Мост в бесконечность. Повесть о Фёдоре Афанасьеве

ГЛАВА 10

На великий пост Прохоров уволил семьдесят ткачей: за плохую работу, за частые прогулы. Разобраться, так оно и было — за воротами оказались людишки легковесные, пьяницы, от которых в казарме ничего кроме матерщины да картежной игры. Но все-таки — сразу семьдесят! Народ забурлил, появилось много недовольных, в душах зашевелился страх: «Эдак-то и нас повыгоняют! Разве можно — скопом, под одну гребенку?!»

Три вечера кряду совещался кружок Афанасьева. Взвешивали возможности, подсчитывали силу, прикидывали: поддержат фабричные, если кинуть клич — бросай работу, пока не вернут уволенных? И тоже, между прочим, спорили до хрипоты.

— Упустим момент, прощенья не будет! — кипятился Чернушкин Миша. — Товарищей продадим!

— Это кто же тебе товарищ? — хмуро вопрошал Иван Анциферов. — Да на них креста нету, пропили все!

— Воруют, сукины дети, простодырых ребят совращают, в омут тащат! — поддержал старшего брата Кузьма.

— Да чтоб я за это отребье голову подставлял — ни в жизнь!

— Погодите, ребятки, — увещевал Афанасьев. — Есть такая хитромудрая наука — диалектика. Понять ее трудно, мозги свихнешь, но главное, кажись, в свое время я ухватил… У каждой монеты две стороны. Бывает плохое оборачивается хорошим. По отдельности взять, уволенные — пустые мужики… А кучкой — рабочий класс. Целый отряд рабочего класса, семь десятков человек. Можем ли бросить людей в беде?

Может, долго еще спорили бы, но совсем неожиданно дело с забастовкой подтолкнул Степан Анциферов. После той неудачной беседы на Ваганьковском кладбище Степан не то чтобы сторонился Афанасьева, но как бы не замечал. А тут, встретившись на фабричном дворе, таинственно поманил за собой.

— Слыхал, затеваете волынку? — Глаза у Степана колючие, насмешливые. — Верно, что ли?

Федор мысленно выругался: «Кто-то из братьев проболтался. Надобно будет всыпать, так и провалить могут…»

— Зачем тебе знать, чего затеваем? У тебя ведь башка по-своему варит, сам с усам…

— Ладно, не время старое поминать, — вспыхнул Степан. — Не станут наши волынить из-за тех, уволенных! Не с того танца пряжу сучишь.

— Может, поучишь, с какого надо? — с некоторой долей пренебрежения усмехнулся Федор.

— Поучу. — Анциферов уверенно кивнул. — Я вот что заметил на разбраковке… В иных кусках товару поболее, чем ткачам записано. Метка по табели значится одна, а товару в куске аршин на пять больше. И молескин, и ситец. Смекаешь?

Смекнул Афанасьев, как не смекнуть. Ежели в самом деле так, значит, хозяин обманывает ткачей, устанавливая метки в собственную пользу. Неужто на столь крутую подлость кинулся Сергей Иванович? Небывалая вещь; сколько работает Афанасьев — ни в Кренгольме, ни в Петербурге, ни в Москве о таком не слыхал. Вот тебе я библиотека, вот тебе и больница, вот тебе и жалованье хорошее. Ай, Сергей Иванович! Ай, потомственный гражданин! Да за эдакий-то обман мертвые на забастовку подымутся…

— А не врешь? — Афанасьев схватил Степана за отворот зипуна. — Ничего не путаешь?

— Сам мерил. — Анциферов легонько оттолкнул Федора. — Говорю, стало быть, знаю.

— Много ли кусков на складе?

— Не считал. Штук триста, может, полтыщн.

— Надобно каждый неремерить, — твердо произнес Федор.

— Тю-ю, с глузду мужик спрыгнул! — Степан покрутил пальцем у виска. — За неделю не управлюсь.

— Ивана возьми, Кузьму. Сможешь?

Степан охотно согласился:

— Ночью, когда начальства никого… Дружка бы еще твоего, длиннорукого. Жилистый, чертяка. Таскал бы штуки, а мы аршинили…

«И про Кобелева знает, — вконец рассердился Афанасьев. — Никаких секретов братья не держат! Погодите, рыжие, всыплю по первое число… Ладно, Степан в нашу сторону качнулся, а ежели бы в полицию!»

— Про Фильку нечего вспоминать, — буркнул недовольно, — уже на другой фабрике. Втроем за ночь управитесь?

— Спробуем.

— К братовьям нынче не ходи, — приказал Афанасьев. — От беды подалее… Я скажу, придут прямо в корпус. Когда назначим?

— Часов в десять пускай. Дверь изнутри открою…

Отыскав братьев, Федор пригласил в кухню чайком побаловаться. После ужина в кухне пустынно, можно без опаски обсуждать всякие дела. Иван заварил свежего, дал упариться. Кузьма нарезал ситного, щипчиками наколол рафинаду. Афанасьев насупленно помалкивал. Лишь когда Кузьма положил в рот кусочек, Федор недобро сказал:

— Тебе не сахару бы, а дерьма немножко. Чтоб знал разницу, чего можно, а чего нельзя. Кто Степану проболтался, что готовим стачку?

Братья переглянулись, Иван отставил блюдце:

— Не кори, Афанасьич, не чужой Степан, кровь родная…

— Рабочему родной, кто с ним вместе в революцию идет. А Степан ваш фордыбачит, листовки ему не нравятся…

— Пустое, Афаиасьич, ей-богу, пустое, — улыбнулся Иван. — Натура у него такая, гонор показывает…

— Все наши книжки читает, мы давали, — робко вставил Кузьма. — Очень любопытствует. Опять же завсегда спрашивает, чего в кружке балакаем…

— Та-ак. Значит, за моей спиной орудуете. — Федор отодвинул чашку. — А кто позволил? Заладили — родная кровь! А ежели к жандармам братец стукнется?

— Окстись, Афанасьич! — Иван перекрестился, чего никогда не делал. — Своими руками задушу, коли сподличает!

— Он и про излишек в кусках сказал, когда вместе о забастовке мерекали, — ввернул Кузьма.

— Что?! — Афанасьева будто громом поразило. — И об этом ведомо?

— А как же, — удовлетворенно хмыкнул Иван, — говорю — родная кровушка. Кому скажет, как не нам?

— Он еще вчерась звал на браковку, да мы самоуправничать побоялись, — сообщил Кузьма. — Заставили с тобой потолковать.

Федор минуту-другую молчал, переводя взгляд от одного брата к другому. Воспитующего разговора не получилось, по всем позициям выскребли почву из-под ног. Теперь понял, что там, на Ваганьковском кладбище, не Степан был виноват, надобно себя виноватить: не сумел увлечь мужика, не нашел слов, которым бы он поверил. Впредь наука. Махнул Федор рукой, засмеялся:

— Черти. Никакого сладу с вами.

Рано утром встретились в уборной. Братья Анциферовы, усталые, но лихорадочно возбужденные, рассказывали:

— Сколько ни мерили кусков, везде излишек.

— Аршин по пяти, но восьми в каждой штуке…

— И почти на всех сортах!

— В сторонку отложили? — спросил Афанасьев.

— Как уговаривались — возле двери.

— С собой захватили?

— Три куска притырили, в казарме под койками…

Федор ознобливо повел плечами, почувствовав холодок в груди. Сладил козью ножку, затянулся махорочным дымом. Немного успокоившись, решительно сказал:

— Нынче — все в прогул; семь бед — один ответ. До обеда отсыпайтесь, я к той поре вернусь.

— На связь с центром потопаешь? — высунулся догадливый Кузьма.

— Тьфу идол! — Афанасьев в сердцах бросил под ноги недокуренную самокрутку. — Да разве ж полагаются такие вопросы?

Михаила Ивановича дождался в подворотне: на улице к важному господину в шубе на лисьем меху подходить не стоит. И то, обнаружив его в подворотне, притопывающего худоватыми сапогами, Бруснев тут же выглянул наружу — нет ли слежки? Переулок, где снимал флигелек во дворе двухэтажного дома, был чист от прохожих, лишь в некотором отдалении, уткнув нос в башлык, дремал ранний извозчик. Не поздоровавшись, Михаил Иванович отрывисто бросил: «Ступай за мной!» Подвел к сараю: «Дрова внутри… Лучины для самовара…» Федор понял — конспирация, затюкал топориком. Бруснев стоял рядом, указывая — помельче, помельче.

Афанасьев сжато поведал о последних событиях на фабрике Прохорова. Сообщил, чго принято решение бастовать.

— Листовок бы сейчас, — сказал просительно.

— Увы, нету, — вздохнул Бруснев. — Со дня на день ожидается транспорт…

— У Егупова наверняка имеется! — Афанасьев был упрям. — Нажмите на него!

— Может и так, но вида не подаст, — виновато произнес Михаил Иванович. — Говорит, когда примем программу, тогда и станут снабжать.

— Забастовка ведь, забастовка! Дорого яичко ко христову дню!

— Потише говори, — напомнил Бруснев и добавил: — Ничем не поспособствую… Вот соберемся, утвердим платформу…

— Люди работу бросят, ручаюсь, — Федор умоляюще смотрел снизу вверх. — Хотя бы сотенку листовок. А то получится — никакой политики, сплошная экономика…

— Экономика — та же политика. Забыл?

— Не забыл, а только в самый раз пришлись бы листовки.

— Понимаю, но бессилен, — еще более виновато сказал Бруснев и попросил: — Быстрее кончай, из окон глядят… Забастовку учините, чего же еще? Давай-то бог… Заканчивай, на службу опоздаю.

Афанасьев вонзил топорик в березовый чурбак, вытер пот, выступивший на лбу, поднялся с коленок.

— Тогда что ж, обойдемся. — Афанасьев поник, убедившись, что помощи от Бруснева и впрямь не получит. Но на всякий случай спросил — Может, чего другое присоветуешь?

Михаил Иванович искренне признался:

— Не знаю… Одно могу — не высовывайся, конспиратор обязан держаться в тени, если даже очень хочется самому вступить в драку. Побереги себя… Мы еще создадим на Москве свою организацию.

— Когда-нибудь создадим… А волынить начнем завтра. Не напортачить бы, вот чего боюсь…

— Ну, тут я спокоен. — Бруснев смотрел, как Федор собирает лучину. — Здесь не мне учить, скорее наоборот. И людей знаешь, и обстановку… Будь здоров!

Умом понимал Федор, что винить Бруснева особенно ие в чем: Петербургские связи порвались, с егуповским «центром» покамест свистопляска, говорильня. Конечно, трудно ему в той стае; со студентами-технологами, ребятами деловыми, «русско-кавказцев» и близко не сравнить. И все-таки как же это? Спешил к нему с важной вестью — забастовка! Не стихийная — впервые организованная, подготовленная, о такой мечтать можно! Тут бы бросить к чертовой бабушке служебные дела, схватить Егупова, Кашинского за горло: подавайте, такие-сякие, листовки! Всю подпольную Москву поднять бы на ноги: у кого какие имеются брошюрки, прокламации, гоните прохоровским ткачам, люди в бой идут! А он, Михаил Иванович, свое талдычит — программа, объединение; плечами пожимает — не знаю, чем помочь; заклинает — береги себя. Чудно у этих интеллигентов мозги устроены. Даже у тех, кто посмелее. He чураясь риска, идут, идут опасной стежкой, но как обрыва достигнут — ноги ватными делаются… В Петербургских кружках учил Бруснев рабочих уму-разуму и даже призывал помогать забастовщикам, когда возникали стачки. Думалось, до конца в бучу полезет, если понадобится… Ан не полез, остался на бережку — в безопасности. Ладно, Михаил Иваныч, спасибо и за то, что раньше сделал…

Перед схваткой все были взвинчены: нервы натянуты, мурашки по спине. Оно и понятно, не каждый день решаются на такое. Догадывались — не обойдется без полиции. И хотя Афанасьев успокаивал, дескать, слишком вопиющ обман — не посмеют с арестами, в глубине сознания допускал: кому-то придется пострадать.

Диспозицию наметил следующую: перед самым перерывом, когда первая смена еще не кончила работать, а люди собрались на вторую, выбежать во двор; прихватив спрятанные куски, бежать к конторе, увлекая за собой всех, кого только можно.

— Шуму поболее, глоток не жалейте.

— Не выманишь первую смену, — усомнился Иван Анциферов.

— Выманим, — ответил уверенно. — Мальцы пособят… — И Чернушкину Мише — Как твои босяки? Не подкачают?

— Только мигну…

— Научи — услышат крик, пускай каменьями окна бьют. Больше звону, веселее будет… Кто у них верховод?

— Есть такой — Семка. Озорной, беда!

— Этому особое дело, самое важное — в корпусе. Покажи ему тормозные гири, коточки… Нынче покажи. Начнем во дворе волынить, а он пусть сразу кидает гирями в аркаты лицевых машин. Понял? Гирями али коточками… Они будут отскакивать, основу спутают… Волей-неволей остановят станки, повалят на улицу…

— А кто прытензию скажет? — поинтересовался Кузьма. — Станки остановим, народ возле конторы соберем… А кто первым начнет с начальством глотничать?

— Могу и я, — не задумываясь, ответил Федор. — Здесь вопроса нет.

Степан Анциферов заносчиво вскинулся:

— Это почему же? Есть вопрос! Не сказал бы про излишки — чего делать стали? От меня волынка пойдет, мне и глотничать!

Сидели опять в кухне, хрустели сушками, швыркали жиденький чаек: спитым заварили. И вроде бы серьезный вели разговор, но обстановка — чайник, блюдца, сушки, чашки, запах кислых щей и прогорклого масла — вся атмосфера артельной кухни как-то снижала ответственность момента. Афанасьев это почувствовал. И потом Степан Анциферов, конечно, герой дня, без него, может, так и не узнали бы о подлом обмане с метками, однако гонор в революции непозволителен, следовало сбить. Федор поднялся с лавки, уперся в столешницу кулаками, внятно сказал:

— Забастовку вырешил комитет. От комитета она и пойдет. Кто с этим не согласный, может на боковую, не обидится…

Афанасьев внервые произнес это слово применительно к фабричной жизни. Комитет! Прозвучало весомо, непривычно торжественно. Кузьма Анциферов ошалело крутил головой. Где комитет? Кто? Неужто Чернушкин Миша? А может быть, и сам он, Кузьма, тоже комитет?

— Да, братцы, теперь мы должны называться стачечным комитетом. — Афанасьев приподнял чайник и резко опустил на стол, жалобно звякнула крышка. — Что комитет постановит, тому и быть. Без строгого порядка пропадем. Вот Степан поставил вопрос, кто предъявит претензию заведующему…

— Эго я поставил вопрос, — вытаращился Кузьма, — потом уж Степан!

Афанасьев осадил нетерпеливого Кузьму резким жестом, повторил:

— Степан поставил… Желает эту ношу принять. У меня возражений нет. Кто будет высказываться?

— Чего там, пущай, его зачин, — пробасил старший брат, самый рыжий из троицы. — Крикнет, а мы подхватим.

— Все такого мнения, как Иван? Хорошо. Поручаем Анциферову Степану разговор с заведующим.

Степан довольно улыбнулся, принялся объяснять свое желание:

— Я почему? Иа разбраковке служу, мне сподручнее. А ежели кто другой высунется, мужикам непонятно… А мне веры поболее, каждый знает — служу на разбраковке…

— Все, — Афанасьев поднял руку, — вопрос ясный и конченный. Есть поважнее — давайте составлять требования.

— Какие? — удивился Кузьма. — За лишние аршины стребуем, а еще чего?

— У Филонова, помнится, бастовали, просили ежедневную баню, чтоб мыться и стирать без толкотни. Разве прохоровским не нужно?

— Каждый день? — Степан поерзал по скамье. — Это сколь же воды ухлопают! Не разрешит хозяин.

— Ежели с обманными метками лихо преподнесем, разрешит, — усмехнулся Федор. — Захочет дельце замять, на все пойдет. И основы улучшит, и уток хороший даст…

— И чтоб сорта выравнивали, — вставил Чернушкин Миша. — Коли на одном станке хуже, на второй пусть сортом повыше.

— Верно! — поддержал Афанасьев. — У тебя, Михаила, почерк кучерявый, пиши… Артельную кухню взять. Зачем харчи из хозяйской лавки? Что за мода такая в Москве? Питерские давно уж закупают, где захотят… Старост менять по нашему усмотрению, когда пожелаем. Пиши, Михаила, пиши!

Все записали, но пункт о возвращении на фабрику семидесяти уволенных отвергли. И как Афанасьев ни убеждал, что это единственное требование, которое было бы поближе к чистой политике, заступаться за голь перекатную, пьяниц и картежников, не захотели.

— Не серчай, Афанасьич, — Иван Анциферов говорил твердо, — прохоровские башибузуков не любят, не станут за них вступаться…

Фабрику остановили в пять минут, даже не думали, что так ловко получится. Сопливое воинство Чернушкина Мити учинило форменный разбой: со звоном посыпались стекла, в основы полетели тормозные гири, шум, крик — переполох отчаянный. Ткачи останавливали машины, бежали во двор, каждому любопытно — что стряслось?

А у фабричной конторы уже бушевали рабочие второй смены. Братья Анциферовы возглавили толпу. Не все, конечно, вышло, как договаривались: Кузьма опередил Степана, подлетел к управляющему, ткнул ему штукой ситца:

— Сколь тут аршин? Отвечай!

— Сколько положено, столько и есть. — Управляющий Коркин, старый хозяйский холуй, знающий в лицо и поименно большинство прохоровских рабочих, был неприступно холоден. — Длина куска соответствует…

— Брешет он! — пароходным басом возвестил Иван. — Истинный бог, брешет!

Степан Анциферов взбежал на высокое крыльцо, повернулся к народу:

— В этом куске сто шестьдесят аршин, а ткачу записано сто пятьдесят пять!

— Это ложь! — заверещал Коркин. — Не слушайте его!

— Не вру, братцы, душу не убью враньем, можете проверить! — Степан набожно перекрестился. — Погляньте на разбраковке, которые куски возле дверей — в каждом обман!

— Эвона что-о!

— Не мытьем, так катаньем норовят!

— Неправду творят, ироды! — плаксиво выкрикнул всеми уважаемый ткач, староста фабричной церкви дедушка Родион. — Не будет нашего прощения! Хозяина давай!

— Гнида, Коркин, башку снесем!

— Бей его-о!

Коркин понял, что дело плохо, заметался на крыльце:

— Господа! Господа! Сей момент Сергей Иваныч прибудут! Успокойтесь, господа!

А где уж там успокоиться. Пока управляющий посылал за Прохоровым, Степан Анциферов принародно стал мерить товар. Слова словами, но когда ткачи самолично убедились, что их злостно обманывают, лишая части заработка, гнев буквально захлестнул толпу. Теперь посыпались стекла в конторе; не детвора, не ткацкие ученики, а взрослые люди, терпеливые, извечно послушные, пуляли камнями в окна:

— Кру-уши-и!

Первыми на усмирение примчались прохоровские пожарники. Сергей Иванович держал команду — одну из лучших в Москве, по-солдатски вымуштрованную. В сияющих касках, в жестких брезентовых робах, хорошо кормленные, пожарники схватились за руки, двинулись цепью, оттеснили народ от конторы. Может, смяли бы водолеев, оправившись от неожиданного натиска, но тут подоспел конный наряд жандармов, набежали полицейские, а потом на фабричный двор были введены войска. И только тогда, обезопасив себя, появился Сергей Иванович в сопровождении знакомого Афанасьеву еще по неудачной филоновской стачке старшего инспектора.

Установилась чреватая взрывом тишина. Прохоров угрюмо оглядел толпу — море голов колыхалось у ног фабриканта. Нечистые, изможденные, людишки эти существовали благодаря его милости; промышленный гений Прохорова собрал их сюда, обогрел, накормил, дал работу, детишек выучил грамоте и ремеслу. И вот, пожалуйста, вместо благодарности — побитые стекла, полиция во дворе, а попадет история в газеты, то и ославят на всю Россию.

— Не… ожидал… от… вас… — Сергей Иванович тяжело бросал слова, будто камни ворочал. — Отплатили за мою доброту. Не ожидал…

— А мы фальшивых меток ожидали?! — Кузьма Анциферов грудью кинулся на пожарных, его отшвырнули.

— Неправду творишь, Сергей Иваныч! — Дедушка Родион выдвинулся вперед. — Не по-христиански поступаешь!

— Людей десятками увольняете, без разбору! — крикнул Афанасьев, но слабый его голос потонул в общем гуле.

Фабричный инспектор, как водится, вступился за промышленника:

— Кто вам напел, что метки неправильны? Этого не может быть! Какой, скажите, хозяин станет рубить сук, на котором сидит?

— Прохоров рубит! — Степан Анциферов замахал руками. — Вона-а куски лежат, померьте!

— В разбраковочной — гора целая! — гаркнул Иван. — Бери аршин, докаже-ем!

— Ступай сюды-ы! Не троне-ем!

Инспектор зло посмотрел на Прохорова, тот, не выдержав взгляда, потупился, буркнул: «Черт его знает…» Инспектор пожал плечами, мол, если так, выпутывайся сам, а мне службу терять неохота. И спустился с крыльца. Расступились пожарные, рабочие отхлынули, давая проход. За фабричным инспектором двинулся Прохоров, за хозяином — камарилья: Коркин, мастера, конторские крысы. Смерили один кусок, другой, третий. И в каждом лишний товар; обман налицо.

— Так-то вот, господин инспектор, — ехидно произнес Чернушкин Миша, помогавший разматывать ткань. — Еще будем али хватит?

— Довольно! — рыкнул Сергей Иванович и, потрясая кулаками, налетел на управляющего. — Засужу, сволочь! Кого опозорил, Прохорова!

— Господи, ни сном ни духом… Случайность, чистая случайность! — Коркин бухнулся на колени. — Покорнейше прошу простить, покорнейше прошу…

— Ого-го! — радовались ткачи.

— Шкура-а!

— Отольются коту мышкины слезы!

— Так ему-у!

У Прохорова дрожала щека, пыхтел фабрикант, как паровая машина, брызгал слюной:

— Негодяй! Мухлевать вздумал за моей спиной!

Влепил Коркину звонкую пощечину, голова управляющего дернулась; от ужаса старик закрыл глаза — потекли слезы. Инспектор поморщился:

— Недостойный снектакль. Не переигрывайте, Сергей Иванович… Комедия не поможет, ищите путь утихомирить людей…

Степан Анциферов, стоявший поблизости, тут как тут.

— У нас составлены претензии, господин инспектор. — Достал из-за пазухи листок. — Покамест не получим благоприятного ответа, на работу не пойдем.

— Надо еще посмотреть, чего понаписали, — проворчал инспектор, принял листок, передал фабриканту. — Давайте так, господа… Сейчас расходитесь, а вечером присылайте в товарную контору выборных. Кого хотите, присылайте, будем вести переговоры. Администрация ознакомится с претензиями, даст ответ.

Афанасьев подосадовал на себя за то, что вчера не подумал, кому вести переговоры, если таковые состоятся. Шепнул Чернушкину:

— Анциферовых крикни…

Но Миша не успел, в толпе загалдели:

— Не надобно выборных, заарестуют!

— Пущай с крыльца сообчат!

— Миром да собором держитесь, — посоветовал дедушка Родион.

— Все хотим-им!

— Ладно, ладно! — Инспектор успокаивающе поднял руки. — Не желаете выборных — будем говорить со всеми скопом. Обещаю соблюдать ваш интерес. Расходитесь!

— До вечера — срок невелик, обождем, — заявил Степан. — Народ, ваше благородие, взбулгачен. Не затопишь в казарму…

Никогда больше в жизни Афанасьев не знал такой короткой забастовки: часа через три Прохоров объявил, что принимает все требования. Баня каждый день, залейся! В дела артельной кухни администрация не вмешивается, харчи дозволяется покупать помимо фабричной лавки. Основу и уток хозяин клятвенно обещает улучшить. За распределением сортов по машинам обязался следить. Старост разрешили менять беспрепятственно, на усмотрение артелей. За лишние сверх нормы аршины в кусках ткачам набросили жалованье, каждому солидный ломоть — поболее месячного заработка. И на что уж вовсе не рассчитывали, Прохоров уволил несколько мастеров — сомых подлых и грубых, злоупотреблявших штрафами.

Ночью условия, подписанные фабричным инспектором, были вывешены на стенах корпусов, утром следующего дня все, кто знал грамоту, взахлеб перечитывали афишки, ликовали: победа! И не смущало, что людей держали в казарме под замком, что около станков застыли солдаты, что по двору шныряют полицейские надзиратели, что ненавистный Коркин, главный якобы виновник обмана, в числе уволенных не упомянут…

Афанасьев, оценив обстановку, пришел к выводу: аресты неминуемы. Послал Чернушкина Мишу собрать кружок в уборную, единственное место на фабрике, где не было солдат и полицейских.

— Вот что, братцы, — сказал озабоченно, — кому-то из нас предстоит дальняя дорога в казенный дом. Охранка этакого конфуза не простит, сейчас, поди, договариваются, кого забрать…

— Вряд ли, — усомнился Кузьма, — положили хозяина на обе лопатки. За что же брать?

— Они придумают. — Афанасьев вскинул голову, сверкнув очками. — Не робейте, хлопцы! В революции закон таков: попал — терпи. Ежели арестуют, отсиживайся с пользой, побольше читай. А главное, о товарищах, которые остались на свободе, ни звука! Кто выскользнет, дело продолжит. В общем так: я не я, лошадь не моя. Никого не знаю, ничего не ведаю. Бес, мол, попутал… Давайте-ка попрощаемся. Кого заберут, на других зла не держите… Знали, на что идем!

Лишь к обеду рабочим стало понятно, какой ценой досталась победа. Открыто, на глазах у всей фабрики, вдоль проходов мимо машин в сопровождении иуды Коркина прошествовал пристав со сворой городовых. Управляющий, изгибаясь, что-то шептал полицейскому чину, тот указывал толстым, как бы обрубленным пальцем:

— Этого… Этого… Этого…

Восемнадцать ткачей увели в контору, затем под конвоем солдат — в полицейскую часть. Из социал-демократического кружка вырвали Анциферовых. Степана взяли как закоперщика, осмелившегося тайком мерить ткани в разбраковочном складе. Ивана и Кузьму за то, что помогали Степану, за то, что не согласились с хозяйским обманом — громче всех кричали на фабричном дворе. Со взрослыми увели вихрастого Семку из ватаги Чернушкнна: заметили, что портил основы. Миша плакал, бился головой об стенку:

— Это я виноват! Лучше бы меня забрали!

— Перестань визжать, не баба! — прикрикнул Афанасьев. — Придет и твой черед, не спеши… А с парнишкой ничего не станется, отпустят по малолетству. О другом думай: восемнадцать пострадали — остальным облегченье… И еще думай, Миша, что мы забастовку-то по собственной воле сварганили. Слышишь, захотели и подняли людей!

Донесения агентов по делу «русско-кавказского кружка» становились скуднее фактами. Объединение подпольных сил благодаря неуемности энергических действия Егупова близилось к завершению. Все более или менее крупные группы уже выявлены, оставалась кое-какая мелочь, но и ею не пренебрегали. Познакомился Факельщик с землячеством костромичей. Откажись волжане стать под знамена Егупова — остались бы для охранка не представляющими интереса. Но нет, потянулись к Факельщику: фамилии и приметы студентов заняли в рапорте полторы страницы. Затем Егупов втянул в свою орбиту несколько слушательниц фельдшерских курсов. Потом — каких-то сибиряков, устраивавших чтение реферата «История Коммуны» Лавуазье. Словом, бисер, пшено… Но, ковыряясь в шелухе донесений, Зубатов нутром чуял: затишье перед бурей.

И — грянуло! В начале апреля 1892 года прибыл с долгожданной литературой эмиссар из-за границы. Семен Григорьевич Райчин — заведующий типографией плехановской группы «Освобождение труда».

Егупов с Кашинским судили-рядили, куда определить гостя.

— Я вообще не намерен связываться с плехановцами, — нервничал Петр Моисеевич. — Не понимаю, зачем тебе понадобилось входить с ними в сношение…

— А ты знаешь других заграничников, у которых такая же могучая типография? — окрысился Егупов. — Лично я не знаю! И потом после драки кулаками не машут… Думай, куда пристроить.

— Пускай Бруснев его берет.

— Что ты! — Михаил Михайлович как ужаленный забегал по комнате. — Менее всех подходящ… Узнает подробности о транспорте, потребует долю и для фабричных, отрицающих террор!

— Признающих террор, — тонко улыбнулся Кашинский. — Программа организации составлена, утвердим — заставим Афанасьева подчиниться.

— Заставим ли? — Егупов остановился, задумчиво ерошил бороду.

— Не подчинятся, не получат литературы. Сто рублей за пуд — деньги… У Афанасьева такой наличности не имеется, рабочая касса покамест бедна. Значит, платить будем мы, как обещали… Ну, а кто платит, тот заказывает музыку…

Благополучно пожив у Бруснева, Семен Райчин выехал в обратный путь, сопровождаемый… сразу четырьмя филерами. На перроне Варшавского вокзала был арестован, при задержании назвался австрийским подданным Франциском Ляховичем.

В ночь на святую пасху сошлись наконец обсуждать проект «Программы Временного организационного исполнительного комитета». Едва Петр Моисеевич произнес это новое название егуповского предприятия, Афанасьев выразительно посмотрел на Бруснева: «Какого комитета? Какой партии?» Михаил Иванович успокаивающе покачал головой — спокойнее, мол, поглядим, что будет дальше.

Кашинский, придерживая у глаз пенсне, выразительно зачитал:

— «Убежденные социалисты-революционеры, мы стремимся к созданию в ближайшем будущем боевой социально-революционной организации. Мы стремимся непосредственно к достижению политической свободы и в ней видим первый шаг на пути целостного осуществления социалистического идеала… Признавая рабочий пролетариат как экономическую категорию, верховным носителем идей социализма, мы приложим все старания к возможно более широкой постановке пропаганды и агитации среди фабрично-заводских рабочих с целью создания элементов будущей рабочей партии…»

Михаил Иванович слегка толкнул Афанасьева локтем в бок, успел шепнуть: «Не так уж все плохо…» Но Кашинский, повысив голос, отчеканил:

— Признавая наступательный политический террор главным орудием борьбы с самодержавием, мы, однако же, утверждаем, что систематический террор возможен лишь при таком развитии организации, которое обеспечивает живой приток сил…

— Документ-гермафродит, — сердито сказал Федор Афанасьевич. — Противоестественное сближение чуждых начал…

На него зашикали, Михаил Михайлович Егупов гордо вздыбил бороду:

— Позвольте, позвольте…

— Программа исполнительного комитета — обман рабочих. — Федор Афанасьевич поднялся с места, — Вы объявляете пропаганду служанкой террора. Рабочие за вами не пойдут.

— На каком основании — от имени всех рабочих? — запальчиво воскликнул Егупов. — У нас есть люди, которые…

— Нет у вас людей! — напрягаясь, крикнул Афанасьев. — Нет рабочих кружков! То, что вы считаете своим, это — наше!

Вмешался Бруснев:

— Остынь, Афанасьев. Ведь не окончательный вариант. Поговорим спокойно…

— Тут нечего обсуждать, — непреклонно произнес Афанасьев, — программа целиком замешана на терроре. Товарищи Кашинский и Егупов проводят свою линию, не собираясь отступать.

— В принципиальных вопросах, конечно! — подтвердил Кашинский. — И мы полагаем образумить…

— Напрасно полагаете. — Афанасьев от волнения закашлялся, лицо сделалось багровым от прихлынувшой крови. — Где можно… сколь можно… буду… разоблачать…

Егупов нервически заломил длинные пальцы:

— Объявляете бойкот? Но позвольте, тогда вы чужой в нашем кругу! Простите, но вынужден — прямо…

— Верно сказано. — Афанасьев подавил кашель и усмехнулся: — Чужой… Прощевайте.

Бруснев вскочил из-за стола, кинулся следом:

— Федор Афанасьевич, это неразумно! Подожди! — в передней догнал, попросил — Не оставляй одного, решим о литературе…

Афанасьев грустно сказал, протягивая руку:

— Вы хозяин квартиры, Михаил Иванович, гостей бросать негоже, я понимаю… А мне засиживаться не пристало, уже полночь. Занимайтесь с господами, Михаил Иванович.

Вернувшись в гостиную, Бруснев решительно потребовал отложить обсуждение: без представителя рабочей Москвы это бессмысленно. Егупов поворчал, но согласился. Затем Михаил Михайлович возвестил:

— Господа! Несмотря на то что сегодня мы не утвердили программу, я намерен сообщить: единение революционных сил в Москве окончено!

Кашинский негромко: «Ура!»

— Да, господа, окончено! — Егупов поднял руку. — В повестке теперь усиление пропаганды среди рабочих… Вечный вопрос, самый сложный… От него, увы, не уйти. Как вы знаете, получен заграничный транспорт. Мы посовещались предварительно о Петром Моисеевичем… Он завтра же в Киев. Едет, сами понимаете, не с пустыми руками. Думаю, поманив брошюрами, легко установит связи с киевскими пролетариями… Я — в Тулу. Впереди, господа, большие дела! Мы намерены…

Михаил Бруснев прервал экзальтированную речь:

— У меня вопрос: что из этого транспорта останется для Москвы? И думает ли временный исполнительный комитет помочь литературой питерским товарищам? Пока не услышу положительных ответов, буду считать, что декларации по поводу усиления пропаганды в рабочей среде — сотрясение воздусей…

Егупов беспомощно умолк. Выручил Кашинский:

— Дадим сто экземпляров брошюры о задачах рабочей интеллигенции. Это все, что можем без ущерба для других.

— Но позвольте! — встрепенулся Егупов. — Такого решения, кажется, не было! Это, знаете, самовольство…

Петр Моисеевич приблизился к нему, близоруко сощурившись, посмотрел в упор: Егупов потупился. Кашинский вразумляюще сказал:

— Иначе нас не поймут, Михаил Михайлович. Надо.

— Если считаете — надо, я не против, — буркнул Егупов.

«Сто экземпляров разделить пополам — хватит на обе столицы, — провожая припозднившихся гостей, думал Бруснев. — На первое время обойдемся, а потом надо будет налаживать собственные связи с заграничниками. Пятьдесят брошюр — Афанасьеву… Обрадуется Федор, поймет, что не напрасно флиртовали с Егуповым…»

На столе, забытый Кашинским, лежал проект программы временного исполнительного комитета. Прежде чем раздеться на ночь, Михаил Иванович положил листок в толстую книгу.