На краю земли. (Огненная Земля и Патагония)

Пунта-Аренас

Эта маленькая точка, Пунта-Аренас, с успокаивающей плотностью населения, одиноко стоящая на широком пространстве у нижнего края карты, так удалена от любой другой обжитой людьми местности, что невольно представляешь ее себе только жалкой деревушкой. В лучшем случав это поселение видишь как frontier Town (город у границы), каким строили его первые колонисты Северной Америки у подножия Скалистых Гор в те времена, когда поиски золота совмещались с истреблением индейцев. Так как в этих южных широтах нельзя рассчитывать на дружеское сотрудничество солнца, дарящего даже самым примитивным деревням пустыни Аризоны тепло и какое-то благородство, то имелись все основания приготовиться к худшему.

Поэтому было приятно (или неприятно — смотря по тому, приветствовать ли продвижение нашей так называемой цивилизации или нет) неожиданно обнаружить настоящий маленький портовый город, который на первый взгляд кажется даже почти европейским. Правда, порт довольно тихий и отнюдь не переполненный. Давно уже прошли времена, когда парусные корабли встречались у мола Пунта-Аренас с первыми пароходами, чтобы принять продовольствие или уголь, прежде чем продолжить свой длинный рейс по этому далекому южному маршруту на север — из одного океана в другой. Между тем Панамский канал открыл мореплаванию более быстрый и безопасный путь, чем тот, который открыл Магеллан.

Сейчас трех деревянных причалов вполне достаточно для редких пароходов чилийской линии в Вальпараисо и нескольких грузовых судов, перевозящих шерсть; да и из этих трех причалов только один в достаточно исправном состоянии. К короткой, не имеющей крана стенке все равно не причаливает ни один пароход, а кругом вода наступает на голую землю, на грязный темный песок, давший городу название, так как «Пунта-Аренас» означает «песчаная коса».

От этого размытого песчаного побережья Магелланова пролива отходит несколько улиц, подымающихся за городом к холмам на горизонте. Улицы пересекаются под прямым углом, и таким образом получается лишенная фантазии, но удобная форма квадратов. Подобная планировка в большинстве случаев служит признаком новых городов. Пунта-Аренас нет еще и ста лет.

В середине площади — обрамленного деревьями квадрата, места для парадов и послеобеденных воскресных прогулок горожан, — водружен бронзовый памятник. Магеллан стоит со шляпой в руке, обратив взор на «свой» пролив, поставив обутую в. сапог ногу на что-то напоминающее жерло пушки; но при ближайшем рассмотрении оказывается, что это бушприт одной из его каравелл. Компанию Магеллану составляют две фигуры громадных индейцев, сидящих у его ног. Один из них — индеец из племени она с Огненной Земли, другой — техуэльче с равнины Патагонии. Как представители народа, населявшего земли по обе стороны Магелланова пролива и истребленного последователями Магеллана, они выказывают достаточно выдержки, чтобы не обратить восторженные лица к великому человеку или не протянуть ему пальмовую ветвь, которая могла бы стать только символом их мученичества. Они просто повернулись к нему спиной! Блеклые березы и мрачные кипарисы, окружающие героя как дополнительный знак почитания, разделяют поток людей, возвращающихся из церкви по окончании мессы. Этот поток вновь сливается в послеобеденный час на той же площади у музыкального павильона.

Новейший монумент, дар и оплот нового богатства Патагонии и Новой Земли, оплот нефти, — восьмиэтажное здание-колосс, свысока поглядывающее на стоящую рядом церковь. Богатство более старого происхождения, нажитое на шерсти и мясе, давно уже оставило свою визитную карточку в зажиточной части города в виде вычурных, перегруженных украшениями жилищ. Их застекленные зимние сады заставлены комнатными липами и фикусами, но жилые помещения стоят пустыми, так как владельцы живут в Сантьяго, Буэнос-Айресе или в Европе, где условия жизни значительно приятней. Виллы Пунта-Аренас в большинстве своем построены в виде старинных замков с эркерами, люками и бойницами. Принадлежат они немногим преуспевающим фермерам, выставляющим напоказ роскошь, которую здесь не ожидаешь встретить, а помпезные фамильные склепы на кладбище увековечивают тщеславие владельцев и после их смерти.

Но иллюзия великолепия, которую создает вид старомодных роскошных вилл, быстро исчезает. Уже через несколько улиц, менее чем в сотне метров от памятника Магеллану, начинается «пригородная зона» — зона печальной, серой нищеты, смесь лондонских трущоб и старых деревенских хибар, что так гармонирует с этим низко нависшим, темным, дождливым небом. Магеллан не видит этой нужды, она у него за спиной, его взгляд устремлен только на море! Кирпичные дома первых улиц сменяются домами из дерева и жести. Используя жесть, люди пытались рельефом или окраской придать ей сходство с камнем и штукатуркой, однако скоро убедились в трудности и бесполезности этой затеи: беспощадная ржавчина быстро разрушала эту иллюзию. Топят здесь круглый год. Лишь изредка летом бывает несколько счастливых дней, когда нерешительно показывается солнце, стихает ураган и можно загасить огонь, день и ночь пылающий в очагах мерзнущего города, огонь, который прежде не потухал в лодках индейцев.

Вдоль темных улиц и уходящих из города дорог, состояние которых заранее обрекает всякую попытку к бегству, клонятся под напором урагана прижимающиеся к земле дома. После каждого ливня утоптанная, потрескавшаяся улица превращается в озеро, окруженное взбаламученными ручьями грязи, где играют без шума и смеха серьезные дети. Иногда их игру неожиданно нарушает торопливо семенящее стадо овец — серый, резко пахнущий поток, сопровождаемый шумной сворой собак и посвистами прямо стоящих в деревянных стременах пастухов. Иногда погонщики издают характерные возгласы, короткие и мелодичные, заставляющие стадо, как по волшебству, замедлять или ускорять свое движение. Кожаные шириной в ладонь бичи наездников хлопают по крупам ржущих, становящихся на дыбы лошадей. Будто через город с неожиданной стремительностью проходит сама пампа и дикое одиночество Патагонии мимоходом мстит этому ненадежному поселению.

Но иностранного гостя в Пунта-Аренас ожидают кроме случайно запруженных овцами улиц еще и другие сюрпризы, например витрины магазинов. Они заслуживают внимания. Дело в том, что даже в самом центре города едва ли найдется какой-либо специализированный магазин — продают вообще, что бы ни продавать, где бы ни продавать. Но везде указано, является ли товар importado (импортный) или Fabricacion National (национальная продукция), как чилийцы гордо обозначают продукцию своей собственной промышленности. Чтобы как-нибудь помочь экономике крайнего юга, несколько лет тому назад Пунта-Аренас был объявлен свободным портом, и город на краю земли сейчас же наводнили иностранные товары низкого качества, безвкусная мишура и изделия из розовой пластмассы. Эта приливная волна выбросила на берег Пунта-Аренас также мощные американские автомобили (на которых можно проехать только несколько сот метров в центре города), холодильники (при наличии и без того прохладного климата) и, к счастью, также некоторые полезные машины. Вот так и соседствуют на витринах шварцвальдские часы с кукушкой, японские шелковые кимоно с драконами и настенные ковры, на которых гордые львы пустыни} на фоне пирамид сбивают с ног газелей; а в другом углу под засиженным мухами стеклом ждет своего покупателя картина: пастушеская хижина в Альпах и альпийские коровы, мирно жующие альпийские цветы. Пошлая безвкусица! На витринах — больные проказой манекены, у которых отсутствуют пальцы, а то и половина руки. Их восковая бледность еще более подчеркивается яркими тканями на них и вокруг них.

Создается впечатление, будто на этом самом далеком краю континента, как на дне глубокого сосуда, скопилось все то, что не понадобилось остальному миру.

Вид мясных прилавков и выставленных напоказ овощей и фруктов (которые действительно прибывают издалека) у непривычного посетителя вызывают изумление. Картофель быстро портится или ссыхается в маленькие сморщенные комочки, съедобные морские водоросли свисают с потолка, как ленты бумаги, бананы чернеют и как бы пребывают в постоянном трауре по самим себе… Только моллюски из Магелланова пролива, вынутые из своих створок, высушенные и теперь коричневые, как финики, нанизанные, словно четки, на нитки, неделями, даже месяцами без ущерба выносят хранение в этом климате.

Но особенное впечатление производят витрины мясных лавок, заполненные в этой столице страны овцеводства освежеванными тушами, подвешенными на железных крюках головой вниз в таком количестве, что невольно останавливаешься, обескураженный их избытком.

Здесь, где все наоборот, витрины говорят на языке, понятном только местным жителям, непонятном для нас; но мы охотно становимся жертвами их колдовства, притягиваемые к ним как магнитом. Характер Пунта-Аренас не определяется портом, хотя это и главное назначение города. Истинное лицо его можно обнаружить, лишь повернувшись спиной к проливу, следуя по дороге из крупной гальки, сначала постепенно, а потом как-то неожиданно круто поднимающейся в горы, в глубь страны. Эти дороги как бы ведут в ничто, они устремляются вверх так, что в конце их всегда видно только небо, бледно-серое небо, по которому ветер гонит темно-серые тучи. Здесь, на вершине горной цепи, оставив за собой последний город, еще сильнее ощущаешь, что находишься на краю земли, окруженный землей более пустынной, чем море, — просто пустотой.

Но и тут не совсем пусто: наверху стоит одинокая старая казарма, где скучают маленькие пехотинцы в защитного цвета мундирах бывшего рейхсвера. В плену у тех же казарменных стен и у той же скуки спокойно, но печально доживают свой век еще несколько живых существ: пума, два гуанако, три или четыре степные лисицы и два громадных кондора, которых солдаты содержат в маленьком собственном зоопарке. Таким образом чилийская армия охраняет на краю земли последних диких зверей, а одновременно и свою геральдическую птицу, так как республика Чили, как в той или иной форме каждое южноамериканское государство, имеет на гербе вместо северного орла мрачного кондора-ягнятника.

С высоты открывается широкая панорама: сначала маленький город с населением все же около 40 тысяч жителей, которые втискиваются между этими холмами и берегом, затем Магелланов пролив, а за ним плоская, серая, холодная пампа большого острова Огненной Земли. Но безнадежная обособленность этого города по-настоящему обнаруживается только с другой стороны горной цепи, откуда после короткого, но крутого спуска по каменистым тропинкам видна пустынная, без единого деревца земля. Две простые, когда-то окрашенные в белый цвет ветхие деревянные стойки создают представление о футбольном поле, но, по-видимому, только несколько коров, свиней и собак разыгрывают здесь неравные бои. К полю придвигается «пригород», но за его палисадом — вбитыми в землю бревнами — видны только невзрачные, барачного типа строения из дерева и жести. Это Poblacion de 18 Septiembre — поселок «18 сентября». Ни сада, ни цветка хотя бы в одном окне, ни одного цветного пятна в этом вечном однотонном сером сумраке. Невольно вспоминаешь маленькие домики в норвежских рыбацких деревушках, построенные исключительно из дерева: они выкрашены в яркие красные, желтые, белые или даже черные цвета, чтобы по крайней мере в тишине обрывистого берега над океаном что-то «пело», как там говорят. Вспоминаешь о цветах, которыми самый бедный крестьянин на Мадейре окружает свой дом так, что тот утопает в них. Здесь же, почти на самой голой земле, не делается ни малейшей попытки хоть как-нибудь приукрасить серые будни.

За поселком параллельно побережью подымаются холмы к горизонту. Они достаточно высоки, чтобы уже в начале зимы, в июне, одеться снежным покровом. За угрюмыми кулисами этих гор нет больше ничего, только Патагония. Сначала ее конечная, узкая часть, изрезанная морскими рукавами, фиордами и озерами, а затем вся огромная, одинокая и пустая, расширяющаяся к северу Патагония: от Атлантики на востоке через плоскую пампу до Анд на западе, откуда она неожиданно, как бы в приступе ярости и отчаяния, низвергается в Тихий океан.