Морские напевы

Глава одиннадцатая ЗЕМЛЯ! ЗЕМЛЯ! СУЮНШИ!

Мы возвращались в Баутино. Над волнами кружились снежинки, похожие на белых мотыльков. Кругом простирался безбрежный простор. Море казалось свинцово-серым. Снег падал в воду, таял. До Баутино еще было далеко, но капитанский бинокль уже с утра ходил по рукам. Каждому хотелось первым увидеть родные берега и оповестить всех радостным криком:

— Земля! Земля! Суюнши!..

Все истосковались по семьям. Нас охватило волнение скорой встречи с родными и близкими. Земля! Сколько дорогого, сколько тепла, любви и боли заключено в этом коротком слове. Вольные облака не могут оторваться от нее, тучи низвергают на землю живительную влагу. Моря и океаны омывают ее берега. А человек — дитя земли.

Плавая по морям и океанам, он всегда спешит обратно к земле, торопится на встречу с ее цветущими долинами, зеленеющими полями, взметнувшимися вверх горами. Уходя вдаль, человек забирает с собой горсть родной земли. Ей посвящает он свой труд, свои песни. Для меня, впервые так надолго вышедшего в море, земля была так дорога и мила, что только от одной мысли о ней сердце рвалось из груди.

Я стоял на носу в надежде взглянуть в бинокль хоть одним глазком. Предчувствие, что впереди ждет что-то необычайно хорошее и радостное, охватило меня. Опасности остались позади, я пережил их. Хуже того, что я пережил, ничего не может быть. Земля ведь ласкова к морякам. Земля совсем не то, что зимнее море.

У всех было хорошее настроение. Добыча сдана, она теперь доставлена на плавбазу. В прошлую ночь областное радио сообщило, что Баутинская экспедиция тюленебойцев вдвое перевыполнила сезонное задание. К сожалению, ничего не было сказано о мужестве бойцов, об инициативе нашего экипажа, выступившего с предложением пойти на штурм льда. В душе я гордился тем, что в эти трудные дни и ночи тюленебойцев я находился вместе с ними. В общей победе есть и моя доля.

Ровно гудели двигатели, вселяя в людей чувство давно неиспытанного спокойствия, уверенности в себе. Море теперь светилось глубоким зеленым цветом. Несильные быстрые волны бились о борт, обдавая нас мелкими брызгами.

Не унять песню сердца. Я вынул из кармана блокнот и стал записывать строки, рождающиеся во мне сами собой. "О, море, море! Лишь сегодня я понял, как сильно и полно люблю тебя: твою красоту и силу. Мне покойно с тобой, и отныне твоя судьба — моя судьба. Я обнимаю тебя — мир сини и безбрежья. Твои краски и цветы живут во мне. Ты — украшение земли. А я — дитя ее…"

Я обернулся к Бекше, чтобы попросить написать стихи на эту тему. Мне казалось, я написал неплохие строки, и из них обязательно получатся стихи.

Но Бекше был занят другими мыслями. Он смотрел не в сторону Баутино, а назад, туда, где осталась железная баржа. Глаза его были печальны, а тонкие губы беззвучно шевелились. Он напевал песню. Прошло несколько минут, прежде чем я разобрал слова.

Нет, Бекше тосковал не по черным, а по синим глазам Люды. Мы теперь далеко от нее. Железная баржа затерялась в морских просторах. Может, сейчас она борется со льдами и медленно отступает в глубь моря? Сплошная пелена снегопада все больше и больше закрывает его. Бекше стоял рядом со мной, но мысли его были далеко. Возможно, и Люда в этот час с грустью всматривалась в нашу сторону.

Я положил руку на плечо Бекше.

— Мой друг, черные глаза находятся не в той стороне, куда ты смотришь.

— Ах, Болатхан! — Он сокрушенно покачал головой.

— Знаешь, ты спой "Дударай", — предложил я.

— А ведь верно! — воскликнул он. — Как я сам не догадался?

И он начал вполголоса петь песню о любви русской девушки Марии к казахскому парню Дудару. Большая, беспредельная любовь, которая кончилась трагедией. Ополчились злые люди, богатеи и погубили любовь. Осталась печальная песня, которую сочинила Мария, передавалась из поколения в поколение, дошла до нас.

Теперь Бекше представлял себя Дударом, в которого была влюблена Мария. Дудар, правда, говорят, был атлетически сложенный кудрявый красавец. А Бекше? Что в нём интересного нашла Люда?

— Слушай, Бекше, скажи мне по-честному, у вас взаимная любовь? Все так и обстоит, как ты мне рассказываешь?

— Почему это ты вдруг засомневался?

— Да так… — Я неопределенно пожал плечами.

Вопрос мой, пожалуй, получился глупый и бесцеремонный. Рядом с Айжан и я, наверное, не выгляжу красавцем. А Люда могла полюбить Бекше. Вон он как предан? Разве не доказал это, каждое утро вплавь добираясь до баржи и обратно? Плавать в такую холодину на баржу только для того, чтобы увидеть девушку, которая тебе нравится! Не каждому это по плечу. Хорошо, что Люда оценила Бекше. Другая могла взглянуть на него всего лишь раз и отвернуться навсегда. Нет, Люда — молодец. Она действительно похожа на Марию…

Палубу корабля покрыл снег. Словно накинуто светлое покрывало. Жалко было ходить по нему: снег лежал, ослепительно чистый, нежный, какой-то воздушный. Многочисленные флажки, которыми мы убрали корабль, казались алыми тюльпанами на белом фоне. Вдруг мне захотелось поиграть в снежки. Я скатал белый шарик и запустил в мечтающего Бекше. Попал точно в нос.

— Эй, полундра! — Бекше схватился за нос и в следующее мгновение бросился ко мне.

Я кинулся прочь, налетел на Сартая, вышедшего из кубрика.

— Эй, что это с вами? — Он поймал меня в железные тиски рук, подбросил в воздух и снова поставил на нори. — Идите, получайте заработанное.

— Деньги?

— Ну да, ведь вы работали.

В кубрике собралась почти вся наша бригада. На столе перед дядей Канаем лежала гора пачек, оклеенных крест-накрест бумажными лентами. Я впервые видел так много денег. Дядя Канай щелкал костяшками счетов, определяя заработок каждого бойца.

— Все сходится. — Через несколько минут дядя Канай удовлетворенно откинулся на стуле. — Ну, подходите, можете брать.

Первым придвинулся Тогайали.

— Господи благослови!

— Бога вспомнил, — поддел его Рахмет-бабай. — Что, он у тебя за кассира?

Тогайали, ухмыляясь, сунул за пазуху шесть пачек банкнот. Затем стал пересчитывать мелочь.

Дядя Канай увидел меня.

— Болатхан, ты принес нам удачу, — улыбнулся он. — Дам-ка я тебе новенькими ассигнациями. Смотри, трать их с умом.

Я не ожидал столько денег.

— Многовато, дядя Канай… Неловко.

— Заработанное трудом не стыдно получать. Бери, не смущайся.

— Бери, Болатхан, — стали подбадривать меня и остальные члены экипажа.

— Тогайали тоже столько дали, а ведь он трудился намного больше меня, — вымолвил я через силу. Мои руки не поднимались взять деньги.

— Умница! — умилился Тогайали. — Верно говоришь: нельзя пользоваться плодами чужого труда, Дай-ка мне эти три пачки. Тебе и остального хватит.

— Возьмите, дядя Тогайали.

— Спасибо, сынок. — Тогайали протянул было руку, но Рахмет-бабай палкой отодвинул от него пачки подальше.

— Не теряй головы, Тогайали! — прикрикнул он. — Опять поддаешься старой болезни?

— Дядя Канай, — проговорил я. — Уступаю часть денег по доброй воле. Тогайали спас меня от верной смерти.

— Довольно! — сердито перебил дядя Канай. — Что ты тут устраиваешь мне сцены? Дядя Канай, дядя Канай! Кто не тонул на Каспии? А спасали тебя мы все. Бери деньги и уходи, пока даю.

Капитан взял пачки и рассовал их мне по карманам. Тогайали рассмеялся.

— Кин, кин… Я хотел испытать его: скупой или щедрый. Молодец!.. Быть ему капитаном!

— Смотри, Болатхан! — строго предупредил дядя Канай. — Не глупи. И не трать попусту. Я потом поинтересуюсь у Назымгуль, сколько денег ты ей принес.

Я вышел из круга рыбаков, не помня себя. Неизведанное чувство овладело мной. С детства меня приучили не увлекаться деньгами. А теперь мои карманы оттягивали пачки новеньких купюр. В глубине души я понимал, что они заработаны честно: я мерз, как и все, тонул, работал дни и ночи. Но непонятное чувство долго не покидало меня в тот день.

Все мы снова стояли на носу судна. Снег перестал идти. Стало светлей, волны заблистали, в них появился розовый оттенок. Я любил такую волну, находил в ней какую-то таинственность. Обычно такие волны бывают при ясном и чистом горизонте.

— Земля! Земля! Суюнши! — закричал вдруг Рахмет-бабай и сунул мне в руки бинокль. — Смотри, сынок! Гляди на родной берег. Наконец-то!..

Баутино! Поселок рассыпался на берегу игрушечными домиками. Домики из серо-желтого ракушечника и кирпича, светло-серые шиферные крыши. На пристани уже народ: нас ждали. Из высокой трубы комбината тянулся дым. На рейде стояли корабли.

Судно шло полным ходом. Вскоре уже невооруженным глазом можно было увидеть вершины гор, трубу комбината, затем зачернели дома. Пестрые точки на пристани превратились в людей. Еще через полчаса пристань предстала перед нами, как цветник. В руках чуть ли не каждого встречающего был букет цветов. Просто удивительно, что в такую пору года нашлось столько цветов. Грудь распирало от радости. Я всматривался в толпу, пытаясь найти среди людей бабушку, маму, братьев, сестру. Увижу ли я Айжан?

"Нептун" первым причалил к пристани. Люди на берегу махали руками, платками, шапками. Воздух заполнили крики приветствия. Колыхалось длинное красное полотнище: "Привет героям-тюленебойцам!" Конечно, плакат приготовили школьники. Такова традиция. Толпа разделилась на группы и устремилась к судам, причаливающим одно за другим к берегу. Теперь уже легко разобрать слова:

— Добро пожаловать, джигиты!

— Как вы нас напугали!..

— Папа, мы соскучились по тебе!

— Папочка, я сегодня получил пятерку…

Мальчишки и девчонки, как я когда-то, показывают растопыренные пальцы. Я внимательно разглядывал толпу и никак не мог отыскать маму, бабушку. Что случилось с ними? Хорошо, двое братишек еще в школе… Но остальные? Сердце забилось тревожно.

— Не дожидаясь, пока скинут трапы, я прыгнул на причал. Уже хотел было нырнуть в толпу и бежать домой, как кто-то дернул меня за полу фуфайки. Я оглянулся: рядом со мной, радостно смеясь, стояла Орынжан. Моя единственная сестренка, милая чудесная Орынжан! Она смеялась и тянулась ко мне руками. У меня отлегло от сердца: видимо, просто не смогли придти и послали ее. Я подхватил Орынжан на руки, подбросил вверх, прижал к груди.

— Ты одна здесь?

— Да.

— А где остальные?

— Танатхан и Азизхан в школе. Бабушка сказала, чтобы я бежала сюда, не дожидаясь ее. А мама осталась с ним…

— С кем осталась?

— Ну, с Орынханом. А, ты не знаешь!.. У меня теперь есть маленький братишка.

— Братишка?! Да что ты говоришь, Орынжан?

— Мама купила его у доктора. Он маленький-маленький! Совсем крошка. Вот такой. — Орынжан показала мизинчик и рассмеялась.

— А что же ты не просишь суюнши? — Мои ноги, казалось, сами понеслись домой.

— Бабушка об этом не говорила. Она сказала: беги, не дожидайся остальных. А то Болатхан. обидится. Ты рад, что я тебя встретила?

— Очень рад, Орынжан. Очень.

Мы побежали по улице. Мне не терпелось увидеть маму, бабушку, братишек. Вспомнил отца. Он, должно быть, часто думал, когда я повзрослею? Стану ли опорой семье? Был бы жив отец, он, наверное, остался бы доволен мной. Я стал тюленебойцем, выдержал нелегкий поход, несу домой заработанные деньги. Я оправдаю надежды отца!..

— Болатхан, ты что задумался? — услышал я вдруг голосок Орынжан. — Тебя же ждут дома!..

Мы снова побежали. Я, оказалось, отвык ходить по земле. Бежал, косолапо переставляя ноги, покачиваясь из стороны в сторону. Моя походка смешила Орынжан. Она хохотала и показывала пальцем на мои ноги. Я в шутку погрозил ей пальцем. Нам было весело. Знакомые, увидев меня, подходили, весело поздравляли:

— Суюнши, Болатхан, — загораживали мне дорогу женщины. — С братишкой тебя!

Я совал руку в карман, раздавал суюнши. По десять рублей. Так уж положено в нашем крае. Люди оставались довольны, женщины охали от радости:

— Молодец, Болатхан! — хвалили меня одни, — видать, зарабатывать стал, как и подобает настоящему мужчине. Щедрый джигит.

— Глава семьи, — добавляли другие. — В море вышел, значит, в люди вышел. Вон как раздался в плечах.

Наконец послышался родной певучий голос бабушки:

— О птенчик мой, ненаглядный! Жив-здоров мой птенчик! — Навстречу мне спешила бабушка. Вся в белом: длинное белое платье, белый платок. Словно лебедь. Я оказался в крепких объятиях. Бабушка долго целовала меня: в лоб, в щеки, в подбородок. Потом заплакала.

— О всевышний, спасибо тебе, что возвратил моего птенчика в родной дом целым и невредимым… Как мы переживали за него. Как боялись. Ты знаешь, мое солнышко, что у тебя появился брат?

— Пусть растет крепким ваш внучек, бабушка.

— Благословенные слова! — Она погладила меня по щекам. — Назвали его Орынхан. Он заступил на место отца, так вышло.

— Бабушка! — сообщила Орынжан. — Болатхан раздал много денег. Суюнши.

— Очень хорошо, птенчик мой! — похвалила меня бабушка. — Твой отец тоже был щедрым.

Мы шли домой, и я только успевал отвечать на вопросы. Бабушка расспрашивала о нашем промысле, о людях, о море. Вздохнула, когда узнала о том, как мы прорубали проход к островам.

— О море! — пробормотала она. — Какое ты — и доброе, и злое.

— Болатхан, Болатхан! Подожди! — К нам спешил Самрат.

Я бросился ему навстречу, мы крепко обнялись. Радостно похлопали друг друга по плечам. Я почувствовал, что соскучился по нему.

Самрат с любопытством оглядел меня. Должно быть, я и в самом деле сильно изменился. Все замечали это.

— Ну, ты дал! — воскликнул он. — Раздался в плечах, вырос. — Он рассмеялся. — Тьфу, я и забыл! Суюнши!

Еще не поздно. Я не видел Орынхана. — Выложил ему на ладонь двадцать рублей.

Самрат тут же сунул деньги обратно. Замотал головой.

— Да ты что?! Я же в шутку.

— Это еще что такое? — рассердилась на него бабушка. Но сердилась она нарочно, потому что голос ее звучал ласково. — Бери, раз дают. Разве не знаешь, такой обычай.

Бабушка насильно затолкала деньги в карман Самрата и заторопила меня:

— Пойдем, птенчик, мама заждалась тебя.

— Сейчас, бабушка, сейчас. — Я пожал руку насупившемуся Самрату и повторил ему назидательным тоном слова дяди Каная. — Трать с умом.

Самрат рассмеялся.

Я бежал домой. Вот знакомая калитка, она распахнута, во дворе висят выстиранные пеленки, в передней я остановился, чтобы перевести дух. В раскрытую дверь гостиной был виден портрет отца, висевший на стене. Отец смотрел на меня с тихой, едва заметной улыбкой, словно бы спрашивая: "Вернулся, мой азамат? С удачей вернулся? Или море обошлось с тобой неласково?.."

Мама сидела возле печки, качала люльку.

— Мама!

Она вздрогнула. Вскочила с места, бросилась ко мне с распростертыми объятиями. Взволнованная, сияющая от радости. Я успел заметить, как она постарела, на лице морщинки, в глазах — печаль. Даже радость встречи не скрыла этих следов недавно пережитого горя.

— Ах, мой дорогой сынок!.. Как мы переживали за тебя. Отныне… отныне ты будешь дома. Теперь… — Мама не договорила, голос ее задрожал, она крепко прижала меня к себе.

Я слышал запах молока, и на миг мне показалось, что меня несут на руках, тормошат и ласкают. Мать нежно гладила мои волосы. Я поднял голову и увидел, что она смотрит на портрет отца. И мне снова показалось, что они мысленно беседуют друг с другом. "Почему ты оставил нас одних? Куда так заторопился? Твои дети еще не окрепли. Вот Болатхану пришлось хлебнуть горя. Мерзнуть, тонуть, недоедать и недосыпать…" "Разве это горе, Назымгуль? Даже в тяжелые дни войны мы не горевали. Боролись, а борьба — это не горе. Рядом с Болатханом мои верные друзья. Они не дадут ему споткнуться в пути. Не оставят в беде. За него я спокоен. Мне больно за тебя, Назымгуль. Дал ли я тебе счастье? Не принес ли горя?.. Пусть дети будут тебе опорой. Не кручинься. Посмотри на Болатхана — вылитый я. И ни у кого не повернется язык сказать, что Болатхан не азамат. Гордись сыном, забудь печаль".

— Мама! Что вы? Не надо. Вместо того, чтобы радоваться… — Я утешал ее, плачущую, уткнувшуюся в мое плечо. Векам моим стало горячо. — Давайте устроим, как при папе, той в честь Орынхана. Отпразднуем его имя.

— Сыночек мой! — улыбнулась мама. — Ты и говоришь, как твой отец. Посмотри на Орынхана. Видишь, как спокойно спит? Знает, хитрец, что у него сильный старший брат.

В спальне, безмятежно посапывая, спал крохотный ребенок с красным сморщенным личиком. Он не красив, напоминает старика, но в нем смутно проступают знакомые черты, и я говорю маме:

— Красивый мальчуган. Похож на папу.

— Правда? — вспыхнула она улыбкой. — Все так говорят, а мне кажется, он больше похож на нашу бабушку.

— Улыбается, наверное, видит что-то приятное. Может, предполагает свою будущую жизнь.

— Это зависит от тебя, сынок. — Мама снова погладила меня по голове. — Будь счастливым и здоровым, тогда и твои братья станут людьми. Ах, море… Боюсь я его.

В дом вошли бабушка и Орынжан.

— Видел его, видел его? — бросилась ко мне Орынжан. — На бабушку похож, да? Скажи, похож?

— Тише, разбудишь! — Я приложил палец к губам.

Все невольно улыбнулись. В комнату ввалились Танатхан и Азизхан. Бросили портфели на пол, повисли на моей шее.

— Болатхан!

— Вернулся! Что нам привез?

— Ах вы, шалунишки! Ну, как учитесь?

— На четверки. Ты бил тюленя? Сколько набил?

— Много.

— Тюлененка видел? Маленького тюлененка?

— Видел.

— А что не привез его? В следующий раз привезешь?

— Обязательно привезу.

Мама и бабушка вздохнули одновременно, услышав мой ответ. Они боялись за меня. Я чувствовал, они не хотят, чтобы я выходил в море. Но я знал и другое, что теперь я не смогу жить без моря, без его переливающихся трепетных красок, без белогривой волны, его красивых закатов, зорь и шторма.

Зима вступила в свои права. Выпали снега. Даже горы побелели. В воздухе пахло свежими огурцами, только что сорванными с грядки. Лишь море по-прежнему чернело, вода отяжелела, волны медленно катили к берегу. Слабый ветерок иногда сеял с веток деревьев серебристой пылью. Вечерело, когда мы с Танатханом и Азиз-ханом шли в школу. По сугробам бродили розовые и голубые тени. Снег громко хрустел под ногами, следы отпечатывались четкие. Холодный закат еще догорал, а на небе зажглась звездочка, пока единственная и не яркая; она мерцала, словно передавая приветы далеких неведомых миров.

Мы шли на комсомольское собрание. В парке имени Шевченко было тихо. Мы свернули на аллею, обсаженную молодыми деревцами. Когда-то эти деревца сажал наш класс. Они стояли недвижные, голые, ветви свисали под тяжестью снега. Танатхан подбегал к каждому дереву, тряс его, освобождая от снега, успевая при этом поиграть с Азизханом в снежки. Но когда Азизхан влепил снежком ему прямо в лицо, Танатхан рассердился и погнался за братом. Крики, смех и наконец радостный вопль: шалун настигнут, свален наземь и наказан: Танатхан торопливо сует ему за шиворот горсти снега. Теперь вопит Азизхан и, извиваясь всем телом, бежит ко мне. Я помогаю ему вытряхнуть из-под рубашки наполовину растаявший снег, вытираю спину.

— Ты же старше, мог бы и простить! — заметил я брату. — А вдруг Азизхан простынет. Что тогда?

— Не простынет. Он здоровей Тогайали.

"Вот тебе и на! — подумал я. — Оказывается, мы у детей, как на ладони. Интересно, каким выгляжу в их глазах я сам?"

— А на меня кто похож? Только честно.

— Орынхан. Или спит, или смотрит вокруг и молчит, — рассмеялись братишки, обступив меня с обеих сторон. — Все наблюдает. Бабушка уже давно это заместила.

Я расхохотался. Пожалуй, они были правы, но отчасти. Никто из них не видел, как я работал на промысле.

Вдруг послышался знакомый хрипловатый голос дяди Каная.

— Эх, трусишка! — упрекал он своего шестилетнего сынишку. — Разве джигиту к лицу падать? Держись крепче…

Дядя Канай с сыном катались на лыжах. Малыш еще плохо держался на лыжах и часто падал. Дядя Канай смеялся, помогал ему стать на ноги, учил, как отталкиваться палками и скользить, не теряя равновесия.

Мы вышли из парка.

— Айжан! Айжа-ан!.. — закричал вдруг Азизхан.

Я оглянулся. По правой стороне улицы шла Айжап. Она была в белых валенках, голубом пальто, на голове — белая пуховая шаль. Одежда шла ей, Айжан выглядела настоящей красавицей. Она, видимо, спешила. Не останавливаясь, повернула голову в нашу сторону, с улыбкой кивнула. Мной овладела озорная мысль: догнать ее, забросать, как в детстве, снежками. Но постеснялся дяди Каная, выезжавшего из парка. Да и перед братишками было неудобно. Айжан легкой походкой уходила дальше.

— Кто эта девушка? — с нарочитым безразличием спросил я у Азизхана. — Не поздоровалась. Вежливости, я гляжу, не обучена.

— Болатхан, она очень хорошая, очень, — бросился он защищать Айжан. — Она — наша пионервожатая. Она знает много-много песен. Учит нас петь. Знает много-много игр, сказок. Она — добрая и справедливая.

— Она, она! — передразнил я Азизхана. — Кто это — она? Да и не может быть такого, о чем ты говоришь. По одному ее виду можно понять.

— Нет, она хорошая, — снова загорячился Азизхан. — Она… Это Айжан. Она все знает. Помогает нам готовиться к урокам. Ты не знаешь, значит, ее… Жалко.

— Ну, поверю тебе. Видно, я не понял ее с первого взгляда. — Мне было приятно слышать хорошие слова об Айжан.

— Болатхан, а разве ты не знаешь Айжан? — Танат-хан пытливо посмотрел на меня.

— Нет, не знаю.

— Неправда. Иначе, зачем бы она спрашивала у меня, когда ты приедешь.

Сердце мое застучало. Она интересовалась, когда я вернусь, значит, думала обо мне, переживала. Мне стало радостно, но чтобы не подавать вида, я равнодушно бросил Танатхану:

— Эта девушка, что ли? Странно.

— Она боевая и справедливая, — снова начал уверять меня Азизхан. — Правда, сейчас она уже не вожатая, ее избрали секретарем комсомольской организации школы.

— Сдаюсь, согласен с вами. Конечно, если избрали секретарем, то она, должно быть, добрая, умная, справедливая и боевая девушка.

Оба брата внимательно посмотрели на меня: серьезно я говорю или шучу. Азизхан поднял вверх оттопыренный большой палец:

— Во, она какая! Однажды водила меня в кино.

— Вот как? И чем ты отплатил ей за это?

— Пообещал хорошо учиться.

— Нет, так не годится, — ответил я. — Вот тебе деньги, беги в кинотеатр, купи билеты, а один отдай Айжан.

— А другой билет?

— Другой билет Болатхану, — хитро улыбнулся Танатхан. — Беги быстрей. Только чтобы билеты были на соседние места, понял?

— А на какой сеанс?

— На десять вечера.

— На первый ряд?

— Недотепа! — Танатхан рассмеялся. — На переднем ряду сидят такие, как мы, желторотики. Так говорит Бекше. А парни и девушки любят последний ряд.

— Подожди, Азизхан. — Я придержал его, готового сорваться с места. — Вручи билет до комсомольского собрания. А то вашего боевого секретаря потом не поймаешь.

— Встретимся в школе! — Азизхан побежал к кинотеатру.

Мы стояли около избушки Тараса. В небе горели звезды. Было тихо. Снег голубел и искрился под светом уличных фонарей. На каменной скамье Тараса белым пухом лежал снег, чистый, нетронутый.