Морские напевы

Глава седьмая ЖИЗНЬ, ТРУД, ЛЕГЕНДА…

В те горькие для меня дни, когда не стало отца, я часто слышал слова: "Умер твой отец, пусть здравствуют его друзья". Всю мудрость и жизненную силу этой пословицы я понял намного поздней, когда снова вышел в море.

Друзья отца были готовы помочь и поддержать меня. Они доказали это, добившись, чтобы меня включили в экспедицию по добыче тюленей. Экспедиция! В моем понимании предстоящая экспедиция ассоциировалась с легендарным переходом "Челюскина" и арктическими зимовками Шмидта. Членов тюленебойной экспедиции называют бойцами. А боец — это мужчина. Я был переполнен гордости. На этот раз людей в экспедицию не просто принимали, а отбирали, потому что зима ожидалась суровой. И отбирали самых выносливых, крепких и смелых. Дяде Канаю пришлось поволноваться из-за меня. Оказалось, начальник экспедиции Куренбай Зангарин был против, и дядя Канай даже пригрозил, что откажется возглавлять бригаду, если меня не включат. В конце концов все решилось как нельзя лучше, и дядя Канай за ужином в нашем доме с удовлетворением сказал:

— Помни, сынок, ты теперь кормилец большой семьи. И должен вести себя в море, как взрослый.

Мама поднесла платок к глазам, произнесла, сдерживая себя:

— Он у нас джигит, Канай. Не сомневайся, Болатхан не подведет тебя. Но ты поглядывай за ним…

— Поглядывай, — повторила за ней бабушка.

— Не беспокойтесь, — Канай полез в карман за трубкой.

Встал я на рассвете, торопясь, позавтракал. Взвалил на плечи мешок с вещами, необходимыми в море. На пристань меня сопровождала целая свита — бабушка, мама, братья, сестра. Таков был обычай у тех, кто испокон веков жил в яростных боях с врагами, в непрерыв-пой борьбе со стихией, в тяжелом труде — в первый поход джигита провожали его близкие и родные.

На небе еще мерцали звезды, а мы уже вышли из дома. Рассветало быстро. К тому времени, когда подошли к пристани, осталась лишь утренняя звезда Шолпан — Венера, да между облаками неторопливо плыла полная луна. Бабушка, которая всю дорогу велела мне быть осмотрительным в море, показала на небо:

— Видишь, как светят тебе на дорогу? Провожают. Хорошая примета. Да хранит тебя всевышний!

Мой братишка Танатхаи рассмеялся. Я подтолкнул его локтем: неровен час, бабушка рассердится. Орынжан перешла на шаг, стала отставать, и я взял ее на руки.

— Устала? — я прижал сестренку к себе. — Подняли мы тебя ни свет ни заря.

— Болат-ага, какое из них твое? — Орынжан протянула руку в сторону суден. — Покажи!

— Самое высокое и самое красивое.

— А-а, вон то белое!.. Пусти меня, я хочу первой побежать к нему.

Орынжан соскользнула на землю и поскакала к флагману.

На пристани было многолюдно: собралась почти вся экспедиция. Многих провожали близкие. Я сразу увидел Айжан, стоявшую рядом с женой брата. Айсы не было, он, должно быть, прошел на судно. Появился Бекше, держа под мышкой проигрыватель, недавно купленный на рефрижераторе. Улыбаясь, похлопал меня по плечу:

— Привет, желторотик! — Но увидев, что бабушка нахмурилась и осуждающе взглянула на него, тут же переменил тон. — Шучу, дорогой мой Болатхан. Ты теперь настоящий джигит, коли взяли в экспедицию. Ну, пойдем на судно. Послушаем музыку.

— Ты же должен был вручить его Айжан. — Я кивнул на проигрыватель.

— Раздумал… Видишь ли… Воображала она, вот кто эта Айжан! Короче, отказалась от подарка.

— Не может быть! — Мне хотелось позлить его. — Скажи, стало жалко отдавать такую дорогую вещь.

— Жадность не в моем характере, желторотик.

— Ну, если ты добрый, пойди и подари его при мне. — В голосе моем прозвучала ирония.

Айжан, видимо, почувствовала, что мы говорим о ней: несколько раз взглянула в нашу сторону. Я был уверен, что она смотрит на меня. Пришла провожать не только брата Айсу, но и меня. "Знал бы об этом Бекше!" — подумал я, млея от счастья.

Самолюбие Бекше было уязвлено.

— Ах вот как! — воскликнул он, гордо вскидывая голову. — Ты думаешь, моя любовь отвергнута? Нет! Но я не подойду к ней первым. Не подойду, пока она не пожелтеет от тоски по мне. Пойдешь на судно или нет? Что ты топчешься на месте, словно козленок на привязи?

— Сейчас, сейчас, — я остался на месте, то и дело оглядываясь на Айжан.

— Я пошел. — Бекше резко повернулся и, вскидывая длинные ноги, зашагал на судно.

Подойти к Айжан у меня не хватило смелости. Было неловко перед людьми. Айжан смотрела на меня, не сводя глаз. Свет утренней зари играл на ее нежном лице. Губы чуть заметно улыбались. А я стоял, терзаемый мучительными раздумьями. Рядом находились бабушка, мама, они переживали, волновались за меня, и оставить их одних в последние прощальные минуты тоже было нельзя.

Я вздрогнул, когда раздался гудок флагманского судна. Окинул взглядом корабли. На многих судах уже успели поднять паруса, и они красиво колыхались на свежем утреннем ветерке. Рокотали моторы, глухо стучали мощные двигатели. Наступила пора прощания. Бабушка и мама со слезами на глазах поцеловали меня в щеки:

— Счастливого плавания, сынок!

— Спасибо. — Я взбежал по трапу на судно. Чьи-то сильные руки подхватили меня. Это был дядя Канай.

— С первым выходом, батыр! — Капитан одной рукой обнял, прижал меня к груди. Коснулся губами моих волос. — А я уж беспокоился, думаю, как бы ты не остался на берегу. Ну, счастливого плавания, азамат!

Показалось, что обнимает отец. Он целовал меня точ-но так, как сейчас дядя Канай. И любил называть азаматом. У меня запершило в горле. Дядя Канай шершавой рукой погладил мои волосы, взглянул в глаза:

— Эй, батыр, ты что носом шмыгаешь? Не плакать ли собрался?

Я молча покачал головой.

— То-то. Джигиту не к лицу сентиментальность. — Он улыбнулся. — Лучше пожелай нам всем удачного промысла.

— Удачного промысла, дядя Канай!

— Спасибо, сынок. — Капитан снял руку с моего плеча и поднялся на мостик.

Берег бурлил. Воздух полнился словами прощания и пожеланий.

— Удачной охоты вам, друзья!

— Счастливого плавания!

Я услышал слова бабушки:

— До свидания, мой птенчик! Да хранит тебя судьба. Канай, присмотри за моим Болатханом!..

Она взмахнула рукой. Я знаю: бабушка бросила в море семь медных монет. Накануне она держала эти медяки над моей головой и, не обращая внимания на мои возражения, что-то бормотала про себя. Потом завязала монеты в уголок платка. Берег удалялся. Мать с тихой улыбкой смотрела в сторону судна. Прижавшись к ней, стояла Орынжан и вытирала глаза кулачком. Махала платком Айжан, и платок горел в лучах утренней зари. Многоголосый шум заглушила песня. Это Бекше поставил пластинку и подключил проигрыватель к усилителю.

Сам подбежал к корме и стал подпевать визгливым голосом:

Флагман дал несколько протяжных гудков и лёг на курс в открытое море. За ним, пристраиваясь в кильватер друг другу, двинулись все сорок пять судов экспедиции. На берегу мелькали разноцветные платки, словно крылья чаек. Рядом со мной раздался смех Бекше.

— Видишь Айжан? — Он толкнул меня острым локтем. — Не сводит с меня глаз. Жалеет теперь… Я еще помучаю ее. Пусть знает, что такое настоящая любовь!

Я усмехнулся. Айжан прощалась не с ним, а со мной. Иначе она не махала бы платочком, который подарил ей я. Где об этом знать Бекше?.. Я сорвал с головы кепку и помахал Айжан на прощанье. Она несколько раз подпрыгнула на месте, заулыбалась. Бекше покосился на меня подозрительным взглядом.

— Не джигит ты, Бекше. — Я не удержался от того, чтобы не уязвить его. — Купил проигрыватель, а подарить его Айжан не хватило духу.

— Эй, желторотик! Довольно! — Бекше метнулся в радиорубку, и тут же песня смолкла.

— Вот и хорошо, — пробормотал кто-то рядом. — А то уши заложило.

Берег постепенно исчез из виду. Мы вышли в открытое море, по которому катились пенистые волны. Попутный западный ветер набирал силу, надувал паруса. Суда шли в кильватерном строе, на одинаковом расстоянии друг от друга. Под парусами они напоминали белых лебедей, плывущих навстречу утренней заре. Красивое зрелище! Я невольно вспомнил слова Гюго, которые любил повторять отец: прекрасны лошадь в беге, женщина в танце, а корабль под парусами.

Лица моряков были торжественны и взволнованы. В унисон бились сердца у пятисот бойцов, их объединяли сейчас надежда и чувство локтя, которые нигде не проявляются так сильно и зримо, как на море. Так думал я, стоя у борта и глядя в сторону невидимого в утренней дымке берега.

Первое утро в море. Я проснулся рано, но Бекше, оказывается, встал еще раньше. Его кровать была аккуратно заправлена. Я торопливо оделся и выбежал из кубрика. Западный ветер гнал волны по необозримому простору. Суда перестроились и шли фронтальным порядком, разбившись на группы в пять-шесть экипажей. Ветер креп на глазах. Мелкие волны вскоре превратились в зелено-синие гряды, угрожающе вздымаясь над судном. "Нептун" стал нырять, и к горлу подкатила знакомая и противная тошнота.

Через некоторое время наш корабль бросил якорь. Дядя Канай решил переждать непогоду в этих местах, называемых "тюленьими островами". Кругом бушующие волны и ни одного острова. Однако, судя по рассказу Рахмета, когда дуют восточные ветры, вода уходит, морское дно обнажается и возникает множество островков, на которых скапливаются тюлени. Но сейчас дул западный ветер.

Тюлени уже появились в поле зрения. Темно-серые лоснящиеся животные, они с минуту таращили на судно черные блестящие глаза, потом начинали резвиться. Выпрыгивали из воды то тут, то там и, взмахнув хвостами, исчезали в морской пучине. Иногда выплывали, зажав в зубах рыбу, и, словно дразня нас, переворачивались на спину, начинали лакомиться. Члены экипажа наблюдали за ними, спокойно перебрасываясь словами Меня же охватил охотничий азарт. Я выбрал дубинку и стал у самого борта.

— Болатхан, бей этого! — Сартай, поднявшись из машинного отделения, показал на огромного усатого тюленя. — Ну-ка, покажи свою сноровку!

Я размахнулся и метнул дубинку в тюленя. Но тот взмахнул хвостом и исчез под волной.

Сартай захохотал.

— О-го, он показал нам свой зад! Ничего, уйдет вода, и ты поговоришь с этими нахалами. Только дубинку выбрал никудышную. Вот, возьми, эта в самый раз. — Сартай выбрал из груды дубинок одну — длинную, окованную железом.

Я взял ее и опять встал у борта. Сартай вновь спустился к машине. Борт низкий, при удаче и в самом деле можно было поразить тюленя. А они выныривали уже у самого судна, должно быть, привыкли к нам. Наконец, темная круглая голова показалась у самого борта, я замахнулся, и тут голова закричала истошным визгливым голосом Бекше:

— Э-гей, полундра! Это я!

В страхе я присел на корточки. Похолодел от мысли, что мог съездить дубинкой по его голове. Тем временем Бекше взобрался на палубу, стащил с головы маску, а мне бросил связку сазанов.

— Желторотик! — Глаза его были злы. — Ты же так человека можешь убить!

— Вовремя ты подал голос, — пробормотал я.

— Что за увлечение? — Ласты полетели в сторону радиорубки. — Ты что, на воробья вышел охотиться? Тюлень — не воробей, малыш, его так не бьют. Сказали же, ждать восточного ветра…

— Бекше, к капитану! — крикнул кто-то.

Судно вздрогнуло и двинулось вперед. Я стоял у борта и смотрел на резвящихся тюленей, думая о предстоящем промысле. Для меня все было ново, и в голове роилось множество вопросов. Почему казахи тюленя называют итбалык — рыба-собака? Почему тех, кто ловит рыбу, называют рыбаками, а тех, кто добывает тюленя, — бойцами? Ведь в сущности, в море выходят одни и те же люди, только теперь на судне нет ящиков и соли, которыми мы впрок запасались летом, выходя на кильку.

Тюлени качались на волнах и смотрели на судно внимательными, безмятежными глазами. И мне вдруг стало жаль их. Показалось, что природа сама, тоже жалея животных, не дает перемениться западному ветру. В душе я обрадовался этой мысли. Раздался чей-то голос, я обернулся и увидел Тогайали. Он ходил по палубе и словно помешанный бормотал:

— О, аллах, пошли восточного ветра! Не ветер, а бурю! Обнажи дно. Время уходит. Кин, кин…

Я не могу привыкнуть к Тогайали. Понимаю, что от восточного ветра зависит многое. Страна ждет от нас тюленя. Но вместе с тем неприятно, когда Тогайали молит о штормовых ветрах, бурях. Мне кажется, он накликает беду на людей. Но я молчу, ибо знаю, скажи я сейчас хоть слово, Тогайали набросится на меня, начнет кричать, что я не желаю удачного промысла и мне нечего делать на судне. Дело кончится тем, что вмешается дядя Канай.

Прошла целая неделя. Ветер не менял направления. В Баутино, наверное, как всегда в это время уже снизился уровень воды, а здесь наоборот. Островов и в помине нет. Будто всю воду седого Каспия западный ветер согнал на восток, на тюленьи места. Дни вынужденного безделья, словно волны, похожие друг на друга, порядком надоели. Я перечитал все книги, которые взял с собой в море. Из Баутино никаких известий. Мы злимся, что о нас позабыли: хоть бы кинофильм прислали или культбригаду. Единственная отрада — это проигрыватель Бекше. Целыми днями мы слушаем пластинки, которые в большом количестве Бекше накупил в Баутино. У некоторых членов экипажа уже появились свои любимые мелодии. Тогайали всерьез увлекся песнями в исполнении Утесова, а Рахмет-бабаю больше нравится Марк Бернес. Дяде Капаю оба исполнителя доставляют удовольствие. Он слушает песни молча, пыхтя трубкой и о чем-то раздумывая.

Однажды Бекше сделал открытие.

— Знаешь, почему Айжан отказалась от моего подарка? Она не хотела, чтобы мы скучали в море. Умница, моя Айжан!

— Вот сказал —"моя Айжан"! — Я рассмеялся, передразнивая его. — Ты, может быть, с ней и целовался? — спросил я, чувствуя, как сердце мое замерло в ожидании ответа.

— Ну-у… Нет. — Все-таки Бекше был честным парнем. — А подарок мой в конце концов она примет.

— Когда твой проигрыватель превратится в старую рухлядь?

— Да, ты прав, черт побери! — Бекше с уважением посмотрел на меня. — Я бы не догадался. Надо приберечь его.

После этого дня Бекше стал реже включать свой проигрыватель. Тогайали чуть не взбеленился от злости, когда три дня подряд не услышал своего любимого Леонида Утесова. Пригрозил Бекше, что выбросит его вместе с проигрывателем за борт. Сартай хохотал, слушая их перепалку. Тогайали и Бекше спорили бы еще долго, если бы вдруг не подул слабый восточный ветерок. Все радостно встрепенулись, бросились готовиться к промыслу. Но через час ветер стих, и над морем навис туман. Снова все заскучали.

Хорошо еще, что осенью суда не расходятся далеко одно от другого, а держатся кучно. В тихую погоду, когда на море нет волны, суда приближаются, пришвартовываются друг к другу. Образуется целый плавучий городок со своими "кварталами" и "улицами". Все население городка, конечно, находится на улицах. Устраиваются всякого рода развлечения. И если на одной улице блистают своим искусством акыны и жырши[4], то на другой — дастанши[5], а на третьей меряют свои силы борцы-палуаны[6], или с громкими криками, разбившись на команды, соревнуются в перетягивании каната. Интересно ходить по этим импровизированным улицам.

К полудню наступил штиль. Солнце светило ярко, а на воде лежал туман. Рахмет-бабай объявил, что надо с минуты на минуту ждать восточного ветра. Бекше поставил играть любимую пластинку "Журавли". От радости.

— Эй-й! — закричал, стоя у борта, Тогайали. Сложил руки рупором. — Где ты, земляк, восточный ветер?

Стрелка барометра медленно двинулась к отметке "Буря", Настроение людей поднялось. Туман стал расходиться клочьями. Из Баутино наконец сообщили, что восточный ветер ожидается ночью, не раньше. Еще долго.

Вечером мы собрались в кубрике. Рахмет-бабай был в хорошем настроении, без долгих уговоров взял в руки домбру, настроил ее и ударил по струнам. Маленькие глазки аксакала сверкнули, коричневые узловатые пальцы замелькали над струнами. Он тоже жаждал бури. И потому начал играть кюй "Кобик шашкан". Зарокотали струны, и взлетела полная драматизма мелодия. Это был единственный кюй, который очень точно и сурово передавал схватку людей с морской стихией. Я слушал и рисовал себе страшную картину борьбы. Неистовый ураган взметает на море исполинские волны. Они несутся, разбивая в щепки корабли, подводные рифы; валы обрушиваются на берег, хоронят под собой утесы и катят по долине. Вода сокрушает на своем пути все живое и неживое. Вой ветра, треск камней, вопли тонущих детей, безутешные рыдания женщин, крики птиц и животных… Люди устали бороться со стихией. Сердце сжимается в комок от горя и отчаяния. Но вот рождаются новые звуки — властные и мужественные, они крепнут, повелевают, зовут к борьбе. Отважные джигиты подавляют панику, подчиняют своей воле людей, ведут их к спасению. Впереди высокая гора, спасение — на ее вершине. Народ идет за смельчаками, и теперь он уже сам подобен грозному и несокрушимому валу… Но дорога нескончаема, потому что она — дорога жизни…

Все притихли, слушая величественную мелодию. Старик и сам напоминал сказочного героя. Он то сидел прямо, будто застыв, то откидывался назад и вдруг опять решительно бросался вперед всем телом, словно принимая на себя удар волны. Стихли последние аккорды, Рахмет-бабай снял с головы платок, которым всегда повязывался, вытер им вспотевший лоб. Потом ласково погладил свою старую домбру. Мой отец, бывало, тоже всегда делал так. Рахмет-бабай посидел с минуту молча и обратился к нам:

— Ну, этот кюй вы хорошо знаете. Так представил себе противоборство людей с морем великий композитор Курмангазы. А вот помните ли вы легенду о свирепом хане Джучи и искусном домбристе?

Мы, конечно, знакомы с этой легендой. Кто ее не знает в степи? Но хитрим, делаем вид, что не понимаем, о чем идет разговор, пожимаем плечами.

— Тогда слушайте. — Рахмет-бабай устроился поудобнее и начал рассказ. — Однажды любимый сын хана Джучи поехал на охоту на диких куланов. Ранил он вожака табуна. Кулан остановился, собрал последние силы, пошел навстречу всаднику. Сбил охотника на землю ударом копыт. Свита, подоспевшая к месту схватки, нашла сына хана мертвым. Приближенные хана знали, что Джучи обещал залить горячим свинцом горло тому, кто принесет ему недобрую весть. Шли дни, надо было как-то уведомить повелителя о смерти сына. Но все страшились гнева Джучи. И однажды нашелся смельчак. Пришел бедно одетый джигит к хану и попросил его выслушать кюй. Джучи согласился. И смельчак сыграл ему кюй. Вот этот…

Рахмет-бабай тронул струны. Зарокотали они. Ранняя осень, травы пожелтели в степи, тяжел шаг ожиревших диких куланов. Но вот на горизонте появляются всадники. Свистят стрелы. Топотом тысяч копыт сотрясается золотая степь. Визг, гиканье, ржание… Вырвался вперед богато одетый всадник, стегнул камчой своего пятнистого скакуна. Отстал от табуна хромой вожак, оглянулся назад. Гулкий сдвоенный удар и тишина. Это кулан сбил копытами охотника. Теперь струны исторгали музыку скорби и длилось это долго.

Старый Рахмет кончил играть кюй.

— Хан закрыл лицо руками, выкрикнул: "Прекрати, я все понял!" Но слово повелителя — закон. Он распорядился залить расплавленным свинцом горловину домбры. И с тех пор вот, на деке, отверстие. Свинец прожег дерево.

— Первый кюй лучше, — безаппеляциоиным тоном заявил Тогайали. — Нам бы сейчас такого шторма, о котором поведал композитор Курмангазы.

Я с испугом уставился на Тогайали. Рахмет-бабай испытующе посмотрел на меня.

— Сынок, что с тобой? Боишься? Конечно, Тогайали неправ, когда так жаждет шторма. Но запомни, сынок, весна не бывает без гроз, а море — без шторма. Морской промысел труден и опасен. Но таков уж человек, он крепнет в борьбе со стихией. Об этом рассказывала домбра. Понял?

— Понятно.

— Тебе пошел семнадцатый год. — Старый Рахмст вздохнул, погладил ладонью бороду. — А нас, твоих дедов и отцов, в тринадцать лет уже носило по волнам. И не однажды вдвоем с твоим дедом Кенжали глотали мы соленую воду.

— Тонули?

— Да какой же настоящий моряк не тонул? — удивился старик. — Когда-то наш хозяин — рябой Захар Захарыч говаривал: "Тот не моряк, кто не тонул ни разу". Помнишь, Кадырали? — Рахмет-бабай обратился к капитану "Шмидта".

— Утопил, подлец, людей, — заметил Кадырали, чернея лицом. — Добился своего. Двое суток бились мы тогда в воде.

— Расскажите, — попросил Сартай.

Тогайали взглянул на часы и вышел из кубрика. Ему пора было готовить ужин.

Рахмет-бабай неторопливо трогал пальцами струны. По кубрику поплыла незатейливая, плавная и безмятежная мелодия. Дядя Кадырали положил мне на плечи тяжелую руку, наклонился, прошептал:

— Эти звуки рисуют картину спокойного моря. Настраивается старик на рассказ. Сейчас начнет…

Как и все опытные рассказчики, Рахмет-бабай выдержал долгую паузу, чтобы интерес слушателей возрос, и только потом, откашлявшись, приступил к повествованию.

— Это было в 1916 году. Лето кончилось, но осень не торопилась вступать в свои права, дни стояли ясные, погожие. Водная гладь сверкала, как зеркало. Глянешь в воду — видишь себя. Несколько дней мы не знали отдыха. Трудились, не покладая рук. За судном застыли поплавки. Был спущен огромный невод. С конца его одна за другой тянулись к судну лодки, полные белорыбицы. Лодки нагружены до предела, над водой борта поднимаются всего на два пальца. Одно неверное движение или чуть выше волна — пойдешь на дно со всей рыбой. Уж и не помню, сколько с утра сделали рейсов, но наступил вечер, а мы ни разу не передохнули и маковой росинки во рту не было. Отгрузились, едва разогнули спины, а хозяин гонит нас обратно. Меня он уломал быстро.

— Настоящий ты джигит, Рахмет, как я погляжу.

Пока другие едва справляются с одним рейсом, ты оборачиваешься два раза. Сколько осталось сетей?

— Еще на две-три лодки.

— Так, так. — Рябой прищурил глаза. — Я вижу, тебе хочется подзаработать.

— А как же? — говорю. — Может, накоплю денег, женюсь.

— Я уже нашел тебе невесту. Дочка старушки Марии подойдет?

— А что, я согласен. Но отдадут ее мне без калыма? Я ведь гол, как сокол.

— Какой там калым! Старуха не сегодня, так завтра сыграет в ящик. Станешь хозяином дома. А с девкой я договорился. Хороша девка? Нравится она тебе?

— Хороша, — говорю.

— Ну, значит, договорились. А теперь иди, выбирай рыбу из сетей. До завтра она протухнет.

Я поднялся с бака, на который присел отдохнуть.

— Почтенный хозяин, — возразил старый рыбак Андрей, потирая поясницу. — Устали мы смертельно. И ветер подымается. Как бы беды не стряслось.

— Опять захныкал? — нахмурился рябой. — Кто не тонул и не захлебывался соленой водой, тот не моряк.

— Тонуть по глупости неохота. Погода портится, — вступил в разговор Кенжали, дед нашего Болатхана.

— Кенжали! Чепуху мелешь! — раскричался на него хозяин. — Народ сбиваешь с толку. Страх сеешь!.. — Но вдруг перестал кричать и спросил. — Слушай, сколько тебе лет?

— Тридцать один. А тебе что за дело до моего возраста?

— Указ вышел царский. Казахов в возрасте от семнадцати до тридцати одного года берут в солдаты.

— Как это "берут"? — Кенжали охнул.

— Да ты не беспокойся. Тех, что у меня служат, не возьмут. Подмазал я кого надо. Ну, ладно, об этом после. А сейчас быстрехонько проверь оставшиеся сети. До вечера успеете обернуться два-три раза.

Все мы поплелись к лодкам. На борту судна остался белобрысый русский парень, едва державшийся на ногах.

— Ты… Ты что? Смотри, Ва-а-ня!.. — с угрозой в голосе произнес рябой хозяин. — По миру пойдешь!

Худой парень, недавно вернувшийся с войны, заковылял к лодке. Он был ранен в ногу, и рана раскрылась. На штанах расплылось пятно крови. Но делать нечего, пришлось снова садиться в лодку, а потом лезть и в воду.

— Когда вернетесь, поставлю ведро водки! — прокричал нам вслед хозяин. — Вон, Рахмет, уже выбирает рыбу из сетей. Поторапливайтесь!..

Мы шли к сетям во второй раз после стычки с хозяином, когда налетел шквальный ветер. Стояла темная беззвездная ночь. Вздыбились волны. Засверкали молнии. Лодку перевернуло, и я очутился в воде. Гребу в сторону далекого судна. Вдруг вижу на гребне волны что-то черное. Приблизился к нему, оказалось, это бревно. И в него вцепились двое — Кадырали и Ваня. Уж и не помню, долго ли нас носило по волнам. Время от времени кричу товарищам:

— Смотрите, не засните. Пойдем ко дну.

Нас накрывает волна, и мы летим глубоко вниз. Через несколько минут приходим в себя.

— Кадырали! — кричу я. — Держишься?

— Держусь, Рахмет… Устал. Больше не могу.

— Буря стихает. Рассветает, и нас подберут. Только не засни.

Я продвигаюсь к Ване, утешаю его, как могу.

— Крепись, Ваня. Уже светает, видишь?

Он настолько слаб, что не может говорить, только покорно кивает головой.

— Может, привязать твои руки к бревну? Придется снять ремень с тебя. Смотри, останешься без штанов.

На шутку он, конечно, не реагирует. Привязываю их обоих к бревну, а чуть позже убеждаюсь, что верно сделал. Через некоторое время оба были уже в бессознательном состоянии. Ему, Кадырали, тогда ведь было неполных пятнадцать лет. Я только и заботился о том, чтобы они не очутились под бревном, не захлебнулись. И ругал себя беспощадно, что не поддержал своих товарищей, когда они возражали хозяину, что послушался его и первым сел в лодку. Наконец, рассвело. Волны более-менее успокоились. Когда взлетаем на гребень волны, видим наше судно. Оно невдалеке, в каких-нибудь тридцати метрах. Но нет сил плыть к нему. Я стал звать на помощь. Оказалось, на судне нет лодок: их смыло за борт. Нечеловеческим усилием добрались до судна.

— Слава богу, хоть вы остались живы!.. — Хозяин забегал вокруг нас. Заискивающе улыбнулся мне. — Вот теперь ты, Рахмет, настоящий моряк. Хлебнул морской воды.

— Хлебни-ка ее и ты, мерзавец! — Двинул я его кулаком в подбородок с такой силой, что тот перелетел через борт и шлепнулся в воду.

Никто, конечно, и не думал спасать рябого. Но исчезновение хозяина не прошло нам даром. Нас обрили в солдаты.

— Даже меня, пятнадцатилетнего мальчишку, забрали, — подтвердил слова старика Кадырали. — Рахмет, сыграй кюй, который ты сложил тогда.

— Ну, это не мой кюй. — Рахмет-бабай замялся. — Я взял куски различных кюев Курмангазы, Даулетгерея, Дины Нурпеисовой.

— Сыграйте, Рахмет-бабай, — немногословно попросил дядя Канай, пыхтя трубкой.

— Просим, просим! — дружно закричали мы.

— Вот изготовить бы ортеке! — мечтательно произнес старик, настраивая домбру. — Посмотрели бы на мою игру. Знаете, что такое ортеке? — обратился он к нам. — Это маленький горный козел. Его вырезают из дерева, ставят на подставку. К ножкам привязывают нитки, проводят их через отверстие на подставке и концы привязывают к пальцам домбриста. Домбрист играет, а козел пританцовывает, притопывает на подставке. Ну, ладно, сыграю я вам напоследок. Только потом честно выскажете свое мнение: понравился кюй или нет.

Снова зазвучала домбра. И поведала она долгую историю о тяжелой доле народа до революции, его борьбе за светлое будущее, за счастье, о прекрасной жизни нового поколения, о будущем нашей земли. Хорошо играл старик, проникновенно. Потом снял с головы платок, отер им потный лоб. Обвел всех взглядом.

— Ну как? Понравилось?

Первым заговорил Бекше.

— Музыкальная фантазия на тему народной жизни смонтирована гармонично, — начал он, мешая русские и казахские слова.

— Переведи, дорогой, на казахский язык то, что сказал, — попросил его Рахмет-бабай. — Уж больно непонятно говоришь о моем кюе. Пантазию какую-то придумал.

Бекше поднялся с места и только хотел было произнести длинную речь, как в кубрик ввалился Тогайали.

— Ужин готов! — объявил он громогласно. — Ох, добавки будете просить. Такой ужин…

— Завтра скажешь, — успокоил я Бекше. — Не расстраивайся. За ночь подготовишься, как следует.

Утром, когда я вышел на палубу, Тогайали перебирал дубинки, приготовленные для боя тюленей. Он знал силу и сноровку каждого бойца и потому заранее отбирал каждому дубинку, складывал их в разные кучи. Одни были длиннее, другие увесистее. Третьи полегче. Неожиданно Тогайали яростно взмахнул дубинкой, имитируя удар по тюленю. Потом, сложив козырьком ладонь, стал обозревать море.

Между флагманом и остальными судами носились несколько мотофелюг. Они доставляли на флагман капитанов судов и бригадиров. После того, как разведывательный самолет сообщил, что на острове Суюк стали скапливаться тюлени, руководителей экспедиции собирали на совещание. Люди оживились.

— Слышали, тюлени появились на острове?

— Теперь недолго ждать. Решат на совещании.

— Начинается…

— Побольше бы появилось островов, — делились люди мнениями.

Но и в этот день суда не тронулись с мест. На совещании было принято решение подождать до утра И опять мы собрались в нашем кубрике. Рахмет-бабай и сегодня сыграл несколько кюев. Но мы знали, если на нашем корабле находятся Кадырали и Айса, то кюи старика непременно завершатся интересным рассказом. Так оно и получилось. Кадырали, поглаживая свой отмороженный бугристый нос, заметил Рахмет-бабаю:

— А помните зиму тридцать второго года? Не забыли, как мы две недели были в ледовом плену?

— Еще бы, такое забыть! Суда тонули одно за другим. То и дело обламывало льдины, а на них уносило людей.

Старик рассказывает нам страшную историю. На этот раз с Рахметом, Кадырали в море выходили Канай и мой отец. Я слушал, как боролись они за жизни своих товарищей, когда ураганные ветры длились по нескольку дней. Тюленебойцы выходили тогда в море на судах, которые оставляли в полыньях, а дальше шли на санях, запряженных лошадьми. Забивали тюленей, везли на санных упряжках к судам. Но ветры то и дело раздвигали льды, в несколько дней бойцы потеряли суда, и борьба за жизнь среди торосов и полыней была жестокой и долгой. Победили люди, а не стихия. В ту экспедицию первое крещение получил мой отец, показал себя настоящим моряком.

После ужина к беседе присоединился Айса. Его рассказ тоже был о своем первом выходе в море, на тюленя. И снова мы сидели, захваченные интересной историей из жизни тюленебойцев.

— Это было в военном 1942 году. Стояли лютые морозы, обжигающие лицо, — начал Айса, по привычке поводя широкими плечами. — Плюнешь — слюна падает на землю льдинкой. Я тогда впервые вышел в море. Мне исполнилось шестнадцать лет, по тем временам считался вполне взрослым. Три брата ушли на фронт, заботы семьи легли на мои плечи. Дядя Адильхан взял меня в свою бригаду как взрослого бойца. Он и сам был молодым, но слыл уже опытным моряком. А храбрости и решительности ему было не занимать.

— Гордись, сынок, своим отцом. — Рахмет-бабай ласково похлопал меня по спине. — Ему в те дни завидовали даже старые капитаны.

— Битва шла на берегах Волги, — продолжал Айса. — Вражеские самолеты долетали и до нас, разбрасывали листовки, в которых уверяли, что войну мы проиграем. Но чаще они швыряли в нас бомбы. Льды раскалывались, из воронок вверх выбрасывало фонтаны воды. Потоки ее обрушивались на людей, лошадей. Одежда моментально превращалась в ледяной панцирь. Шесть оставшихся в строю судов были до отказа набиты людьми, которых мы подобрали на льдинах. Спасенные дрожат от холода, голодны. Нужно бы обогреть их, накормить, а все запасы продуктов давно кончились, и топлива тоже нет. У нас было немного ячменя, но поджарить его не на чем. Оставался единственный выход — тюлений жир. Надо добыть тюленей. Но их-то как раз и не встречалось. Между тем льды зажали два передних судна, и они стали тонуть. Воздух огласился криками погибающих. На помощь кинулись с других кораблей, но многие из спасающих сами оказались в беде. Сколько тогда утонуло и замерзло людей!.. На оставшихся четырех судах мы стали пробираться через льдины. На палубах и в трюмах ступить негде. Люди сидели, прижавшись друг к другу. С большим трудом добрались и укрылись в затишье, образованном ледяной горой. Ветер не ослабевал. Адильхан вскарабкался на вершину горы, посмотрел по сторонам в бинокль и приказал Рахмету, он тогда у Адильхана был помощником, высадить всех с корабля на льдину.

Мы всполошились.

— На льдине пятнадцать саней с людьми, — сообщил Адильхан. — Их относит в открытое море. Будем спасать.

— Ох, горе! Из-за них погибнем все.

— Самим бы выбраться, — раздались голоса.

Рахмет уже отдавал распоряжение:

— Выгрузить все с трех кораблей. Быстрей!

Рядом с Адильханом оказался Кадырали.

— Ветер относит их стороной от нас, Кадырали, — сказал ему Адильхан. — Надо перехватить льдину, когда она окажется рядом. Иначе долго будем идти вдогонку. В любом случае ее надо перехватить вон до той ледяной горы. Пойдешь первым.

Кадырали двинул свое судно между льдами. За его "Эмбой" тронулся "Ерали", замкнул цепочку наш "Каспий". Люди выстроились вдоль бортов, длинными шестами и баграми отталкивали льдины, наседающие на корабли. Первую полосу льдин корабли прошли благополучно. Вскоре достигли ледяной горы, куда гнало людей. Адильхан с несколькими джигитами успел набить с десяток тюленей, попавшихся в пути. Но ветер креп. На волнах вздымались то суда, то льдины. Неожиданно на "Эмбе" раздались крики:

— Пробоина! Тонем!..

— Без паники! — прогремел голос Кадырали.

Адильхан с тюленьей тушей в руках уже бежал к нему по льдине. С полуслова понимали капитаны друг друга.

Прошло несколько минут, и они вдвоем заткнули пробоину тюленьей тушей, наложили доски, забили гвоздями. Спасли судно. Оба промокли до последней нитки. Но ледяные поля остались позади, впереди было открытое море. Льдину с людьми несло к нам. Картина нашим глазам представилась ужасная. Льдина была полузатоплена, студеные волны сбивали и людей, и животных с ног. Бедняги, цепляясь за сани, поднимались на ноги, но волна снова сбивала их. Крики, ржанье, стон… Мы остановились у кромки льда. Десять лошадей и тридцать почти обезумевших от страха, холода и отчаяния людей были готовы ринуться на суда; все сгрудились на одной половине льдины.

— Не скучивайтесь! — кричат им попеременно то Адильхан, то Кадырали. — Отступите! Рассейтесь по льдине! Погибнете!..

Но люди не слышали их. Льдина уже трещала и стала наклоняться, тогда Адильхан навел на спасаемых ствол винтовки. Дал выстрел поверх голов. Это возымело действие. На льдину спустились несколько человек из экипажа Адильхана и стали грузить на судно людей, тюленьи туши. Лошади, словно боясь, что их могут оставить на льдине, подходили близко, жалобно ржали и обнюхивали нас. К Рахмету подошла вороная лошадь, у которой грива, хвост и челка превратились в ледяные сосульки, положила голову ему на плечо. Словно бы говорила: "О, человек! Сколько радостей и бед вместе встречали мы. Испокон веков связаны наши судьбы. Сколько раз я спасала тебя. Будь благодарным, спаси и ты меня". Рахмет растрогался, погладил коня по обледеневшей челке:

— Не оставим, дружок. Всех заберем.

— Мой отец называл его настоящим аргамаком, — стал пояснять подросток лет четырнадцати, стоявший рядом. — Он был первым на байге, в которой участвовали лучшие скакуны Западного Казахстана.

— А где сейчас твой отец?

— Погиб на фронте. — Юноша заплакал. — Мать больна. Вот я и напросился в море. Не оставляйте, дяденька, мою добычу.

Адильхан стоял невдалеке, руководя погрузкой. Он оглянулся на подростка и, чтобы поддержать его силы, прикрикнул:

— Ты кто, джигит или нытик? А ну бери своего скакуна под уздцы и марш на судно!

Наконец люди, лошади, сани с добычей были погружены, и суда отошли от льдины. Теперь следовало как можно скорее обогнуть гору, иначе льдины могли прижать нас к ней и раздавить. Обратный путь, как обычно, тяжелей. Шли, лавируя, по разводьям, пробираясь по трещинам, обходя ледяные поля. Не плавание, а кромешный ад. И не помню, через сколько часов мы достигли той ледяной горы, под которой нас ждали высаженные с судов люди.

Ночью ветер наконец стих. У подножья горы пылали костры, ледяные склоны осветились розовым светом. Костры облепили люди с осунувшимися почерневшими лицами. Никто не замечал противного смердящего запаха горящего тюленьего жира. В больших казанах потрескивал поджариваемый ячмень. Люди с голодной жадностью смотрели на него. Каждому досталось лишь по горсти зерна.

— О, всевышний! — бормотал какой-то старик. — Не думал, что настанет день, когда жареный ячмень покажется мне вкусней мяса.

— Голод заставит и железо лизать.

— Добраться бы до дома, — вздохнул подросток — хозяин вороного скакуна.

— Братцы! — раздался вдруг в темноте чей-то хриплый голос. — Что нам страдать, когда здесь столько коней? Давайте, заколем одного.

— Цыц! — вскричал Рахмет, вскакивая на ноги. — Кто это сказал? Кони — народное добро! Каждый на счету. Людям еще придется отчитываться за имущество, которое унесло в море. У нас есть тюлени. Хоть и противен их вкус, но есть можно. А коней не трогать!

— Есть немного рыбы, — подал голос кто-то.

Примерно в полночь лошади запрядали ушами, заржали, заволновались. Через несколько минут послышался гул. Летел самолет.

— Тушить огни! — приказал Адильхан. — Не курить!

Самолет сделал над нами круг. Вдруг прогремел выстрел. Рахмет бросился в сторону горы: ему показалось, кто-то убегает от саней, где в агонии бился вороной скакун. Невдалеке валялась брошенная кем-то винтовка. Рахмет на бегу поднял ее и устремился дальше.

— Стой! — закричал он. — Не убежишь! Ответишь за коня!

— Его убили с самолета, — раздался хриплый голос. Беглец забился в расщелину, и найти его в темноте было не так просто.

— Выходи сам, не то хуже будет!

— Его так любил отец… — Подросток, увязавшийся за Рахметом, заплакал. — За что он коня?..

— Ничего, сынок, мы сообща купим тебе точно такого скакуна, — успокаивал Рахмет подростка. — Не плачь. Будь джигитом.

Самолет оказался нашим. Летчик сбросил над лагерем осветительную ракету и, убедившись, что на льдине советские рыбаки и тюленебойцы, улетел. Лагерь вновь ожил. Люди стали варить рыбу. Подкрепившись ухой, все крепко уснули: кто у костров, кто на санях, кто на судне. Никому не пожелаю такой зимы, — закончил Айса. — Она, конечно, не повторится, но все же…

— А кто стрелял в вороного? — спросил я. — Нашли его?

— А как же? — усмехнулся Рахмет. — Куда он денется? Кадырали искал всю ночь, нос обморозил, а вытащил его из расщелины, подлеца.

— Кто оказался? — вытянул шею Бекше. — Из наших, баутинских?

— Зачем вам это? — отмахнулся Рахмет-бабай. — Прогнали мы его из Баутино. Долго скитался он на стороне, словно "тюлений мулла".

Я поймал презрительный взгляд Кадырали, брошенный в угол. Там сидел Тогайали — жалкий, понурившийся. "Неужели это он? — мелькнула мысль. — От него всего можно ожидать!" Тогайали тихонько встал и, стараясь не привлекать к себе внимания, вышел из кубрика.

— А что это за тюлений "мулла"? Расскажите, — вновь спросил Бекше.

Я тоже впервые слышал об этом и присоединился к просьбе.

— Тюлени — дружные животные, — стал пояснять Рахмет-бабай. — Правила у них строгие. Когда животные отдыхают на островах, на посту всегда у них стоит сторож. Забирается на самое высокое место и смотрит вокруг. И не только сторожит своих собратьев, но и следит за порядком. Стоит, скажем, какому-нибудь тюленю в стаде затеять драку, как сторож направляет к нему своих помощников, и те очень быстро расправляются с буяном. А вот того тюленя, который не хочет сторожить и смотреть за порядком, отказывается, в общем, работать, остальные изгоняют прочь. Такого изгнанника не принимает ни одно стадо. Его и называют "муллой".

— Отверженный, значит! — воскликнул я.

— Точно, — с одобрением кивнул Рахмет-бабай.

— А почему казахи дали этим животным такое имя, итбалык? — спросил я.

— Э-э, сынок, такова была воля повелителя, — отшутился старик. — Казахи тут ни при чем. А если хочешь знать, слушай. В давние времена один из пергаунов[7] объявил войну против самого пророка Сулеймана. Хотел, говорят, обратить его в свою веру. Выступил он в поход с огромным войском. После нескольких сражений Сулейман вынужден был отступить. На его пути простерлось море. Взмахнул пророк волшебным посохом, и расступилось перед ним море…

Небольшая волна ударила о борт. Судно качнулось, мы замерли. Бекше рассмеялся своим визгливым смехом.

— Не богохульствуй! — Старик шлепнул его ладонью по затылку. — Ишь, умник выискался. "Музыкальная пантазия на тему народной жизни…" — передразнил он Бекше тонким голосом, искажая непонятное ему слово.

Все покатились со смеху. Даже молчаливый дядя Канай не выдержал. А мне было интересно слушать старика, хотя сейчас своим рассказом он напоминал скорее мою бабушку, нежели моряка, прожившего трудную и суровую жизнь.

— Что же дальше, Рахмет-бабай? — нетерпеливо задергал я его за рукав.

— Разделилось пополам синее море и открыло дорогу пророку. Перешел Сулейман со своим войском на другой берег моря, оглянулся — пергаун следует за ним. Еще раз взмахнул тогда посохом Сулейман, и вода сомкнулась. Все войско пергауна и превратилось в итбалыков. Вот так и появились на Каспии собаки-рыбы.

— Ха-ха-ха!.. — залился Бекше. — Загнули.

— Перестань ты, — обиделся старик. — У итбалыков и то голос нежней.

Бекше прикусил язык.

— Рахмет, простите, но вы и на самом деле того… — Айса, улыбаясь, повел плечом. — Какая-то библейская притча, ей-богу. Дело обстоит совсем по-другому.

— Ну, если ты такой ученый, давай, просвети нас, — со снисходительной усмешкой произнес Рахмет-бабай. — Теперь вас с Бекше двое.

— Тюлени — остатки животного мира, исчезнувшего миллионы лет назад.

— Ишь ты — миллионы! Откуда ты знаешь, что было миллионы лет назад? — воскликнул старик.

— Наука знает! — горячо возразил Бекше.

— А про тюленей у разных народов есть свои легенды. Например, греки считают… — В разговор вмешался дядя Канай, но, произнеся несколько слов, замолчал и принялся раскуривать трубку.

— Так вот, по греческой легенде тюлени — это не что иное как сестра Александра Македонского! — подхватил и продолжил Бекше.

— Сестра? — У Рахмет-бабая от удивления отвисла нижняя губа. — Чья сестра?

— Искандера Двурогого, — пояснил Канай и кивнул Бекше. — Продолжай, продолжай.

— Рассказывают, будто бы Александр Македонский нашел волшебную воду, — Бекше поднялся со стула, продолжая свой рассказ стоя. Видимо, представил себя лектором на кафедре в студенческой аудитории. — Привез ее целый кувшин домой. А сестра полководца была любопытной, впрочем, как все женщины: взяла да и выпила волшебную воду. Однажды Александр тяжело заболел, почувствовал приближение смерти и попросил принести ему тот кувшин. Слуги обыскали все углы, а кувшина и след простыл. Умер Александр Македонский. Сестра его с горя решила утопиться, бросилась в море. Но волшебная вода избавила ее от смерти. Девушка превратилась в тюленя. С тех пор плавает она по морям и спрашивает каждого моряка или рыбака, встречающегося ей в пути: "Как поживает мой братец?" Если ей отвечают, что Александр здравствует и благополучно правит страной, сестра отпускает мореплавателя. Не чинит ему препятствий. А кто скажет иначе, тех она топит. Не верите, спросите у дяди Каная.

— Молодец, Бекше! — похвалил его Канай. — Верно передал суть легенды. Садись. Во время войны в одном из черноморских городков встретился я со старым греком. Матросил он всю жизнь. То ли свихнулся с ума, то ли решил испытать меня, не знаю. Но задал мне тот же вопрос, что задавала мореплавателям сестра Искандера: "Александр на троне?" Я ответил по-своему. "Нет. Но его воинственный дух живет в его потомках, они не покорились фашистам. Мы бьемся с врагом, чтобы освободить от них и древнюю Элладу". Старик испуганно отшатнулся От меня, замахал руками: "Утопит, утопит!"

Все снова рассмеялись. Разговор опять зашел о море, о жизни рыбаков и тюленебойцев Каспия. И в каждом рассказе непременно упоминалось имя моего отца. И мне становилось хорошо. Воспоминания об отце не печалили меня, а наполняли сердце гордостью, и я чувствовал себя все уверенней. Мне казалось, что я уже долго плаваю на "Нептуне", давно хожу в море с этими мужественными людьми, которые сидят сейчас в этом уютном кубрике, всю жизнь тружусь с ними рука об руку, пережил вместе с ними все, что дано пережить моряку.

Потом Айса рассказал о том, как они с моим отцом спасали женщин и детей. Самоходная баржа, которая везла их из Астрахани, была подожжена фашистами с воздуха. Адильхан поспешил на помощь, не считаясь с тем, что его судно не вооружено. Людей спасли.

— Это же настоящее геройство! — воскликнул Бекше.

— Да, — подтвердил дядя Канай. — И замечательно то, что настоящие моряки подобные дела считают буднями, обычной матросской жизнью. Просто добросовестным исполнением своего гражданского долга. Не забывайте это.

— Не забудем, капитан, — взволнованно произнес Бекше. И вдруг предложил. — Давайте споем морскую песню?

И сам же запел первым:

Голос Бекше — как всегда визгливый, тонкий — вызвал смех. Все развеселились. Кадырали пошутил:

— Всего пятнадцать раз тонул. Куда ему до нас. Мы гораздо больше, причем бывали под пулями и бомбами гитлеровцев. Мы тонули — нас спасали, другие тонули — мы спасали их. Экипаж судна — это братья.

— Я бы сказал, что морские люди — это одна душа, — неторопливо вставил дядя Канай, раскуривая трубку.

— Опять задымил! — Рахмет-бабай замахал рукой перед собой. — Да брось ты эту чертову соску, иначе я сойду на берег!

— Не сойдете. — Айса похлопал старика по плечу.

— Ужинать будете? — раздался из-за двери хриплый недовольный голос Тогайали. — Или до утра решили болтать. Подогревать не буду, учтите!

— Идем, идем! — Бекше поднялся первым.

На ночном небе мерцали звезды, отражаясь в воде. Волна лениво и мягко била в борт. Пахло водорослями. Значит, вода уходила к западным берегам. Слабый, но ровный восточный ветер веял над морским простором. "Может, он завтра окрепнет? — подумал я. — Скорее бы…"

Мне хотелось показать в работе, что я достоин имени своего отца — капитана Адильхана.