Мы с Санькой — артиллеристы...

Батя и Маятник

Я никогда в жизни ещё не видел своих генералов. Немецкого в войну — пришлось, так и то издалека. Правда, это я сейчас думаю, что это был генерал, а может, это и не он, может, какая другая важная шишка в плетёных погонах. Помню только, что бегали перед ним немцы словно одержимые, вытягивались в струну, хлопали каблуками, а когда садился в легковушку, даже дверцу ему солдат открыл. Сам, видите ли, не мог — господин большой. А свои генералы нашу деревню почему-то миновали, хотя разных войск через неё шло и немало, или, может, и заезжал который, да не попался мне на глаза. Конечно, я понимаю, что свой генерал — это свой, но всё-таки и не с обычного поля ягода — начальство большое, не колхозный бригадир тётка Нинка. А мне же не только на него смотреть, наверное, и разговаривать придётся, что-то же он у меня спрашивать будет. Хорошо, если угожу ответом, а если, не дай бог, язык проглочу или буду мямлить свои «ыгы»? Здесь нужно набраться смелости. И всю дорогу я то набирался её, то опять терял, и чем ближе к училищу, тем меньше её оставалось.

К моему счастью, сразу на КПП встретил Юрку, как всегда, весь отутюженный и начищенный. Он, оказывается, давно меня здесь стережёт, чтобы снова не прицепились какие-нибудь салаги. Юрка сам меня проведёт чуть ли не до генеральского порога, чтобы я не околачивался где попало, а вовремя был на месте как штык. Ради этого он даже смылся от своего старшины, за что, конечно, может и нагореть, если тот спохватится. Ну, скажите, как такого товарища не любить? Это же не Юрка, а родной брат. С таким, как говорят, и в разведку можно идти. А когда-то я думал, что он самохвал, — там, на наших деревенских танцах.

— Ты генерала не бойся, не будь мямлей, — будто заглянув в мою душу, подбадривает меня Юрка, — у нас Батя справедливый. Правда, и строгий, но стружку снимает больше с офицеров.

Моим ушам не верилось: генерал и — Батя. Я этому очень удивился и обрадовался, душа немного успокоилась, начала возвращаться моя отвага. Если бы он ещё и стружки не снимал, можно было бы и вовсе осмелеть. Только же чего меня зовёт тот Батя?

— А недобор, — пояснил Юрка. — Приёмная комиссия перестаралась, много отсеяла.

Теперь я в душе злорадствовал: так им и надо, а то прихотливы очень — тот им не подходит, этот им не нравится, подавай им одних отличников. Это же хорошо, что Батя-генерал справедлив, видимо, он показал той комиссии, где раки зимуют, чтобы не брезговали такими, как я.

В длинном коридоре, под дверями генеральского кабинета, обшитых чёрной клеёнкой, с надписью на стеклянной табличке: «Начальник училища» толклось отсеянных душ с пятнадцать. И у меня уже который раз за сегодняшний день снова остановилось сердце. По лицам парней я догадался, что бумажка в моей руке — это ещё не всё, что говорить «гоп» ещё рано. Наверное, генерал сам высевки пересевает. И как в воду смотрел!

Нас начали вызывать в кабинет по одному. Первые двое выскочили из кабинета через одну-две минуты с улыбкой во все зубы — зачислены. А у них ведь тоже отметки на экзаменах были не золото. Народ под дверью повеселел, а с народом — и я. Прорвёмся!

А третий был там с полчаса. Что там генерал с ним делает, почему так долго держит? Смельчаки пытались даже подсмотреть в замочную щель — ни черта не видно. Хлопцы встревожились — и не зря: вышел он оттуда красный, растерянный, ничего нам не сказал, только в отчаянии махнул рукой и подался молча на улицу. А что тут говорить — не приняли.

После этого вызвали меня. Я переступил генеральский порог словно во сне, переступил и сразу растерялся, так как понял, что маршировать по генеральскому полу моими ботинками, как учил нас с Санькой тот салага при первом нашем появлении в училище, видимо, нельзя: пол здесь хрупкий — не из досок, а каких-то планок в ёлку, — поэтому по отцовской науке и начал рапортовать с самого порога:

— Товарищ генерал!

И не узнал своего голоса, будто я свисток проглотил, такой он оказался тонкий. А ведь мне нужно быть бойким, смелым хлопцем. И, сбившись, я завопил ещё громче:

— Товарищ генерал! — и совсем запутался. — Появился… прибыл… Сырцов… по вашему приказу… нет — вызову!..

Получился не рапорт, а горе, и будет чудо, если меня отсюда не выгонят за такой рапорт.

Генерала я узнал сразу, хотя за столом сидело трое: он совсем седой и старше остальных, совсем не такой, как мне представлялось. Я почему-то думал, что у него должно быть пузо, как у туза, ведь генералов же, наверное, постной картошкой не кормят, наверное, им и сало не в диковину, а он сидит худоба худобиной, на щеках глубокие борозды сверху вниз, одно что мундир и золотые погоны, а так и не сказал бы, что генерал. Офицеры, что были с ним рядом, молча улыбались, глядя на меня, а сам он — ни-ни, серьёзный, только сказал:

— Не умеешь и не надо. Подойди ближе.

Тут и посыпалось, словно из мешка: откуда я, кто отец, воевал он или нет, кто ещё в семье есть. Это всё интересовались офицеры, и я отбивался от них как мог: где бойко отвечал, а где слетало с языка одно «ыгы». А генерал тем временем молчал, рассматривал какие-то бумаги. Хоть бы он остановил их, а то я уже потом покрылся. Наконец отозвался и он:

— По математике у него довольно прилично, даже пятёрка есть…

И у меня камень упал с души: значит, Батя за меня. Правильно Юрка говорил, что он справедлив, а эти прицепились как слепой к забору — кто, да что, да откуда?

— А вот что будем с двойкой делать по диктату, а? — это уже генерал обращался ко мне. — Что скажешь, мальчик?

А что я скажу? Сказать мне нечего, я только стою и сам себе думаю: будь ты человеком, генерал, посмотри на меня — я же хороший. Ну, с кем не бывает? Но до него мои мысли не доходят, он разговорился не на шутку. Ему не нужны невежды. Что такое офицер, да ещё артиллерийский? Он должен быть грамотным, и не просто грамотным, а широко образованным человеком, чтобы разбираться не только в пушках, он должен быть словно дома и в литературе, и в искусстве, и, если хотите, в музыке. Офицер — это светский человек, а не солдафон с пустой головой, за него не должно быть стыдно, когда он выйдет на люди, чтобы на него не показывали пальцем и не говорили: а ещё офицер! Он должен быть образцом для своих солдат, которых ему придется учить и воспитывать, и вообще — для всех. Офицерство не в золотых погонах, не в звёздах на плечах, а в высокой культуре.

И чем больше генерал говорит, тем меньше у меня надежды: нет у меня ни такой культуры, ни светскости, какой ему хочется, одно что нос рукавом уже не вытираю. Ну, и в музыке немного петрю — «Сербиянку» от «Страдания» отличить могу.

Но всего того, чего он уже наговорил, ему ещё мало. Офицер должен владеть и иностранным языком, а здесь, пожалуйста, — и в своём, словно в тёмном лесу.

— Ты понял, мальчик? — спросил, наконец, меня генерал.

Я всё понял, кроме одного — принимают меня или выгоняют, — и на всякий случай хотел сказать «так точно», а получилось снова проклятое «ыгы».

— Ну, если «ыгы», — подвёл итог генерал, — то запишем мы тебя во вторую батарею к подполковнику Асташевскому. А за русский язык, мальчишка, возьмись как следует!

— Благодар-рю! — отчеканил я тут же чисто по-русски и с бумажкой в руке, которую мне дал офицер, сидевший рядом с Батей, выпорхнул из кабинета, чуть дверь лбом не высадил от радости.

— Приняли! — выпалил я хлопцам, страдавшим ещё под генеральскими дверями, и они снова повеселели.

— Приняли! — радостно сказал я Юрке, который ждал меня на дворе, чтобы не мозолить глаз начальству возле генеральского кабинета. Юрка тоже обрадовался, сильно пожал мне руку, но, прочитав бумажку, что мне дали у генерала, почему-то разочарованно присвистнул:

— К Асташевскому?

Я встревожился: что такое, чем ему не нравится подполковник Асташевский?

— Маятник? Это же самый занудливый комбат…

— А почему — Маятник?

— Сам увидишь, — загадочно улыбнулся мой опекун.

Но мою радость ничто не могло затемнить. Я уже — не скворец, меня приняли в училище, я генерала не испугался, так что мне сейчас какой-то Маятник? Он же меня не съест. Конечно, было бы лучше попасть к майору Бардоносу, которого так нахваливает Юрка, тот будто свой в доску, но ведь тут уж капризничать не будешь, не дома.

Наконец мы с Юркой попрощались, он пошёл в свою казарму, а я уже в свою. На лестнице, что вела на второй этаж, проверил, всё ли имеется на своём месте. Кажется, всё: кепка на макушке, воротник рубашки застёгнут на армейскую пуговицу, одно что ремешок на брюках нужно подтянуть на последнюю дырочку — подвело живот. Только вот отцовским ботинкам ничего не сделаешь. На дёготь, которым их ваксили ради черноты, налипло столько пыли, что не видно ни чёрного, ни рыжего. Тут уж чисти их хоть тресни, а блестеть они не будут. И только приведя себя в полный порядок, я взялся за щеколду высоченных и тяжёлых дверей. Какая она там, казарма?

Первый мне попался на глаза новоиспечённый салага. Стриженый «под Котовского», в новой военной одежде, которая топорщилась на нём лубом, он, словно каменный, стоял у стены коридора рядом с тумбочкой и смотрел на меня, как пролетарий на буржуя — подозрительно и сурово. Я понял, что он костьми ляжет, а чужака не пропустит. Пронзив меня пристальным взглядом, он чуть-чуть улыбнулся надменной улыбкой. Понятно — на его стриженой голове пилотка со звездой, на плечах погоны, пояс с медной бляхой, а на мне из военной амуниции всего отцовская пуговица и скороходы. Только плевал я на его улыбку.

— Подполковнику от генерала!

Вот это я его огрел! Куда и важность делась, растерялся хлопец, не знает, что делать, ведь сам зелёный. Он сначала было собрался с моей бумажкой куда-то бежать, а потом спохватился и снова к тумбочке прирос, вернул мне её обратно. Можно подумать, что в той тумбочке золото и её нельзя оставить без присмотра. Я хочу идти в дверь, а он меня не пускает — стой. Ну и стоим друг против друга, словно козлы, встретившись на мостике. Он, видите ли, дневальный и поставлен здесь, чтобы не пускать посторонних лиц. Что это за чин такой, я до сих пор и не слышал, но думаю, что небольшой. У меня генеральская бумага, и дневальный мне не помеха: выбрал момент, когда он зевнул, и — из коридора в казарму.

Так вот она какая — гумно в колхозе меньше! Справа и слева вдоль стен с огромными окнами длиннющие ряды кроватей. Между ними суетится обмундированный, стриженый народ — головы, будто кочаны. Что делают хлопцы, не понимаю: то ли они убирают, то ли стелют постели. Один рядом со мной, пригнувшись к спинке кровати, целится, словно из ружья, и рукой машет то туда, то сюда, а другие по его команде ровняют спинки кроватей, чтобы было, будто под линейку. Середина казармы кроватями не заставлена — улица улицей. По ней туда-сюда гуляет офицер, наблюдая за мальчишеской суетой. Странно мне, деревенскому, на всё это смотреть, хотя я по отцовским рассказам приблизительно так себе казарму и представлял.

Но вот офицер остановился. Высокий, немного в животе полноватый — и начал на месте раскачиваться. Заложив большие пальцы рук за свою подпругу, он то поднимается на носках, то опадает на каблуки и всем туловищем шатается — вперёд-назад, назад-вперёд, — а сам орлиным взглядом поглядывает вокруг себя. Так это же и есть Маятник — подполковник Асташевский.

И тут уж я пола не пожалел — не из нежных планок — и хорошо таки топнул раза три, подходя к нему. По-моему, подполковник очень удивился моему неожиданному появлению, он даже перестал качаться и удивлённо спросил:

— А это ещё что за явление Христа народу?

Я моргаю глазами, не могу додуматься, какое отношение имеет ко мне Христос, а всем, кто это услышал, смешно. Генеральскую бумажку подполковник прочитал внимательно, даже глянул на обратную чистую сторону, не написано ли там чего. А затем — мало мне было у Бати — свой начал допрос:

— Как сдал геометрию?

— Четыре, — буркнул я под нос.

— Не слышу!

Мало того, что Маятник, так он ещё и глухой.

— Четыр-ре! — бодро повторил я ему.

— А физику? — не успокоился он.

— А физику — на «пять», — с достоинством и с расчётом на его недослышание громко ответил я.

Чую, что он подобрел:

— Смотри, какой Ньютон! Молодец!

Думалось, что после этого он отцепится, нет — снова тянет жилы:

— А диктант?

Помня отцовский наказ, до этого вопроса я ел подполковника глазами, так смотрел ему в лицо, как наш всегда голодный Жук на кусок хлеба, только что хвостом не вилял, так только потому, что у меня его нет, а тут опустил голову и прошептал, чуть сам себя услышал:

— Двойка.

Нет, не такой он уж и глухой, про двойку так и шёпот услышал. Его словно укусили или кипятком облили:

— Что? Двойка! Выгоню!

С седьмого неба, на котором я уже был после разговора о физике, я полетел в преисподнюю. Вся казарма притихла, будто в ней не было ни души. Нечего и говорить, что если бы было можно в этот момент мне куда-нибудь исчезнуть, забиться в какую-нибудь щель или воробьём выпорхнуть в форточку, то я не ждал бы и минуты. Но я не мышь и не воробей — никуда не забился и не выпорхнул, а стою олухом и, как говорится, — ни мур-мур. Правда, я не совсем этому Маятнику верю, не такой я уж и простак: если сам генерал с моей двойкой смирился, то куда он денется — всего подполковник.

Но всё равно страшно.

— Выгоню! — грозно повторил он ещё раз мне в макушку и более спокойно добавил: — Если в первой четверти не исправишь на четыре. Будешь потом ходить неучем по городу и читать вывески по слогам, деревня-матушка.

И я понял, что гроза минула, никуда он меня не выгонит, что меня скоро обмундируют, как и всех, поставят, наконец на котловое обеспечение и буду я есть армейский паёк и учиться. А за двойку пусть подполковник очень не волнуется: за четверть можно чёрту рога обломать, не то что выучить грамматику. Не буду я читать вывески по слогам, пусть не грозит.

Осмелев я поднял голову и снова начал есть его глазами на полные зрачки. И тут краем глаза в самом дальнем углу казармы заметил Саньку — голова голая, словно горшок, уши лопухами. Он радостно мне улыбается и подмигивает. Живём, дружище!