Моя песня бредёт по свету...

Промерзлая земля

гудела от солдатских ног.

Орудья били людей,

от усталости пьяных.

В городе потушили свет.

И стало совсем темно.

А он объявил концерт фортепианный.

И ночь. И темно. И огни невпопад.

Идет пальба. И огни на моторе.

И глухо валила ночная толпа

К черному дому консерватории.

А там внутри — огни на стене,

Рассверкалась светом

трехлюстровая зала,

И он ждал, как хозяин гостей,

А когда все умолкли, сказал им:

«Я не стану стекать слезою

с Листовых листов,

Не буду увлекать вас

концертной переменой.

Забудьте на сегодня, что я — Кристоф,

Пусть я просто ваш современник».

Он сел за рояль. И река унесла

Удары часов и сердце — не в лад им,

Тревогу и серые дни ремесла,

И чей-то концерт, за какую-то плату…

И ночь. И куда-то рекой понесло.

Но так и не узнали, что он сказал бы,

Потому что вздрогнул рояль,

как затравленный слон,

От орудийного залпа.

Он рванулся к клавишам —

успокоить рукой,

Гладил, умолял их — хорошие, не надо!

Но струны сорвались, забыли про покой

И сами загудели от близкой канонады.

И ночь. И томится под снегом гряда.

И тянутся толпы людей запорошенных,

И рыскают волки в пустых городах,

Мертвых, обездоленных, брошенных.

Он бил по клавишам, чтобы не смели —

Струны вскрикивали, гудели глуше,

А люди, как обвиняемые, сидели

И боялись вздохнуть глубже.

Но старое вставало, мучило, жгло,

Насильно загнанное,

начинало метаться —

И самым сильным становилось тяжело,

Выходили, чтобы при всех

не разрыдаться.

И ночь. И пожар. И зачем-то луна,

И трупам в снегу не будет покоя,

Пока он не скажет: «Пускай тишина»,

Пока он рояль не удержит рукою.

А он почувствовал — взгляд на спине,

Выдернул руки — и клавиши глуше.

Оглянулся — а в зале никого нет,

Только сторож стоял и слушал.

Тогда он вышел на улицу в утренний гул,

Подошел к остановке,

прикурил у матроса,

Затянулся, подумал,

для чего-то вздохнул —

И неловко сунулся под колеса.