На краю земли. (Огненная Земля и Патагония)

На прощание

Как мы рекомендовали в кратком введении к этой длительной поездке, путешествующий на край земли как можно больше иллюзий должен оставить дома. Здесь он не встретится с тем культурным наследством, которое на севере континента было оставлено индейцами или конкистадорами и считается прекраснейшим и интереснейшим на земле. Но если он едет на край земли, чтобы найти фантастически дикую и примитивную красоту, какой нет ни в каком другом районе земли, если он может отказаться не только от роскоши, но и от удобств и часто даже от того, что в Европе принято называть «самым необходимым», тогда он не будет разочарован. Он сможет вдоволь, до слез насладиться красотами природы от Рио-Негро до мыса Горн и от Атлантики до Тихого океана.

Но когда он снова вернется домой, на другую сторону земного шара, тогда самыми прекрасными и глубокими воспоминаниями о крае земли будут, я уверен, не воспоминания о местных ландшафтах, а о редких там людях.

Все кажется чудовищным при встрече с Патагонией и Огненной Землей: необъятность и сухость пампы, враждебность никогда не прекращающихся ветров и самый продолжительный в мире дождь Западного побережья. Чудовищной и чрезмерной кажется стена Анд, а по другую сторону их — лабиринт архипелага с названиями, говорящими об отчаянии.

Нечеловеческие условия жизни налагают море и суша в месте своей последней встречи на тех, кто там родился, кого занесла туда судьба или собственное желание: пастухов в пустынях пампы, скачущих галопом по летней пыли или едущих шагом по зимней грязи и снегу; колонистов на уединенных примитивных лесопилках по краю девственного леса и на убогих фермах у далеких фиордов; моряков, обслуживающих при любом ветре и во всякую погоду маяки на краю земли; охотников за пушниной — индейцев, или кристианос, — блуждающих за нищенскую плату в дождливом сумраке каналов…

Именно из-за этих неимоверно тяжелых условий, из-за контраста между варварской силой и величием природы и крохотным человеком, пытающимся к ней приспособиться, присутствие его здесь приобретает такое впечатляющее патетическое значение.

Что из того, если от лесоруба в жесткой от грязи рубашке пахнет потом, если пастух, еще вчера зубами кастрировавший ягнят, лучше переносит алкоголь, чем сопротивляется его соблазну? Если матрос, миновав мыс Фровард, заменяет форму чилийского морского флота на старую кожаную фуражку, в которой выглядит так, что с ним не хотелось бы встретиться ночью? Если индейский рыбак сегодня покинет свою жену, которую завтра заберет к себе в лодку кристианос, охотник за тюленями и, быть может, даже женится на ней? Люди, их так мало среди этих гигантских декораций, они так слабы и так быстро исчезают в этой суровой неподвижности, что удивляешься каждому в отдельности и интересуешься им, как бы он ни выглядел и что бы ни делал. Кроме индейцев, мертвых еще до ухода из жизни, люди ничем не связаны с землей страны, где они разбросаны на протяжении 2000 км, ничем, кроме упорного желания жить именно здесь. У этого смешения испанских и индейских, балканских и германских народностей нет ни истории, ни прошлого, но зато есть мужество и реализм пионеров. Они оказывают гостеприимство прохожему, которое является «законом пустыни». Но здесь оно носит отпечаток непосредственной, немного грубоватой сердечности тех, кто его предлагает: лесорубов или пастухов под кровлей их хижин, матросов на старом, тесном судне, уверяющих, что гости их не обременяют, хотя у самих так мало места и так много работы; или ранчеро, втиснувшегося со всей семьей в две комнатушки, который просто скажет: «Оставайтесь на сколько вам захочется».

За свою помощь они не ждут никакой благодарности, каких бы жертв и усилий им это ни стоило. Если ее все же выказывают, они чувствуют себя растроганными и несколько удивленными. Покинув их, в большинстве случаев оказываешься забытым этими людьми, жизнь которых заполнена суровой борьбой за существование. Но никто из них не оставит без куска хлеба прохожего — друга или чужого, — никто не только не откажет в убежище, но и не станет из-за него торговаться.

Суровая жизнь в уединении, на этой суровой земле среди враждебной природы, сделала и самого человека суровым. Он думает только об основных человеческих потребностях. Он уже не прислушивается к полному отчаяния голосу ветра, так как слишком привык к его жалобам, чтобы вообще их замечать, не слышит блеяния овец, которых он отдает в жертву своему голоду. Но он всегда внимателен к одному голосу: голосу своего сердца, повелевающему при всех, условиях помогать себе подобным.

Мы считаем его варваром И дикарем, но он только простои человек, близкий к матери-природе, который в поте лица ест свой хлеб; человек, который еще не прикрылся броней удобств нашей цивилизации, породившей одновременно ревность, эгоизм и зависть.

Но возможно, что только там, где кончается земля, человек наконец свободно показывает свое истинное лицо…