Морские напевы

Глава шестая СЕРДЦЕ, ДАЙ ЖЕ МНЕ ПОКОЙ!

Прошло два месяца, как мы покинули родное Баутино и бороздим просторы моря. Переменчива природа его, и настроение рыбаков часто зависит от погоды. В это лето штиль внезапно сменялся штормами, а после ураганных ветров и буйных волн вновь устанавливалось затишье. С Каспием шутки плохи. Во все времена Каспийское море относили к числу самых штормовых. И с его непостоянным норовом приходилось считаться многим, самым опытным морякам. И лишь таким, как капитан Канай было под силу спорить с ним. В дни, когда многие суда спешили укрыться от шторма в ближайшей бухте, мы продолжали лов рыбы. Бывало, попадали в сложные переплеты, но неизменно побеждали опыт и мужество Каная, Рахмет-бабая, Сартая. Порой приходилось только удивляться, как они по различным, самым незначительным, приметам находили косяк рыбы. "Нептун" оказался единственным сейнером, который выполнил квартальный план за два месяца. Я уже привык к высказываниям моряков в адрес нашего капитана по поводу его мастерства и бесстрашия. "Ураган для Каная то же самое, что для других солнечный день". "Не Канай ищет рыбу, а рыба спешит к нему".

По словам моих взрослых товарищей выходило, что я возмужал. Поднаторел в рыбацком деле, как говорил Сартай. Я и сам чувствовал, что овладел сноровкой, стал уверенней в движениях. Конечно, хвалили больше, чтобы подбодрить. Но во всяком случае, со мной уже не повторялось таких казусов, которые вызывали веселый хохот всего экипажа.

Два месяца — долгое плавание для новичка. Я стал скучать по дому, по школе. Однажды мне приснился даже Самрат. Он разговаривал со мной полуотвернувшись и в голосе его слышалась обида: "Что же ты, Болатхан? Говорил — помогу, а сам ушел в море. Бросил товарища на полдороге. Скоро осень, мне надо сдавать осенние экзамены. Возвращайся в Баутино, поплавал, хватит…" Потом слышался голос отца: "Опять хочешь подвести Самрата? Мало тебе, что у Самрата сложилось тяжелое детство…"

Я проснулся от голоса Рахмет-бабая:

— Сынок, перевернись на бок. Тебе что-то приснилось?

— Да.

— Устал, наверное. — Он заботливо накрыл меня одеялом. — Спи. Не думай ни о чем.

Но мне снова приснился сон, будто бы вернулась домой Жания, никого не замечает, а зовет поиграть маленькую Орынжан. Бабушка уставилась на нее испуганным взглядом, а я обрадованно протянул руки к Жание, но обе сестренки превратились в белых голубей и вылетели в открытое окно. Бабушка стала упрекать меня: "Разве я не предупреждала тебя, что нельзя живым давать имена мертвых? Не послушали меня… Где теперь моя Орынжан?.." Я выбежал на улицу. Белые голубки порхали на ветках дуба, который бабушка посадила в день моего рождения. Я начал карабкаться по дереву, но ветви далеко отошли от ствола. Неожиданно сильный порыв ветра сбросил меня на землю. Я ударился лицом.

Поднялся на ноги, зажав рот ладонью, посмотрел на руку — она была вся в крови. Я закричал…

— Сынок, успокойся! — ворковал надо мной Рахмет-бабай. — Что-то тяжелое, видать, приснилось тебе. Ну, ну, будь джигитом. Мне тоже приснился мой первенец Орын-бай. Царствие ему небесное…

Серело утро. В иллюминаторе было видно, что день ожидается пасмурный. Я встал, умылся холодной водой. Сумрак не рассеивался, наоборот, стало еще темней над морем. Надвигался густой туман. В темно-серой пелене исчез рефрижератор. Мы уходили в море, а на душе было неспокойно. Казалось, впереди меня ждет что-то недоброе.

Бекше все нипочем. Он самозабвенно напевал полюбившуюся нам песню.

Может быть, среди тех, кто родился у моря, и есть такие, кому всякая погода по душе. Но на меня пасмурное море навевает невыносимую тоску и уныние. И не только на меня. Вот и Рахмет-бабай выглядит болезненным.

— Сегодня пятница? — справился он, тяжело вздохнув.

— Да, пятница. Пятнадцатое августа.

— Тогайали, испеки шелпек[3],— обратился старик к нашему коку. — Помянем моего незабвенного Орынбая. Сегодня приснился он мне.

— Хорошо, Рахмет-ага! — Тогайали понимающе закивал головой. — Такой шелпек приготовлю, что во рту будет таять.

— Болатхан! — позвал меня капитан. — Подойди сюда. Ты что, брат, невесел? — поинтересовался он, когда я вошел в рубку. — По дому соскучился?

— Что я, ребенок, что ли?

— Море не любит нытиков. — Мои слова, конечно, не убедили опытного капитана. — Нельзя терять присутствия духа. Иначе море быстро расправится с тобой.

— Как вы думаете, я не опоздаю к началу учебного года?

— Когда идет рыба, мы ни о чем другом не думаем. Ты разве не захватил с собой учебники? Однажды ты сказал, что взял их с собой.

— Взял.

— Тогда позанимайся на судне. Сейчас мы не можем возвращаться в Баутино. Возможно, немного и запоздаешь, не успеешь к началу занятий. Мы с Бекше тебе поможем. Согласен?

Бекше тут же задрал нос:

— Я готов прочитать лекции по всем предметам. Хоть сейчас.

Канай рассмеялся. Потом предложил мне встать за штурвал, а сам прошел к эхолоту.

Вернулись мы к рефрижератору через неделю. На этот раз улов был еще больше. С погрузкой кильки управились быстро. Потом весь экипаж занялся уборкой судна, а это нелегкая работа. Только после того, как привели в порядок сейнер, я поднялся на рефрижератор. Под мышкой я держал два альбома, полные различных набросков. Поискал художника, но его нигде не было. От нечего делать решил поближе познакомиться с "плавучим заводом". Побывал в клубе, красном уголке, радиорубке. Заглянул даже в медпункт, сверкающий чистотой. Мне показалось, что там раздался голос Бекше. Не веря себе, подошел к ширмочке, отгораживающей дальний угол комнаты, и остолбенел. Бекше стоял перед очаровательной девушкой, протянув к ней руку и страдальчески наморщив лоб. Пышноволосая красавица сердито отворачивалась от него.

— Я же вам сказала, молодой человек, пальцы у вас в порядке.

— Ну, хорошо. А почему тогда ногти почернели? Я же чувствую боль. Пульсирующая боль.

— Даже пульсирующая?

Я невольно рассмеялся, вспомнив, как два часа назад Бекше рылся в моих акварелях и коробках с красками. Должно быть, он вымазал ногти, а тут это пришлось кстати. Русоволосая красавица из-под нахмуренных бровей оглядела Бекше.

— Ох, как ноют пальцы! Неужели нельзя дать хотя бы какие-нибудь обезболивающие средства?

Бекше увидел меня и сделал знак, чтобы я молчал.

— Какая вы бессердечная! — начал он снова.

— Ах, какой вы надоедливый!

Пожилой врач в пенсне, возившийся с медикаментами, поднял голову.

— Не говорите так, доченька. — Он улыбнулся. — Он болен, поверьте мне. И есть, по-моему, только единственное средство для излечения этого недуга. Подержите его руки в своих руках. У него пройдет.

Я прыснул и бросился вон из медпункта.

На палубе мне встретился Канай. Я взглянул на его почерневшее лицо, и смех застрял у меня в горле. Таким горестным, подавленным я никогда не видел капитана.

— Болатхан! — Он протянул мне деньги. — Купи домой гостинцы. Ты ведь хотел?

— Мы возвращаемся?

— Да.

— Из-за меня?

Дядя Канай замялся, потом кивнул:

— Да, дорогой Болатхан. Нельзя, чтобы ты опаздывал в школу… Короче, тебе надо быть дома.

— Но я смогу добраться отсюда и один… на каком-нибудь другом судне!

— Мне тоже надо быть в Баутино. Ну иди, времени у нас мало. Нам осталось уточнить количество рыбы, сданной на рефрижератор. И немедленно сниматься.

Дядя Канай направился в бухгалтерию, а я побежал в магазин. Меня озадачило решение капитана. На нем лица не было. Мне показалось, что дядя Канай что-то скрывает.

В магазине я подошел к витрине, где накануне видел красивые ручные часы. Я хотел приобрести их папе. Протянул деньги продавцу, молча показал на часы, лежащие на подставке, обтянутой черным бархатом.

Продавец-татарин завернул часы и по привычке стал расхваливать покупку.

— Эти часы никогда тебя не подведут. Надевай на руку и плавай на море день и ночь. Ни одна капелька не проникнет в корпус. А если и попадет внутрь влага, то часы от этого станут ходить еще лучше. Уж поверь мне. Может, купишь еще чего-нибудь? — с улыбкой предложил он. — Для молоденьких девушек, которые ждут тебя на берегу…

Я вспомнил наказ Айжан.

— Девушки любят подарки! — подхватил продавец, словно читая мои мысли. — Особенно, когда их преподносят джигиты. — Он ловким движением развернул передо мной красный цветастый платок. — Чем не подарок, а? Если к нему добавить еще духи, ни одна не устоит перед тобой. Вот "Чайка", а вот "Жди меня". Рекомендую вторые духи. Загадочное название. Как твои глаза!.. Вы, молодой человек, раньше видели такие духи?

Я утвердительно кивнул головой, чтобы отвязаться от его назойливых вопросов, а продавец уже заворачивал в бумагу платок и духи. Потом вытащил из витрины янтарные бусы и одел на себя.

— Даже я стал красивым, а? — Не спрашивая моего согласия, он защелкал костяшками счетов.

— О-го, желторотик, и ты здесь? — Бекше подошел и без долгих слов развернул сверток. — Вот тебе на!.. Кому это такие подарки?

— Это… это… — Я смешался, лицо мое запылало от стыда. — Бабушке.

— Не дури, мальчик. Такие украшения к лицу девушке. У лжеца ложь написана на лице… Давай, давай, выкладывай всю подноготную.

— Он — настоящий джигит! — продавец бросился мне на выручку, не забывая, однако, при этом и своей выгоды. — Пришел, и не торгуясь, выложил деньги. Не то, что ты. Приходишь, примериваешься, болтаешь, но ничего не покупаешь. А он, вот, умеет любить девушек.

— Ах так! — Бекше бросил на прилавок исписанный лист бумаги. — Вон проигрыватель. И далее по списку.

— О-о!.. — восторженно заулыбался продавец. — И ты, оказывается, настоящий джигит. Кто эта девушка, которая будет танцевать с таким стройным высоким джигитом? На этом проигрывателе надо играть музыку любви… У кого из вас девушка красивее?

— Моя, конечно.

Я промолчал. Мои подарки не шли ни в какое сравнение с подарками Бекше, но примет ли их Айжан? Я не стал дожидаться, пока продавец рассчитает Бекше, и вышел из магазина.

Невдалеке стояли дядя Канай и Зангарин — тучный краснолицый мужчина лет шестидесяти с короткими с проседью волосами. Я хорошо знал Зангарина. Да, впрочем, кто в нашем крае не знал знаменитого Зангарина, долгие годы управлявшего трестом, а теперь начальника рыболовецкой флотилии. По их сердитым разгоряченным лицам нетрудно было догадаться, что они спорят. Я замедлил шаги.

— Нет, не поедешь! — начальническим тоном заявил Зангарин, рубя воздух рукой. — Не могу я тебя отпустить сейчас, ясно?

— Нет права у меня не ехать, а у вас — не отпускать меня! — с холодным спокойствием ответил дядя Канай. — Нет у вас оснований для такого заявления. Бригада выполнила план.

— Выполнила! — Зангарин чуть не вскричал. — Я еще спрошу с вас те сто ящиков кильки, которые вы захоронили на морском дне.

— Надо же бросить горсть земли. Попрощаться с ним.

— Тебя только и ждут, — хмуро перебил его Зангарин.

— Эх, ты! — Глаза дяди Каная сощурились. В них горело нескрываемое презрение. Капитан оглянулся, увидел меня и кивнул в сторону сейнера. — Пойди на судно, Болатхан. Нет, идем вместе.

Мы направились к сходням. Нас догнал Бекше с огромным свертком в руках. Дядя Канай был так разгневан, что никто из членов экипажа не осмелился спросить его о случившемся. Лишь один Рахмет-бабай, становясь за штурвал, громко вздохнул. Я заметил скупую слезу, скатившуюся по худому лицу старика. Сердце мое сжалось. На судне нашем впервые было непривычно тихо.

— Поднять якорь! — скомандовал капитан.

— Есть поднять якорь! — ответил Тогайали.

"Нептун" взял курс к родным берегам.

Всю эту ночь я не мог сомкнуть глаз. Забылся на рассвете. Но только заснул, как меня разбудил Бекше.

— Вставай! Подходим к Баутино.

Мы выбежали на палубу. Утро было еще пасмурнее, чем вчера. Клочья тумана стояли над морем, и моросил мелкий дождь. Бекше визгливым голосом запел:

Море в далекие годы…

— Бекше, неужели море и сегодня устраивает тебя? — перебил его я.

— Да, а что? Оно мне всегда по душе.

— Но что в нем сейчас привлекательного? Хмурая неприглядная картина. Висит мгла. Волны цвета бурой золы.

— Эх, желторотик! — Бекше перешел на свое привычное обращение со мной. — Разве человек пребывает в постоянно добром расположении духа? Нет. Иногда он весел, добродушен, а иногда хмур, все валится у него из рук. Так и море. То оно ласково и игриво, полно доброй силы, то мрачно, а порой и грозно. Надо принимать все проявления характера этой могучей стихии.

— Меня все же привлекает море, когда оно ясно и спокойно. Целый мир красок. А что в нем сейчас хорошего? — Я пожал плечами.

— Ой, что с тобой, желторотик, говорить-то! — досадливо поморщился Бекше. — Ты и сам всегда выглядишь так, как будто вот-вот заплачешь.

А туман еще больше сгустился, и дождь продолжал моросить. Я всматривался в сторону берега до боли в глазах. Наконец завиднелись смутные силуэты кораблей, стоящих на рейде, а затем и очертания корпусов рыбр-комбината. "Нептун" замедлил ход и приближался к пристани, непрерывно давая гудки. На берегу было многолюдно. Сейнер пришвартовался. Среди людей я не увидел никого из своих. Но взгляды почти всех моих земляков, казалось, были обращены ко мне. Не успел я сойти на берег, как послышались голоса:

— А вот и Болатхан!

— Приехал, джигит. Успел. — В тоне, каким говорили встречающие, послышались нотки сочувствия.

Я первым спрыгнул с борта "Нептуна" на берег и бросился в сторону дома. Сзади послышался крик дяди Каная:

— Постой, Болатхан! Пойдем вместе!

Собаки, неистово лая, увязались за мной. Гуси и утки, попадавшиеся в пути, едва успевали разбегаться в стороны. Я бежал, не чувствуя под собой ног. Сердце гулко колотилось в груди. "Сейчас, — шептал я. — Сейчас буду дома. Все должно быть хорошо. Ничего не случилось…"

В одном из переулков меня окликнули Айжан и Самрат. Те же ноты звучат в их голосах. Я хотел остановиться, но это было не в моих силах. Вот показался и дом. Спотыкаясь о порог, я вбежал в переднюю. Дом был полон людей. Большая кровать в спальной накрыта белым материалом, из-под него виднеется высокий лоб отца. Цветом лицо напоминает желтый мрамор, и ростом отец, кажется, вытянулся еще больше.

— Папа! Папа!.. — Охваченный ужасом, я бросился к кровати.

Бабушка перехватила меня, обняла:

— Ох, жеребеночек, ушел он от нас!.. — закричала, запричитала она. Волосы у бабушки распущены. — Ушел, не успев попрощаться с тобой.

Несколько дней я одиноко слонялся по берегу. Сердце словно смерзлось в ледяной комок. Чувство неотступной вины перед людьми и памятью отца владело мной. Однажды я случайно остановился перед зеркалом и не узнал себя: на меня безжизненным взглядом смотрел юноша с осунувшимся лицом.

Сегодня за мной увязалась Орынжан. Смешно переступая с камня на камень, она звонко щебетала, то задавая свои бесконечные вопросы, то пытаясь рассказать то, что было дома в мое отсутствие.

— Папа долго ждал тебя. Он спрашивал: "Где мой Болатхан? Почему он не возвращается домой?"

На мои глаза навернулись слезы. Отворачиваюсь, делаю вид, что смотрю на море. Вспомнилось, как бальзаковский отец Горио до последней минуты своей жизни ждал дочерей. "Они не имеют права не прийти… Ищите… Закон меня поддержит. Приведите…" Может быть, в какой-то миг отец надеялся, что меня приведет дядя Канай?..

— Болатхан-ага, а почему ты долго плавал?

— Такая работа.

— Он ждал тебя, ждал, потом улетел. Знаешь, куда?

— Нет.

— Бабушка сказала, что папа полетел за моей сестренкой… А сестра вон там. — Орынжан показала пальчиком на небо. — Когда она вернется домой, мы будем вместе играть.

Бабушка! Моя добрая бабушка! Когда-то точно так же она утешала и меня.

— Болатхан-ага, ты купишь игрушки? Много-много игрушек.

— Обязательно. Все, что ты захочешь.

Орынжан запрыгала от радости. Я смотрел на море и думал о том, что теперь мне выпала судьба кормильца семьи. Отец всю жизнь плавал на Каспии. Одевал и обувал нас. Мы ни в чем не знали нужды. Теперь я должен заменить в семье отца. Значит, нельзя раскисать. Наступил мой черед бороздить безбрежные просторы Каспия. Но эти мысли не придали мне сил.

Через несколько дней начались школьные занятия. Я не ходил на уроки. Меня охватило равнодушие к учебе. Врач нашел меня больным и прописал постельный режим. Я часами лежал на кровати и смотрел в окно, за которым были видны еще зеленые ветви дуба. Редкие облака проплывали в небе. Потянулись на юг первые косяки птиц. Дни стояли погожие. Меня часто навещали школьные друзья. Тетушка Раушан бывала в нашем доме почти каждый день.

Однажды к нам зашел Самрат. Просунув голову в дверь, он осторожно справился:

— Можно?

— Конечно. Проходи.

— Ну как, поправляешься? — Он придвинул стул к моей кровати, сел.

— Понемногу.

— Поправляйся быстрей. Теперь ты… — Он сидел сгорбившись, как будто принял все мои заботы на свой плечи. Глаза его были влажны. — Болатхан, прости меня за наши прошлые ссоры. Дядя Адильхан был очень добрым человеком. Я любил его и ревновал к тебе. Мне было завидно, что он твой отец. Но ты и сейчас счастливей меня. У тебя есть мама, бабушка…

— И ты прости меня, Самрат, — ответил я. — Папа всегда был недоволен моим отношением к тебе. Я дал ему слово, что буду во всем помогать тебе. Пока своего обещания не выполняю. Но на меня можешь положиться.

Самрат наклонился, обнял меня и громко заплакал. Он оплакивал и моего отца, относившегося к нему, как к своему сыну, и свою мать, умершую, когда Самрат был еще маленький.

Я погладил его по гладко зачесанным назад черным волосам, блестящим, как смоль.

— Перестань. Ты пришел, чтобы успокоить меня, а сам плачешь.

Когда он поднял голову, я заметил, что Самрат сильно повзрослел за лето. Он был красив. Плечи раздались, голова сидела на сильной прямой шее, глаза смотрели на меня открыто и ясно.

Я поднялся, снял с вешалки свой костюм.

— Самрат, это тебе.

— А ты сам в чем пойдешь в школу?

— Школу мне придется бросить. Пойду плавать.

— Но как же?.. Тебе надо закончить школу. Дело не в костюме. Ты должен закончить школу.

— Пойду в вечернюю школу. Бери, не стесняйся. Я понимаю, тебе неудобно. Ты только не обижайся. Я от чистого сердца.

— Нет, не могу, — вымолвил Самрат после паузы. — Я же знаю, этот костюм тебе купил дядя Адильхан. Это память об отце. Носи сам.

— Знаешь, Самрат, выйдем в море вместе? Скоро зима, пойдем бить тюленя.

— Бросить школу? — удивился Самрат.

— Сами будем заниматься. Бекше поможет. Он не уступит никакому учителю.

— Нет. — Самрат покачал головой. — Что станет с Даметкен, если я уйду в море? Да и не хочу я вместе с отцом работать. Я… Ненавижу его.

Я содрогнулся. Впервые мне приходилось слышать горькие и осуждающие слова об отце от родного сына. Самрат, словно угадав мои мысли, усмехнулся:

— Да, бывает, оказывается, и так: при живом отце быть без отца. — Он поднялся со стула. — Ну, до свидания, Болатхан. Будь крепким.

— Спасибо, друг.

К вечеру я вышел из дома погулять. Долго бродил по — тем местам, где мы с отцом беседовали в последний раз. И берег, и рыбацкие дома, и школа, звеневшая невдалеке детскими голосами, — вызывали во мне грусть. Как долго и проникновенно отец совсем недавно рассказывал мне здесь о родном крае — полуострове Мангыстау, Каспийском море. Всплывали многие детали, которым я в тот раз, оказывается, не придал должного значения. Я остановился перед братской могилой красноармейцев, и в памяти, как наяву, зазвучал голос отца:

— Наш полуостров, Болатхан, дважды давал бой империалистам. Первый раз в середине прошлого века, когда нас хотели покорить агенты английского феодализма — хивинские феодалы. Второй раз в годы гражданской войны. Тут уж против нас пошла армия четырнадцати стран. Жаркие были дни. По книгам ты знаешь, что отсюда, с полуострова Мангышлак, выступил в знамеии-тын поход интернациональный отряд степного комиссара Алиби Джангильдина. С боями прошел через три фронта, спеша на помощь отрезанным частям Красной Армии. Твой дед служил в интеротряде.

Помню, тогда я радостно воскликнул:

— Значит, я — потомок героя гражданской войны?

Отец окинул меня укоризненным взглядом:

— Ты думаешь, рыбаки — робкий народ?

Нет, я так не думал. Теперь, когда сам испытал рыбацкие будни, тем более.

Я подошел к краеведческому музею. Рядом виднелся почернелый сруб колодца. "Божий колодец". И вновь я слышал рассказ отца.

— Когда-то жители этих мест, где теперь расположен форт Шевченко, неожиданно вышли на пресную воду. До этого сколько ни рыли колодцев, воду находили соленую. И вдруг — пресная! Вкусная, студеная. Посчитали это за большую удачу. Кто-то и назвал находку божьим даром. Местные муллы ухватились за эти слова, желая удержать паству в своих руках. Они всячески расхваливали всевышнего и утверждали, что вода нового колодца обладает особой силой. По их словам выходило, что по ночам она светилась, словно бы на дне горит огонь. Я, к примеру, ни разу этого не видел. Однако название так и осталось. Правда, после того, как степняки вырыли еще несколько колодцев с пресной водой, слава "Божьего" померкла. И все же старые люди, и твоя бабушка в том числе, до сих пор рассказывают всякие небылицы про "Божий колодец".

Слева над фортом высились высокие суровые горы. Скалы напоминали то могучих орлов, распластавших свои крылья, то неукротимых львов со вздыбившейся гривой. Я подошел к ближней скале и стал подниматься наверх по ступеням, вырубленным на крутом склоне. Каменные ступени были сглажены, — не одна тысяча людей прошла здесь. На ближнем широком выступе к стене прикреплена мемориальная доска. На сырой гладкой поверхности стала издали видна надпись: "Сторожевая батарея, на которой служил Тарас Шевченко". Я снимаю кепку и склоняю голову перед памятью о великом поэте. Наверное, с этой скалы великий кобзарь не однажды с тоской смотрел на запад, туда, где лежала его родная Украина. Вспоминая свое детство и юность, годы борьбы с царским произволом, думал о судьбах народов, изнемогающих в оковах рабства. Должно быть, глаза поэта полнились слезами, а может, горели непримиримым огнем, и он слагал свои бессмертные стихи, звавшие людей на борьбу… На месте, где стояла батарея, на камне были выбиты фамилии и имена сослуживцев Тараса. И здесь когда-то стояли мы с отцом вдвоем, долго смотрели на море и беседовали. Потом шли на перевал.

— Ответный поход на Хиву — английскую базу в Азии, начался в 1834 году, — рассказывал отец. — Передовые отряды двинулись вот с этого перевала.

Я с вершины горы смотрю окрест. Невдалеке от берега видна невысокая сопка с ровной, как стол, поверхностью. Это — "Мясная сопка". В давние времена, когда море доходило до самых гор, к этой сопке приставали суда, доставлявшие рыбакам мясо. Сопка была своего рода мясным базаром. Теперь море ушло далеко за сопку, на берегу раскинулся рыбацкий поселок, который упирается в Баутинскую рыболовецкую базу. До революции казахи называли ее "Кара шекпен", что означало "Черный чекмень". И за этим, на первый взгляд, диковинным названием кроется долгая и тяжелая история жизни жителей полуострова. Помнится, отец начал рассказ о "Кара шекпен" на манер сказочника.

— В тридесятом царстве, в тридевятом государстве, но по правде говоря, вот здесь, внизу, где теперь раскинулся поселок Баутино, однажды появились беглые люди, бородачи, одетые в кафтаны, которые казахи называли по-своему — шекпен. Сложили несколько шалашей из камыша и стали ловить рыбу. А рыбы полно, всем хватит. Хочешь соли про запас — соль под рукой. Хочешь — продавай на стороне. Оно ведь такое, на одной рыбе не проживешь. Исхудалые, изможденные были пришельцы, а через некоторое время их стало не узнать. Приободрились. Жили они дружно, чувствовалось между ними то особенное согласие, какое бывает между людьми, пережившими вместе общую беду. Но потом среди них появились свои богатеи. Особенно возвысился старый Захар. Маленького роста, рыжебородый, он, говорят, был очень приветлив, никогда не кричал на людей и никогда ни в чем не отказывал, ни в какой просьбе. Но любил Захар счет и был во всем, что касается дела, аккуратен… Стал он беднякам предлагать то одно, то другое в долг, те с благодарной улыбкой берут. А платить просил рыбой. Он сам же доставал снасти и лодки тем, у кого их не было. Опять предлагал. Долг, значит, рос. Крепко опутал Захар бедняков сетями долгов. Прошло несколько лет, а на него денно и нощно уже трудилась целая артель в местечке "Аташ". Сейчас оба поселения, давно уже слившиеся в одно, носят имя героя гражданской войны Баутина. Но у каждого поселения своя интересная история".

На краю поселка зеленела большая роща, окруженная лугами. Там когда-то были бахчи. Роща служила местом отдыха богача Захара. На лужайках он любил устраивать веселые пикники. Теперь в роще находился пионерский лагерь. К западу от памятника Тарасу Шевченко стоит красивое здание с мансардой. Раньше в нем воспитывались офицерские дети. Потом хозяевами дома с мансардой стали пионеры. Одно время я часто ходил во Дворец пионеров, занимался в художественном кружке, учился рисовать.

Я взобрался на вторую скалу. Здесь на широком верхнем уступе в старые времена стояли офицерские казармы и церковь. Сейчас от нее остались лишь полуобвалившиеся стены. Я вспомнил, как отец рассмеялся, глядя на эти стены.

— Наивными тогда были многие люди, Болатхан, — объяснял он мне. — Искренне верили, что следует разрушить буквально все, что осталось от прошлого. Образования не хватало. Однажды, говорят, собрались бедняки со всей округи, привели сюда десятки верблюдов и волов и снесли церковь. И при этом, оказывается, пели "Интернационал". А могли бы в ней открыть клуб или музей. Не додумались…

В стороне от поселка темнел каменный карьер, откуда брали ракушечник для строительства домов. Знаменитый мангыстауский ракушечник везут во все края страны. Карьер напомнил чашу стадиона. По бокам — карнизы, — ракушечник брали слоями. Посередине карьера — ровная площадка размером с футбольное поле. Мне показалось, что стоит потратить немного труда, и в Баутино будет настоящий стадион.

Предзакатное солнце высветило горные вершины. Море потемнело. Я спустился со скалы и направился в поселок. Дорога шла мимо школы. Не удержался, пр-смотрел в окна своего класса и встретился со взглядом Айжан. Она стояла у доски, видимо, отвечала урок. Мы кивком головы поприветствовали друг друга, и я торопливо пошел дальше — не хотелось встречаться с товарищами, слышать слова сочувствия. Едва успел выйти на центральную улицу, как сзади прозвенел школьный звонок. Занятия кончились. Тотчас вечерний воздух заполнили голоса и крики детей. Я прибавил шагу и свернул в парк Шевченко. Аллеи были почти пусты. Вечерний ветерок шуршал густой, но уже пожелтевшей, листвой. Я прошел мимо летнего кинотеатра, около которого в ожидании сеанса собирались группками мальчишки. Дальше мой путь следовал мимо братской могилы красноармейцев, погибших в гражданскую войну. Я стащил с головы кепку. Среди героев гражданской лежал и коммунист Ерали, чьим именем названа одна из бухт нашего полуострова. С непокрытой головой проследовал мимо трехметровой статуи Тараса Шевченко, отлитой из бронзы. Рядом с памятником устремились ввысь могучие старые тополя, когда-то посаженные ссыльным кобзарем. Впереди показался музей Шевченко. Сколько часов я провел в его нешироких залах, любуясь копиями картин поэта! Для меня было целым открытием то, что поэт Шевченко оказался и превосходным художником. В его картинах я узнавал родные места, и это вызывало во мне теплое чувство. Рядом с музеем стояла крохотная избушка. Сердобольная супруга коменданта форта Агафья Усанова предоставила ее рекруту Тарасу, чтобы тот мог в свободное время заниматься в ней: слагать стихи и писать картины. Я зашел в домик. У стены — маленький столик, в углу — узкая железная кровать. За этим столиком при скупом свете свечи проводил бессонные ночи великий поэт.

Я вышел из домика, сел на маленькую скамейку. О чем думал, сидя вечерами на этой скамейке, великий поэт? Конечно, о будущей жизни.

Неожиданно я вспомнил Айжан. Захотелось встретиться с ней. И теперь я подумал, что Тарас, наверное, тоже мечтал о встрече со своей любимой.

Небольшое облачко, невесть как оказавшееся на середине неба, рдело красным угольком Листья тополей зашелестели громче. Прогудел сейнер, покидая причал. Я опустил голову. И вдруг мне послышались звуки легких быстрых шагов. Сердце вздрогнуло, забилось чаще.

Неужели, Айжан? Шаги замерли, и раздался знакомый грудной голос:

— Здравствуй, Болатхан!

Я кивнул и машинально подвинулся на скамье. Айжан села рядом. Я словно лишился дара речи. Щеки мои горели. Как я жаждал этой встречи и как боялся ее! Айжан была одета в школьную форму: коричневое платье с кружевным воротничком и белоснежный фартук. Косы, перехваченные голубыми лентами, ниспадали на грудь. Круглое нежное лицо разрумянилось, будто она быстро бежала. Я едва взглянул в огромные черные глаза Айжан, окаймленные длинными ресницами, и вновь опустил голову. С минуту мы молчали.

— Извини, Болатхан… Мне было так горько, что я не смогла сказать тебе слов соболезнования. Показалось, они ни к чему. Слова бессильны… — Она с грустью взглянула на меня. — Боялась, что приду к вам в дом и разревусь…

Голос Айжан задрожал. Я почувствовал, как к горлу подкатил комок, закусил губы. Прошло еще несколько минут молчания. Сумерки сгустились. Набрал силу вечерний шум: мычали коровы, блеяли овцы, лаяли собаки. Где-то за домом мальчишки гоняли футбол, доносились азартные крики. Снова прогудел сейнер. Прохладный живительный ветер струился с гор и уходил в сторону моря.

В небе замерцали первые звездочки. Прямо напротив нас из-за моря выкатила луна. Я взглянул на Айжан: при свете луны ее лицо было сказочно красиво. И я впервые ощутил, что это за счастье, сидеть рядом с любимой девушкой, ощущать ее тепло, ловить дыхание, мысленно доверять ей свои самые нежные слова. Я готов был сидеть с Айжан на этой каменной скамье всю летнюю ночь. Айжан, видимо, почувствовала мое душевное состояние. Она взглянула на меня и со смущением в голосе заметила:

— Болатжан, мне пора.

У меня словно выросли за плечами крылья. Айжан назвала меня как самого близкого человека: Болатжан. Любит меня?

— Я провожу тебя. Только пройдем мимо нашего дома.

— Хорошо.

Мы пошли по улице. У нашего дома я попросил разрешения отлучиться и вбежал во двор. Зашел к себе, взял подарок, приготовленный для Айжан, и торопливо вышел на улицу. Айжан стояла, прислонившись к дереву. Я протянул ей сверток.

— Что это?

— Подарок. Сама говорила о базарлыке.

— Я же пошутила!

— Если не возьмешь, обижусь! — вырвалось у меня. — От чистого сердца дарю.

— Ну что ж, спасибо… Спасибо, что вспомнил обо мне. — Она потянулась ко мне и коснулась губами моей щеки.

От этого прикосновения у меня закружилась голова.

— Я все время думал о тебе, — произнес я чужим голосом. — Только о тебе и думал.

Это было признанием. Айжан вскинула удивленные глаза, губы ее приоткрылись, она попыталась что-то сказать в ответ, но в следующий миг спохватилась. Пальцы смущенно и беспокойно теребили бант. Прошла минута, показавшаяся целой вечностью, прежде чем она произнесла:

— Я пойду, Болатжан. Мне пора.

— Мы еще встретимся?

— Да.

— Я провожу тебя до избушки Тараса. — Мы медленно зашагали по улице. — Когда мы встретимся?

— Не знаю… До свидания, Болатжан. — Она подала мне руку. — Дальше я пойду одна.

Айжан ушла. Оглянулась на углу, помахала мне рукой. Взволнованный первым в жизни свиданием с девушкой, я остался стоять возле избушки поэта. Густела вечерняя мгла. Горели, переливались звезды, словно слезинки в глазах верблюжонка. Я чувствовал себя на седьмом небе. Песня счастья несла меня вдаль и вперед, и выше. И видел я с большой высоты родное Баутино, берег, полный людей, причал, где стояли сейнеры, готовые к отплытию. Мне представлялось, что наступила путина, и я тоже ухожу в море, в долгое и трудное плавание, а на берегу среди провожающих стоят бабушка, мама, мои братья и сестра. А рядом с ними в школьной форме — Айжан. В черных блестящих глазах — грусть, но она улыбается и машет мне знакомым, подаренным мной, платочком.