Мы с Санькой — артиллеристы...

«ЧеПе»

Утром после увольнения у меня было приподнятое настроение. Я жил ещё вчерашней побывкой, в ушах ещё звучало танго про утомлённое солнце, которое вчера танцевал с Катей, и мне захотелось при электрическом свете рассмотреть подаренный ею платочек. Интересно, что она там навышивала?

Но жить в казарме — всё равно что на людной улице. Здесь не спрячешься от чужих глаз ни на печь, ни за печь, ни в сени. Кажется, никто не видит, что ты там рассматриваешь, все поспешно одеваются, обуваются, чтобы не опоздать на физзарядку, но это только кажется. Есть глазастые. Мишка Цыганков, проклятый циркач, выхватил у меня платочек из рук и торжественно закричал:

— Ура покорителю дамских сердец!

Я бросился ястребом, готовый выдернуть его бессовестные глаза, но платочек перехватил Коля Кузнецов.

— Последние новости, — объявил он на весь взвод, — наш Иван завел роман! Вот полюбовный трофей! Смотрите и завидуйте!

Они смеются над самым моим сокровенным, над тем, чего не должна знать ни одна душа, что я так берегу и чем так дорожу, за что можно идти и на смертный бой. Но мои кулаки не достигают цели, хлопцы от них ловко уклоняются. Ух, что бы я им сделал в тот момент! Испепелил бы и пепел по ветру развеял.

Видимо, вид у меня был довольно отчаянный, потому что Лёва Белкин, возвращая мне платочек без сопротивления, смущенно сказал:

— На, чёрт безумный. И пошутить нельзя.

Да и остальные шутники, видимо, поняли, что пересолили, начали со мной заговаривать, будто ничего и не случилось такого. Но во мне ещё кипит гнев, я мрачный, суровый и неприступный, словно каменная стена. Тогда они начали хвалиться один перед другим, но чтобы слышно было и мне. Они, видите ли, тоже не лыком шиты. Платочек — это ещё что!

Мы бежим на физзарядку, с физзарядки, застилаем постели, а Цыганок ещё рассказывает, и показывает, как они вчера отбили у скворцов классных девчат, как им пришлось потом бороться, когда скворцы налетели на них целой группой, как на его свист прибежало ещё несколько наших, после чего противник был посрамлён и рассеян. Правда, и самим победителям пришлось потом спасаться бегством от патруля так, что дай бог ноги. Но, говоря по-военному, все появились в расположении вовремя и без потерь, даже без синяков.

Так будто было с этими двумя. А вот некоторых наоборот — принимали с горячими объятиями, а проводили совсем чуть ли не со слезами.

Всё это можно было бы и слушать, и принять за правду, если бы самохвалы раньше хорошо сговорились и так не путались: то они, видите ли, встретили тех классных девчат в парке, то — на улице; к физзарядке разговор шёл о пятерых скворцах, а после физзарядки их уже набралось столько, что и не счесть. Да и Лёвину знакомую, которая то обнимается, то проливает по нему слёзы, зовут то Лидой, то Людой.

— Трепло ты, — не верят ему хлопцы.

Я тоже не верю, но в разговор не лезу, молча застилаю постель. Хорошо, что хоть от меня отстали.

И вдруг всю эту похвальбу, шуточки, хиханьки и хаханьки остановил Костя Лемешко — наш Пискля. Он первым заправил постель и, покопавшись в своей тумбочке, растерянно спросил:

— Хлопцы, а кто у меня мыло украл?

Вопрос неожиданный, обидный, дикий. Такого у нас ещё не было, чтобы воровать. Если это шутка, то шутка ещё более неудачная, чем с моим платочком. Это оскорбление каждого из нас отдельно и всего взвода целиком, самого дружного и сплочённого взвода в батарее. За такую шутку можно получить и по шее. Коля Кузнецов так Костика и предупредил:

— Пискля, осторожно на поворотах!

А Толик Гетман, не поверив услышанному, поучительно, со свойственным ему украинским юмором сказал:

— А ты, кум, прячь, как я прячу, — и, заглянув в тумбочку, недоумённо развёл руками.

— Спрятал? — хмыкнул Пискля.

— Спрятал, — вздохнул Толик, — далеко спрятал, аж сам не найду.

И взвод заволновался, забурлил. Оказалось, что выданное нам каптенармусом два дня назад на новый месяц туалетное мыло «Земляничное» исчезло не только у Пискли и Гетмана, пропало оно и у Коли-москвича, и у Генацвале, и у Лёвы, и у Расошки-художника, и у моего ростовского неприятеля Стёпки Рубцова, и ещё у того-сего — человек у десяти.

Хлопцы забыли обо всём на свете: и о моём вышитом платочке, и о героической победе над скворцами, и о Лёвиной знакомой, проливающей по нему слёзы. Всех сейчас волнует только один вопрос: кто?

В голове не укладывается, что среди нас завёлся ворюга. Это в городе, говорят, их много. Однажды с Санькой, продавая щавель на базаре, сами видели, как обворованная на глазах сельская тётка рыдала в голос и кричала. Но никто ей не мог помочь: ни милиционер, ни соседки-торговки. Был здесь, говорят, один, крутился в шляпе, а теперь ищи вчерашний день.

Запомнился и ещё один довольно страшный случай. В магазинной очереди опять же у деревенской бабы-раззявы какой-то карманник умудрился вытащить деньги даже из-за пазухи. А баба, как говорили вокруг люди, солдатская вдова с оравой детей. И продала она корову-кормилицу, чтобы построить дом и вылезти из землянки. Так вот в той магазинной очереди её и обчистили. И люди же, наверное, видели, но побоялись рот открыть. Всем известно, что бандюги — отчаянный народ. Они могут и ножом дать в бок, а сами смыться.

Только к счастью той бедной женщины, попался в очереди смелый человек — демобилизованный матрос-фронтовик. Как рассказывали в толпе свидетели, схватил тот матрос карманника за рукав и говорит:

— Отдай тёткины деньги, гад!

Но карманник, видимо, был хорош бандюга: выхватил лезвие бритвы и в ответ:

— Много видишь, морячок!

Целился он резануть по глазам, да не на того попал. Ну и бил же его матрос — смотреть было ужасно: и под дых, и по зубам, и в ухо. Об этом мы уже не слышали, а сами видели. А народ — горой за моряка. Человек на фронте жизнью рисковал, так не хватало ещё, чтобы тут на него разная погань руку поднимала, чтобы из-за какого-то бандюги до матери не дошёл.

Словом, в городе рот не разевай и особенно смотри там, где тесно от людей: много рукастых развелось. Да и в поездах есть такие специалисты. Нам с Санькой, правда, ездить на поездах не приходилось, но люди говорят, что это так. Наш помощник командира взвода сержант Яцук — человек бывалый. Так он нам рассказывал, например, такое, что аж не верится. Ну просто анекдот. Ехал как будто в пассажирском вагоне один офицер из Германии. Положил он свой чемодан с подарками для семьи себе под голову, лёг, не раздеваясь и не разуваясь, на полку и задремал. И вдруг слышит, что кто-то стягивает у него сапог с ноги. «Ну-ну, — думает офицер, — давай-давай, я сейчас тебе, паразит, покажу, где раки зимуют. Только ты стянешь сапог, я тебя и схвачу, сокол ты мой ясный». И ещё больше притворился, что спит. Жулик, не стянув один сапог, взялся за другой. Тут уж и совсем интересно стало, что же тот задумал? «Давай-давай, — улыбается сам себе офицер, — сейчас ты у меня запоёшь». А вор в тот момент — цап чемодан из-под головы и хода. Подхватился майор или капитан — кто он там был, — а бежать не может, чтобы догнать. Пока натягивал сапоги, того и след простыл. Тю-тю, как говорят, чемодан с подарками, был и уплыл. Вот какие специалисты бывают.

Так то ведь на базаре, то же что и в поезде, где вокруг чужие, незнакомые люди, у которых на лбу не написано, вор перед тобой или честный человек. А тут же не базар и не вокзал, а казарма — теперь родное наше жильё. И тут не чужие люди, а свои хлопцы. Да и какие хлопцы — не разная же там шантрапа, а будущие офицеры. Вот что всех заедает. Пусть нам и рано ещё говорить об офицерской чести, но своё достоинство у нас есть. Кража и скворца не украшает, а о нас и говорить нечего.

Да и взвод же наш не абы какой. Зря, что шкеты, а в учёбе дядек победили. У нас аж трое отличников: сержант Митька Яцук, Коля-Москвич и Мишка Цыганков. Их фамилии, написанные нашим же художником Расошкой под золото, красуются в коридоре казармы рядом с тумбочкой дневального на красном стенде в обрамлении дубовых листьев, перевитых лентами. А из дядек там всего один. Всего один и с другой взвода, а в третьем взводе и вообще ещё отличника нет. Так что мы на первом месте.

Не так давно нас похвалил комбат и за внешний вид. Подражая замашке своего капитана, многие из нас тоже стали педантами не хуже его: и пуговицы горят золотом, и ботинки суконками всегда налакированы. Так что же теперь будет с нашей доброй славой после пропажи мыла? Теперь же на глаза не показывайся дядькам. Само собой разумеется, что и капитан Захаров, и комбат, подполковник Асташевский, не оставят этого просто так. Ой, что будет, что будет!

Весь взвод взволнован, но больше всех кипятятся Коля Кузнецов и, как мне ни странно, ростовский Стёпка Рубцов. Коля и Стёпка — это же день и ночь.

Если честно признаться, то многим из нас хотелось бы хоть немного походить на Колю. Один его внешний вид чего стоит. Он у нас общепризнанный красавец: благородное, хоть и немного худощавое лицо, тонкий с горбинкой нос, а не как у нас с Санькой — курносые пипки, и большие серые глаза с такими густыми ресницами, что любая дивчина позавидовала бы.

Но главное не в красоте. Коля — интеллигент во всех отношениях. За столом он ест только по этикету, в разговорах от него только и слышишь: «пожалуйста», «извините», а если с насмешкой, то — «пардон».

А ещё он, пожалуй, самый начитанный среди нас. И память у него на зависть. Каждый вечер после отбоя наш взвод обычно долго не может уснуть. Затаив дыхание, все мы слушаем Колины пересказы книг о чудесных приключениях отчаянных людей: о отважных моряках, индейцах и пиратах. Вот уже в течение двух недель он шепчет нам перед сном о подвигах благородного рыцаря Айвенго, шепчет, пока в казарме не найдётся какая-нибудь зануда и не начнёт возмущаться:

— Эй, шкеты, дайте заснуть!

Кроме всего, Коля у нас большой гусар. Он сожалеет, что не родился тогда, когда были эти самые гусары. Если уж быть военным, то только таким, как они. Вот это были люди, вот это офицеры! Немыслимая отвага, презрение к смерти, а главное — хрустальная совесть, высокая честь: чуть что не так — дуэль.

Хоть и прошли те времена, но Коля всё-таки гусарит как может. Он, например, не скажет, где мой картуз или шапка, а обязательно — кивер. Погоны называет эполетами. Из-за своего гусарства приходится ему иной раз и страдать. Сделал себе Коля невероятно блестящие «эполеты» из фольги — комбат приказал снять да ещё выговор влепил перед строем за нарушение формы одежды. А то как-то разлёгся он на кровати, думал, что начальства нет, лежит и напевает:

А тут откуда ни возьмись — Юрка Колдоба, наш старшина, и — получи, гусар, наряд на кухню картошку чистить!

К краже мыла Коля отнёсся также по-гусарски.

— В своё время его, гада, вызвали бы к барьеру, — сурово сказал он, подразумевая под гадом вора, — и ни у кого не дрогнула бы рука. Подумать только, какая погань есть среди нас!

Так это же Гусар, а Стёпка кто такой, чтобы кипеть гневом? Сам же мне по секрету хвалился, что ростовский жулик. Да и не рядовой, а ещё и закадычный друг какого-то Принца. Напрасно я тогда обо всём этом хлопцам не рассказал, Саньку послушал. Хотя попробуй расскажи, если он может и отказаться от своих слов, сказать, что просто взял на пушку, чтобы напугать деревенщину. Вот и будешь тогда ходить в трусах и клеветниках. И теперь я думаю, а не его ли это рук дело — пропажа мыла. Думаю, а доказательств у меня нет. Как говорят, не схватил за руку — не вор. Тем более что и сам он обворован и теперь так этим возмущён, что аж распинается.

— Правильно, бить таких надо, — поддерживает он нашего Гусара, — и без разных там барьеров, а в зубы. Накормить его тем мылом, чтобы век помнил.

Но от него все отворачиваются, как будто и нет Стёпки, будто это пустое место. Бойкот, который был ему объявлен за то, что он предал взводу во время нашей скрытой войны против дядек, ещё не забыт. Все держат марку, с ним никто не хочет разговаривать, хотя он и ведёт себя сейчас очень преданно. Особенно Стёпка поддакивает младшим командирам, сержанту Яцуку и Саньке — всего ефрейтору. Не успеет из них кто и рот открыть, а он уже — есть! Хочет выслужиться. Вот и сейчас заглядывает в глаза Митьке Яцуку:

— Это же пятно на всех нас. Правда, товарищ сержант?

Бойкот не бойкот, а командир должен отдавать приказы, это не считается нарушением уговора, и Яцук, не отрываясь от подворотничка, который он в этот момент подшивал, строго скомандовал:

— Воспитанник Рубцов, марш мыться!

Широкий, немного припухший, всегда блестящий, словно масленый, Стёпкино лицо, на котором только что было столько безграничной преданности, разочарованно потухло.

— Есть! — послушно щёлкнул Степка каблуками и, взяв причиндалы для умывания, исчез.

Теперь все вокруг оживились, заговорили почти все вместе, теперь здесь все, кажется, надёжны. Что делать? Проще всего доложить начальству, пусть оно само ищет вора и наказывает. Но многие с этим не согласны. Во-первых, не стоит самим себя позорить. Начальство поднимет бедлам, начнётся какое-нибудь следствие, начнут всех таскать к комбату в канцелярию — стыда не оберёшься. А во-вторых, начальство для вора — не самое страшное: оно будет с ним нянькаться, воспитывать, срамить, объявит выговор или ещё что, а по морде не даст. Коля Кузнецов в этом убеждён на все сто. А этого всем мало. И дело тут уже не в самом мыле, хотя оно сейчас и дорогое, а в том, что не можем мы жить с таким человеком рядом, гордость нам не позволяет.

— Тёмную, только тёмную! — настаивает Пискля.

Так же, как и Яцук, он сам бывший детдомовец и убеждён, что лучшего средства для перевоспитания людей, нечистых на руку, и разных фискалов нет. На всю жизнь любой воровать перестанет. И делается это просто: человек пять секретно сговариваются между собой, накрывают ночью сонного паразита одеялом, чтобы тот белого света не видел, да и лупят кто чем. Молча лупят, чтобы гад по голосу кого не узнал. И концы в воду.

— Так и из училища можно вылететь, — пытается охладить Костика всегда рассудительный Гетман. — Слышал, небось, что Маятник говорил про самосуд.

— А кто докажет, если секретно, — стоит на своём Костик, — а найдётся фискал — и тому тёмную.

И смех и грех слушать этого Писклю: самого пол горсточки, а воинственности вагон. Как сказала бы моя бабка, хоть мало силы, да много задиры.

Но тут многое зависит от Митьки Яцука, он всё же старше среди нас по возрасту на год-два. И по званию — сержант. Доложит он капитану — будет бедлам, не доложит — будет свой суд и расправа. Как говорят, шито-крыто, чтобы никто не знал. Но Яцук пока что молчит, подшивает свой подворотничок и молчит. Он всегда держится немного в стороне от всех то ли по своему характеру, то ли по субординации, чтобы мы не сели ему на голову. Мы его за это немного недолюбливаем, однако право командовать собой признаём: бывший сын полка, фронтовик, прошёл, как говорят, Крым и Рим, и Старый Быхов, где и чёрт не дышал. Как тут не признаешь?

Вот Митька наконец одел гимнастёрку, блеснул медалью и соизволил — отозвался:

— Докладывать, хлопцы, придётся: это же — «чепе».

Слово «чепе» заставило задуматься даже по-боевому настроенному Пискле, и он замолчал, но тут на помощь ему пришёл Коля Кузнецов. Правда, он не агитировал за тёмную, но рассудил так:

— Подожди с докладом, командир. Давай мы сами разберёмся. Узнаем — кто, тогда и доложим.

— Правильно, — поддержали Колю все, кто слышал этот разговор, — только как узнать?

— Ша, мальчики, — успокоил Коля народ и ударил снова своей начитанностью: — Про сыщика Шерлока Холмса слышали? Применим его дедуктивный метод, и всё тайное станет явным. Я за это берусь. И тихо.

Не знаю, как на кого, а на меня дедуктивный метод очень подействовал. Я впервые слышу такое. И хотя не знаю, с чем этот метод едят, но уверен, что сейчас Стёпка Рубцов никуда не денется. Здесь ему не Ростов-папа.

Подействовал, видимо, метод и на нашего сержанта. А может, и не метод. Может, то, что и он не бог весть какая шишка: с нами спит, с нами за одним столом ест, с нами учится. Только что бы то ни было, а, кажется, поддался Митька уговорам.

— Хм, — хмыкнул он и задумался.

Затем подали команду строиться, и батарея пошла на завтрак. Наш взвод, на удивление, ведёт сегодня себя в строю образцово: ни шуток, ни щелчков, все молчат, словно кого похоронили. Не надеясь на Стёпку Рубцова, его специально предупредили, чтобы о «чепе» ни гу-гу.

Я, правда, спокоен, моя душа на месте. Как говорит бабушка, не трогай ничего — не бойся никого. Откуда мне было знать, что надо мной собираются чёрные тучи.