Мы с Санькой — артиллеристы...

Батарея или казацкая вольница?

Завтра первый день учебы, завтра торжественный развод на занятия. Начальник училища генерал-майор Степанов по этому поводу будет проводить строевой смотр, а затем принимать парад. Это, пожалуй, что-то уж такое необычное, что и свет не видел. Наше батарейное командование во главе с подполковником Асташевским в такой же панике, в которой была и моя бабушка, когда услышала, что меня вызывает сам генерал. Так она же беспокоилась, что меня не во что одеть, чтобы отправить в люди. А тут мы одеты с иголочки, но начальству кажется, что мы не умеем носить свои обновы — нет выправки. Гимнастёрка морщится на животе, а нужно, чтобы морщины были за спиной, а живот — гладкий, словно барабан. Белые подворотнички пришиты у кого как: то торчит на целый палец, то их совсем не видно, то гармошкой, то сикось-накось. Юрка построит батарею, проверит и поотрывает через двух третьему. Я пришил ничего себе, а Юрка отпорол — белая нить ему не понравилась, она насквозь прошла пунктиром вокруг воротника. Думал, что пойдёт и так — не пошло.

А с пуговицами сколько мороки? Век я их носил до сих пор и никогда не чистил. Мне и в голову такое не могло тюкнуть. А тут выдумали, чтобы медь золотом блестела. Да и напришивали же их уйму. Дали нам дощечки со щелями, куда пуговицы надо запихивать, и мы шуруем щётками и поплевываем на свои шуровки, пока они не позолотятся.

У старшины — каптенармуса Хомутова с нами забот полный рот. В коридоре возле электророзеток поставили два стола, он вынес из каптёрки два электроутюга, а теперь дрожит, чтобы мы не пожгли свои штаны, потому что нет-нет да и запахнет горелым. Кто совсем не умеет, тому он сам помогает утюжить, а тем временем и учит.

Совсем не умею и я. Где я мог такому научиться? Я утюг видел только у одной нашей учительницы, так в него жар из печи насыпали. А в нашем доме для глажки рубчатая качалка есть. Вот если бы мне её дали, то не хуже бабушки смог бы. А то застилай штаны сначала какой-то марлей, фыркай на марлю водой и только потом уже езди по столу утюгом. А что там, под марлей со штанами делается, то ни черта не увидишь.

Старшина Хомутов смотрел, смотрел на мои издевательства над штанами и плюнул — взялся учить. Долго учил и как штанины складывать, чтобы «стрелка» была аккурат посередине, и как пальцем пробовать горячий утюг, и как брызгать водой, чтобы она моросила, а не била изо рта струёй, словно из крана. Когда наука закончилась, мне, уже обученному, и делать было нечего — штаны отутюжили всем на зависть. «Стрелки» острые, словно лезвие.

Перед генералом, свой смотр нам сделал командир батареи. Он и командиры взводов пересчитали на нас все пуговицы и крючки, безжалостно искоренили до единой морщины на животах, проверили, будто хорошие хозяева упряжь на лошадях перед дальней дорогой, как подтянуты пояса, поинтересовались, начищены ли даже задники ботинок, зная наш общий грех чистить обувь только спереди, как говорится, для старшины, и мало того — скомандовали показать руки, будто боялись, что у нас не все пальцы на месте. Нет, пальцы оказались на месте, но у многих были ногти с траурной полоской. Пришлось кое-кому идти укорачивать ноготки.

Но и после всего этого начальству не хотелось распускать строй. Кажется, если бы можно было, комбат к завтрашнему дню держал бы нас, чтобы мы не садились, не ложились, не потеряли свой лоск до генеральского глаза.

Тревога начальства передалась и нам. Если бывалые офицеры так беспокоятся перед этим самым строевым смотром, то о нас и говорить нечего. Да, видимо, и женихи так не волнуются перед венцом. Ой, что это будет? Каждый из нас, ложась спать, так аккуратно и нежно складывал свою одежду на ночь, будто была она не из обычной, а из заморской ткани, из которой шьют только принцам. Упаси Боже, чтобы «стрелки» попортились. А если бы на неё кто сел, хоть и ненароком, или как-нибудь иначе помял, то того каждый из нас живьём съел бы.

И что вы думаете? Нашёлся такой отчаянный человек. Утром бросился я надевать гимнастерку — и не могу одеть: рукав завязан тугим узлом. Не думал я, что и здесь найдутся такие же шутники, как и у нас, в Подлюбичах. Это, бывало, пойдёшь купаться на озеро, плаваешь, ныряешь, а про штаны не забывай — подойдут на берег хлопцы из чужой компании и такого тебе узла засобачат, что будешь полдня развязывать зубами, пробираемый дрожью. А тут же казарма, дневальный на страже, и всё равно умудрился какой-то чёрт. В отчаянии от того, что не миновать мне нового наказания, стал я в строй в майке, держа гимнастерку в руках.

— Опять — Сырцов, — уже без удивления сказал подполковник и сморщился, словно от зубной боли. Видно, я начинаю ему въедаться в печёнки.

— Узел, — подал я робкий голос без надежды оправдаться.

— Кто? — сурово спросил комбат, сразу сообразив, в чём тут дело.

Известно, что никто не признался. Строй стоит, молчит, у всех невинный вид, все — ангелы. Кто сделал, тот боится, а кто видел, тот не скажет по другой причине, из-за которой даже я не сказал бы, если бы и знал того узловяза. «Фискал», донос — это позор, и наоборот: принять муку за товарища — почётно.

По мнению комбата, мы — детский сад, а не будущие офицеры. Государство открыло для нас артиллерийские подготовительные училища, чтобы дать нам среднее образование, которое мы не смогли получить из-за войны, чтобы мы потом стали курсантами — артиллеристами, а мы? Фабзайцы мы натуральные. Он, если бы его воля, нам и погоны запретил бы носить. Народ недоедает, а нам хлеб с маслом даёт, чтобы вырастить себе защитников. А кто из нас это ценит? Может, тот, кто узлы на гимнастёрках завязывает и командиров не слушается? Вот попадём мы в нормальное артучилище, будем курсантами, примем присягу, там с нами чикаться не будут, как здесь. Чуть что — и под трибунал! Это нам не у мамы под подолом. Не забыл подполковник и про вывески, которые мы будем читать по слогам, если у него не хватит терпения с нами нянчиться. А окончательный приговор был таков: дневальным за плохую службу объявить выговоры. Словом, мой рукав не обошёлся тем раззявам зря. Да и меня не похвалили. Я, по мнению комбата, — растяпа. Что же мне — надо было ночь не спать и караулить свои рукава?

Из-за строевого смотра в тот день у нас не было даже физзарядки, а вновь поступившая команда привести себя в порядок. И опять хлопцы взялись за пуговицы и пряжки, не жалея ваксы, наводили блеск на ботинках, умывались, не забывая про шею и уши. Перед единственным батарейным зеркалом в коридоре казармы была очередь и толкотня. Я так раза три успел перед ним покрасоваться, а некоторые и больше. Все мы сверкали пуговицами, эмблемами и пряжками, солнечные зайчики отражались от наших ботинок. Словом, как один красавцы, юные, подвижные. Эх, если бы таким показаться дома! Там, наверное, сказали бы: «Неужели это наш Иван!» Но пришли на построение офицеры, и сразу стала видна разница между нами и ими.

На офицеров я за войну насмотрелся. Разные они были: и в солдатских кирзачах, и в хромовых сапогах, и в ватных фуфайках, и в полушубках. А таких видел только в кино о параде Победы да ещё в фильме «Небесный тихоход». Только кино — и есть кино. Это всё равно что сон. А тут наяву. Мундиры полностью обшиты блестящими пуговицами: два ряда — впереди и четыре пуговицы — сзади. Пояса — тканые из золотых нитей. А главное — награды: ордена и медали. Орденские планки такого впечатления не делают, тут ещё надо разбираться, какая из них что значит. А так поглядел — и читай.

Посмотрел наш взвод на своего капитана Захарова и зашептался. Все мы сразу возгордились. Зря что капитан лысоватый и слеповатый, зато у него на груди иконостас будь здоров: две Отечественные войны, боевой красный флаг, две красные звезды и медалей не счесть. Известно, что и у остального нашего офицерства не пустая грудь, но у капитана наград больше. И, несмотря на свои заслуги, он на нас ещё ни разу не накричал, никого не назвал разгильдяем и растяпой. Мы только слышали от него одно: «У, племя… мумба-юмба!» Мы начинаем его понемногу любить. Мы даже ему прозвище ещё не дали.

Но больше всего меня поразили не шикарные мундиры и не множество наград, меня просто огорошили офицерские белые перчатки. Такое трудно представить себе и во сне: красные командиры и дворянские белые перчатки. Ходят здесь, видите ли, князьями, будто и не нашего рода-племени. Хорошенький бы я был если бы появился в своих Подлюбичах в белых перчатках среди лета. Вот, сказали бы, — пан. Да все люди пальцем на меня показывали бы.

Удивил нас тем утром и старшина — каптенармус Хомутов. Нечего греха таить, первые два-три дня, когда старшина нас мыл, одевал и укладывал спать и мы не знали ещё о субординации, то думали, что он здесь царь, бог и военный начальник. А потом, когда Юрка Колдоба — строевой старшина — перед строем объявил, что дело каптенармуса только «шмотки», мы перестали тому и честь отдавать. Подумаешь, кладовщик в погонах, а мы — будем офицерами. Правда, он и не добивался нашей «чести», а больше надоедал нам другими, на наш взгляд, мелочными прицепками: увидит сбитый носок ботинка и начнёт ворчать, что на нас не напасёшься; пуговица потерялась — государство нам — не дойная корова; мыло кто-то забудет в умывальнике — опять беда, опять о государстве напомнит. А то утром перед завтраком нас построят, и он начинает делать проверку на «форму двадцать четыре». Мы держим перед собой вывернутые майки, а он выискивает «диверсантов». Найдёт хоть одного на весь взвод и весь взвод погонит в тот же день в баню. Остальные насмехаются — вшивцы. Ну, за что ему козырять?

А сегодня мы посмотрели на него новыми глазами. Вышел он на построение, а на груди — три ордена Славы! Вот тебе и мешковатый дядька из колхоза. Комбат и тот первый козырнул старшине и даже поздоровался за руку. Выходит, что наш каптенармус — герой. Интересно узнать, что он такое сделал там, на войне? «Славу» лишь бы за что не дают, это из нас каждый знает. Жаль, что никто не посмел у него спросить об этом в бане, когда он нас парил. Мне бросились тогда в глаза его шрамы на спине и на плече. Но что это сейчас за диво? Теперь больше мужчин со шрамами, чем без них, есть без рук, без ног, слепые и обгоревшие, только очень редко которые из них с тремя «Славами», как наш каптенармус. Не знаю, как кто, а я теперь ему буду честь отдавать.

Подполковник Асташевский боится, что мы не сможем как следует на строевом смотре поздороваться с генералом. Поэтому, прежде чем вести нас на плац, он построил батарею, сам притворился начальником училища и требует, чтобы мы приветствовали его, будто генерала. Он нам:

— Здравствуйте, товарищи!

А мы ему, глотая слова, чтобы не отстать от общего темпа, в сто глоток в ответ:

— Здра…жада…тааш…ерал!

Это значит: здравия желаем, товарищ генерал.

Возле соседнего подъезда казармы — вторая батарея салаг, с ними свой «генерал» здоровается. И у нас, и у них получается так громко, что, видимо, и в городе слышно, но не очень складно: то кто-то поспешит и раньше всех гаркнет «здра», то кто-то запоздал и в пустой след одиноко вякнет «ерал».

И вот на плацу всё училище. Высокий деревянный забор, за которым недалеко окраинная улица города Батарейная, словно галки, облепили хлопцы. Мне знакома их зависть. Дежурный на КПП время от времени сгоняет их с забора, но стоит ему отойти, как они появляются снова.

А дальше было, словно во сне. Где-то там далеко, где стоял старший курс, кто-то петухом спел команду:

— См-и-и-и-рна! Для встречи-и-и!

Грянул оркестр — и не дыши.

Оркестр то играет, то замолкает неожиданно, словно выключенное радио: пик — и хватит. И тогда через полминуты до нас доносится стоголосое «здра…жада…тааш…ерал» Это генерал под музыку идёт вдоль строя и здоровается с батареями. Мне из третьей шеренги не видно, как он делает тот смотр: отпарывает или нет неряшливо пришитые подворотнички, как наш Юрка-старшина, поворачивает или нет шеренги, чтобы посмотреть, как начищены задники. Вот поэтому меня немного и берёт тревога, не расстегнулась ли какая пуговица, так ли сидит на голове пилотка, не собрались ли там морщины на гимнастёрке. Но по команде «смирно» не пошевелишься, не проверишь. Стой, словно статуя.

А что, если он меня узнает? Мы всё-таки немного с ним знакомы. А если ему доложили, как я мылся в бане по принуждению каптенармуса или как «по кочану» вклеил Лёве Белкину? Забеспокоишься тут.

Но не только я тревожусь, остальные тоже стоят под напряжением, вся батарея не дышит. Бросил я краем глаза взор на Саньку, так у того лицо окаменевшее и пот на носу выступает. Если бы в этот момент ему села на нос пчела, то он и ухом не повел бы.

Оркестр снова немного поиграл и захлебнулся — вот он, начальник училища, перед нами. А я смотрю и не узнаю генерала — тот и не тот. В кабинете он был не такой. Тогда глаза его светились то сочувствием, то едва заметной улыбкой, голос его мне казался добрым. Он не ругал меня за двойку, не угрожал выгнать из училища, а будто советовался: что мы с ней будем делать, хлопчик? Будто моя двойка наша с ним, общая. То был Батя, а это — генерал. Взгляд строгий, никаких тебе улыбок. Вместо планок — ордена и медали. А их столько, что живого места на груди нет — от воротника и почти до пояса. Как у старинного витязя латы. Шаг ступит — и слышно перезвон. Нелегко, видимо, носить эти латы.

Генерал не проверял ни подворотничков, ни ногтей на руках, ни задников на ботинках, он только окинул строй пристальным взглядом (я думаю, не полюбовался ли немного) и, приложив руку к козырьку с золотыми дубовыми листьями, громко поздоровался:

— Здравствуйте, будущие артиллеристы!

Напрасно так волновался из-за нас комбат. Как набрали мы воздух полной грудью, как грохнули в ответ своё «здра…жада…тааш…ерал», что дай бог и старшекурсникам так. Оно если с настоящим генералом, то по-настоящему выходит. А то хотели, чтобы перед подполковником, мы так горло драли. Кто-то там, правда, пискнул в конце нашего «здра-жада…», так это не в зачёт. Генерал того писку, кажется, и не услышал. Так же дружно мы прокричали и «ура», когда он поздравил нас с началом учебного года. А затем под музыку генерал развернулся и ушёл.

И это всё? А мы чистились, мылись, гладились, шили, перешивали, смотрелись в зеркало больше суток, когда здесь страха на две минуты. Если бы я был генералом, то похвалил бы за это, а он глянул и даже не удивился нашей выправке, как будто так и нужно каждый день.

Это я так, между прочим, а на самом деле радоваться ещё рано, впереди, как говорил наш подполковник, ещё будет парад. Как мы покажем себя ещё на том параде? А парад такой: посередине плаца стоит генерал с двумя полковниками, видимо, своими заместителями, а мы должны перед ними пройти, как это здесь называется, торжественным маршем. А ведь это вам не что попало, особенно для салаг. Поэтому под сердцем и холодок. Упаси боже с ноги сбиться.

Первыми под звуки «Славянки» идут старшекурсники — две батареи по сто человек. Вот эти идут как пишут. Нас просто зависть берёт. Сто человек шагают, как один, сто ног, как одна, вздымаются, словно под линейку, и сто рук одновременно делают отмах. Ровнюсенький квадрат строя, кажется, плывёт по земле, и только сильная поступь ста пар ботинок напоминает, что он всё-таки идёт, марширует. Лица у всех старшекурсников серьёзные, сосредоточенные и, я сказал бы, уже немного офицерские. Куда нам, салагам!

Но и мы не подкачали. Мы очень старались: выгибали грудь дугой, дружно топали подошвами, напрягались как могли, чтобы показать ту гвардейскую жилку, по которой нас можно отличить от гражданских людей. Мы довольны, что никто не сбился, никто никому не наступил на пятку, хотя самые последние в хвосте, как мы зовём их, шкеты, и шагали с подскоками, чтобы не отстать. А я прошёл мимо генерала и не посмотрел на него в этот раз, так как очень следил за затылком Генацвале, который по ранжиру идёт спереди меня. Всё, кажется, хорошо, всё как положено, а наш комбат недоволен. Видимо, он завидует другим комбатам, которые командуют старшекурсниками.

Теперь командиры батарей стоят в генеральской свите, а мы снова должны идти мимо них, только на этот раз уже не торжественным маршем, а со строевыми песнями, без оркестра. Видать, генерал — большой любитель песен. Тут нам есть возможность показать себя, ведь у нашей батареи хороший запевала — голос, словно у полковой трубы. Может, и поднимем настроение комбату.

Но тут, как на горе, выяснилось, что наш запевала осип. Ещё вчера он хорошо заводил наш любимый с Санькой «Марш артиллеристов», а сегодня сипит гусаком. Или он воды из-под крана перепил, так как на ужин была солёная треска, или перегрелся, а потом посидел на сквозняке — сипит.

Вот уже возле генеральской свиты старшекурсники дружно грохнули:

Не успело улечься эхо от «соколов» — новая батарея:

А у нас паника, полный конфуз. Командир первого взвода майор Варенич растерялся. Кто ещё умеет запевать? Никто не умеет, а может, и умеет, да не посмеет. Что же это будет, если все пройдут с песнями, а мы — молча? Что подумает генерал? Нам надо уже набраться голоса, а мы ещё и не начинали, хотя до генерала какая-то сотня-полторы шагов. Влипли. Подняли настроение своему комбату, называется.

И вдруг, когда уже до нашего окончательного провала оставалось шагов пятьдесят, Гетман из Чернигова, Толик-тихоня, завёл чистым высоким голосом:

Наши офицеры, я думаю, если бы могли, так под землю провалились бы. Капитан Захаров за голову схватился, но никто почему-то команды «отставить» не подал. Видимо, решили: погибать — так с музыкой. Но песня удивительно наладилась. Толику бросился на подмогу я, а потом и Санька. Мы эту песню от его матери-хохлушки переняли. Нашлись и ещё хлопцы, что поддержали. А кто слов не знал, тот просто голос под мотив начал подавать. А припев со второго раза все поддержали. Он такой простой, что там и запоминать нечего. А тут ещё Санька как свистнет! А мы всей батареей:

Проходим мы мимо генерала, а наш комбат, который стоит возле него, и глаза рукой закрыл, то ли чтобы лучше в песню вслушаться, то ли чтобы нас не видеть. А генерал ничего — стоит и улыбается.

Этой песни нам хватило как раз до учебного корпуса. Перед самым входом Санька последний раз свистнул, мы гаркнули:

И — батарея, стой! Все мы немного возбуждены от пережитого, возбуждённые и довольные, что так хорошо выкрутились с этой песней, что не растерялись в критический момент и постояли за честь родной батареи. Офицеры, видим, тоже повеселели, так что нас могут за находчивость ещё и похвалить.

Пока командиры взводов нам рассказывали, каким порядком расходится по классам и как себя вести на занятиях, подоспел и комбат. Он был также возбуждён, но не так радостно, как мы, а скорее наоборот — просто кипел от возмущения. Мы стоим по стойке «смирно», а подполковник ходит перед нами туда-сюда. Наконец, он остановился и ехидно сказал:

— Мы можем себя поздравить, товарищи офицеры. Вы знаете, как генерал отозвался о нашей батарее? Весёлая батарея — вот как!

Мы все в недоумении: ну и что, хорошо это или плохо? По-моему, ничего в этом плохого нет, было бы гораздо хуже, если бы мы не спели это самое «распрягайте», а прошли молча, словно немые. А подполковник разошёлся:

— Артисты погорелого театра! Тоже мне — хор Пятницкого! Может, в следующий раз и в пляс пойдёте? Запевала, выйти из строя!

Вышли сразу двое: тот, что был назначен старшиной, да потерял голос, и доброволец Гетман — вышли, как на плаху, с покаянными головами.

— Кто из вас запевал, а кто свистел?

Тут и Санька вышел, словно на горячую сковородку. Ну, думаю, досвистался и мой миленький дружочек, а то всё мне да мне. Сейчас подполковник задаст такого жара, что будет помнить до новых веников, перестанет нос задирать, будем мы одним миром мазаны.

Увидев эту троицу, комбат словно обрадовался:

— А-а, вот они — запорожцы. Казацкая вольница. Подавай им лошадей.

И обратился к строю:

— Может, ещё кто знает и «Гоп со смыком», то заодно выходи.

По правде сказать, я знаю, но вот дудки выйду, пусть не надеется.

Закончилось это всё, как и всегда, нотацией. Он не позволит, чтобы мы здесь разводили казацкую вольницу. Ах, мы — запорожцы, ах, гайдамаки! Мало нам хороших строевых песен? Но дело не дошло до того, что он «запорожцев» повыгоняет и будут они, невежды, тогда читать вывески по складам, — в подъезде зазвенел электрический звонок. Нам команда — по классам, а командирам взводов — остаться. Видимо, будет и им жару без нас, отдельно.