же она тогда гневалась, особенно потому, что ничего не могла с этим поделать. Бессилие бесило ее больше всего на свете.

Его женитьба на Авелине де Фортибус, наследнице графа Албемарля, была поводом для поздравлений, поскольку брак должен был принести семье огромное богатство, а на нехватку денег жаловались постоянно. Увы, Авелина умерла, не успев унаследовать состояние, и вскоре после этого Эдмунд принял крест и отправился с братом в Палестину.

«Надо найти Эдмунду новую жену», — подумала она, и ее деятельный ум уже прочесывал ряды богатейших невест.

Величайшей радостью была встреча с Маргаритой, и какое же это было удовольствие — видеть, как она въезжает в столицу с мужем и детьми, ибо свита Маргариты была пышнее всех. Вот урок Эдуарду, подумала вдовствующая королева. Неужели он позволит королю шотландцев затмить себя?

Ей не терпелось увести Маргариту куда-нибудь, где они могли бы остаться наедине. Там она обняла это самое любимое из своих детей — возможно, в прошлом она была склонна отдавать предпочтение Эдуарду. Это было естественно, ведь он был старшим и сыном, но мать может быть ближе к дочери, и с тех самых пор, как Маргарита, будучи ребенком-невестой, пережила те испытания в Шотландии, юная королева шотландская уверилась, что ее родители всемогущи, а для Элеоноры Прованской не было ничего приятнее такого убеждения.

Она заключила дочь в объятия и внимательно ее осмотрела. Маргарита выглядела слишком хрупкой, к беспокойству матери.

— Дорогая моя, — сказала вдовствующая королева, — здешний климат все еще кажется тебе суровым?

— Я привыкаю. Детям он нравится.

— Твой отец постоянно беспокоился о тебе. Всякий раз, видя снег, он говорил: „Интересно, что творится к северу от границы и не страдает ли наше драгоценное дитя от холода“.

— Миледи-матушка, вы вечно слишком за нас тревожились.

— Я не могла быть до конца счастлива, пока не знала, что вы все здоровы и в безопасности, и я никогда не забуду то ужасное время.

— Все это в прошлом. Александр теперь истинный король. Никто не осмелится пойти ему наперекор.

— И он тебе хороший муж, моя дорогая?

— Лучше и быть не может. Он так похож на моего дорогого отца, как никто другой.

— Он был несравненным. Маргарита, я не могу описать тебе, как я страдаю.

— Знаю, знаю. Но он не хотел бы, чтобы мы предавались скорби. Он был бы счастлив, что Эдуард — такой прекрасный мужчина и что народ с ним, чего никогда не было…

— С вашим отцом? О, они были жестоки к нему. Такие злые… такие прижимистые…

— Будем радоваться, матушка, что они, кажется, забыли свои обиды. Будем надеяться, что больше не будет восстаний баронов. Люди всегда готовы вспомнить Симона де Монфора.

— Этого предателя!

— Он выступил против нашего отца, миледи, но не думаю, что он когда-либо хотел быть предателем. А его смерть при Ившеме была… ужасна. Я должна рассказать вам об одном странном случае. Незадолго до того, как я получила известия о возвращении Эдуарда и о том, что мы должны ехать на юг на коронацию, мы были в Кинлохлевене, на берегу реки Тей. Мы сидели в пиршественном зале, собравшиеся, как водится, говорили о своих подвигах и приключениях, но на меня нашла тоска, как бывало не раз после вести о смерти отца, и мне захотелось сбежать от их смеха и пустых разговоров.

Тут было упомянуто имя Симона де Монфора, и один из моих рыцарей, недавно прибывший из Англии, заговорил о битве при Ившеме, в которой он сражался, и похвастался, что нанес первый удар, убивший де Монфора. Я устала от всех этих разговоров, поднялась из-за стола и сказала, что пойду прогуляюсь вдоль реки. Мои придворные пошли со мной, и среди них был этот рыцарь. Они видели, что я подавлена, ибо разговор о Симоне де Монфоре напомнил мне об отце, и я все думала о том страшном дне, когда до меня дошла весть о его смерти. Я впала в такую тоску, что одна из моих фрейлин предложила затеять игры, чтобы поднять мне дух. Так они и сделали. Мужчины боролись, состязались в прыжках и лазании по деревьям. Их забавы были смешны, и я поймала себя на том, что смеюсь. Рыцарь, затронувший тему Симона де Монфора, оказался победителем в большинстве состязаний, и одна из моих фрейлин сказала, что я должна оказать ему знак одобрения, и я ответила, что отдам ему свою перчатку. Они захотели устроить церемонию. Он должен был подойти и взять ее у меня. Стоя рядом со мной, он посмотрел на свои перепачканные грязью руки, низко поклонился и сказал: «Милостивая леди, я не могу коснуться вашей руки в таком виде. Дозвольте мне подойти к реке и омыть руки». Я дозволила. Это была, видите ли, своего рода шуточная церемония. И когда он наклонился, чтобы омыть руки, я подала знак одной из фрейлин толкнуть его в реку. Она так и сделала, и все громко рассмеялись. Рыцарь обернулся, чтобы улыбнуться вместе с нами. «Что мне до того? — крикнул он. — Я умею плавать». Затем он принялся показывать нам, что в воде он так же искусен, как и на суше, и, отплывая от берега, выписывал всевозможные изящные фигуры. Мы рукоплескали, и я крикнула, что он напрашивается на новые награды. И тут внезапно что-то случилось. Казалось, будто невидимая рука взбаламутила воду, и образовался водоворот. Он дико вскрикнул и исчез. Его маленький паж, должно быть, решил, что хозяин зовет его, сбежал к реке и бросился в воду, поплыв к тому месту, где исчез его господин. Через мгновение он тоже скрылся из виду.

«Это игра, — сказала я. — Наш ловкий рыцарь пытается показать нам, какой он ловкий».

Мы ждали, посмеиваясь, каждую секунду ожидая увидеть, как он вынырнет и поплывет к берегу со своим маленьким пажом. Прошло немало времени, прежде чем мы осознали, что больше никогда их не увидим, и поняли, что наша невинная забава обернулась трагедией. Мы так и не нашли ни тела рыцаря, ни тела его пажа.

— Дитя мое, какая ужасная история! Что за водоворот вдруг появился в реке?

— Этого мы не знаем, миледи. Но я рассказываю вам это, чтобы вы знали, как народ — даже в Шотландии — помнит Симона де Монфора. Они говорили, что Небеса разгневались. Что де Монфор был святым, и это Небеса отомстили рыцарю за то, что он похвастался своим участием в убийстве.

— Всегда найдутся те, кто придает значение таким вещам. Де Монфор не был святым. Он был предателем, восставшим против вашего отца. Этого я ему никогда не прощу.

— Мне всегда нравилась моя тетя Элеонора. Думаю, она его нежно любила.

— Я хорошо помню ту свадьбу. Тайную. Ваш отец был в ярости, когда узнал, что Симон де Монфор женился на его сестре.

— Но он знал о венчании. Он присутствовал на нем.

— Лишь потому, что Симон соблазнил вашу тетю, и он счел, что при таких обстоятельствах это наилучший выход.

Маргарита посмотрела на мать. Это, конечно, было неправдой. Король Генрих согласился на брак, потому что сестра его уговорила, а позже, когда он увидел, какую бурю это вызвало, сделал вид, будто Симон сначала ее соблазнил.

Но ее мать всегда верила в то, во что хотела верить, и возражения в таких вопросах были ей неприятны.

— Интересно, где они сейчас, — спросила она.

— Кто? Де Монфоры? В изгнании во Франции, я полагаю. Лучше бы им не пытаться сюда вернуться.

— Вы имеете в виду жену и дочь Симона? А что с его сыновьями?

— Юный Симон мертв. Он заслуживал смерти предателя, но вместо этого его забрал Господь. Он виновен в убийстве вместе со своим братом Ги, который худший из них всех. Вы знаете, как они жесточайшим образом убили вашего кузена, Генриха Корнуолльского, в церкви в Витербо. О, это было чудовищно. Это разбило сердце вашему дяде Ричарду. Он обожал Генриха, а Генрих был добрым человеком, верным и преданным вашему отцу и вашему брату Эдуарду.

— Я знаю, миледи. Он и Эдуард росли вместе — с мальчиками де Монфорами. Я помню, как видела их вместе в дни перед моей свадьбой.

— В нашей семье было много трагедий, Маргарита.

— Знаю, миледи. Но теперь Эдуард дома, и народ его любит. Возможно, мы заживем мирно.

— Вечные беды. Я не буду спокойна, пока эти де Монфоры живы.

— Мне жаль, что я напомнила вам о них.

— Святые, как же! Не было никого менее святого, чем Симон де Монфор.

— Жаль, что его убили так жестоко.

— Это было в бою. Его сторонники сделали бы то же самое с вашим отцом или Эдуардом, если бы победили.

— Полагаю, Ги и юный Симон думали, что мстят за него. Это можно понять. Лучше бы все это забылось.

— Дорогая моя Маргарита, ты всегда была миротворицей. Я бы хотела услышать, что все де Монфоры мертвы. Мне не нравится помнить, что Ги все еще жив, и его брат Альмерик тоже. Он, я полагаю, со своей матерью и девочкой Элеонорой. Ее называют Демозель. И это хорошо. В нашей семье слишком много Элеонор.

— Это правда, леди. Вы, теперь жена Эдуарда, и дочь Эдуарда, и наша тетя, что вышла за де Монфора, и дочь де Монфора… Я так рада, что назвала свою дочь Маргаритой.

— А это, любовь моя, значит, что ее так легко спутать с матерью.

— Знаю, но Александр хотел это имя.

Вдовствующая королева взяла лицо дочери в ладони и поцеловала.

— Знаю. Он так тебя любит и хотел, чтобы дочь назвали в твою честь. Ручаюсь, он говорит себе, что она растет точь-в-точь как ты.

— Как вы угадали?

Вдовствующая королева счастливо рассмеялась. Ее гнев, вызванный упоминанием де Монфоров, улетучился.

— Потому что, дорогая моя, у него вид счастливого мужа. А теперь скажи, как, по-твоему, выглядела Беатриса?

— Очень хорошо.

— Она подарила мне пятерых внучат. Я очень ею горжусь.

— Мне жаль, дорогая матушка, что я не подарила тебе столько же.

— Дитя мое, я лишь прошу, чтобы ты была счастлива. У тебя есть трое моих ненаглядных, и я этим вполне довольна. Ручаюсь, Беатриса сейчас с женой Эдуарда. Говорят, они очень сдружились в Акре.

— Эдуарду повезло с королевой, миледи. Она кажется такой кроткой и преданной ему.

— Она хорошая жена. Она считает его самым чудесным созданием на земле. Она всегда делает в точности то, что он говорит. Я никогда такой не была.

— Уверена, Эдуард это ценит.

— Твой отец ценил меня, и все же у меня всегда было свое мнение.

— Дорогая миледи-матушка, вы не можете ожидать, что все будут такими, как вы.

Вдовствующая королева рассмеялась.

Она чувствовала, что стала ближе к счастью, чем когда-либо со смерти Генриха.

— Пойдем найдем Беатрису, — сказала она. — Мне так много нужно ей сказать. Вы так редко бываете со мной, что я жалею о каждом мгновении, проведенном вдали от меня.

«Милая матушка, — подумала Маргарита, — она не вынесет, если кто-то из нас будет любить кого-то больше, чем ее».

***

Всю столицу охватило волнение, которое передалось и целой стране. На престол должен был взойти новый король, и прорицатели предрекали, что для Англии наступает новая эра процветания.

Два последних правления были неспокойными — первое губительным, второе немногим лучше. Страной правили два слабых короля, теперь же пришел сильный муж, который выглядел как король, вел себя как король и, только что вернувшись из похода в Святую Землю, нес на себе печать Божьего одобрения.

Англию ждали великие дни.

По всей стране ходили рассказы о его силе и доблести. Его королева была доброй и добродетельной женщиной. Из уст в уста передавался рассказ о том, как она высосала яд из его раны. Люди забыли, что она родом из чужой земли и что они смеялись над ее свитой, когда она впервые прибыла в страну. Маленькие смуглые люди, которые, по их словам, походили на обезьян. Теперь она превратилась в прекрасную женщину. Она отбросила свои иноземные манеры. Она стала англичанкой и достойной женой великого короля.

Эдуард сказал, что в день его коронации угощение будет для всех. Он хотел, чтобы народ знал, что он введет справедливые законы и полон решимости сделать свою страну процветающей. Он уже уладил тот досадный вопрос о шерсти с иноземными торговцами. Он считал, что людям следует позволить мирно заниматься своими ремеслами, а просить у них денег лишь тогда, когда в этом нуждается страна.

Но на сей раз зрелище должно было быть пышным. Лондонские купцы готовы были заплатить, чтобы увидеть торжественную коронацию своего короля. И праздновать было правильно, ибо это было начало новой эры.

Во дворах дворца возвели деревянные постройки. На них собирались готовить еду, ибо в этот великий день никто не должен был остаться голодным. Крыш у этих построек не было; они были открыты небу, чтобы выходил дым от очагов. Здесь, объявил Эдуард, будут угощать всех, кто придет в город, — кем бы они ни были. Простые люди будут есть вместе с лондонскими купцами, и подмастерья, и кто угодно мог есть как гость короля — богатые и бедные, зажиточные торговцы и нищие. Четырнадцать дней должно было длиться это пиршество. А в день коронации из водопроводов и фонтанов польется красное и белое вино.

Каждый должен был знать, что настало время ликования.

Народ не роптал. Это празднество было иного рода, чем те, что устраивал отец нового короля. Генрих, правда, давал пышные пиры, но они всегда были для его друзей и родичей. А за столом короля Эдуарда будет простая, добрая пища, которую подавали и его народу. Он хотел, чтобы они знали: он не из тех, кто высоко ценит пиры, выпивку и ношение богатых одежд. Его радостью будет процветающая земля и счастливый народ.

Возможно, он тонко намекал, что они увидят в нем отличие от его отца. Если так, то это было именно то, что его народ хотел услышать.

Архиепископ Кентерберийский, Роберт Килуордби, прибыл в Вестминстер, чтобы провести коронацию. Эдуард считал, что ему повезло с главным архиепископом. Не то чтобы он питал к нему большую привязанность. Отнюдь. У них не было ничего общего. Но Килуордби, в отличие от многих своих предшественников, не стремился вмешиваться в государственные дела. Несколько педантичный и ученый, он, скорее, был озабочен тонкостями грамматики, нежели политикой страны. Ученый, много лет преподававший в Париже как магистр искусств, некогда приор доминиканцев, он не был человеком, видевшим в себе соперника короля.

— Возблагодарим Господа за нашего архиепископа, — сказал Эдуард своей королеве.

И вот, бок о бок, Эдуард и его королева Элеонора были коронованы под восторженные крики народа, а после церемонии они проследовали в большой зал Вестминстера, где был накрыт пир.

Королевская чета носила короны, которые лишь недавно были возложены на их головы, и Эдуард прошептал своей королеве, что не представляет, как она выдерживает вес своей, и надеется, что ей не слишком неудобно. Она заверила его, что стерпит, и была переполнена волнением при мысли о том, как ей повезло, и имела в виду не то, что стала коронованной королевой такой страны, а то, что ей был дан такой муж.

— Клянусь, — прошептал ей Эдуард, — как только смогу снять ее с головы, я не скоро надену ее снова.

— Ты остаешься королем, Эдуард, и выглядишь им даже без короны.

Он сжал ее руку и под приветственные возгласы зрителей занял свое место в парадном кресле на возвышении.

Настало время его подданным принести ему оммаж.

Первым подошел король Шотландии — Александр, муж его сестры Маргариты. Статный мужчина, этот Александр, человек отважный и гордый. Он ясно дал понять, что прибыл принести оммаж Эдуарду не как король Шотландии — ибо один король не преклоняет колена перед другим, — но лишь в знак признания Эдуарда своим сюзереном за те земли, которыми он, Александр, владел в Англии. Справедливо, сказал Эдуард; и он был рад иметь короля шотландцев в союзниках.

Александр, чье королевство было меньше английского, по самой природе королевской власти должен был выставлять напоказ свою мощь и богатство, и во всем собрании не было никого, кто был бы облачен пышнее него. Эдуард улыбнулся, увидев, как сверкают глаза его матери при виде зятя-шотландца. Любое проявление роскоши приводило ее в восторг. Она бы хотела, чтобы это событие было куда более великолепным. Ее придется от этого отучить, подумал Эдуард. Что до Александра, ему, без сомнения, придется пережить тощие времена, чтобы расплатиться за то зрелище, что он устроил на коронации английского короля.

Итак, Александр въехал в зал в сопровождении сотни своих рыцарей, одетых лишь немногим скромнее его самого, и, подъехав к помосту, на котором восседал Эдуард, спешился, бросив поводья коню на шею, так что тот мог брести куда вздумается. Его рыцари поступили так же, и сто одна лошадь вышла из зала туда, где толпился народ, желавший увидеть церемонию.

Король Шотландии велел объявить, что всякий, кто сможет поймать коней, оставленных его свитой, может забрать их себе. Радостные крики раздались, когда лошади вышли и были схвачены счастливчиками, сумевшими их поймать.

Чтобы не отстать в этом пышном жесте и не дать шотландцам присвоить всю славу за такую неслыханную щедрость, брат короля, Эдмунд, граф Ланкастер, который также въехал в зал во главе сотни рыцарей, поступил так же. Затем графы Глостер, Пембрук и Варенн отпустили своих коней, так что самым памятным событием того коронационного дня для простого люда стало то, как пять сотен ценных коней были отпущены на волю, чтобы стать собственностью любого, кто сумеет их поймать.

Но было и другое событие, куда более важное, и Эдуард прекрасно это сознавал.

Один за другим великие герцоги, графы и бароны подходили, чтобы присягнуть королю на верность, но одного, весьма примечательного, среди них не было.

Эдуард встретился взглядом с Гилбертом де Клером, графом Глостером, и тот пробормотал:

— Что-то не вижу я Лливелина Уэльского, милорд.

— И не без причины, граф. Его здесь нет. Что это значит, по-вашему?

— Неповиновение королевскому приказу, милорд.

— Грядущие беды, Гилберт.

— Похоже на то, милорд. Но ведь это всего лишь мелкий вождь из Уэльса.

Эдуард кивнул. Легко говорить. До некоторой степени это было правдой, но Уэльс, как и Шотландия, давно уже был источником раздражения — и не только — для предшественников Эдуарда, и он надеялся, что, проявив дружелюбие, сможет завоевать доверие этого народа. А теперь Лливелин открыто ослушался приказа явиться на коронацию. Эдуард мог не сомневаться: это заметил не он один, и многие из присутствующих понимали всю важность случившегося.

Будь проклят этот Лливелин!

Но это была его коронация, и он должен был изображать веселье и надежду на будущее. Нельзя было и виду подать, что отсутствие дерзкого валлийского вождя тревожит его.

Но эта мысль не покидала его и во время пира, последовавшего за церемонией присяги. В зале царило веселье, не уступавшее тому, что творилось снаружи, где люди плясали и пели на улицах, пьянея от щедро льющегося королевского вина. Те, кому достались дорогие кони, готовы были умереть за короля… по крайней мере, в день коронации.

Народ счастлив, будущее светло. О чем еще может просить король?

Рядом с ним королева — счастливая его триумфом, мать — довольная, но сравнивающая эту коронацию со своей собственной, куда более пышной, вокруг него собралась вся семья — он должен был быть доволен.

Но он был слишком королем, чтобы отмахнуться от того факта, что на валлийской границе может назревать беда.

***

Когда собравшиеся уже начали дремать от вина, жары и веселья, Эдуард оставался бодр, все еще думая о валлийском ослушнике. Глостер, Пембрук и Варенн это понимали.

— Даже если бы он явился на коронацию, нельзя было быть уверенным, что, вернувшись, он не начнет смуту, — заметил Варенн.

— Едва ли он осмелился бы на такое после присяги, — напомнил ему Эдуард. — По крайней мере, не сразу.

— Лучше уж знать, чего от него ждать.

— Да разве можно знать, чего ждать от валлийцев? — вопросил Эдуард. — Дай им только повод, и они готовы к войне. Разве не так было всегда?

— Со времен Завоевателя, — согласился Варенн.

— И раньше, — добавил Эдуард. — Они могут налететь на наши земли, напасть и тут же удрать обратно в свои горы. Вы упомянули Завоевателя. Он пытался это прекратить. Он даже отважился войти в Уэльс с войском. Но затем — великий воин, каким он был, — он понял, что из-за гористой местности покорение этой земли будет стоить больше жизней, богатств и времени, чем она того заслуживает. Поэтому он довольствовался набегами и малыми войнами, которые с тех пор не прекращаются. Не вижу причин оспаривать его суждение. Мудрый был человек, этот мой предок. У него был гений стратегии. Он решил превратить ту полосу земли, через которую должны были проходить все армии — и английские, и валлийские, чтобы добраться друг до друга, — в ничейную землю. Затем он поставил там тех баронов, что стали известны как лорды Марки, и в обмен на дарованные им земли они должны были охранять границу и держать валлийцев в узде. Такое положение дел сохраняется уже двести лет. Не вижу причин его менять.

— И что же вышло? — спросил Гилберт. — Лорды Марки теперь правят на той земле и, подобно валлийцам, сами себе закон. Они считают себя свободными от всякой присяги, даже вам, милорд.

— Это правда, — сказал Эдуард. — И раз уж Лливелин счел возможным так пренебречь мной, мне приходит на ум, что, возможно, придется решить этот валлийский вопрос раз и навсегда.

— Ах, если бы это было возможно, милорд, я не сомневаюсь, это пошло бы на пользу и Англии, и Уэльсу, — сказал Пембрук. — Но возможно ли?

— Милорд, — ответил Эдуард, — ничто не возможно для тех, кто считает это невозможным. Первое правило при решении трудной задачи — перестать говорить «я не могу» и сказать «я сделаю».

Лорды согласно кивнули, и Варенн сказал:

— Лливелин очень сблизился с де Монфорами.

— Я знаю это, и мне это не по нраву, — ответил Эдуард. — Де Монфоры причинили достаточно бед моему отцу. Я полон решимости не позволить им причинять их мне.

— Остались двое его сыновей и одна дочь, — заметил Варенн.

Эдуард кивнул.

— Генрих погиб вместе с отцом при Ившеме, как мы знаем, а Симон умер в Италии вскоре после убийства моего кузена. Клянусь Богом, я никогда не прощу им того, что они сделали с Генрихом. За это они прокляты и обречены на веки вечные. Убить его, так подло, когда он преклонил колени в молитве… моего кузена Генриха! Вы знаете мои чувства к нему. Он был моим товарищем… да что там, мы все были товарищами в королевской детской — Генрих Корнуолльский, кузен, которого я любил больше всех, и те другие… тоже кузены… дети де Монфоров. Генрих Корнуолльский был человеком выдающегося благородства. Я многому у него научился, ибо он был на те несколько лет старше меня, что так важны в юности. Я смотрел на него снизу вверх. Было время, когда я был дик и безрассуден, способен на бессмысленную жестокость. Слава Богу, мой кузен Генрих показал мне все безумие этого. Я многим ему обязан, и когда я думаю о нем, коленопреклоненном у алтаря, и о тех нечестивцах, что подкрадывались к нему… когда я думаю о том, как гнусно и мерзко они надругались над его телом после убийства, я взываю к отмщению тем, кто совершил это злодеяние. Я говорю: будь проклят род де Монфоров.

— Как и те, кто видел то же самое, содеянное с телами Симона де Монфора и его сына Генриха, проклинали вас и ваш род, — сказал Гилберт, который никогда не мог удержаться от логического замечания, даже если оно грозило ему смертельной опасностью.

Но Эдуард и сам был человеком логичным.

— Верно, — коротко бросил он. — Верно. Но я не причастен к убийству Симона де Монфора. Он погиб в бою. А то, что его тело изувечили после, — такова превратность войны. Но сразить этого доброго и благородного человека, когда он стоял на коленях в молитве! Нет, Гилберт, я этого не потерплю. Проклятие на де Монфоров… на всю семью… даже на мою тетку, что стала одной из них через свой тайный брак.

— Ваши чувства легко понять, милорд, — сказал Варенн. — И именно де Монфоров нам и следует остерегаться.

— Ги — убийца, и его презирают за это, — сказал король. — Он не преуспеет. Но мои кузены Альмерик и Элеонора живут в изгнании с моей теткой, и ходят слухи, что Лливелин влюблен в мою кузину Элеонору.

— Это так! — сказал Гилберт. — Она королевской крови, ведь ее мать — сестра короля Генриха, и говорят, что они с Лливелином полюбили друг друга без памяти.

— Она была красивой девушкой, когда я видел ее в последний раз, — сказал Эдуард.

— Воспитанная так, как, должно быть, воспитывали ее, что она может чувствовать к грубому горному вождю? — подивился Пембрук.

— Я слышал, что она была так же увлечена Лливелином, как и он ею, и что они обменялись клятвами. Конечно, она в изгнании и не может приехать сюда, а он — мятежный вождь — не в том положении, чтобы привезти ее. Так истинные влюбленные оказываются разлучены. — Губы Эдуарда сжались. — И так и останутся.

— Если только, конечно… — начал Гилберт.

— Если только, милорд?.. — прервал его Эдуард. — Я догадываюсь, что вы хотите сказать. Если только мы не сможем использовать мою кузину, демозель Элеонору, как разменную монету, чтобы приструнить Лливелина.

— Если бы это было возможно, это был бы хороший план.

— И впрямь, — сказал Эдуард. — Кажется, на нас смотрят. Наш серьезный разговор создает впечатление, будто мы держим военный совет.

— Каковым он, в некотором роде, и является, милорд, — добавил Гилберт.

— А так не подобает вести себя на коронации. Давайте попросим менестрелей спеть.

***

Коронационные торжества продолжались. Во всем Лондоне не было человека популярнее короля. Он силен, — говорил народ. — Такой не позволит жене собой править; да и она не из тех, кто стремится к власти.

Все знали, что покойным королем правила жена, и именно ее они ненавидели, хотя и короля презирали. Но настала новая эра.

Этот король был справедлив. И дело о мосте лишь укрепило их веру в него.

Группа лондонских горожан испросила дозволения увидеть короля в дни коронационных празднеств, и он, прекрасно понимая важность своей столицы, согласился принять их предводителей и выслушать, что они скажут.

Глава группы низко поклонился королю, и когда тот спросил, что их тревожит, он объяснил, что дело в состоянии Лондонского моста.

— Милорд король, — сказал человек, — он пришел в такое ветхое состояние, что стал почти небезопасен.

— Тогда это надлежит исправить без промедления, — воскликнул король. — Почему этого не сделали?

— Милорд, ремонт производится из доходов, получаемых за опеку над мостом, и прежде он проводился регулярно, дабы мост поддерживался в должном порядке.

— Так почему же его не сделали сейчас?

Наступило молчание, и король велел им продолжать.

— Милорд, король, ваш отец, передал опеку над мостом королеве, вашей матери, дабы она могла пользоваться получаемыми с него доходами. С тех пор леди-королева собирает пошлины, а до состояния моста ей нет никакого дела.

Эдуарда охватил гнев на мать. Он знал, что проверять эти слова нет нужды. Разве не этим занималась его мать с тех самых пор, как приехала в страну? Разве не в этом была причина ее непопулярности и непопулярности его отца, и неужели она никогда не поймет, что именно такие поступки едва не лишили их короны?

Он сдержал гневные слова, готовые сорваться с языка, и ответил:

— Друзья мои, вы можете оставить это дело мне. Говорю вам: мост будет отремонтирован, и впредь его содержание будет обеспечиваться за счет получаемых пошлин.

Воспрянув духом оттого, как быстро он вник в суть дела, и поверив его обещанию, ибо он уже снискал себе славу человека слова, депутация удалилась и в кругу друзей воспевала хвалу новому королю, который, без сомнения, вернет стране справедливое правление.

Вдовствующая королева была с дочерью; она только что узнала от Беатрисы радостную весть о том, что та снова беременна.

Когда вошел Эдуард, она воскликнула:

— Дорогой Эдуард, иди к нам! У меня такие хорошие новости.

Эдуарду было трудно сдержать свой гнев. Он унаследовал этот порок Плантагенетов, но велел себе научиться держать его в узде. Сейчас для этого потребовалась вся его сила воли.

— Твоя сестра Беатриса ждет еще одного ребенка.

Он взял руку Беатрисы и поцеловал ее.

— Поздравляю, сестра, — сказал он. — Ручаюсь, Жан доволен.

— О да, но он вечно тревожится. Говорит, у нас уже пятеро, и пора бы успокоиться.

Вдовствующая королева снисходительно рассмеялась. Ничто не радовало ее больше, чем рассказы о преданности зятя.

— Хотела бы я удержать тебя здесь, Беатриса, пока не родится дитя.

Она посмотрела на Маргариту, и они улыбнулись, вспоминая, как обманули шотландских вельмож, и Маргарита осталась в Англии с матерью, когда рожала дочь.

— Если будет девочка, — сказала Беатриса, — я назову ее Элеонорой в вашу честь, дорогая матушка.

Вдовствующая королева рассмеялась.

— Еще одна Элеонора в семье! Любовь моя, и так уже сплошная путаница.

— И все же нет никого, чьим именем я бы охотнее назвала свое дитя, чем вашим.

— Как хорошо, что я назвала свою девочку Маргаритой, — сказала королева Шотландии. — Но я обещаю, что если у меня когда-нибудь будет еще одна дочь, она тоже станет Элеонорой.

Вдовствующая королева была польщена, но тут же встревожилась.

— Милая моя, надеюсь, больше не будет. Ты так настрадалась, когда рожала Давида. Если бы вы, девочки, только знали, что я переживаю, когда вы рожаете, вы бы поклялись больше никогда этого не делать. Я жду гонцов… а они вечно так медлят.

— О, дорогая матушка, — воскликнула Маргарита, — вы должны помнить, что мы уже не дети.

Эдуард против своей воли втянулся в этот семейный круг. У них у всех было чудесное детство, совсем не такое, как у большинства королевских детей. Он всегда должен был помнить — как бы его ни выводила из себя беспечность матери, — что они росли в счастливой семье.

Эдуард прошептал Маргарите:

— Мне нужно обсудить с нашей матерью кое-что важное.

— Я отведу Беатрису к твоей леди-жене, — сказала Маргарита. — Она захочет услышать о ребенке.

— Да, пожалуйста, — сказал Эдуард.

Оставшись наедине с матерью, он принял серьезный вид.

— На вас поступила жалоба, миледи, — сказал он, — от горожан Лондона.

— Эти несносные люди! Как они смеют жаловаться во время коронации! Разве им не дали так много… бесплатное вино, пиры…

— Бесплатное вино и пиры не починят Лондонский мост, миледи.

— Лондонский мост! Какое он имеет отношение к коронации?

— Если он рухнет, это на долгие годы станет самым выдающимся событием этой коронации.

— Рухнет! С чего бы ему?

— С того, что он нуждается в ремонте, а пошлины, собираемые отчасти и на эти цели, были использованы на другое.

— На что же?

— Вам это известно лучше, чем мне, ибо вы их получили и растратили эти деньги.

— Никогда не слышала подобной чепухи. Во времена вашего отца…

— Миледи, сейчас не времена моего отца. Сейчас — мои, и знайте, я не потерплю, чтобы деньги, предназначенные для ремонта моего моста, тратились на другое.

— Твой отец дал мне опеку над мостом на шесть лет…

— И с тех пор мост стал опасен для людей. Неужели вы никогда не научитесь? Восстание баронов вас ничему не научило?

— Бароны разбиты.

— Бароны никогда не будут разбиты, миледи, покуда они выражают волю народа, и лишь когда эта воля на его стороне, король может править.

— Твой отец прекрасно обходился и без нее.

— Увы, мир судит иначе. Мой отец пытался править без нее, и лишь величайшая удача сохранила ему корону, и вы, матушка, прекрасно помните, что он был на волосок от ее потери. Неужели вы забыли те дни, когда мы с ним были пленниками Симона де Монфора, а вы отправились во Францию и нищенкой при дворе своей сестры пытались собрать деньги на войско, чтобы нас освободить?

Вдовствующая королева утерла глаза.

— Думаешь, я когда-нибудь забуду самое печальное время в моей жизни, когда мы с твоим отцом были разлучены?

— Надеюсь, что никогда не забудете и будете помнить, как легко это случилось. Народ не желал терпеть вашу расточительность, то, как вы тратили собранные налогами деньги на себя, своих друзей и родичей.

— Эдуард! Как ты смеешь! Ты, мой сын! На чьей ты стороне? На стороне короны или мятежных баронов?

— Не должно быть никаких сторон, миледи. Я на стороне справедливости. Я собираюсь исправить зло. Я собираюсь вернуть этой стране процветание и веру в своего государя. И начну я с того, что починю Лондонский мост и отберу у вас опеку над ним.

— Эдуард… как ты можешь так со мной поступить!

Он подошел к ней и положил руки ей на плечи, ибо нежно любил ее, и столько воспоминаний о детстве, когда она была его утешением и отрадой, а быть рядом с ней и отцом было величайшей радостью, жило в его сердце.

— Я могу, потому что должен. Дорогая матушка, вы знаете о моей любви к вам, но я прежде всего король и намерен править. Я люблю вас сейчас так же, как и всегда, и никогда не забуду вашей преданности мне и моему дорогому отцу. Но я не могу позволить вам ставить под угрозу мою корону, как вы поставили корону моего отца. Поэтому я поступаю так, как должен, и, как мне видится, это единственно верный и справедливый путь.

— Так ты хочешь унизить меня в глазах этих алчных лондонцев.

— Отказавшись от этой опеки, вы лишь снищете себе честь. И эти лондонцы не алчны оттого, что желают видеть свой мост починенным.

— Если хотят, чтобы его починили, пусть сами и платят.

— Именно это они и делают. Вы знаете, что часть собираемых пошлин предназначена для содержания моста.

— Я разочарована, Эдуард.

— Мне жаль, но если, угождая вам, я должен разочаровать своих подданных и отказать им в правосудии, тогда, дорогая леди, я вынужден буду огорчить вас.

Она посмотрела на него — такого красивого, такого благородного, и внезапно забыла обо всем, кроме гордости за него. Она прислонилась к нему, и он обнял ее.

Он поцеловал ее в волосы.

— Дорогая матушка, — мягко сказал он, — я не вынес бы, если бы мы стали недругами.

— Упрямец ты, Эдуард, — с нежностью промолвила она. — Странно, но я не хотела бы видеть тебя иным. Но я так скучаю по твоему отцу, сын мой. Я никогда не перестану его оплакивать.

— Знаю, — сказал Эдуард. — Я тоже по нему скорблю.

— Ты не похож на него. Он был так нежен…

«Нежность», — подумал король, — «часто граничит с безрассудством, а этого король не может себе позволить».

***

Оставив мать, он пошел к жене. Он возблагодарил Бога за Элеонору. Как же она отличалась от своей свекрови. Он никогда бы не стерпел властной жены, но было ясно, что слабому мужчине нужна рядом сильная женщина. И теперь он признавался себе, что его отец был одним из самых слабых людей, каких он когда-либо знал. Король должен смотреть правде в лицо. Он должен усваивать уроки, и первый из них гласил: пока не посмотришь правде в глаза и не признаешь ее — какой бы неприятной она ни была, — никакого движения вперед не будет.

— Эдуард, — встревоженно сказала королева, — у вас немного расстроенный вид.

— Неприятное дело. — Он рассказал ей о мосте и о том, как его мать тратила средства не по назначению. — Я должен был поступить так, как поступил.

— Разумеется, должны были.

— Она была обижена. Думаю, поначалу она сочла меня едва ли не предателем семьи.

— Вы — предатель! Это невозможно. Вы такой мудрый… такой сильный. Вы всегда поступаете правильно.

Он нежно улыбнулся ей.

— Я знаю, что бы я ни сделал, у меня всегда будет поддержка моей жены.

— Но ведь это правильно и естественно.

Он взял ее руку и поцеловал.

— Я должна кое-что сказать, — промолвила она.

— Элеонора. Ты ждешь ребенка?

Она кивнула, и он заключил ее в объятия.

— На этот раз, — сказал он, — будем молиться о мальчике. Я велю служить молебны во всех церквях.

— Не сейчас, молю тебя. Еще слишком рано. Я всегда боюсь, что если заговорить об этом слишком скоро, случится что-то дурное.

— Дорогая моя, с чего бы?

— Был ведь Иоанн, и та малютка в Акре.

— Дорогая моя леди, многие дети умирают. Иоанн был слаб. Некоторые дети такими рождаются. Что до малютки в Акре, то после всех лишений это было неудивительно. А как же юная Джоанна, а? Она-то всегда была бойкой, хоть и родилась в Акре.

— Хотела бы я, чтобы она была с нами.

— Ваша мать не захочет с ней расстаться. А у вас будет этот, новый. У нас есть наша ненаглядная Элеонора. Какой красавицей она становится! И маленький Генрих…

Королева посерьезнела.

— Я очень о нем беспокоюсь.

— Мне показалось, ему стало лучше.

Она покачала головой.

— Ну полно, любовь моя, он славный малыш.

— Он так задыхается, и у него вечно кашель. Эдуард, мне не по душе Лондонский Тауэр. Там так холодно, такие сквозняки, и сама атмосфера этого места угнетает.

— Он, конечно, строился как крепость, — сказал Эдуард. — Таким и кажется.

— Дворец в Тауэре нагоняет на меня тоску, Эдуард. Не думаю, что Генрих окрепнет, пока он там. Я хочу найти место поздоровее для детей, а с новым ребенком хочу быть особенно осторожной. Я все время думаю о маленьком Иоанне и гадаю, если бы я была здесь…

— Прошу, не говорите так при моей матери. Она души не чает в детях и, как вы знаете, почти не спускает с них глаз. Она наполовину в восторге, наполовину в тревоге из-за новостей Беатрисы. Она бы хотела, чтобы все они были здесь, под ее присмотром.

— Я, конечно, знаю, что она сделала все возможное для юного Иоанна, и не думаю, что я смогла бы его спасти. Но я хочу сама выбрать дом для детей, и хочу, чтобы это было здоровое место. Где-нибудь за городом.

— Я скажу тебе, что мы сделаем, — сказал Эдуард. — Когда все коронационные церемонии закончатся, мы отправимся в Виндзор. Мне кажется, именно это место ты и выберешь.

— О, Эдуард, ты так добр ко мне.

Эдуард снова обнял ее и провел рукой по ее прекрасным длинным темным волосам. Он, как и часто прежде, сравнил ее с матерью и возблагодарил Бога за то, что тот дал ему такую жену.

***

Волнения, связанные с коронацией, не улучшили состояния маленького Генриха. А может, болезнь, отнимавшая у него силы, приближалась к своей развязке. В любом случае, его здоровье заметно ухудшилось.

Вдовствующая королева впала в великую тревогу — даже большую, чем королева, чью беременность, казалось, наделила ее неким спокойствием. Но вдовствующая королева теперь убедила себя, что и Маргарита выглядела не так хорошо, как следовало, и она доверительно сообщила королеве, что говорила с Александром, и тот разделяет ее беспокойство.

Обращение, которому подверглась Маргарита, когда ребенком-невестой впервые приехала в Шотландию, сказалось на ее здоровье, от чего она так и не оправилась полностью. И теперь, когда маленький Генрих выказывал признаки растущей слабости, вдовствующая королева боялась, что Господь отвернулся от королевской семьи.

Беда не приходит одна, говорила она. Вслед за маленьким Иоанном очень скоро ушел ее дорогой муж, и с тех пор она боялась за своих ненаглядных.

Эдуард приказал свежевать нескольких овец, чтобы завернуть мальчика в их шкуры. Считалось, что это помогает тем, кто страдает от озноба, ибо животное тепло восполнит жар, которого недоставало больному.

Снова были изготовлены восковые фигурки его тела, которые отнесли к разным гробницам святых, чтобы возложить там и сжечь в масле. Была нанята сотня бедных вдов, чтобы они совершали бдения в церквях, молясь о его выздоровлении. Лекари были неотлучны, а у его постели дежурила то королева, то вдовствующая королева.

Они гадали, что за недуг его терзает. Маленький Иоанн страдал от того же. Казалось, ребенок с каждым днем угасал и становился все более вялым.

— Почему это случается с мальчиками? — вопрошала королева.

— Это почти как проклятие, — сказала вдовствующая королева. — Иногда я думаю, не связано ли это с де Монфорами.

— Зачем быть такими жестокими к маленькому мальчику?

— Потому что этот маленький мальчик однажды может стать королем.

— Ненавижу Тауэр, — сказала королева. — Он вселяет в меня ужас. Мне невыносимо думать, что мои дети там живут. Эдуард сказал, что я могу выбрать любое место, и там будет наш дом, но, конечно, король должен передвигаться, и я считаю, что нам всем лучше быть вместе. Думаю, я выберу Виндзор. Как вы считаете, там Генриху будет лучше?

— Уверена в этом, дорогая. Вы недавно бывали в Виндзоре?

— Нет, но собираюсь. Нам так необходимо было быть здесь, в Вестминстере, из-за празднеств.

Взгляд вдовствующей королевы на мгновение затуманился, когда она вспомнила собственную коронацию. Ее привезли во дворец в Тауэре, и она не заметила, что он угрюм; возможно, потому, что ее коронация была пышнее любой другой, и она прекрасно видела сияющее одобрение в глазах мужа. О, снова стать молодой, вернуться к былой славе, зная, что ты умна и, главное, так прекрасна, что муж тебя обожает! Это кроткое создание — при всей ее доброте — не могло и помыслить о том счастье, что выпало на долю Элеоноры Прованской.

И теперь ее терзали тревоги. Эдуард, ее дорогой сын, был с ней суров, упрекая за малейшие траты. Эдуард понятия не имел, что значит жить с подобающим блеском. Она очень надеялась, что он не впадет в скупость. И она беспокоилась о маленьком Генрихе, который угасал в точности как юный Иоанн, и знала, что переезд ничего не изменит. А Маргарита, так и не оправившаяся до конца; а Беатриса, которая была беременна, — она всегда боялась, когда ее дочери рожали детей. Она изнемогала от беспокойства.

Она позволила королеве рассуждать о преимуществах Виндзора перед Вестминстером. Не было смысла тревожить бедняжку своими страхами.

Она и сама говорила о Виндзоре и о том, как любил его ее муж.

— Он укрепил оборонительные сооружения, — сказала она, — и перестроил западную стену. Вы должны увидеть башню Вечернего колокола, дорогая моя. Это он ее построил. Он был истинным знатоком зодчества, и как же он любил это дело! Если бы народ не был так глуп и не поднимал бы такой шум всякий раз, когда он хотел потратить хоть немного денег на украшение замков, он бы сделал куда больше.

— Мне нравится Виндзор, — сказала королева. — Мне нравится река, и я думаю, воздух там будет свежим и пойдет Генриху на пользу.

— Не сомневаюсь. Мой муж всегда так говорил. Думаю, это было его любимое место. Как мы обсуждали и радовались переменам, которые он там производил! Он настоял на росписи стен, и все они были на религиозные сюжеты. Он был очень благочестивым человеком. О, каким же он был добрым! Он любил зеленый цвет. Еще ему нравились синий и пурпурный. Вы сразу это поймете, когда войдете в те покои. Он затеял все эти перемены в замке сразу после нашей свадьбы. «Это для тебя, дорогая моя, — говорил он, — и если тебе что-то не понравится, ты должна мне сказать». Он велел сделать покои с видом на монастырский двор и разбить для меня сад с лечебными травами… О да, дорогая моя, в Виндзоре вы будете счастливы.

— Я чувствую, что буду. Как только пойму, что Генрих достаточно окреп для поездки, я отвезу его туда.

Увы, с каждым днем дитя слабело на глазах, и королева терзалась сомнениями. Увезти ли его за город или разумнее будет оставить на месте? А пока она наняла еще вдов для бдений, и еще больше восковых фигурок было сожжено в масле.

Путь до Виндзора был бы так долог, но королева чувствовала необходимость увезти ребенка из Лондона, поэтому она решила отправиться с ним в Мертонское аббатство, где можно было бы возносить молитвы о его выздоровлении.

— Может быть, — заметила она Эдуарду, — если они будут в святом месте, Господь услышит нас.

И она отвезла мальчика в Мертонское аббатство, которое, находясь недалеко от Вестминстера, не требовало слишком утомительного путешествия. Что до ребенка, он был рад ехать куда угодно, лишь бы она была с ним.

— Вот увидишь, — говорила она ему, — ты поправишься. Ты вырастешь большим и сильным мальчиком.

— Как мой отец? — спросил он.

— В точности как он, — заверила она.

Но в душе она жалела, что не увезла его в Виндзор. Как было бы хорошо маленькому мальчику оказаться в тех покоях, что украсил его дед. Она могла бы рассказывать ему истории по картинам, что висели на стенах. Аббатство же по самой своей природе было местом тихим.

— Как только ты поправишься, — говорила она ему, — мы поедем в Виндзор.

— Все вместе? — спросил мальчик.

Она кивнула.

— Твой отец, твоя бабушка, твоя сестра и я… мы все будем там, и скоро к нам присоединится еще один маленький братик или сестричка. Тебе это понравится, Генрих.

Генрих подумал, что да, понравится, и был явно счастлив быть с матерью. Он так и не забыл то долгое время, что она была в отъезде.

«Когда ты поправишься…» — она постоянно повторяла ему эту фразу, но каждый день, встав с постели, и даже ночью, она подходила к его кроватке, чтобы убедиться, что он еще не покинул их.

Шли дни, и она поняла, что Мертон ничем ему не поможет.

«Может, нам вернуться в Вестминстер», — подумала она.

Но Генрих так и не вернулся. Однажды утром, подойдя к его постели, она поняла, что бдения вдов, восковые фигурки в масле и шкуры свежезаколотых овец оказались тщетны.

Маленький принц ушел, как и его брат Иоанн до него.

***

Дух ее поддерживал ребенок, которого она носила.

— Вот увидишь, это будет мальчик, — сказал Эдуард. — Господь забрал Генриха, но он даст нам другого. Я уверен в этом, любовь моя.

Эдуард был опечален, но не так глубоко, как она и вдовствующая королева. Последняя впала в глубокую тоску.

— Ничего у меня не ладится с тех пор, как умер король, — жаловалась она.

Окружающие могли бы сказать, что, пока он был жив, для других-то как раз ничего хорошего не было, но сказать ей это в лицо никто бы не посмел.

Словно у нее было предчувствие беды, ибо вскоре после смерти маленького принца из Шотландии прибыл гонец с вестью, которой она так страшилась.

Александр прислал его сообщить, что Маргарита очень больна и что по возвращении в Шотландию после коронации ее здоровье резко ухудшилось.

Вдовствующая королева, обезумев от горя, готова была немедля отправиться к дочери, но Эдуард удержал ее.

— Нет, матушка, — сказал он, — вам нельзя ехать. Подождите немного. Скоро будут новые вести.

— Нельзя ехать? Когда моя родная дочь больна и нуждается во мне? Ты знаешь, что, когда Маргарита была пленницей в том убогом Эдинбургском замке, я умоляла твоего отца немедленно выехать, чтобы мы могли быть с ней. Думаешь, он пытался меня удержать?

— Нет, дорогая матушка, знаю, что нет. Но это… это другое.

— Другое! Чем же другое? Если мое дитя во мне нуждается, я буду там.

Он печально посмотрел на нее, и ей открылась страшная правда.

— Есть что-то еще, — медленно проговорила она. — Мне не сказали правды… — Она подошла к нему и положила руки ему на грудь. — Эдуард, — тихо сказала она, — скажи мне.

Он привлек ее к себе и крепко обнял.

— Есть что-то еще. Я знаю, — вскрикнула она.

Она услышала то, что боялась услышать.

— Да, дорогая матушка, это правда, есть что-то еще. Я хотел сообщить вам эту весть как можно мягче.

— Значит… ее нет… моей Маргариты… нет.

— Александр убит горем. Он созвал к ее постели лучших лекарей, самых знатных прелатов. Ничего нельзя было сделать. Она ушла мирно — наша дорогая Маргарита. Теперь она покоится с миром.

— Но она была так молода… моя маленькая девочка… совсем дитя.

— Ей было тридцать четыре года, миледи.

— Слишком рано, чтобы умирать… слишком рано… слишком рано… Они все умирают… а я все живу.

— И, слава Богу, будете с нами еще многие годы, — сказал Эдуард. — Я понимаю ваше горе. Я разделяю его. Позвольте мне проводить вас в ваши покои. Послать к вам королеву? В такие минуты она обладает редкой деликатностью.

— Сначала расскажи мне.

— Я знаю лишь, что она болела несколько недель. Она никогда не была по-настоящему сильной.

— Это я хорошо знаю. Они подорвали ее здоровье, эти нечестивцы там, на севере. Я никогда не прощу шотландцам этого. Ей следовало остаться со мной. Мы никогда не должны были ее отпускать.

— У нее была своя жизнь. У нее были муж и дети. Она нежно любила Александра, а он — ее. Она была счастлива в Шотландии, как только они повзрослели и стали жить вместе. Возблагодарим Господа, что она не страдала. Александр говорит, что смерть ее была мирной в замке Купар. Они поехали в Файф на короткое время, и там она слегла. Александр говорит, что ее похоронили с великими почестями в Данфермлине и что вся Шотландия оплакивает ее.

— Моя дочь… мое дитя… — скорбела королева. — Я так ее любила, Эдуард. Она стала моим любимым ребенком после того, как уехала в Шотландию. Я никогда не забуду муку, которую мы пережили, когда узнали о ее беде. А теперь ее нет… Ее бедные дети! Как им будет ее не хватать… И Александр… Он любил ее, я знаю. Кто мог не любить Маргариту…

— Я отведу вас к моей жене, — мягко сказал Эдуард. — Она сумеет утешить вас лучше, чем я.

***

Двор еще скорбел о смерти королевы Маргариты Шотландской, когда Беатриса родила дочь.

Роды были тяжелыми, и лекари полагали, что потрясение от смерти сестры пагубно сказалось на Беатрисе; здоровье ее стало сдавать.

К счастью для вдовствующей королевы, она могла быть рядом с этой дочерью, но это приносило мало утешения, ибо она видела, что Беатрису, казалось, терзает тот же угасающий недуг, от которого страдала Маргарита.

Беатриса много кашляла, быстро утомлялась, и вдовствующую королеву охватило страшное предчувствие.

— Неужели Господь и вправду оставил меня? — спросила она невестку.

Королева ответила, что ей не следует отчаиваться. У Беатрисы есть милая дочурка, которую она, как и обещала, назвала Элеонорой, и очень скоро она поправится. Ведь до новорожденной у нее было пятеро детей, и она всякий раз благополучно переносила эти испытания.

Но здоровье Беатрисы не улучшалось, и ее муж тревожился все больше и больше.

Вдовствующая королева прониклась к нему теплотой, когда он заговорил с ней о своих страхах. Он и вправду любил Беатрису. Это было так очевидно, и она понимала, что за это следует быть благодарной. Все ее дети заключили счастливые браки, а это было такой редкостью, особенно в королевских кругах, и она верила, что все дело в примере, который подали им они с отцом. «Одному мы их научили, — говорила она леди Мортимер, одной из своих ближайших подруг, — радоваться семейной жизни и тому, что, когда она идеальна, ничто на земле не сравнится со счастьем, которое она приносит».

Но слова Жана Бретонского не принесли ей утешения.

— Миледи, — сказал он, — здоровье Беатрисы было подорвано в Святой Земле. Ей не следовало туда ехать, но она настояла, и, быть может, за это ей ниспослано благословение, но я глубоко за нее беспокоюсь. Сырость здешнего климата вредит ее легким. Я хочу без промедления увезти ее домой, в Бретань.

Вдовствующая королева молчала. Сердце ее протестовало. Беатриса была ее великим утешением после потери Маргариты. Заботясь об этой дочери, она могла найти хоть какую-то отраду. Но если она уедет, какой одинокой она останется! И все же она видела, как угасает здоровье дочери, и, вполне возможно, Жан был прав. Во всяком случае, сейчас он смотрел на нее с такой пронзительной мольбой, что она не находила в себе сил возразить.

— Она тоскует по своим детям, — сказал Жан. — Она разрывается между вами и ними. Она часто упрекает себя за то, что оставила их, чтобы сопровождать меня в крестовом походе. Я верю, что если я увезу ее домой, она может поправиться.

Какими бы ни были недостатки вдовствующей королевы, она никогда не медлила, если речь шла о благе ее детей.

Скорбя, она простилась со своей последней дочерью.

***

Она старалась не тревожиться о Беатрисе. Жан заверил ее, что будет часто присылать гонцов с вестями о здоровье дочери. Она заставляла себя верить, что отдых в собственном доме пойдет Беатрисе на пользу, хотя в глубине души была уверена: если бы Маргарита осталась под ее присмотром, а не вернулась в ту мрачную Шотландию, она бы выходила ее.

Она переключила свое внимание на внучку Элеонору, которую нужно было утешить после потери маленького брата Генриха. Хоть девочка и была еще мала, скоро придется подумать о ее помолвке с кем-то, чей союз принесет Англии пользу. Была еще и королева, чей живот с каждой неделей становился все больше; она скоро должна была родить — моли Бога, чтобы на сей раз был сын. Если родится мальчик, это поднимет дух им всем. Это покажет, что Небеса не до конца от них отвернулись. Ибо после стольких жестоких смертей впору было усомниться. «О Боже, пошли нам мальчика», — молилась вдовствующая королева; и, будучи верна себе, не могла не добавить: «Ты нам это должен».

Эдуард был поглощен государственными делами. Его беспокоили возможные волнения на валлийской границе, и эти заботы занимали его настолько, что, казалось, семейные утраты он переживал не так остро, как ожидала вдовствующая королева.

«Он не похож на своего отца», — сокрушалась она. Но кто мог сравниться с тем любимым человеком? Генрих забыл бы обо всем, скорбя о дочери. Он никогда не позволял государственным делам встать выше любви к семье.

Ее сын Эдмунд, граф Ланкастер, готовился к отъезду во Францию. Когда он пришел проститься, она едва сдержала волнение.

— Кажется, будто вы все меня покидаете, — горевала она.

Эдмунд был нрава веселого. Беззаботный и популярный среди друзей — возможно, из-за своей общеизвестной щедрости, — он был лишен серьезности своего брата. Конечно, на нем и не лежала такая ответственность.

— Я скоро вернусь, дорогая леди, — заверил он ее. — Вернусь с невестой.

— О, Эдмунд, надеюсь, она будет тебе хорошей женой.

— Уверен в этом, — сказал он с присущим ему оптимизмом.

Она с нежностью посмотрела на него — слегка сутулые плечи, за которые он несправедливо получил прозвище Горбатый, делали его особенно дорогим ее сердцу. Он был куда уязвимее Эдуарда, и она начинала чувствовать некоторую обиду на Эдуарда за то, что он так ясно показывал, что не нуждается в ней и не собирается слушать ее советов. Та история с мостом проложила трещину между ними. Он, конечно, всегда будет ее любимым сыном, ее первенцем, самым красивым юношей, которого она когда-либо видела, — но он ясно давал понять, что она ему не нужна, а ведь она всегда была сердцем своей семьи. «Хорошо ему, — думала она, — с его кроткой женой, у которой на уме лишь одно — поддакивать ему во всем. Это ему как раз по нраву. Женщину с характером он бы не потерпел».

Она улыбнулась, вспомнив, как гордился ею муж, как он и помыслить не мог поступить без ее совета. О, Генрих, Генрих, если бы только ты был сейчас со мной!

— Дорогой мой сын, — сказала она теперь Эдмунду, — будь осторожен с французами. Моя сестра замужем за французским королем, и я получала от них помощь — в основном через нее, — но все же я бы сказала: будь с ними осторожен.

— Не бойтесь. Я сумею постоять за себя и за свои интересы.

— Нет ничего, что могло бы принести семье больше утешения. Расскажи мне о Бланке, твоей будущей жене, этой дочери Роберта Артуа.

— А через него — и королевской крови. Как вы знаете, ее первым мужем был Анри, граф Шампанский и король Наварры.

— Я слышала, она красивая женщина и уже доказала, что может рожать детей.

— У нее есть дочь от первого брака — Жанна. Надеюсь, у нас с ней будут сыновья и дочери.

Вдовствующая королева кивнула.

— Я хорошо помню Роберта. Я была во Франции, когда моя сестра выходила замуж за французского короля. Это создало узы между Францией и Англией, когда я стала невестой вашего отца. Но хотя и говорили, что муж моей сестры был святым и даже называли его Людовиком Святым, я никогда им не доверяла. Вашему отцу пришлось усвоить немало горьких уроков из-за них.

— Это будет хороший брак, дорогая матушка. Через Бланку Шампань перейдет ко мне, пока Жанна, ее дочь, не достигнет совершеннолетия или не выйдет замуж.

— И ты будешь жить там… вдали от всех нас?

— Я буду ездить туда и обратно. Не думайте, что я удовольствуюсь жизнью в изгнании. Я привезу жену в Англию, как только там отпразднуют нашу свадьбу. Будьте уверены, вы скоро меня увидите.

— Я поймаю тебя на слове, сын мой.

— Если я понадоблюсь Эдуарду, можете быть уверены, я буду рядом с ним.

— Помни об этом, дорогой мой сын. Семьям надлежит держаться вместе.

День его отъезда был для нее печальным. Но она знала, что ему нужно ехать. Ему нужна была жена. Возможно, было бы лучше, если бы Авелина де Фортибус выжила и унаследовала свое состояние, но судьба в очередной раз была к ним жестока.

Она отправилась в Виндзор вместе с королевой, которая была уверена, что это идеальное место для их главной резиденции. Он был не так уж далеко от Вестминстера, где королю приходилось бывать так часто, и воздух там был хорош. Возможно, там она и родит нового ребенка.

— Покойный король так любил Виндзор, — молвила вдовствующая королева, когда они ехали бок о бок. Она думала о том, что скоро королева уже не сможет ехать верхом, и предусмотрительно распорядилась приготовить носилки, чтобы та могла в них пересесть, если дорога ее утомит.

— Я, конечно, скажу, если устану, — отозвалась королева, — или если почувствую напряжение.

— Нет, дорогая моя, — возразила вдовствующая королева, — я сама скажу, когда тебе пора в носилки, ибо я уверена, что ты о своем здоровье заботишься куда меньше, чем я.

В духе королевы было послушаться свекрови и пересесть в носилки, даже когда ей совсем того не хотелось.

— Да, — продолжала вдовствующая королева, — Генрих очень любил Виндзор, хотя, конечно, именно там его отец находился, когда бароны повели себя так дурно и заставили его подписать Великую хартию вольностей. Генрих всегда говорил, что любое напоминание об этом ему отвратительно. И все же он сделал там несколько чудесных пристроек. Он расширил Нижний двор и добавил прекраснейшую часовню. Можно было бы подумать, что при всем, что он сделал, судьба была бы к нам с ним более благосклонна. Он был таким благочестивым человеком.

Королева молчала. Ей хватило такта не повторять то, что говорил ей Эдуард: что его отец — при всей своей доброте и любви к семье — имел слабое представление о том, как лучше всего править.

Королева дивилась красоте окрестностей — зеленым полям, богатым лесам и извилистой Темзе, что текла совсем рядом. Именно это место она выберет для своих детей, и она поймала себя на мысли, не спасла ли бы она маленького Генриха, если бы привезла его сюда.

В Виндзоре вдовствующую королеву настиг новый удар. Она все поняла, как только из Бретани прибыли гонцы. Королева поспешила к ней и нашла ее распростертой в горе.

Случилось то, чего она боялась. Беатриса умерла. Ослабленная родами, от которых она так и не оправилась, и сломленная вестью о смерти сестры, она начала угасать так же, как до этого Маргарита, и, несмотря на неустанные попытки мужа выходить ее, с каждым днем слабела все больше.

Были испробованы все известные средства; у ее постели дежурили лучшие лекари — все тщетно.

Тело ее отправляли в Англию, ибо такова была ее воля. Она всегда хотела быть погребенной в арке на северной стене хоров перед алтарем в церкви Крайст-черч в Ньюгейте, той самой церкви, которую она сама основала до своего замужества.

Так и будет сделано, сказал ее муж Жан, и тело ее было отправлено в Англию, но сердце было извлечено, чтобы упокоиться в аббатстве Фонтевро, где ее прадед и прабабка, Генрих II и Алиенора Аквитанская, покоились рядом с останками ее двоюродного деда, Ричарда Львиное Сердце.

Вдовствующая королева была ошеломлена. Она не могла поверить в случившееся. Столько смертей… таких бессмысленных… за такое короткое время. Казалось, десница Божья и впрямь обратилась против нее.

Она заперлась в своих покоях и возроптала на Всевышнего. Затем она вспомнила своего любимого мужа, который был глубоко верующим человеком, и поняла, как бы он огорчился, если бы мог ее слышать. Это отрезвило ее. «Если это мой крест, — сказала она, — значит, я должна его нести. Но когда Ты забрал его, Ты отнял лучшую часть моей жизни, а теперь, похоже, намерен отнять и то, что мне осталось».

Казалось, будто Господь внял ее ропоту и воистину раскаялся в содеянном, ибо вскоре после похорон Беатрисы королева слегла и, к общей радости, родила здорового сына.

При дворе царило великое ликование. Это было доброе предзнаменование. Маленькие Иоанн и Генрих ушли, но королева была молода и рожала детей без труда. И вот он, мальчик, которого все так ждали.

Вдовствующая королева вышла из своей скорбной апатии и принялась строить планы насчет ребенка.

Эдуард был так рад, что, когда королева, редко выражавшая желание, не совпадавшее с желанием Эдуарда, сказала, что хотела бы назвать его Альфонсо в честь своего отца, он согласился.

Вдовствующая королева была поражена.

— Его следовало назвать Эдуардом. Разве он не наследник престола? Альфонсо! Думаете, англичане когда-нибудь примут короля Альфонсо?

— Когда он взойдет на престол, — сказал король, — нам придется дать ему новое имя. А пока его мать особенно хочет, чтобы он был Альфонсо, и Альфонсо он и будет.

И по мере того, как Альфонсо креп, крепли и надежды семьи. Они пережили бурю несчастий, принесшую смерть стольким из них; теперь погода наладилась, и дальнейший путь казался полным обещаний.