Морские напевы

Глава первая НАД МОРЕМ КОЧУЮТ ТУМАНЫ

— Э-эй, засоня, вставай! Голоза разбухнет ото сна!.. Голос высокий, дребезжащий, но более всего неприятны капли холодной воды, стряхнутые мне в лицо. «Бр-р-р!..» Я с трудом открываю глаза. Надо мной, подобно вопросительному знаку, склонился Бекше Балганиязов — худой, длиннющий, мокрый, весь покрывшийся гусиной кожей. Я зарылся в одеяло. Но Бекше без долгих слов сорвал его и затряс надо мной вытянутой, как дыня, головой. С рыжих волос дождем посыпались брызги.

— Ах ты, желторотик! — заверещал он. — Поднимайся немедленно! Проспишь прекрасное утро!

— Сейчас, кузен Бенедикт…

Бекше и в самом деле, как две капли воды, походил на знаменитого Бенедикта из романа Жюля Верна «Пятнадцатилетний капитан». Особенно в эту минуту. Сравнение, однако, прошло мимо его ушей. Не давая времени опомниться, Бекше схватил меня за руки и выволок из кубрика.

— Посмотри! — вскричал он, как только мы оказались на палубе. — Посмотри вокруг! Видел ты когда-нибудь такую красоту?.. Она неповторима! А ну склони свою дурацкую голову перед этим чудом! Скажи: «Привет тебе, море — мир синего безбрежья!..»

Меня уже заразило веселое настроение друга. Шутливо склоняю голову:

— Привет тебе, море — мир синего безбрежья!..

А утро стояло и впрямь дивное. Редкостной красоты. Я восторженно замер. Далеко на западе скрывались ночные сумерки. А на востоке полыхала живописная картина, которую способна создать лишь палитра великой природы, и картина эта неуловимо и непрерывно менялась: потухали одни тона, рождались другие, цвета переходили друг в друга, временами получались такие переливы красок, что у меня захватывало дыхание. Сперва горизонт был словно каймой обрамлен нежной розовой дымкой. Затем дымка сгустилась, вода словно затомилась, и гребни тихих и медленных волн стали бордовыми. Вот уже горизонт заалел, над морем как бы повисло нежное покрывало; в следующее мгновение вверх ударили лучи и неожиданно и ярко выплыло солнце — будто расплавленная медь. А единственная на все небо маленькая тучка, до сих пор отливавшая матовым серебром, вспыхнула огненным светом.

— Не вытащи я тебя — никогда бы такое не увидел! — взволнованно говорил Бекше, протирая длинными, тонкими, как у музыканта, пальцами стекла очков. — Никогда!..

— Красиво! — отозвался я.

Величественно поднималось солнце, и море теперь отсвечивало чистым серебром. Яркие блики играли на гребнях волн, и сами волны с каждой секундой катили все веселей и легче, словно обретая молодую жизнь.

— Ну, нравится? — спросил Бекше, победоносно взглянув на меня. — Говори, нравится?

— Еще бы!

— Так не будь безучастным созерцателем, мой друг! Запечатлей, если сможешь, эту неповторимую картину на холсте! — съязвил Бекше. — Кто знает, может быть, в тебе дремлет талант Айвазовского?

— Перестань зубоскалить! — заметил я. — Не шути с именами великих!

— Стоп, мой желторотый птенец! — Бекше посерьезнел, видя, что в самом деле хватил через край. — В тебе, действительно, чувствуется божий дар. А раз так, его надо развивать, а не держать, словно птицу в клетке. Ты что, думаешь, Айвазовский постиг гармонию и буйство красок, лежа в колыбели? Забыл, что ли, стены скольких домов разрисовал он в детстве? То-то… И твой учитель, должно быть, недаром подарил тебе книгу.

Бекше имел в виду книгу, рассказывающую о жизненном пути величайшего мариниста Айвазовского, которую мне недавно подарил учитель по рисованию. Вчера мы с Бекше перечитывали ее.

— Может, учитель и питает какие-нибудь надежды, — заметил я. — Но вряд ли у меня есть этот самый дар, о котором ты говоришь.

— Глупец! — воскликнул Бекше и схватил коробку, в которой я хранил краски. — Так оставайся несчастным созерцателем и… нытиком! Выброшу за борт…

Я кинулся к нему, обхватил, смеясь, отобрал коробку. Конечно, до настоящего художника мне далеко, но и не считал я себя «несчастным созерцателем» природы. В свободное от работы время, выпадавшее мне на нашем небольшом рыболовном судне «Нептун», я писал этюды. Писал тайком, в стороне от чужих глаз. И вправду, я не понимал: есть ли во мне дар художника или же это детская забава. Иногда этюды получались удачные. В такие минуты я верил в себя, и мечта — стать художником — казалась делом самого ближайшего будущего. Об этом знал лишь один Бекше. Однажды дядя Канай — капитан нашего судна — с подозрением покосился на меня и неодобрительно заметил: «Ты, Болатхан, как первоклассник, ходишь, весь измазанный красками. Думаешь, хорошо это?» Я что-то пробормотал в ответ, боясь лишь одного — лишь бы он не догадался о моих увлечениях. Лишь бы не подумал, что только за этим я и вышел в море. Но дядя Канай был слишком занят, чтобы вдаваться в подробности моего досуга.

Бекше вытащил из коробки небольшой этюд, написанный мной вчера.

— Похвально, похвально! — Он приладил картон на выступе бака и стал рассматривать этюд как знаток живописи: то отходя на несколько шагов от рисунка, то чуть ли не тыкаясь в него тонким, острым носом, подняв очки на лоб. — Нет, что ни говори, а толк из тебя будет. Это факт! — Бекше стал перед этюдом, откинув назад голову. — Вот здесь, правда, на этой стороне моря, мало воздуха. Скованно как-то, потеряно ощущение простора. Да и море чересчур плоское. Посмотри внимательнее. — Бекше кивнул в сторону. — Теперь чувствуешь? Видишь, как оно нежится, смеется? У тебя на первый взгляд все на месте: и солнце, и волны, и блики света, а море все же получилось неживым, хмурым. Надо поискать еще. Учись у самой природы. Не забывай, что говорил гениальный Леонардо: «Природа — мастер мастеров».

— И откуда только ты знаешь все это? — Этюд тускнел в моих глазах. А море обступало наше судно со всех сторон, и лежало оно, величаво сверкая под солнцем.

— Море, Болатхан, одухотворенная поэзия! — Мой «профессор» перешел теперь на высокопарный слог, к которому он тяготел и в более обыденных обстоятельствах. Тонкие губы растянулись в улыбке, обнажив белые крепкие зубы. — На Красной площади высится прекрасное творение человеческого гения — собор Василия Блаженного. Я видел его два года назад. Гид, рассказывая о соборе, назвал его поэзией в камне. А про море я бы сказал, что оно — песня, сотканная из живых, ласковых, певучих волн. Прислушайся, и ты услышишь его великую неповторимую мелодию.

— Верно, — говорю я, невольно прислушиваясь к тихому и мерному шелесту волн. И в свою очередь хлопаю Бекше по спине. — Верно мыслишь, философ.

— Мыслишь? — взвился Бекше. — Я не мыслю, а вижу, чувствую эту красоту.

Над Бекше не так-то просто взять верх. Он легко отмел мою попытку свести его слова к «теоретизации» и, чтобы окончательно убедить меня в своей правоте, обратился к поэзии. Я не без интереса слушал, как он, волнуясь, декламировал стихи, посвященные морю.

Таков мой друг. Он старше меня всего на четыре года, но жизненный опыт его здорово отличается от моего. Бекше образован. Пожалуй, не осталось ни одного известного романа, которого бы он не прочел. Знания его разносторонни. Бекше увлекается и историей, и географией, и биологией, и искусством. В поселке он был известен тем, что мог с полным знанием дела участвовать в любом разговоре взрослых.

Отец его — капитан, погиб смертью героя под Москвой. Бекше — единственный мальчик в семье — долгое время жил мечтой стать, как и отец, военным. Но в училище его не приняли: подвело зрение.

Характер моего друга противоречив. Многое в нем мне нравится, но и многое я не приемлю. В первую очередь — непостоянство в суждениях и поступках, самоуверенность. Эти его качества иногда вызывают у меня раздражение. Бывает, даже выбивают из колеи. Сегодня, к примеру, он решает стать военным специалистом, а завтра вдруг заявляет, что пойдет учиться на актера. Еще через день узнаешь, что Бекше непременно будет преподавателем университета, что это — давнишняя его мечта; он все продумал и нашел, что заниматься наукой следует, одновременно читая лекции в университете.

Мне же казалось, что у Бекше нет призвания ко всем этим профессиям. Я не мог вообще представить себе, как будет сидеть военный мундир на его тощем, сутулом и долговязом теле. Не думаю, чтобы кого-то мог вдохновить такой командир, который непрерывно поправлял бы очки и, суетясь, тонким фальцетом сыпал команды.

Что касается сцены, средоточия одного из древних видов искусств, то она, не в последнюю очередь, требует от актера голоса с хорошо поставленной дикцией.

Университетская аудитория, по моему глубокому убеждению, окажись там однажды Бекше в роли преподавателя, станет ареной трагического конца моего друга. При первых же звуках его голоса девушки, наверняка, прыснут со смеху, а через минуту и вся аудитория превратится в комнату смеха.

Правда, Бекше умеет говорить, логика речи у него поразительная. Но ведь его надо слушать, не перебивая.

Так, за последние три года, перебрав немало специальностей, он ни к одной не прикипел сердцем. Лишь любовь к морю у него не остывает. Любовь эта — беззаветна, бескорыстна и глубока. В этом году он пришел на «Нептун», работает радистом. И мне хочется верить, что его последнее решение — поступить следующим летом в институт океанографии — твердое.

Сложный, противоречивый человек — мой друг.

Каждое утро он просыпается раньше всех. Купается в море, независимо от погоды — его не берут ни холод, ни жара. Потом бежит будить меня. Брызгает, а то и попросту выливает на голову полведра холодной воды. Каждое утро я кутаюсь в одеяло, с минуты на минуту ожидая прихода Бекше: его визгливого голоса и холодного морского душа. Дремлю и снова просыпаюсь. Злюсь. Но сегодня встал с хорошим настроением. Позавчера я начал работу над этюдом «Морское утро», и мне самому не хотелось пропускать восход осеннего солнца.

Между тем, судно ожило. Поднялся старый Рахмет-бабай — помощник капитана, расстелив потрепанный выцветший коврик, уселся на носу судна. Стал читать утреннюю молитву. В набожность Рахмет-бабая никто не верит. Да он и сам говорит, что это всего лишь ничего не значащая привычка. И не обижается, когда кто-то из ребят в эти минуты подшучивает над ним. В открытом иллюминаторе виден дядя Канай, склонившийся над объемистой книгой. Попыхивая трубкой, он время от времени что-то записывает в тетрадь. Дядя Канай в свои сорок лет заочно учится в институте. И в свободное время наш «бородатый студент» подолгу просиживает над учебниками по высшей математике, которая дается ему нелегко. Стоит безветрие, и дядя Канай, конечно, не скоро выйдет из своей кают-компании.

Да, стоит безветрие, а для рыбаков такая погода не из лучших. Но вот, пока Бекше читал стихи, на горизонте появился туман, и на море легла мглистая тень. Время, которое я мыслил поработать, ушло. Неожиданно Бекше взглянул на свои ручные часы и побежал в радиорубку. Он должен был выходить на связь с другими судами.

Я направился в кубрик. Когда, одевшись и взяв с собой альбом для зарисовок, снова вышел на палубу, густой молочно-белый туман уже окутал все море. Позади нашего судна неясно проступали контуры «Баутинца». Стояла тишина. Я был разочарован: осенний Каспий терял свою красоту. А ведь совсем недавно здесь кипела жизнь. Несколько караванов рыболовецких судов образовали целый город; днем шла беспрерывная работа, раздавались оживленные голоса, а ночью море расцвечивали корабельные огни. Потом суда разбрелись в разные стороны и застыли в ожидании ветра. Недалеко от нас остался лишь «Баутинец». Вот теперь и он исчез в тумане. Меня охватило чувство одиночества. Осенью прошлого года, когда я впервые осознал, что такое горе, — в море погиб отец, — стоял холодный густой туман, ни зги не было видно. С тех пор, как только появлялся такой, как тогда, густой туман, меня настигали горькие мысли.

Вдруг рядом что-то звучно шлепнулось о палубу. Я невольно вздрогнул. У ног, отчаянно щебеча, трепыхался невзрачный серый воробушек. Как будто торопился что-то сказать. Я протянул было к птичке руку, но тут раздался гнусавый голос Тогайали, нашего кока.

— Суюнши[1]! — завопил он. — Видите воробушка? Предвестник ветра!

Тогайали — потный, круглый, как шар, двинулся в мою сторону. Шел он, переваливаясь на ногах, словно утка, и что-то жевал. Бережно поднял воробья.

— Не бойся, мое солнышко… Устал, наверное? — Тогайали чуть ли не прижал птичку к своему рябому, лоснящемуся от пота лицу. — Ничего, ничего. Дай, я тебя покормлю. Ты ведь принес нам ветер? Так?.. Хорошо, если б грянул ураган, настоящий ураган!

— Типун тебе на язык… — Рахмет-бабай взглянул на кока маленькими, словно пуговки, глазами.

Тогайали, довольно хихикая, сплюнул себе на ладонь крошки, преподнес птичке.

— Ешь, милый… Только бы ты принес нам ураган. Ураган — это золото… золотишко…

— Какое золото? — удивился я.

— Помолчи, коли не понимаешь! — Тогайали всем телом повернулся ко мне, но тут же отвел взгляд. — Ешь, милый!.. Только бы ураган… — Он по привычке закашлялся. — Кин, кин… Золото принес на своих крылышках…

Меня охватило негодование. Желать урагана, когда в открытом море находятся сотни судов! Как может в голову прийти такое?! Навлекать беду!..

Тогайали посадил воробья на палубу, чтобы удобнее было его кормить. В этот момент я метнул в птичку альбом. Воробей испуганно вспорхнул перед носом кока, и Тогайали от неожиданности шлепнулся задом на палубу. В мгновение ока лицо его почернело от злобы.

— Зачем вспугнул? Или… ты метил в меня?

— Простите, Тогайали-ага! Не в вас, в птичку метил.

Тогайали посмотрел вслед воробью таким потерянным взглядом, будто у него из рук вырвали что-то очень дорогое. Я попытался воспользоваться минутным замешательством, бросился за альбомом, но Тогайали опередил меня. Я похолодел. Альбом был полон шаржей на членов нашего экипажа. Среди них самыми удачными были шаржи на толстого жадного Тогайали и длинного Бекше. Бекше на такие вещи наплевать: посмотрел и только. А вот как воспримет рисунок Тогайали?

Он открыл первую страницу, и толстые губы его растянулись в улыбке. Глаза заблестели от удовольствия. Должно быть, увидел Бекше. Потом перевернул еще страничку и захихикал, переводя взгляд то на рисунок, то на Рахмет-бабая. На третьей странице улыбка исчезла, и толстое лицо Тогайали затряслось от гнева. Он двинулся ко мне. Но тут вмешался Рахмет-бабай.

— Тогайали! — закричал он. — Ты что, с ума спятил?

Видя, что меня ему не достать, Тогайали вознамерился разорвать альбом в клочья.

— Эй, полундра! — На палубе появился Бекше в ластах и маске, бросился на кока и выхватил альбом из его толстых рук. Моей радости не было конца. Но Тогайали сгреб в свои объятия и Бекше.

— Что тут происходит? — прогремел голос дяди Какая. — Прекратите это безобразие!!

— Вот именно — безобразие!.. — Тогайали отпустил Бекше и потряс над головой альбомом. — Решили осмеять меня… Не выйдет! Изорву в клочья, сожгу!

— Спокойно, Тогайали. А ну, дай сюда этот альбом.

Тогайали не осмелился ему возразить. Теперь альбом стал листать дядя Канай, и я снова забеспокоился. Первый рисунок вызвал на его лице довольную улыбку. Дядя Канай взглянул на меня. Я не понял, осуждает он меня или нет.

— Ах ты, негодник! — усмехнулся он. — А я ломаю голову, где он так пачкает одежду красками. Вот оно что…

Я стоял, понурившись. Капитан перевернул несколько страниц и гулко захохотал.

— Ха-ха-ха!.. Вот почему разозлился Тогайали! Верно схвачено, мастерски!

Бекше, стащив с лица резиновую маску, стоял, улыбаясь, глядя на меня.

— Молодцом, Болатхан! — Капитан подошел ко мне, обнял одной рукой, привлек к себе. — Вот это настоящий талант. Теперь, я полагаю, мы сможем выпускать свою сатирическую стенгазету. Как ты думаешь?

— Кин, кин… — опять закашлял Тогайали. — Вместо того, чтобы наказать этих сопляков, ты их расхваливаешь! Осталось только, чтобы они таскали теперь нас за бороды! — Тогайали в гневе забегал по палубе, переваливаясь с ноги на ногу. Толстая нижняя губа его отвисла. Голова утонула меж массивных плеч, которые были приподняты, как бы подчеркивали недоумение и досаду. — Давай, давай, проси, умоляй этого сопляка рисовать. Пусть малюет нас как хочет, и мы здесь в скором времени забудем свой человеческий облик. Рахмет-ага, вы что молчите? Вы что, язык проглотили? Вас же нарисовали тоже! Кого они уважают, что им дорого? Вот до чего дошли!.. — Тогайали вновь двинулся на меня. — Этот негодник еще вчера обозвал меня.

— Не наговаривайте зря.

— А ну, объясните мне, что тут произошло? — рассердился капитан. — Рахмет-ага, в чем дело?

— Да, из-за чепухи все. — Старик, досадливо сморщившись, отмахнулся рукой. Но потом затеребил пальцами свою жиденькую бороденку и затрясся в беззвучном смехе. — Этот толстяк — он кивнул на Тогайали, — стал умолять воробья, который присел отдохнуть на палубе, прислать ветер. Ураган. А мальчик вспугнул птичку. Тогайали разозлился. Тут ведь и дураку известно: если море окутано туманом — поднимется ветер. Разве не поется в песне: «Ветер рассеет туман, судьба остановит тулпара…» Не у воробья надо просить ветра…

— Желать ураган — это злодейство! — прорвало вдруг меня. — Разве человек со здравым рассудком способен мечтать о штормовом ветре? Что будет с судами? Их на море — сотни!

— Это не какая-нибудь прихоть, мальчик. — Тогайали, видимо, решил объяснить мне суть дела. — А забота о нашем промысле. Пришла осень. Путина закончена, и мы вышли за тюленями. При восточном ветре вода убывает. Там, где мелко, обнажается дно, появляются белые песчаные отмели — островки. Как только тюлени обживут островки, — Тогайали захихикал, — тут мы их и накроем. И план бы выполнили, и домой вернулись не с пустыми руками. Я пекусь за общее дело, понял? Восточный шторм — это золото. — Мне казалось, что с каждым словом этого обуреваемого жадностью человека к нам приближается шторм. Перед мысленным взором вставали, дыбились гигантские буруны; обломки судов смешивались с мутной водой; на гребне волны, пытаясь освободиться от сетей, барахтался мой отец…

Канай, должно быть, догадался, что творится в моей душе. Он взглянул на меня, кашлянул, озабоченно провел рукой по голове: волосы у него были коротко пострижены, а на руке не хватало двух пальцев — память войны. Потом затянулся трубкой и только тогда заговорил:

— Что ж, в одном Тогайали прав. Семьи наши ждут нас. Надеются, что вернемся целыми, невредимыми. И план надо выполнить. А стоим без дела. Время уходит. Истосковались наши руки по настоящей работе. Сколько же тебя ждать, восточный ветер? Где ты спрятался?

Дядя Канай обернулся в сторону зеленого, невидимого отсюда, берега. Вслед за ним и я посмотрел туда же. Воспоминания, словно могучие крылья, подняли меня, перенесли на берег. Поселок Баутино расположился полукругом; приземистые домики с оградами то подступают к самой воде, то отходят от залива; высятся трубы комбината. Здесь пахнет и морскими водорослями и чувствуется горьковатый аромат серебристой полыни, запах жареного мяса, печеного хлеба. Ребятишки играют на песчаной косе под непрерывный шелест волн, тихо и ласково перекатывающих мелкую гальку. Играют и постоянно поглядывают на серое осеннее море. Все они — дети рыбаков и ждут своих отцов и братьев, а может, просто родичей. Ждут, конечно, с богатым уловом. Мне показалось, что я вижу своих маленьких братьев, сгорбившуюся бабушку — ей далеко за восемьдесят, — мать, в глазах которой светится неизбывная печаль. Они теперь ждут меня, как некогда с тревожным беспокойством ждали отца. Бедный отец…

Что-то говорил Рахмет-бабай, подойдя к Капаю и показывая сухой рукой на море, а я думал об отце. У него были ясные, лучистые глаза, густые черные брови, широкие плечи. Крупная, мускулистая фигура. Я пытался представить себе весь его облик, но в памяти возникали лишь отдельные слова, когда-то сказанные отцом, какой-нибудь характерный жест, его руки, подбрасывавшие меня высоко над землей, короткий смех. Но постепенно далекая картина исчезла, ее вытеснила другая; перед взором появилось милое лицо. Айжан! Я зажмурился и снова открыл глаза. Опять она. Когда мы были маленькими, я любил дразнить Айжан, дергая ее за белые, аккуратно повязанные бантики. Теперь Айжан повзрослела. Бантиков на голове давно уже нет. И смех ее спокоен. Знает, что прошло время, когда ее могли обижать сверстники. Айжан стояла перед моими глазами, а я мысленно укорял себя за то, что нахожусь под властью ее образа. «Что это? Любовь?.. Но почему? Я ведь думал об отце. Неужели она уже способна заслонить в моих глазах отца?..»

Я не сразу понял, что дядя Канай обращается ко мне.

— Да, Болатхан, всех нас ждут семьи. И чтобы у всех стало хорошо на душе, нам нужен восточный ветер. Сильный, долгий восточный ветер. — Крылья тонкого орлиного носа дяди Какая трепетали.

«Ветер, ветер, — повторил и я мысленно. — Нужен ветер». Выходит, я оказался неправ в споре с Тогайали. Ведь, на самом деле, и меня ждут на берегу. Ждет бабушка, мама, братишки… И чтобы на их лицах светилась улыбка, нужен ветер. Но если ударит шторм?

Туман, белый холодный туман. Он всегда рождает в моем сердце тревогу. Тревогу и печаль. Я опять вспомнил день, когда детство для меня кончилось, тот час, когда я горько заплакал, поняв, что такое — потеря любимого человека. Над морем стоял точно такой же белый, плотный туман. А на корабле, которым командовал отец, наверное, тоже просили ветра, ждали его — тугого и долгого.

«Ветер рассеет туман, судьба остановит тулпара», — повторил я мысленно слова песни.

Кругом было тихо. Но я слышал рев штормового ветра, гнавшего на запад гигантские волны.