Мы с Санькой — артиллеристы...

Этикет и этикетка

В чём-чём, а в учёбе у нас большая строгость. Здесь не поленишься. Капитан Захаров с присущей ему щепетильностью проверяет классный журнал каждый день, и мало того что проверяет, он завёл себе тетрадь, куда записывает все наши отметки. Бывает, что и сам забудешь, по какому предмету у тебя тройка, а Педант тебе напомнит. А тут, братки, ставят тройки за то, за что в нашей сельской школе отвалили бы пятёрку.

Записывает капитан, кроме оценок, в свою тетрадь и ещё что-то интересное о нас. Нам думается, что эти записи не слишком лестные, и каждому хочется в них заглянуть. Но это никому ещё не удалось: «чёрную» тетрадь, как она у нас называется, хоть обложка на ней и зелёная, капитан не оставляет на столе ни на минуту, а носит её в полевой сумке.

Ну, с капитаном понятно: он наш командир, и не просто командир, а воспитатель. Ему нужно всё знать до мелочёвки. Но раз в неделю классные журналы всех взводов носят и подполковнику Асташевскому, который просматривает их в своём кабинете — канцелярии батареи. После просмотра того-сего в кабинет вызывают на «беседы», которые мы называем санобработкой. Только из бани человек может выйти таким красным. Нам, шкетам очень по душе, когда подполковник беседует с дядьками. У нас тогда во взводе праздник.

Между многих «гражданских» наук, которым нас учат, втиснулась и одна военная — стрелковая подготовка. Преподаёт её сам капитан Захаров, наш командир-воспитатель. Это лёгкий для нас с Санькой предмет. Кто из ребят в Подлюбичах не умеет разобрать и собрать карабин? И научил нас этому не школьный военрук с единственной своей учебной винтовкой, да и та с просверлённым стволом, чтобы не стреляла. Научила нас война. Многие наши сверстники даже разбирали снаряды и мины, а если что не разбиралось — в ход шли зубило и молоток. Многие разбирали, но не все разобрали: кто без рук остался и глаз, а кто и на кладбище лежит. Так что карабин для нас — не новость, не большое чудо.

Но капитан умеет обо всём рассказывать так интересно, что уши развесишь. Кажется, покажи ему Глыжковую рогатку, из которой малыш стреляет по воробьям, и то он расскажет о ней что-нибудь небывалое. А тут карабин. Вот и началась история создания стрелкового оружия вообще — с тех пор, когда китайцы выдумали порох, и до наших дней. Долгая это была история — на целый час. А затем началась теория: «стебель-гребень-рукоятка-зуб-отсечка» — и всё это на одной железячине, затворе.

Затвор нам скоро надоел с его «стеблями» и «гребнями», и теперь мы ждём, когда нас поведут на давно обещанное стрельбище. Вот там мы с Санькой, пожалуй, себя покажем. Но на стрельбище всё не ведут и не ведут. Да и сама стрелковая подготовка в классе, когда мы собираем и разбираем карабины, бывает редко. Проклятая химия — гораздо чаще. А в ней, как ни стараюсь, я не понимаю ни уха ни рыла. Правда, тяну на четвёрку при помощи шпаргалок.

Светлый день настал для нас с Санькой, да и для новых наших товарищей, когда в расписании уроков вычитали неожиданное для себя: «ознакомление с материальной частью артиллерии». Вот когда оно начинается. А то — карабин. Да с карабином только пехота воюет. А мы — артиллеристы. Значит, нам пушки подавай. Вот только не понимаю, почему знакомить с той самой материальной частью нас поведут в какой-то артиллерийский парк. Не понимаю, а спросить стесняюсь. До смерти не люблю, когда надо мной смеются.

В моем представлении парк — это то место, где гуляют люди, когда им нечего делать. Видели мы это с Санькой собственными глазами. Однажды, когда мы носили на базар продавать щавель и рано распродали, ведь товар пошёл ходко в тот день, захотелось нам погулять по городу, на людей посмотреть и себя показать. И попали в парк. Вход был платный, но билеты недорогие. Прикинули, так цена им — одна кучка щавеля. Ну и не поскупились — пошли. И я вам скажу, не пожалели.

Было для нас в парке красиво и интересно. Высокие старые липы стоят ровными рядами, дубы и различные другие деревья, названий которых я не знаю и сейчас, так как не видел таких в Подлюбичах. Дорожки вокруг ровные, подметённые, аж приятно по ним идти босыми ногами. И множество цветов: и на разных грядках, и по обеим дорожкам. А посреди парка громкоговоритель играет духовую музыку, тут же танцуют разные танцы городские кавалеры и дамы. Постояли и мы здесь с мешками-крапивниками под мышками, в которых носим обычно свой щавель. Когда над нами начали посмеиваться разные франты, а больше — франтихи, подались к развалинам бывшего княжеского дворца. Там тоже было интересно: пленные немцы разбирали битый кирпич. Словом, гуляли мы по парку долго, пока нас ноги носили и животы не подвело под девятое ребро с голоду. А как же, зря разве мы деньги платили?

Вот таким я представляю себе парк. Так то же — культуры и отдыха. А что значит артиллерийский парк, в который мы пойдём? Неужели там также и деревья, и цветы? А между деревьев и цветов стоят, видимо, пушки, и гуляют там одни артиллеристы. Скучно одним, без девчат.

Каково же было удивление и разочарование, когда это оказался голый двор, без единого деревца и кустика, а на его плацу стоит несколько разных орудий. А они — «парк»! Сказали бы — пушечное стойбище или ещё как. Видимо, тот, кто это выдумал, настоящего парка и не видел.

Капитан Захаров построил нас перед пушками и долго, подробно объяснял, какая из них как называется и какая между ними разница, для чего каждая из них служит. Раньше мне было всё равно: пушка — и хватит. Нет, пушка пушкой, а гаубица гаубицей. Пушка с длиннющим стволом и стреляет напрямую — в лоб. Из неё лучше всего по фашистским танкам палить. Горят как миленькие. А у гаубицы ствол короче и больше задран вверх. Вот из неё можно и через гору снаряд перебросить прямо врагу на голову. Из одного пушечного ствола можно два сделать для гаубицы. Это только не артиллеристам все пушки кажутся одинаковыми. А мы теперь с Санькой знаем, что и к чему.

Немного уже образованные, на перемене, который объявил капитан на десять минут и ноль секунд, мы с Санькой и Толиком Гетманом подошли к солдатам, которые в самом конце двора чистили, по нашему теперь разумению, гаубицу. Солдат было всего четверо с сержантом во главе.

— Гаубицу чистим? — спросил я, поздоровавшись, чтобы не думали, что мы здесь лыком шиты.

— Правильно, товарищи будущие лейтенанты, гаубицу, — подтвердил солдатский сержант, вытирая промасленные руки паклей. — А вы тут что, на экскурсии?

Этот вопрос показался мне нелепым и немного обидным, а сам сержант — непонятливым, недалёким человеком. Что же он, не видит, какие у нас на погонах эмблемы? А если видит, то мог и сообразить, что мы ему — не пехота, чтобы ходить в артиллерийский парк прямо на экскурсию. Пушки для нас, артиллеристов, — обычная обыденность.

— У нас тут учёба, — объяснил я непонятливому сержанту.

Его солдаты также перестали работать и прислушиваются к нашему с сержантом разговору. Мне кажется, что они скептически поглядывают на нас, на нашу форму — брюки навыпуск и хромовые ботинки. Сами же известно в чём — в кирзачах.

— И многому вы уже научились?

Признаться, что мы только ещё начали, что сегодня мы здесь первый раз и, выходит, будто и действительно на экскурсии, нам не хочется, и меня чёрт потащил за язык:

— Порядком!

Получилось это у меня довольно вызывающе.

— Ну-у, — с уважением продолжил сержант, — тогда другое дело.

Солдаты с улыбкой между собой переглянулись. Пускай себе переглядываются: они — только солдаты, а мы будем офицерами. И тут сержант как-то по-свойски, искренне нас попросил:

— Хлопцы, не в службу, а в дружбу, нам тут некогда, вы сходите в мастерскую — вон она рядом — и принесите нам ось канала ствола. Скажите, что я просил, и вам дадут. Ефрейтор там есть, артмейстер.

Ну что же, если бы он нам приказал, то, может, и не пошли бы, потому что чужой, незнакомый сержант — небольшой для нас начальник. А тут человек попросил — нужно уважить. Мастерская, приземистое кирпичное здание, была действительно за каких-нибудь сотню шагов, и мы все трое побежали за той осью.

— Какую ось? — переспросил нас ефрейтор, который рылся до нашего прихода в каких-то железяках на верстаке. Руки у него были чёрные от металла, такая же гимнастерка и брюки. Еле-еле он догадался — какую, а догадавшись, аж засмеялся.

— Ну и сержант, ну и даёт. Скажите ему, что у меня нет такой оси. Была да погнулась, надо выпрямлять. Так и передайте.

Так мы и передали: была да погнулась, артмейстер будет её выпрямлять. Вы бы услышали, какой возле гаубицы грянул хохот. Все солдаты смеются, а сержант и голос потерял, только сипит.

В конце концов мы догадались, что с этой осью что-то тут нечисто, что мы влипли в какую-то смешную историю. А в чём её секрет, не знаем.

Не повезло нам и тогда, когда прибежали к своему взводу. Он уже стоял в строю, и капитан, глядя на свои часы, строго спросил, почему опоздали аж на тридцать секунд. А полминуты в артиллерии — это нам не шуточки, когда снаряд пролетает всего за секунду почти километр. За это время можно из пушки выстрелить, посмотреть в бинокль, попал ли снаряд в цель, сесть и закурить. И вообще: точность — вежливость королей и главное достоинство артиллериста, мумба-юмба. Словом, взял нас Педант в такой оборот, что деться некуда. Должны были мы защищаться, валить вину на того сержанта-шутника. Мы хорошие, это он нас заставил носить ось канала ствола.

— Ну, тогда другое дело, — засмеялся капитан и сменил гнев на милость. Позволив нам стать в строй, он сказал: — Это старая артиллерийская шутка-насмешка над новичками. Помню, и я на эту удочку когда-то попался. Ведь канала ствола — это всё равно что дырка от бублика. Слушайте все, чтобы не попадать в смешное положение…

Ну и жук тот сержант, ну и хитрюга. На чём он нас подкузмил, на такой простой вещи.

Во взводе дядек ещё не было занятий в артиллерийском парке, и наш Пискля вечером разыграл дядьку Лобана.

— Вот скажи, — пристав он к нему, — какая ось в канале ствола? Ага, и не знаешь.

— Отстань, — отмахивается Лобан от шкета, — железная.

— Сам ты дубовый! — триумфально смеётся Пискля и ловко увиливает от щелчка по «кочану».

Так мы и живём себе. Санька командует отделением, я — «разводящий» за столом, с переменным успехом идёт война между нами и дядьками. Первое знакомство с пушкой добавило всем артиллерийской гордости. Теперь мы ещё с большим презрением смотрим на гражданских учителей. Словом, всё установилось, всё идёт своим чередом, и ничего нового мы уже в своей жизни не предвидим. А оно возьми и объявись.

Я и слова такого не слышал — этикет. В один обычный день мы вычитали его в расписании уроков. Что это ещё нам за наука? С чем её едят? Она гражданская или военная? Это было для всех полной неожиданностью, потому что и учебников нам таких не дали, и в классном журнале для неё не отведено специальной страницы.

Первым, кто нам разъяснил её суть, был Коля Кузнецов — самый городской из всех городских человек. Что не говори, москвич.

— Эх вы — лапти! — презрительно сказал он. — Простой вещи не понимаете. Этикет — это правила обращения с дамами.

И показал нам эти правила наглядно: галантно поклонился, помахал по полу ногой, помахал рукой, будто в ней и впрямь была мушкетёрская шляпа — и всё это в мою сторону:

— Извините, мадам! Пожалуйста, мадам! Пардон-мерси!

Если в этом и весь этикет, тогда нашему москвичу по нему пятёрка обеспечена. Да и мы, немного потренировавшись, могли бы добиться успехов. Только скажите, пожалуйста, где это вы видели, чтобы военные перед домами подметали пол своими пилотками? Да меня убей и зарежь, перед Катей я так не буду выпендриваться эдаким манером. Она же подумает, что я издеваюсь или с ума сошёл. Шутит, конечно, наш москвич. Но что разговор идёт именно о манерах, это мы поняли, этому мы поверили, так как нашлись и ещё такие, которые слышали нечто подобное про этикет. Поверили мы сейчас и в слух, что наш генерал из бывших дворян. Он как будто перешёл на сторону Красной Армии в гражданскую войну, будучи ещё молодым прапорщиком. Перейти он перешёл, а своих замашек не бросил и сейчас. Вот по его милости мы и будем изучать за здраво живёшь лишнюю науку. Это он придумал, чтобы в его училище был этот самый этикет. И я верю этим разговорам, ведь не зря же он, если помните, на приёме в своем кабинете мне талдычил: офицер должен быть культурным, офицер должен быть культурным!

Наш взвод разделился надвое: одни — за, другие — против этикета. По-моему, это лишнее. Мы и так хлопцы хоть куда: глупости не скажем, чужого не возьмём. А поклоны бить — извините. Жаль, что не от нас только это зависит: велят — будешь учиться.

Все преподавательницы и преподаватели приходили к нам в класс сами. Сами и представлялись, кто они такие. А тут уж, видимо, по этикету новую преподавательницу привёл в класс капитан Захаров.

— Алла Аркадьевна, — как-то торжественно объявил он, — прошу любить и уважать. Она будет преподавать новый предмет.

Алла Аркадьевна нам с Санькой очень понравилась, и мы с ним многозначительно переглянулись. По-моему, таких я до сих пор и нигде не видел, кроме разве что в кино. Русые пышные волосы, личико такое аккуратненькое, глаза с чёрными ресницами, нос в меру и полные алые губы. И вся — словно кукла. Если бы где просто так встретил, то и не подумал бы, что она уже учительница, да ещё и по такой науке, как этикет. Девушка — и хватит.

Хлопцам она, видимо, тоже пришлась по сердцу, потому что все притихли, смотрят на неё во все глаза. Да у нашего капитана губа не дура. Ни на одном уроке, которые проводят другие преподаватели, он не присутствовал, только на нашей самоподготовке читает романы, а тут расселся на последнем ряду и не собирается идти. Что он, в этикете, по-вашему, не петрит, что собрался урок слушать? Тут и слепому видно, что приворожила его эта Алла.

В классе повеяло сладким ароматом духов, и она защебетала про свой этикет. Правду говорил Коля Кузнецов — это всё про вежливость. Ах, какие мы должны быть воспитанные, какие галантные, всем давать дорогу, здороваться со старшими и даже между собой, а перед девчатами и женщинами так бегать, как будто они все принцессы или княжны. Мы должны быть рыцарями. Словом, нелёгкая нам досталась участь, рождённым мужчинами.

Мы не столько слушаем, сколько смотрим на неё, и под нашими взорами она часто краснеет. От сверхвоспитанности, что ли? А может, от скептических улыбок? А скорее всего потому, что мы же — не дети, а хлопцы на подбор, хоть и шкеты. И все в погонах. Это тебе не гражданские скворцы.

Когда она уж очень распевалась про девчат и женщин, про деликатность обращения с ними, один из «рыцарей», по-моему, Мишка Цыганков, из-за моей спины отозвался вслух:

— И в очереди за хлебом уступать?

Алла Аркадьевна растерялась и в который уже раз закраснелась вишней. Но тут её выручил капитан.

— Разговорчики! — строго осадил он любопытного. — Вам говорят про этикет, а вы вопросы задаёте без разрешения!

Так Мишкин вопрос и остался без ответа. Видимо, этой пигалице-красотке, и капитану с ней вместе не чего сказать. Очередь за хлебом — не рыцарское гульбище: уступишь — сам будешь голоден. Вот как тут быть, чтобы и хлеба добыть, и рыцарем остаться?

На перемене у нас только и разговоров было, что про Аллу.

— Вот, этикетка! — показал большой палец Коля Кузнецов, и мы с ним согласились.

— Ничего себе, — сказал и КостикПискля.

Один только Мишка Цыганков не может жить без «цирка». Сложив губы бантиком, он прошёлся перед нами по-девичьи и прощебетал голосом Аллы Аркадьевны:

— Вы должны быть рыцарями, мальчики.

Не успели мы вдоволь рассмеяться, как из класса выбежал Лёва Белкин, а за ним вдогонку — наш художник Расошка. Художник делал попытки выхватить из Лёвиных рук какую-то бумагу, а тот со смехом отбивался. И вот бумага пошла по нашим рукам. Это оказался портрет Аллы. Не то чтобы очень, но этикетку в нём узнать можно. Значит, наш художник уже готов — влип по уши, влюбился. Острый на язык Коля-москвич на это сказал:

— Любви все возрасты покорны.

Следующие занятия Аллочка-этикетка, как мы сейчас называем новую преподавательницу, проводила уже не с одним нашим взводом, а со всей батареей вместе. Проходили они в столовой, когда уже всё училище пообедало. Нашу батарею с обедом специально задержали, и мы ради науки ходили голодные целый лишний час. Это чтобы на занятиях нам никто не мешал. Дело серьёзное — Аллочка будет нас учить культурности. Это мы так сами догадались, ведь какая же может быть ещё в столовой наука.

И вот на наших столах кроме нарезанного хлеба и бачков с супом белые салфетки, вилки и тупые, словно бабушкина мотыга, ножи. Это всё называется сервировкой стола. Правда, вилки на столах всегда есть, если мы и не учимся есть, а просто едим, но ими мало кто пользуется, разве уж какой большой интеллигент.

И начались мучения и смех: салфетку за воротник, словно маленькому слюнявчик, вилка — в левую руку, нож— в правую. Кому это нужны такие манеры? Да меня бабушка всегда по левой руке била за столом, когда я брал ею что-нибудь, кроме хлеба. Да я свой век прожил без разных там вилок и, когда было что кушать, никогда из-за стола голодным не вылезал. А тут котлета — наполовину с хлебом, и её нужно резать, словно у тебя зубов нет. А попробуй её ещё до рта донести левой рукой да на вилке. Нет, ложка — более надёжный инструмент: и быстрее, и поудобнее.

Но вилки ещё что? Не в них вся культура и весь этикет. Тут надо кушать так, будто тебе и не хочется, спокойно, рассудительно, словно телёнок жвачку жуёт. А ведь мы привыкли — аж за ушами трещит — не жуём, а «рубаем». Нам эти манеры не шли не ехали. Когда смотрят на нас Аллочка и офицеры, манерничаем, а как только отвернутся — опять по-своему. И урок культурной еды закончился досрочно.

— Всем и всё понятно? — спросила Алла Аркадьевна, вдруг увидев быстро опустевшие тарелки.

— Нет, — нашёлся шутник во втором взводе, — вот если бы снова повторить.

Батарея расхохоталась, а Этикетка покраснела.

Тут офицеры на нас прикрикнули, и на этом занятия закончились. А ужинали мы уже по-человечески, без барских замашек. Конечно, мы поняли, как ведут себя за столом согласно этикету, но ведь это, наверное, нужно не каждый день и не везде, где-нибудь только в больших гостях. Позовут — не подкачаем, покажем и этикет.

А между тем некоторые из нашего взвода часто начали вздыхать. И не без причины. Видимо, здесь виновата Аллочка. Один из таких мучеников — Коля Кузнецов. Её портрет, нарисованный Расошкой, он тогда в коридоре хозяину так и не отдал, хотя и подъегорил, что любви все возрасты покорны.

— Я отдам его ей, — пугал он бедного художника, и тот бледнел при этом и краснел. Но портрет оказался в Колиной тумбочке, прикреплённый к внутренней стороне дверцы. Правда, повисел он там мало — сорвал Юрка-старшина. Словом, мы знаем цену Колиной бравады — страдает тайно.

А чувства Вани Расошки на виду. Этот всё рисует и рисует даму своего сердца по памяти. Два новых портрета Аллы-красотки наш капитан уже отобрал у него на самоподготовке. Мы думали, что ему сразу будет от капитана нагоняй, но с первым портретом обошлось. Педант только внимательно посмотрел на это рисование и в задумчивости сказал:

— так-с, мой юный друг, вам нужно не здесь учиться, но если вы уж попали сюда по воле судьбы, то будьте добры изучать тригонометрию.

А нагоняй уже был на второй день за новый портрет.

Лёва Белкин тоже сейчас почему-то часто поёт в пустой умывалке:

Так не все же умеют рисовать и петь. Есть вздыхающие и незаметно. А Мишка Цыганков очень смешно показывает на перерывах наших мучеников, то закатывая глаза под лоб, то хватаясь за сердце с самым несчастным видом.

И вот однажды…

Это произошло на уроке танцев, которые также входят в этикет. Я не верил когда-то Юрке, что здесь будут нас учить и танцевать. Так вот учат. И не какой-нибудь там «Сербиянке». И не под балалайку, не под гармошку с бубном, а под духовой оркестр. Видимо, ждут нас в дальнейшей нашей службе частые балы, поэтому танцы здесь все бальные: вальс, краковяк, падекатр, падеспань, или, как мы его называем, «пойди спать».

Но пока что мы взялись только за вальс. Алла-этикетка сначала учит нас, как приглашать даму. Их, оказывается, приглашают не так, как мы Катю с Сонькой: «Эх, пойдём потанцуем!» Здесь надо кланяться. Разумеется, не так, как перед иконой, а только головой так кивнуть, будто она хочет у тебя отвалиться. Притом обязательно и каблуками хлопнуть. Так полагается по этикету.

У нас дам нет, и поэтому батарею разделили надвое: половина — кавалеры, половина — дамы. Я — кавалер, а Санька — дама. Я покачал головой, Санька поприседал, расхохотался и поменялись ролями: я поприседал, а Санька покачал головой. И все так. По команде Аллы Аркадьевны. Затем она громко похлопала в ладоши и звонко на весь спортзал объявила:

— Показываю вальс. Кто у меня будет кавалером?

Я боялся, чтобы меня не выбрала, так как танцор из меня лыковый, только ноги ей в туфельках оттопчу и наделаю смеха. Но она прошла мимо нашего взвода, мимо третьего и второго и выбрала себе гренадёра из первого, правофлангового. И кого вы думаете? Лобана! Все шкеты чуть зубами не заскрежетали. Я уже не говорю о наших «рыцарях», дамой сердца которых она была. Это был для них удар, чёрная измена.

А Аллочка-красотка, будто так и надо, летает бабочкой под звуки оркестра по спортивному залу вокруг своего «кавалера», только туфельки мелькают. И Лобан, холера, от неё не отстаёт, аж покраснел весь то ли от волнения, то ли от гордости. Словом, преподнесла Алла наглым поклонником хорошую пилюлю.

Показывая нам, как это делается, Алла Аркадьевна танцевала с Лобаном целый урок, о чём-то с ним даже переговариваясь. Батарея тоже танцевала, аж стены спортзала были тесны. А вечером «кавалер», ложась спать, своим хлопцам хвастался, что проводил Аллочку после занятий вплоть до КПП. У него вроде и уговор с ней есть встретиться и пойти в кино, когда нас пустят в увольнение. И это таким шёпотом, что всей казарме слышно.

— Все они такие, — утешил своего соседа Ваню Расошку наш Пискля.

Все так все. Этот Лобан и соврёт — дорого не возьмёт. Послушаешь его, то все девки перед ним ниц подают штабелями. А я думаю, что наши с Санькой не такие. Подлюбские девки верные.