Морские напевы

Глава вторая ТЫ ЧЕЙ СЫН, БОЛАТХАН?

«Я — сын капитана!» Эти слова я с гордостью повторял с самых малых лет. Мой отец был потомственным моряком и почти всю свою жизнь провел на море. Редко бывал дома. Он сам рассказывал нам, детям, что в осеннюю непогоду носился на спинах неукротимых волн, а приходила зима, и он со своими товарищами обитал среди голубых торосов — в мире сказочных ледяных дворцов. Его рассказы о каждой путине или охоте на тюленей выливались в долгие увлекательные истории. Мы ждали его возвращения с моря; толкаясь, словно птенцы, взбирались на колени и, не сводя восторженных глаз с его обветренного лица, с упоением слушали.

Отец был прекрасным рассказчиком. В минуты вдохновения он походил на актера: выражение лица и голос его постоянно менялись, а сравнения оказывались настолько впечатляющи, точны и ярки, что мы бывали надолго заворожены теми картинками, которые как бы заново открывали перед нашими глазами морскую стихию и делали нас свидетелями рассказываемых событий.

Вот море отливает серебром чистой воды, радуя сердце моряка. В высоком ясном небе реет песня: чей-то сильный, молодой голос поет о любви. Но вот в тёмной пучине вод заворочался царь морей Нептун, и помутилась поверхность морской глади: волны моментально преобразились, запенились. Исчезла песня. А старый Нептун решил позабавиться: заколыхались его длинные и зеленые, словно водоросли, борода и усы, надулись щеки, — гул и свист разнеслись по морю. Поднялся штормовой ветер, вздыбились тяжелые волны. Суда бросает, подобно щепкам. Небо опускается низко, и водяные валы задевают края лохматых туч. Скрипят мачты, трещит корма. Зарываются суда в волны, исчезают под водой и остается их все меньше и меньше. А старый царь морей трясется от довольного смеха. Но мой отец смело бросается на него, и не выдерживает натиска Нептун, поспешно скрывается в глубине вод. Отец ныряет за ним, хватает за бороду и в тяжелой и яростной схватке берет верх. Нептун остается в глубине, намертво замотанный в свою бороду. Отец плывет по подводному царству, в котором полно морских чудовищ. Он видит беломраморные дворцы, отделанные изумрудом. Легким изящным танцем встречают его красавицы-русалки. В их улыбках — ожидание, в глазах — тоска; они завлекают отца в круг, в царстве становится оживленно и светло. Но в самый разгар веселья опять появляется Нептун. Новая схватка, еще яростней, чем первая, разгорается прямо на глазах русалок.

— На этот раз я оплошал, — рассказывал отец. — Схитрил старый злодей. Обмотал меня своей бородой, я стал задыхаться…

Отец ухватил себя за горло, захрипел, показывая, как это выглядело. Мои младшие братишки испуганно завопили на весь дом:

— Отец! Отец! Держись!..

Даже многоопытная бабушка, с любопытством слушавшая рассказ своего сына, испуганно схватилась за воротник своего платья.

— Боже упаси! Перестань, мой светик. Не пугай детей.

— Ваши сказки, мама, пострашней, однако вы рассказываете их. — Отец весело смеялся. — А ну, перестаньте бояться! Эх вы, мужчины! — шутливо закричал он на нас. — Чего вам бояться, когда я, победитель самого Нептуна, рядом с вами?

Папа заключал нас всех разом в свои объятия, прижимал к могучей груди, хохотал до слез.

— Не бойтесь! — Голос отца гремел по всему дому. — Ваш отец — морской волк. Ему ничего не страшно: ни шторм, ни царь Нептун. — Он подводил меня к небольшой картинке, висящей над кроватью. — Видишь, как точно передал натуру охотника художник?

— Это ты сам нарисовал! — кричали мы.

— Вот как? — Он снова смеялся. — Нет, это не моя картина. Я просто снял копию, как говорят художники. Похоже?

— Похоже. — Мы ни на шаг не отходили от него. — Даже лучше!

— Хотите знать, о чем разглагольствует тот, что сидит в середине? «Из чащи на меня набросился свирепый кабан величиной с быка. Я схватил его за уши, подмял под себя…» Этот справа, должно быть, желторотый, впервые вышел на охоту. Все принимает за чистую монету, даже рот разинул от удивления. Ну, а третий собеседник, видать, из бывалых охотников. На лице ухмылка. Сразу видно, что не верит ни одному слову своего приятеля. Вот и я вам точно так же толкую о встрече с царем Нептуном… А вы рты разинули, уши развесили и верите каждому слову…

Отец делает глупое выражение лица и, приставив к ушам ладони, машет ими, изображая осла, убегает от нас. Но мы с криками негодования бросаемся за ним, хватаем его за руки, бушлат, брюки, наваливаемся на плечи, взбираемся на колени.

— Еще рассказывай!.. Еще!..

— Рассказал ведь, — улыбается отец.

— Нет. Расскажи, как ты выпутался из бороды морского царя Нептуна.

— В следующий раз. Вечером расскажу.

— Нет, нет! Сейчас расскажи! — требую я.

Стол уже накрыт, в доме постепенно собираются гости. Отец прибегает к последнему средству, которое обычно действует безотказно. Он сажает меня на свои плечи, поднимается с одеяла, идет навстречу гостям. Не доходя до них, обращается ко мне:

— Так чей ты сын, шалунишка?

— Я! — В моем голосе звенит гордость. — Я — сын капитана!

— А разве сыну капитана дозволено быть недисциплинированным?

— Нет. Он должен быть дисциплинированным, честным и смелым. — Я тихонько соскальзываю с его плеч, но не отпускаю к гостям. — Значит, в следующий раз обязательно доскажешь?

Отец никогда не обманывал меня. В следующий свой приезд он рассказывал нам новые истории. И все о море, о необыкновенных приключениях, о людях с морской душой. Повзрослев, я понял, что многие рассказы отца имели больше общего со сказками и теми увлекательными романами, посвященными морю, со страниц которых веет непостоянный, но тугой ветер, заполняющий паруса, нежели с суровыми трудовыми буднями рыбаков.

Гости ели, пили, веселились. Беседа их не всегда была мне понятна, а иногда и просто неинтересна. Я сидел и заново переживал рассказанное отцом. Под влиянием его полувыдумок-полубылей, вполне сознательно, как мне кажется теперь, поведанных нам с целью привить свое отношение к морю, постепенно росла и с каждым днем все более укреплялась и моя любовь к этому миру синего безбрежья. Однажды я обнаружил, что она безмерна. Я это почувствовал, когда у меня появилась привычка часами пропадать на берегу. Море странным образом помогало мне понимать людей, постигать их характеры и поступки.

Вам довелось видеть море? В часы, когда оно спокойно, и вода сверкает под солнцем величественно и безбрежно? Оно напоминает человека, осознающего истину, улыбка которого ясна.

Набегает ветерок, и волны понемногу наливаются силой. Через некоторое время они словно гривы жеребят, резвящихся в широкой, тихой долине. И вот долина оживает, полнится движением. Послушайте в эту пору звучное дыхание моря…

Налетает буря, обрушивая на берег и человеческое жилье громаду волн. Видели ли вы море разгневанным и безжалостным? Теперь оно напоминает человека, потерявшего рассудок. Бушует водная стихия. У нее свои законы. Все остальное, чуждое ее природе, будет сметено. Сметено? В реве, подобном рыку тысячи львов, в немыслимых зелено-серых вершинах и ущельях, непрерывно движущихся — одни низвергаются в бездну, другие вздымаются до самого неба, — в гулких сотрясениях меловых береговых утесов, эхо которых заглушается ветром, в клочьях тумана, застрявших в каменных теснинах и подобных смердящему дыму, я слышал отца и видел его, словно высеченное из гранита, темное лицо.

Во время такого буйства моря я стоял на берегу. Стоял, словно окаменев, Всматривался в громады волн, иногда выбрасывающих на берег обломки мачт, обрывки парусов. Я весь промокал, от холода синело тело, но стоял, до боли в глазах вглядываясь вдаль. Мои ступни, казалось, намертво прикипали к камням. Теперь я удивляюсь терпению того мальчика, который был способен выдержать подобное испытание. Но тем мальчиком был я, и сегодня меня охватывает щемящая печаль от мысли, что я уже тогда предчувствовал беду. Я стоял на берегу, пока бабушка насильно не уводила меня домой.

Но, бывало, я дожидался своего. За зелеными, отвесно обрушивающимися холмами, показались клубы дыма, затем пляшущие мачты. Наконец глазам представало и само судно, над которым поминутно перекатывались волны, громоздясь и грозя проглотить его в своем бездонном чреве. Вот суденышко упрямо продвигается к берегу. Я пристально всматриваюсь:

— Папа! Папа!..

Капитан будто бы похож на моего отца, и я стремглав несусь вниз, забыв, что тут можно сломать себе шею. Достигаю причала в тот момент, когда сейнер укрывается от беспокойных волн в спасительной бухте и причаливает к пристани. Конечно, это мой отец. Я бегу навстречу, но вдруг останавливаюсь, как вкопанный. Капитан оброс — черная борода окутывает все лицо. Уж не Нептун ли это пожаловал на берег? Но раздается знакомый, громкий, с хрипотцой голос:

— Болатхан, сын мой!

Теперь становится все ясно: папа, чтобы удивить нас, отпустил бороду. Он еще не сошел на берег, а я прыгаю ему на шею.

— Папа! Вернулся!.. Покажи мне сейнер? Я хочу посмотреть, каким он стал после бури.

— Болатхан! — В усталом взгляде отца я ловлю всегдашнюю строгость. — Ты чей сын?

— Я? — И снова гордость наполняет всю мою душу. — Я — сын капитана!

— Каким должен быть сын капитана?

— Умным, наверное, — Я снимаю руки со штурвала.

Сейнер швартуется. Его уже давно поджидают портовые рабочие. Гремят цепи, звонит кран, готовясь снимать с судна ящики с рыбой. Усталые рыбаки сходят на берег и попадают в объятия своих родных. А мы с папой, — я на его плечах, — через полчаса, которые необходимы капитану для разных служебных дел, возвращаемся домой. Бабушка в окружении внучат, опираясь на палку, ждет нас у калитки. Она обнимает своего великана-сына, смеется, глядя на его бороду: на глазах слезы, губы шевелятся, шепча что-то, рука тянется к концу платка.

— Птенчик мой, — бормочет она. — Что это с тобой? На кого ты похож?

Нам смешно, что такого великана, нашего отца, называют птенчиком.

— Бородатый птенец! — выкрикивает кто-то из моих братишек и тут же получает щелчок пониже спины. Бабушка скора на руку. Но уже полетело, пошло по нашему небольшому двору — Бородатый птенец!.. Бородатый!..

Бабушка и сама смеется. Дома мы забираемся на колени к отцу. На этот раз не требуем новых рассказов, увлеченные его бородой. Тянемся к ней, колючей и густой, щеками, хохочем. Отец неожиданно становится на четвереньки, трясет головой, как заправский скакун, а мы, не долго думая, превращаемся в лихих наездников-джигитов. Умещаемся все на широкой мускулистой спине, и на столе звенят стаканы и рюмки, расставленные мамой.

Отец скачет по комнате и приговаривает:

Бабушка некоторое время наблюдает за нашим весельем, потом стаскивает всех со спины отца.

— Хватит! — сердится она. — Эдак вы совсем загоните моего сына! Ишь, нашли себе коня!

Мы, конечно, не даемся ей в руки. Пока она ссадит одного из нас, остальные уже снова «в седле».

— Чай остыл. — Сама не замечая, что повторяет папину уловку, она обращается ко мне — Болатхан, ты чей сын?

— Я?

— Хорошо, хоть помнишь, — ворчит бабушка.

Теперь мы с веселым гулом устремляемся к столу.

Бесценная пора детства. Прекрасна и в минуты грусти желанна ты. Ибо, как бы там ни было, а много лет спустя, когда мы становимся взрослыми, ты кажешься безоблачной и чистой.

Я был первенцем родителей. Братишки появились, когда мне исполнилось уже три года, и, естественно, я рос в семье баловнем. Хорошо помню, как впервые стал и смешно заковылял на своих толстых ножках Танатхан, родившийся после меня. Затем Азизхан. Когда появилась сестренка Жания, я был пятилетним, и на мне лежала обязанность — нянчить Жанию. Она росла спокойной. До сих пор помню ее тихое гуканье. Она могла подолгу лежать в люльке, играла, рассматривая свои пухлые ручки или ножки, и посапывала, надувая щечки. Бабушка умилялась, глядя на нее.

— Верная примета, — говорила она. — Год, видать, урожайный будет. Дай бог нам мира и спокойствия.

Жания иногда смеялась, протягивая кверху полненькие ручонки.

Бабушка брала ее, поднимала высоко под потолок.

— К небу тянется моя голубка. Все понимает… Тянись, тянись!

Я невольно смотрел на потолок. И, ничего не понимая, спрашивал:

— А зачем?

— Как зачем? За птичками.

— Какими?

— Райскими. Дите — оно все понимает.

Расспрашивать о том, что понимала Жания, а я — нет, не хотелось. А бабушка все приговаривала: «Моя голубка, моя голубка…»

И я подумал, что эти райские птички, наверное, похожи на белых голубей того долговязого мальчика, который недавно побил меня. В тот день я долго бродил по берегу. Вечерело. Запад окрасился в багровый цвет, на востоке рождались сумерки. Море темнело. Неожиданно раздался переливчатый свист. Я оглянулся. На чердаке ближайшего домика стоял худой, длинный мальчик и размахивал шестом. Над ним, распластав крылья, реяла стая белых голубей. В лучах закатного солнца они казались розовыми. А мальчик вытаскивал из-за пазухи все новых птиц, подкидывал их вверх и размахивал своим длинным шестом. Голуби, словно по мановению волшебной палочки, кувыркали. сь в воздухе, описывая круги. Казалось, они купаются в длинных огненных лучах. Я застыл, зачарованный зрелищем. Потом побежал к дому, чтобы посмотреть на птиц поближе. «Может быть, — почему-то подумал я на бегу, — этот мальчик подарит мне пару голубей». И, словно прочитав мои мысли, прямо передо мной опустился белоснежный красавец с пушистыми чулками на ногах. Я протянул руки, чтобы схватить его, пригнулся и уже почти был у цели, когда кто-то ударил меня по затылку. Я упал на камни. Поднялся, поранив руки о шершавый гранит. Долговязый мальчик, что стоял на чердаке дома, успев засунуть голубя за пазуху, уже бежал к своему дому. И тут же до меня долетел громкий женский голос.

— Дурень!.. Зачем бьешь малыша?.. Сынок, не плачь. Я сейчас покажу этому Бекше!

Женщина, должно быть, была доброй, хотела успокоить меня. Но я отбежал в сторону, и мать Бекше, продолжая вслух ругать сына, вошла в дом.

Я и не думал плакать. Вернувшись на свои позиции, с интересом наблюдал за обидчиком, который, снова взобравшись на крышу и свистя, размахивал шестом, а голуби вновь летали над ним, кувыркаясь в сереющей сини вечернего неба. Конечно, я был зол на длинноногого Бекше. Не столько за то, что он ударил меня: было обидно, что Бекше не удосужился вникнуть в смысл моего поступка. И сейчас он не обращал на меня никакого внимания. Словно бы меня и нет на свете. Руки мои кровоточили. Я прошептал слова мести и поплелся домой.

Отец был дома. Оказывается, я и не заметил, как вернулись сейнера. Папа обнял меня, подкинул по привычке вверх, потом увидел мои пораненные руки и удивленно приподнял брови. Мне не хотелось рассказывать ему о случившемся, но отец нахмурился:

— Ты ведь сын капитана, не так ли?

Редко он бывал мрачным. Я тогда не знал, что отец вернулся без улова. Принял его настроение на свой счет. Пришлось рассказать обо всем, что произошло на берегу.

— А, вот оно что, — улыбнулся он скупой улыбкой. — Ты встретился с королем голубей. Хорошо, что не распустил нюни. Так поступай и впредь, мой сын. Никогда не жалуйся. Если в силах — отплати обидчику. Но не вымещай злобу на слабых. Наоборот, помогай им. Большей частью, это хорошие люди. Ты понял меня?

— Понял, папа.

Я вспоминаю сейчас слова отца и смотрю наверх, туда, куда тянет ручонки Жания, — нет там никаких райских птичек. Комната полнится воркованием бабушки и лепетом Жании. На кухне раздается счастливый смех мамы. Во дворе шалят малыши: дерутся и мирятся. В отдалении басит сейнер, заходящий в бухту. Звенит портальный кран. И мне хочется в море. Звуки его — глухие и монотонные — тоже прорываются в комнату. А Жания лопочет, и бабушка поднимает ее на руки, и я улыбаюсь, понимая, что в этом согласии старого человека и младенца есть что-то в самом деле непонятное мне, но обязательно хорошее, сродни возвращению отца домой.

О моей сестренке Жанне невозможно просто рассказывать. Она росла чудесным ребенком, слова и проделки ее были забавны. Жания стала украшением и радостью дома. Со временем наше чувство к ней обрело определенные критерии оценок людей. Если Жание кто-то не нравился, то, как правило, и мнения взрослых об этом человеке оказывались недалеки от отношения к нему малышки. Тогайали пал окончательно в наших глазах именно после одного случая, в котором немалую роль сыграла пятилетняя Жания. Чувства к нему и до этого были далеки от любви, но сестренку мы обожали, и ее отношение к поступку Тогайали лишило его последних остатков нашего уважения к нему.

Однажды мы всей семьей собрались в кино. В клубе демонстрировался интересный фильм. Папа надел свой парадный костюм. Мы — матроски, на головы — всегда модные бескозырки с надписью «Аврора». Жания тоже была в матроске с голубым отложным воротничком, на голове сверкал белоснежный бант. А сама она сидела, конечно, на плечах у папы.

Мы шли в кинотеатр, и настроение у всех было отличное. Папа, как всегда, что-то рассказывал, мы смеялись. Было еще светло, но на летнем высоком небе уже мерцала первая звезда. Само собой, первой звезду заметила Жания. Она протянула к ней ручки и закричала:

— Папа, достань!

— Звезду? — Папа обрадованно стал, подбрасывать ее кверху. — Бери, доченька, бери! Как я был бы счастлив, если б смог приблизить тебя к ней!

Многие семьи в тот вечер шли в кино, потому что фильм был на «свою», морскую тему. И рыбаки торжественно вели в полном составе домашние «команды», чтобы еще раз убедиться самим и убедить своих близких в беспредельной романтике моря.

Люди почтительно здоровались с папой, старались держаться к нему поближе. Любили его в поселке, по всему было видно.

Издали нас окликнул пожилой рыбак Рахмет:

— В гости идете, Адильхан? Я вижу, никого дома не оставили.

Жания опередила отца. Радостно залопотала:

— Нет, нет!.. В кино идем. В кино, где будут показывать папу. И нас!..

— Ах, вон оно что! — с улыбкой закивал Рахмет, поглаживая бородку. Он понял, что Адильхан и на этот раз что-то нафантазировал. — Похвально. Между прочим, в фильме очень удачно показана Жания.

— Я?

— Да, ты. Так удачно снята, просто на удивление.

— А бабушка?

— Ну… Тоже неплохо.

— А папа? А Болатхан?

— Сами увидите. Все хороши, — Рахмет уже не знал, куда деваться от расспросов Жании, — и ты удачно вышел в картине, и ты… — И, погладив всех малышей по головам, он распрощался.

Мы направились дальше, когда сестренка воскликнула:

— Папа, папа!

Снова все остановились и посмотрели, куда указывала пальчиком Жания. Переваливаясь, как медведь, на толстых ногах шел Тогайали и волочил за шиворот сына Самрата.

— Кин, кин… Чтоб ты подох, щенок!..

Самрат упирался тонкими ногами и жалобно плакал:

— Отпусти меня!..

Мать Самрата умерла давно, и он рос хилым, болезненным. Из-под грязной рубашки выпирал вздувшийся живот. Тогайали дернул мальчугана, не рассчитав силы, и Самрат не удержался на ногах, ткнулся носом в землю.

— Эй! — Отец подбежал к Тогайали. — Убьешь ведь малыша! До чего докатился! Противно на тебя смотреть!

— Чтоб он ослеп! Кин, кин… Чтобы у него вытекли глаза…

— Люди добрые! — запричитала бабушка. — Что он болтает? Своему сыну желает слепоты. Да что он сделал этот несчастный ребенок?

— Пристал — дай денег, дай денег! В кино ему, паршивцу, захотелось!

— А ты пожалел? — Папа посмотрел на него с нескрываемым презрением. — Вместо того, чтобы самому проводить сына в кино, бьешь его.

— А вам какое дело? Кин, кин… Если у вас карманы оттягивают лишние деньги, одолжите. Пусть идет в это дурацкое кино!

— Да ты же не так беден, чтобы не дать малышу несколько копеек! — Отец усмехнулся. — Пойдем, Самрат, с нами.

Самрат кивнул, вытирая слезы ладонями.

Тогайали завертелся на месте, озираясь вокруг.

— Нет у меня, нет лишних копеек…

— Прекрати! О господи, что это за человек? — Бабушка в ужасе посмотрела на Тогайали. — Сын ведь он тебе…

Жания протянула Самрату кулек с конфетами, которые ей самой только что вручили соседки, не чаявшие в ней души.

— Не плачь, Самрат, — залопотала она по привычке. — Не плачь. Попробуй конфеты, они сладкие! Видишь, какие они красивые?..

— О малышка! Кин, кин… — Тогайали устремился к кульку. — Это для него много. Я ему потом дам. А как вы похожи, особенно Самрат и Болатхан…

— Ничтожество! Одна мерзость у тебя на душе — воскликнул отец. — Самрат, идем с нами.

— Забирай, забирай! И дочку Дамеш забери — закричал Тогайали. — Когда-то отобрал невесту, теперь забирай и детей! Все забирай!..

— Не забыл? — Отец взглянул на маму.

— Довольно, перестань! — перебила его бабушка. — Ты тоже… Думала, в моем сыне живет благородство нара[2], а в тебе, оказывается, сидит червь соперничества. Чтоб я больше не слышала таких слов. При детях. — Она горестно поджала губы и двинулась в сторону кинотеатра.

Мы молча зашагали следом. А Самрат, зажав в руке кулек с конфетами, бросился прочь. Я заулюлюкал и нагнулся за камешком, чтобы швырнуть в него. Жания, как всегда, была начеку.

— Папа, папа, что хочет сделать Болатхан?

— Ты чего это вздумал? — Мама дернула меня за матроску. — Брось!

— Он плохой… Грязный.

— И ты туда же. — Она нахмурилась. — У тебя есть мать, а ты все равно иной раз бываешь словно немытый. А у него кроме отца и маленькой сестренки никого нет.

— Болатхан, ты чей сын? — раздался сзади негромкий хриплый голос отца.

Камень выпал из моих рук.

— Мама! — Жания никак не могла успокоиться. — У Самрата нет мамы? И у Дамеш, значит, тоже нет мамы, да?

— Да, доченька. У них нет мамы.

— Так, пусть они живут у нас. А Дамеш я подарю свое платье.

Мама посмотрела на папу и ничего не сказала.

— Да, ласточка моя! — растроганно заворковала бабушка.

Сердце Жании было полно любви и сострадания к людям. Она очень быстро привязывалась ко всем, в ком чувствовала доброту. Но жизнь ее оказалась совсем короткой…

Я долго не верил в смерть Жании. В то печальное утро нас, детей, разбудили раньше обычного. В доме было тесно от людей: соседей, родственников. Жания еще спала. Но лежала почему-то не на своей кроватке, а справа от нее. Лицо было прикрыто белым платком. Я направился к ней, намереваясь разбудить, но бабушка преградила дорогу.

— Жеребеночек мой, не трогай ее, пусть спит. Иди, погуляй с братишками. Да побыстрее. Дядя Сартай хочет покатать вас по морю.

— Пусть они и позавтракают на судне. — Сартай — рослый немногословный рыбак — поднялся из-за стола. — Ну, идемте со мной.

— Вот здорово! — Я бросился к двери, но остановился на пороге. — Бабушка, а как же Жания?

— Пойдите сами, дети мои. — Бабушка печально вздохнула. — Жания пусть поспит. Поторопитесь. Может, встретите папу.

— Ура!.. Папа едет! — закричал Азизхан. — Встретим папу!..

— Пошли, пошли встречать! — подхватил Танатхан.

В печальном голосе бабушки, тяжелом вздохе, хмурых лицах сидящих в доме гостей, явившихся необычно рано, я заподозрил тревожную тайну. Недоброе предчувствие охватило меня. Но возглас Сартая увлек, и через минуту мы гурьбой неслись по улице, громко крича:

— Папа!.. Наш папа едет!

Домой мы вернулись после полудня, избороздив весь залив.

Папу так и не встретили: он не прибыл в тот день. Я вбежал в дом и сразу же направился в детскую. Жании там не было. Я заглянул в столовую, спальню, в комнату, где жила бабушка, обыскал весь двор. И заплакал. Меня обуял непонятный страх.

— Бабушка, где Жания? Где наша Жания?

Она обняла меня, прижала к груди.

— Жеребеночек мой!.. Нет нашей Жании. Она улетела на небо. Высоко сейчас…

— Она вернется? Когда вернется?

— Вернется, — бабушка горестно вздохнула. — Вернется наша божья птичка.

В тот день она долго плакала, снова и снова бормотала, вытирая глаза концом платка:

— Воздай, о всевышний, голубке моей невинной… Дочери моего Адильхана.

Уловив паузу в молитвах, я приставал к ней:

— Ну, когда вернется Жания?

— Она летает высоко… Высоко наша голубка.

Я понимал эти слова в прямом смысле. И представлял Жанию той самой райской птичкой, которую видела она сама, по словам бабушки, и тянулась к ней ручонками. В ясные солнечные дни я подолгу глядел на синее небо и ждал Жанию. Белая чайка или голубь, пролетавшие над домом, заставляли забывать об играх. До самого вечера я следил за птицами и лишь темнота загоняла меня в дом. Спустя много дней, я понял, что Жания больше не вернется. А по-настоящему осознал смерть сестренки на поминках по истечении ста дней. В тот день все нарядные платьица Жании передали дочери Тогайали — Дамеш.

— Сглазили мою голубку. — Бабушка прижимала меня к своей груди, словно оберегая от невидимой беды. — Напрасно я, старая, показывала ее людям. Особенно этому Тогайали. Из ума я выжила, старая… Знала ведь, что таких, как моя Жания, надо беречь от злых глаз…

Месяц за месяцем прошел год. В доме все реже вспоминали Жанию: жизнь живых заслоняла ее образ, постепенно затягивала рану в сердцах близких. Нынешней осенью нашу семью ждало большое торжество: я собирался в первый класс. Какое счастье жить ощущением, что ты впервые переступишь порог школы! Мою грудь распирало от гордости. Радость бабушки иного рода — ей предстоит отвести меня, своего старшего внука, в школу, благословить на долгий путь постижения знаний. Это не только долгий, но и трудный путь, и к радости бабушки примешивалась тревога. Хотя я мальчик рослый, но телосложением не могу похвалиться. Вырос тоненьким, как прут. Бабушка огорченно делится с соседями своими переживаниями:

— Хрупкий он у меня. А в школе целыми днями надо сидеть за партой. Ему ведь всего шесть с половиной лет… Жеребеночек мой, исхудает весь.

До начала занятий оставалось всего два дня. Мы ждали отца. Он должен был вернуться с моря, и мы только о нем и говорили. Бабушка даже гадала на разноцветных камешках. Раскладывала их на маленьком коврике и каждый раз получалось: скоро приедет.

— А я-то тревожилась, — улыбалась она, оглядывая нас радостным взглядом. — Тревожилась, что мой Адиль-хан не поспеет к первому звонку… Но вот он, возвращается с богатым уловом. Видите? — Она показывала пальцем на камешки. — Подпруги его скакуна подтянуты, а сам он здоров духом и телом. Мчится домой, как на крыльях.

Мама грустно улыбалась и кивала головой.

Мы восторженно хлопали в ладоши.

— Папа едет домой! Завтра встретим его!..

Утром я отправлялся к морю и часами бродил в ожидании. От водяных брызг одежда становилась мокрой. После обеда снова бежал на берег. Похоже, предсказание бабушки не сбывалось.

Наконец настал последний вечер накануне учебного года. Я — на своем наблюдательном посту. На море стоял мертвый штиль, как говорили моряки: безбрежная водная гладь напоминала разлитую ртуть. С суши навевал ветерок, неся с собой аромат душистой травы изеня и степной полыни, жаренных на масле баурсаков, печеной рыбы, баранины. Немало семей в двух почти соединяющихся между собой поселках — Баутино и Аташ — готовилось торжественно отметить начало школьных занятий. В домах пекли, варили, жарили вкусные блюда.

Солнце клонилось к закату, когда я направился на ремонтную базу. Хоронясь от чужих глаз, проник на территорию, а затем взобрался на самое большое судно. По-кошачьи вскарабкался на верхушку мачты. Вся окрестность лежала передо мной, словно на ладони. В степи клубилась золотая пыль — брели стада. Пастухи гнали коров и овец в поселки. На востоке сгущались сумерки. Ветер креп, во мгле вода всплескивалась белыми барашками, но корабельных огней видно не было.

Неожиданно раздался заливистый свист. Я замер, прижался к мачте. Встреча со сторожем не сулила ничего хорошего. Но… свист принадлежал моему знакомому «королю голубей». Он снова стоял на крыше дома и размахивал над головой длинным шестом, а в небе, кувыркаясь, резвились белые голуби. Я вспомнил Жанию, на глаза навернулись слезы. Потом в надежде посмотрел на море. И вдруг увидел паруса. Они белели у самого входа в залив. Прошло несколько томительных минут и показалось двухмачтовое парусно-моторное судно. Мгла словно отступила. перед мчащимся к берегу рыболовным сейнером. Во мне закипела радость. Вспомнил слова отца: «Судно прекрасно парусами, скакун велик бегом, женщина красива танцем». Сейнер приближался к берегу, и паруса его реяли точно крылья могучей птицы. За ним показались новые суда. Но только на парусе первого сейнера была надпись: «Ерали». Название корабля, которым командует мой отец. От радости я закричал во весь голос:

— Ура!.. Отец!.. Отец вернулся!

— Эй, осторожно! — раздался внизу голос сторожа. — Шею свернешь, сорванец! И как я его не Заметил? Ах, щенок!..

Сторож, хромой старик, что жил недалеко от нас, стоял у мачты, подняв вверх руки, как бы собираясь подхватить меня.

— Не сорвись! Ой, беда на мою голову! — запричитал он. — Осторожно!

Нелегко вскарабкаться на мачту, но еще труднее оказался спуск. Судно стояло на ремонте, вант не было. Скольжу вниз, проволочные снасти больно впиваются в тело. Но хорошо хоть, что они тормозят скольжение. Ладони мои горят, словно я схватился за раскаленное железо. Силы были уже на исходе. Я бы, наверное, сорвался и разбился, если бы меня на мое счастье не подхватил сторож. Я коснулся ногами его плеч, потом оказался в крепких объятиях. Почувствовав под ногами опору, метнулся в сторону и прыгнул в воду. Потрясенный случившимся, я, вместо того, чтобы поблагодарить старика, бежал от своего спасителя. Под водой больно ударился обо что-то плечом и чуть не потерял сознание. Однако нашел в себе силы, чтобы подняться на поверхность воды, и поплыл. Плавал я хорошо, пожалуй, лучше многих взрослых рыбаков нашего поселка.

Наконец достиг мелководья и, поднимая брызги, побежал к берегу. В мою сторону трусил старик-сторож. Размахивая руками, он поносил меня на чем свет стоит.

— Ах, пострел! Разве можно прыгать здесь в воду? А если бы раскроил себе голову? Не знаешь, что здесь лежит затопленная баржа? Еще белые затопили! В гражданскую… Иди сюда, шельмец!

— Сейчас, дедушка. Вот только оденусь. — Откопав в песке свою припрятанную одежду, я бросился прочь. Хромой сторож за озорство драл ребят за уши — уж это я хорошо знал.

— Куда ты? Подожди! — Он устремился следом. — Все равно не уйдешь. Добром прошу…

Разве старому человеку угнаться за мной? Я легко оторвался от погони; прыгая то на одной, то на другой ноге, еле влез в брюки, надел рубашку, затянулся ремнем. Перед отцом надлежало появиться аккуратно одетым. Минут через пять я уже стоял на пристани. С причала прыгнул на борт отцовского сейнера. Нервы мои были на пределе. Долгое беспокойное ожидание, тягостные воспоминания о Жание, сильная боль в плече, испуг от угроз и погони хромого сторожа, — все это так сильно подействовало на меня, что я, увидев отца, споткнулся, растянулся на палубе и зарыдал во весь голос. Отец подбежал, поднял меня на руки.

— Ну что же ты, сынок, так неосторожно? Не ушибся?

— Плечо болит. Сильно болит.

— А ну, перестань ныть! — с нарочитой суровостью проговорил он. — Ты чей сын?

— Сын капитана. — Я кулаками вытер слезы.

— Верно, сынок. — Отец похлопал меня по спине. — И, значит, должен быть сильным. Пойдем-ка в мою каюту.

Мы зашли в капитанскую каюту. Папа указал на квадратную кожаную сумку с ремешками и несколько свертков разной величины.

— Это тебе.

— А что в свертках? — Я повеселел. Показал на сумку и спросил у отца. — Это, конечно, бабушке, чтобы она продукты носила?

Отец расхохотался.

— Нет, нет, это ранец, сынок. — Он взял сумку и стал прилаживать мне на спину. — Его вот так наденешь за плечи и отправишься в школу. Ну, сам понимаешь, в него надо положить букварь, арифметику, альбом, тетради, ручку, цветные карандаши. Понял теперь, что это за сумка? А в свертках твоя школьная форма. Ну-ка, примерь.

— Ой, мне надо выкупаться сначала. Папа, сперва выкупаюсь, а потом надену форму.

— Да, измазался ты в глине изрядно, — согласился отец. — Ну, бери подарок. Неси домой.

Я повесил ранец на плечо, взял свертки и гордо сошел с судна на причал. Папа, улыбаясь, шагал рядом. Как всегда, он только успевал отвечать на приветствия односельчан.

Вдруг к отцу подковылял сторож.

— Здравствуйте, аксакал! — Отец остановился и, как полагается в отношениях со старшими людьми, почтительно сжал его руку в своих ладонях. — Как ваше здоровье? Перестали беспокоить осколки?

— Спасибо, Адильхан. Сам-то как? Удался улов или сети вытащил пустыми?

— С добычей, аксакал, вернулись. Грех жаловаться.

Мы пошли рядом.

— А помнишь, Адильхан, баржу, что потопили в заливе беляки? — спросил вдруг старик.

— А как же? Конечно, помню. — Отец улыбнулся. — Еще мальчишками мы ныряли под воду и доставали из трюма этой баржи консервы. А почему вы спросили?

— Твой сорванец сегодня чуть не раскроил об нее свою голову.

Отец остановился и посмотрел на меня. Я потупился. Щеки мои запылали.

Старик подробно рассказал обо всем случившемся, и мы снова пошли по берегу, приближаясь к дому.

— Эх, сынок, не ожидал я от тебя такого, — вздохнул отец. — Радость мою словно окатили водой. Главное — все скрыл от меня. Может быть, хоть теперь отблагодаришь дедушку?

— Спасибо, дедушка! — пробормотал я, едва сдерживая слезы. — Простите. Не помнил я себя. Растерялся. Больше не повторится.

Отец порылся в своем саквояже и вынул небольшой пакет.

— Аксакал, это вам. — Он протянул пакет старику. — Гостинцы. Ваши любимые папиросы «Беломор».

— Что ты, Адильхан!

— Берите, берите, аксакал. Не подумайте чего… Специально вам купил. Видите, какие совпадения?.. — Он улыбнулся. — Спасибо вам, что помогли мальчику.

— Тебе спасибо, Адильхан. Давно у меня кончились папиросы. А как не покуришь, так и осколки начинают шевелиться… А баржу-то надо бы поднять, Адильхан.

— Поднимем. Дайте срок, аксакал.

— А тебе, сынок, я желаю удачи. — Старик повернулся ко мне. — Постигай науки. И обрати свои знания на помощь людям. Да благословит тебя всевышний. Гляди у меня… Понял, что я тебе сказал?

— Понял, дедушка.

У калитки нас ждали бабушка, мама и малыши. И пахло вкусно. Я шел между папой и старым хромым сторожем и знал, что сегодня услышу рассказы о самых лучших и увлекательных историях, которые когда-либо случались в наших краях. В небе зажигались первые звездочки. Одна из них сорвалась, полетела вниз и погасла.