На краю земли. (Огненная Земля и Патагония)

Ультима Эсперанса

Для граждан города Пуэрто-Наталес не было на этой неделе более важных событий, чем футбольный матч между членами городского добровольного общества пожарников и учениками католической миссии и избрание «Miss Ultima Esperanza», то есть «мисс Последней надежды», объявленное местными газетами и плакатами.

Во всяком случае нам так показалось, когда мы прогуливались по этому маленькому городу и пытались составить себе представление об его образе жизни. Он оказался именно таким, каким мы ожидали его встретить и каким его описывали наши знакомые в Пунта-Аренас, гордящиеся своим домом из «материала» и клочком газона перед ним. Улицы здесь были так же глубоко изрезаны колеями от колес, а деревянные дома с покрытыми жестью крышами, над которыми смеялись жители Пунта-Аренас, были такими же убогими, как в их собственном городе. Короче говоря, Пуэрто-Наталес оказался точно таким, каким хотели его изобразить наши друзья из Пунта-Аренас.

Что же касается текущих забот и надежд Пуэрто-Наталес, то казалось, они действительно вращаются вокруг великолепного футбольного матча и конкурса, который должен был решить, действительно ли Инес Драгович, дочь югослава — владельца гофрированно-железного «Отеля Колониаль», в котором мы жили, является самой красивой жительницей города, то есть «мисс Последней надежды». Уже мчались к стадиону юные болельщики футбольной команды «Бомберо» в нахлобученных на головах родительских касках, съезжающих на каждом шагу на глаза. А ветер Патагонии пытался разорвать плакаты, со всех домов призывавшие граждан города голосовать за Марию де лос Анжелес, за Консуэлу или «нашу» Инес!

К сожалению, нам пришлось отказаться от удовольствия присутствовать на этих празднествах — у нас была другая цель. Хотелось осмотреть сам «город» и двинуться в глубь материка, чтобы посетить две неизменные достопримечательности: горный массив Пайне в андских Кордильерах и святыню палеонтологии — пещеру милодона.

Провинция Магальянес занимает всю южную часть территории Чили от острова Веллингтона (включительно) и озера Сан-Мартин, одна половина которого принадлежит Чили, а другая Аргентине. Таким образом, провинция не только самая южная, но и самая большая из 25 провинций страны, вытянутой вдоль побережья узкой, длинной полосой. Провинция разделена на три «департаментос»: южная, чилийская часть Огненной Земли — Тьерра дель Фуэго с «главным городом» — гаванью Порвенир, расположенной на восточном берегу Магелланова пролива напротив Пунта-Аренас; средняя носит название всей провинции — Магальянес и считает своей столицей Пунта-Аренас, а самая северная — Ультима Эсперанса, по столице которой Пуэрто (порт) — Наталес мы теперь бродили. Город расположен на берегу сильно изрезанного, открытого в сторону Тихого океана фиорда Ультима Эсперанса, но назвать его портом можно только очень условно. На двух или трех полуразвалившихся деревянных причалах, далеко уходящих в воду, сидят несколько рыболовов, иногда приходит на парусной лодке какой-нибудь ранчеро, чтобы выгрузить овец, сделать кое-какие покупки и снова вернуться на свою ферму, расположенную у другого фиорда. Состояние причала едва ли позволяет принимать здесь более крупные суда.

Однако очень скоро обнаруживаешь главный жизненный нерв Пуэрто-Наталес: это большая мясохладобойня в бухте за городом и уже упоминавшийся каменноугольный рудник Рио-Турбьо в нескольких километрах к северо-востоку на аргентинской территории. Здесь заняты городские жители, не нашедшие работы на фригорифико — мясохладобойне.

Внешне город похож на американские frontier towns времен золотой лихорадки. Сегодня кроме Патагонии их можно увидеть разве только в фильмах о диком Западе. Как и в Пунта-Аренас, улицы пересекаются под прямым углом: правда, они больше заслуживают названия тропинок или в лучшем случае дорог. Дома в большинстве своем построены только из дерева или жести, гладкой и гофрированной, а если где-либо и применялся в качестве строительного материала камень, то так скромно, что его не заметишь. Две голые широкие площадки посреди груды бараков можно было принять за пустырь, если бы чахлый газон, несколько неудобных скамеек да три-четыре отвратительных цементных бюста местных знаменитостей не говорили о том, что все это должно изображать городской сад. В обстановке дикого Запада, дополненной налетом кастильской надменности, живут люди последней надежды: дети с черными, растрепанными ветром волосами; низкорослые, толстые, лишенные грации женщины; мужчины, которых можно видеть почти всегда верхом на лошади — в стране широких просторов редко ходят пешком, даже в городе.

Снующие всадники в плоских шляпах, широкие поля которых, как и края овечьих шкур, заменяющих седла, мерно подрагивают во время езды, спасают город от уродливости: без них она была бы совершенной. В этой бессознательной деятельности у людей нашелся неожиданный союзник: кладбище с его могилами и часовнями!

Божья нива Пуэрто-Наталес на самом деле выглядит необычайно. Здесь внезапно обнаруживаешь все виды строительного материала, в том числе дерево и цемент, нашедшие, как ни странно, большее применение в жилищах для мертвых, чем для живых. Памятники ярко раскрашены, преобладают небесно-голубые и конфетно-розовые тона. То, чего не хватает серым домам и темной одежде людей, открывается за четырьмя низкими стенами кладбища в неожиданном буйстве цвета. Может, в этом и заключается «последняя надежда»?

К сожалению, мы не имели возможности добраться до каменноугольного рудника «Рио-Турбьо», находящегося, как уже упоминалось, в Аргентине. Это недалеко от Пуэрто-Наталес, и почти все рабочие приходят на рудник из города. Тем подробнее мы осмотрели мясохладобойни, построенные примерно в полутора километрах от города на берегу фиорда. Наравне с бойнями Пунта-Аренас (Tres Puentes) они самые крупные на крайнем юге; а все вместе ежегодно поставляют на стол Европы почти десятую часть чилийского поголовья овец — примерно 300 тысяч розовато-коричневых застывших туш.

Предназначенные для убоя овцы с ранчо фиорда Ультима Эсперанса или с других, расположенных у ближайших фиордов, доставляются сюда, как правило, на парусных или гребных лодках, в которых они лежат со связанными ногами, как толстый, серый, вздыхающий ковер, по которому бегает команда и пастухи. С овцеводческих ферм из глубины страны прежде овцы шли на бойни целыми днями по пыльной пампе, по твердой земле каллес — улиц шириной в двадцать, тридцать и более метров, между огороженными пастбищами, по грязи разлившихся рек. К конечному этапу своего последнего пути они приходили настолько ослабевшими ^:и истощенными, что цена, которую за них предлагали, не соответствовала той, на которую рассчитывали эстансиерос. Сегодня это ценное мясо в большинстве случаев доставляют по шоссе в специальных огромных грузовиках, и овцы попадают под нож карничеро в состоянии, удовлетворяющем как хозяина овец, так и владельца мясохладобойни.

Здесь мы видели, как овцы делали свои последние шаги — от грузовика до ворот бойни. Едва открывались решетчатые двери трех и даже четырехэтажных грузовиков, как из них тяжелой серой массой вытекали овцы, на мгновение останавливались, словно удивленные неожиданной свободой после отвратительной тесноты путешествия, чихали и принюхивались, вырванные из привычной теплой вони; наконец, подгоняемые усердными собаками и пинками, они нерешительно семенили к двери, через которую уже не было возврата.

Мы последовали за овцами, довольные, что находимся не на их месте, и увидели угнетающее, почти нереальное зрелище: в тумане мелко распыленной воды, которая, казалось, струилась отовсюду, молча работали около десятка коренастых мужчин в прорезиненных плащах и зюйдвестках. В один миг они перерезали овцам горло, отрезали голову, снимали шкуру, вынимали внутренности, вымывали и опрыскивали пустые туши — все в водяном тумане и беспрерывно возобновляющемся и вновь уносящемся потоке крови и воды…

Мы колебались, содрогаясь от ужаса, стоит ли смотреть дальнейший процесс обработки овец, но отступления не было. Мы уже стояли перед рельсами, по которым двигалась бесконечная процессия туш к мертвой, застывшей тишине холодильника. Нам дали меховые пальто, и мы вошли в этот обширный могильный склеп. Какими чистыми теперь стали овцы, которых мы еще недавно видели на пути к баракам для стрижки с набившейся в шерсть землей, брюхами, черными от собственного помета, с застрявшими в шерсти листьями и колючками калифате! Как они теперь походят друг на друга, эти сотни, все одинаковой величины, одинакового цвета, одинакового веса. И какой порядок в прямых, как стрела, рядах их последнего парада! Эта строгая дисциплина, которой наконец достигло овечье стадо, эта тишина и холод, окружающий и пронизывающий нас, придавали массовой смерти какое-то величие и делали излишним всякое сочувствие. Но все же мы не произнесли ни одного слова, будто здесь могли быть настоящие покойники.

Приятно было бы закончить обход сразу после этого холодного покоя и мира, но нам не удалось уклониться от осмотра консервного отделения, где в низких залах обрабатывали сердце, мозг, печень животных, принесенных в жертву человеку… Нас обволок запах вездесущей крови, и самое неприятное, вдруг повеяло легким теплом. От темных и бесцветных мягких внутренностей, в которых копались липкие от крови руки, исходил противный сладковатый запах, сгущавший воздух до такой степени, что с каждой минутой становилось все труднее дышать.

В конце концов мы не выдержали и, отказавшись от цифр и статистических данных, которые нам хотел привести бухгалтер, сбежали на воздух.

На берегу фиорда мы глубоко вдыхали ветер далекого Тихого океана. Казалось, на пути к ледникам Анд он уже впитал их живительную прохладу. Но вокруг нас на камнях и в воздухе над нами кричали морские птицы, дрались из-за кусков мяса и внутренностей, а победители уносили в клювах отвратительные трофеи.

Нет, не легко будет забыть фригорифико Ультима Эсперанса!

После утомительного осмотра скотобойни мы были готовы «окунуться в природу», чтобы найти у нее утешение, в котором мы явно нуждались. Уже на следующий день переход через пампу и встреча с массивом Пайне оправдали наши ожидания и укрепили веру в целительность «погружения» в природу.

Сначала между Наталес и подножием Кордильер нам встретилась лиса, которая, без сомнения, уже давно ожидала возможности сыграть роль звезды кино. Увидев нас, она и не думала скрываться в кустах мата негра, а уселась, навострив уши, и дала нам возможность спокойно приблизиться. На расстоянии всего нескольких шагов она позволила, как нечто само собой разумеющееся, произвести киносъемку — сначала анфас, затем в профиль. Лиса поворачивала свою изящную, узкую голову так, будто ее об этом просили, и попрощалась с нами лишь тогда, когда мы не могли больше уделить ей ни метра пленки.

Страусы удалялись не спеша. Стаи крупных ибисов только взлетали, чтобы через несколько метров снова опуститься и горделиво выступать, как на каком-нибудь древнеегипетском фризе. И совсем близко среди зарослей цветущих одуванчиков порхали попугаи с бронзово-зелеными крыльями и ржаво-красными хвостами. Мы были благодарны небу и Патагонии за то, что они позволили нам так близко почувствовать эту природу и ее творения.

Эта благодарность приняла форму торжественной молитвы, когда над горизонтом неожиданно и величественно появился бело-голубой массив Кордильер. Красота длинного хребта, по крайней мере в этом месте, заключается не в его высоте: здесь, почти на самом конце цепи, она едва ли превышает 3000 м, в то время как дальше на север, у Уаскарана, она составляет почти 7000 м, а у Аконкагуа, самой высокой горы Америки, достигает, возможно, еще большей высоты (в зависимости от карты, можно прочитать все значения: от 6950 до 7010 м). 3000 м высоты массива Пайне отрываются от подножия пампы одним-единственным движением, словно тяжелый на подъем великан неожиданно выпрямился в небо. Ничто не предупреждает о неминуемом появлении Пайне: ни предгорье, ни горный склон, ни извилистая дорога; нет даже леса, который обычно спускается к подножию гор. Пайне возникает неожиданно, без предупреждения, как стена, на которую наталкиваешься сходу. Между ней и нами только несколько бирюзово-голубых озер из талой воды, один вид которой заставляет дрожать от холода.

Над ними в окаменевшем порыве, угрожая своими острыми зубцами и высокими пиками, вздымается смелыми уступами мощный массив из породы, похожей на доломиты на нашей стороне земли. Верхняя часть его темно-коричневого цвета резко отделяется от нижней кофейно-молочного тона, которая от середины массива совершенно отвесно падает вниз. Если можно допустить такое сравнение, то это захватывающее величие выглядит так, будто озорное дитя великана разворошило огромной ложкой гигантский шоколадный слоеный торт и съело его только наполовину. Между причудливыми темно-серыми остатками возвышаются над ослепительно белым снегом розово-коричневые каменные башни, а из-под снега угрожающе свисают неровные зубцы голубого ледника.

Мы знаем, что отсюда, через эту уже на первый взгляд кажущуюся непреодолимой зубчатую стену, нет прохода к сравнительно близкому Тихому океану, знаем, что там, наверху, за стеной простирается самая большая белая пустыня земли: континентальный ледник, одно из последних белых пятен на карте, постоянное и опасное искушение для всех альпинистов. Как и вчера, в ледяном зале, полном мертвых животных, почти в таком же холоде и тишине мы не могли произнести ни слова. Здесь, правда, нами овладели иные, почти религиозные чувства, свойственные каждому человеку, как только он лицом к лицу окажется с тем, что называют потусторонним миром, миром «вечной тишины»… Именно у подножия Пайне можно понять, почему человек, как только он начал мыслить, поселил своих богов, гениев и демонов в горах, почему греки верили в Олимп, почему гора Фудзи священна для японцев, а тибетцы и непальцы считают богами горы Крыши мира. Отдаленный шум заставил нас двинуться по отлогому склону подножия Пайне, и только здесь мы обнаружили, что то, что мы приняли за озера, в действительности были потоки талой воды, стремительно спускающиеся со склонов Пайне к фиордам Тихого океана. Внезапно наталкиваясь на ровную поверхность земли, они неожиданно становились благоразумными и превращались в почти стоячие воды. Но вдруг слабый уклон или трещина в скалистой почве открывали им путь к морю, и потоки, пенясь, уже неслись дальше через теснины, падая шумным водопадом у наших ног в другие «озера». Стоя на краю ревущей пропасти, затаив дыхание, в этом первобытном, диком краю мы пережили пугающее чувство затерянности. Единственное дерево, склонившееся, как и мы, над водопадом, простерло над водой свою одинокую ветвь, и вздымающиеся брызги пены заставляют вздрагивать ее листья. А в холодном небе над нами два одиноких кондора выписывают широкие круги…

К вечеру мы наконец увидели еще одно живое существо: лошадь без седла и сбруи, по-видимому одичавшую, во всяком случае на свободе. Она скакала с развевающейся гривой вдоль озер с независимой легкостью и элегантностью благородного животного, свободного от пут.

Когда мы вернулись в Пуэрто-Наталес, небо было черным, как чернила. Гроза, встречи с которой мы избежали, отправившись на экскурсию в Пайне, заявила о себе к ночи. Над жалкими домами и серыми, мрачными сараями с проржавевшими крышами из гофрированного железа на фоне свинцовых туч резко, почти устрашающе сияла яркая радуга; как и раскрашенные во все цвета памятники маленького кладбища, она словно хотела поддержать упорную надежду или хотя бы посулить ее, эту Ультима Эсперанса!

«Черт возьми, где вы это нашли?» — вопрошал доктор Отто Норденшельд, с любопытством рассматривая висящий на одном из столбов у входа в эстансию кусок покрытой шерстью кожи. Владелец эстансии, бывший капитан германского императорского военного флота Эберхард, смеясь, ответил своему шведскому гостю, что в конце концов ведь он ученый и, может быть, поможет ему разгадать тайну происхождения этого кусочка шкуры; он сам уже в течение целого года безуспешно пытается это сделать. Ученый и эстансиеро склонились над загадочным куском твердой кожи, ощупывали его, взвешивали на руке и исследовали со всех сторон: ясно можно было различить два слоя кожи: верхний серый, более тонкий, покрытый длинной рыжеватой шерстью и толстый нижний, пронизанный маленькими косточками или хрящами будто для того, чтобы придать ей большую прочность и крепость.

«Это не может принадлежать ни рогатому скоту, ни гуанако, ни овце, — сказал господин Эберхард, — мы здесь, в Патагонии, слишком хорошо знаем, как выглядит мясо и кожа этих животных и какова их структура. Сначала мы думали о тюлене, но как объяснить, что тюлень умер в нескольких милях от побережья в горах, к тому же еще в пещере? Разве что кто-нибудь его туда затащил и съел?»

На вопрос о точном месте находки господин Эберхард указал на горы, окружающие его эстансию Пуэрто-Консуэло и весь фиорд Ультима Эсперанса: «Отсюда можно видеть вход в пещеру, вон там, над сгоревшим лесом, под желтыми скалами. Высота пещеры с церковь, а тянется она метров на триста. Когда я исследовал ее с моими пеонами, мы натолкнулись на этот предмет в глубоком песке, покрывающем пол, и выкопали его. Мы не пришли к единому мнению относительно его происхождения, но заинтересовались им настолько, что я, как видите, повесил его у входа в эстансию на случай, если кто-либо из проходящих мимо сумеет разгадать загадку!»

Однако люди, которые на краю земли «проходят мимо», редки, особенно редки на берегу Последней надежды. Но в этот день капитану Эберхарду выпало счастье встретить совершенно необычного прохожего: это был доктор Отто Норденшельд, профессор университета в Упсале, путешествовавший здесь, изучая Патагонию. Встреча поистине граничила с чудом.

Профессор Норденшельд вертел кусок кожи в руках. «Если я не ошибаюсь, господин капитан, — произнес он наконец, медленно взвешивая свои слова, — этому предмету много, примерно десять тысяч лет. Рыжеватые шерстинки и особенно хрящевидные узелки четко указывают на глоссоптериума или милодона, во всяком случае на животное, жившее в глубокой древности».

Примерно так могла протекать эта важная встреча в 1896 году. Так мир узнал о существовании милодона в Патагонии. Пещера милодона у фиорда Эсперанса стала одной из святынь палеонтологии и классическим примером доисторической фауны во всех книгах.

Особенно удивило профессора Норденшельда и его коллег по университету в Упсале, которым он сообщил о своем открытии и привез кусочки кожи, найденные в пещере, не столько само существование милодона в данном месте — так как одновременно были найдены еще другие останки милодона (кости и когти) в других районах Патагонии, — сколько необычайно хорошая сохранность его шкуры. Проблему решали долго и пришли к общему мнению, что причиной этого являются особые свойства грунта, в котором были найдены останки. Плотный песок вулканического происхождения на полу пещеры оказывал, по-видимому, сильное консервирующее действие подобно «вечной мерзлоте» сибирской земли, законсервировавшей целых мамонтов так хорошо, что при раскопках русские рабочие и ученые все время должны были сдерживать своих собак, привлекаемых аппетитным запахом мяса этих колоссов.

При исследовании пещеры милодона нам повезло меньше, чем немецкому фермеру и шведскому профессору, и даже меньше, чем сибирским собакам, которым все же иногда удавалось утащить из-под носа зазевавшихся хозяев кусок мяса мамонта. Все, что мы нашли, — это масса рыжеватой шерсти милодона и плоские кусочки его помета. Зато мы имели возможность жить вместе с ученым всего за несколько месяцев до его трагической гибели, человеком, который посвятил свою жизнь изучению этого фантастического животного, — Жозефом Амперером. Он был настолько увлечен работой, что неделями копался в пещере вместе со своей женой и сотрудницей Аннет Ламэн и рассчитывал вернуться сюда с целым Штатом работников после окончания этнологических изысканий и исследования доисторической эпохи на побережье Магелланова пролива, которыми занимался в течение десяти лет.

Говорить о милодоне как о фантастическом животном — значит вызвать о нем неверное представление. Какими бы сказочными ни представлялись многие из вымерших животных, милодон ни по величине, ни по внешнему виду ничем особенно не выделялся. Милодон — это родственное мегатерию неполнозубое млекопитающее величиной не более быка. Однако для группы неполнозубых животное обладало достаточно внушительным размером, особенно если сравнить его с представителями этой группы, сохранившимися только в Южной Америке: муравьедом, ленивцем, броненосцем, ящером и трубкозубом. Милодон был мирным травоядным, а длинные когти его передних лап служили исключительно для опоры о ствол дерева, когда он тянулся за листьями нижних ветвей. Таким образом, это фантастическое животное не имело ничего общего с внушающими ужас, например, тиранозаврами мелового периода, которые, видимо, были самыми страшными животными, когда-либо существовавшими на земле.

Если милодон все же может претендовать на звание «фантастического животного», то только благодаря легенде, просуществовавшей ряд столетий и сохранившейся до нашего времени так же хорошо, как материальные останки этого животного, будто бы избежавшие всеобщего распада. Индейцы техуэльче, долгое время бывшие единственными обитателями широких патагонских равнин, рассказывали у своих лагерных костров о диком животном, бродящем ночью по пампе. Описания, которые слышали от индейцев редкие путешественники, осмеливавшиеся проникнуть в эту местность, были в большинстве случаев неясными и часто противоречивыми, но в общих подробностях совпадали и заставляли думать о милодоне. Так, утверждалось, что это животное — призрак величиной примерно с быка — покрыто длинной шерстью и вооружено длинными когтями. Но на этом кончалось сходство с милодоном: одни говорили, что видели, как животное переплывало реки и даже тащило за собой лошадь, другие утверждали, что оно неуязвимо и ни стрелы, ни пули мушкетов не могли причинить ему вреда. Во всяком случае эти отважные охотники испытывали ужас перед фантастическим зверем и даже не пытались его скрывать.

К рассказам техуэльче прибавились сообщения белых людей: так, в XVIII веке португальский иезуит патер Лоцано подтвердил наблюдения французского хрониста XVI столетия Андреаса Теуэтуса о том, что в лесах побережья Магелланова пролива обитает большое дикое животное, которое носит с собой своих детенышей; то есть то, что и сейчас еще делают ленивцы. А в конце прошлого века аргентинский государственный секретарь дон Рамон Лисца стрелял в Патагонии в большое четвероногое с длинной рыжеватой шерстью, которое, однако, нисколько не обеспокоили пущенные в него пули…

Высказывания местных жителей и белых людей таили в себе долю истины; ни одно из них не было полностью выдумано. Но когда Патагония открылась для западной цивилизации и патагонская фауна подверглась более детальному изучению, нужно было признать, что большинство описаний относилось к разным животным, а не к одному чудовищу, на котором сконцентрировались бы все наблюдения. Вероятнее всего, описывались или ягуары, которые отлично могут плавать, или бродящие по ночам пумы; это могли быть также большие броненосцы, твердый панцирь которых практически предохраняет от ружейных пуль. Что же касается рыжеватой шерсти неуязвимого «фантастического животного» дона Рамона Лисца, то ответственность за правдивость сообщения следует возложить на совесть самого дона.

В связи с удивительными открытиями капитана Эберхарда и профессора Норденшельда в пещере милодона возникло два вопроса, на которые, несмотря на все усилия науки, еще и теперь не получено удовлетворительного ответа:

1. Если милодон существовал во времена, когда в Патагонии поселились первые люди, то не содержалось ли это мирное травоядное, несмотря на свои размеры, ради мяса и шкуры, как домашнее животное?

2. Если милодон жил там не только в доисторическое время, но встречался даже меньше столетия тому назад, если наблюдения дона Рамона Лисца действительно верны, — возможно ли, что он еще существует в безлюдных районах на краю земли и избежал вымирания, скрываясь в непроходимых и неисследованных лесах? Другими словами, следует ли приписать неправдоподобно хорошую сохранность кусков шкуры милодона не консервирующим свойствам на месте находки, а тому, что это животное только недавно погибло?

В гипотезе одомашнивания милодона есть что-то подкупающее, так как обнаруженные в пещере милодона остатки человеческих костей, толщина слоя помета и подобие каменной стены, которая, однако, может быть и просто осыпающейся галькой, делают ее довольно достоверной. Но Ж. Амперер и бельгийский зоолог Бернар Хейвельманс, занимавшиеся этой проблемой, пришли к противоположным выводам.

Правда, доктор Хейвельманс допускает, что доисторические люди могли охотиться на милодона ради его мяса и шкуры; могли загонять целые стада животных в пещеру, не имеющую выхода, чтобы животных легче было убивать или держать там некоторое время живыми.

Что же касается вопроса существования в настоящее время милодона или других считающихся вымершими животных на крайнем юге Южной Америки, то все попытки доказать это до сих пор остаются безуспешными. Экспедиция Причарда, совершенная на средства крупной английской газеты, вернулась из Патагонии без милодона и динозавра, которых ждали в Лондонском зоопарке. Недавнее открытие знаменитого целакантуса на Мадагаскаре, окапи в Центральной Африке и гигантского панду в Северной Индии, по-видимому, оправдывает тех, кто отказывается верить, что человек в конце XX столетия знает всех современных ему животных на земле и в воде и что его в этой области уже больше не ожидают никакие сюрпризы ни в девственном лесу, ни в морских глубинах. Говорят, что если во что-нибудь очень веришь, то это обязательно исполнится. Так, в один прекрасный день там, у фиорда Последней надежды, найдут большого патагонского живого милодона, ведь еще есть несколько человек, которые твердо в это верят: несколько зоологов из Парижа, Лондона и Упсалы, склонившихся над хрящеватыми кусочками шкуры фантастического животного, и мы сами, рассматривающие скромный комок его помета.