Наследие: Книга о ненаписанной книге

Вечером я зашел к Лотте. Около одиннадцати я стоял перед дверью нашего дома и различал еле мерцающий огонь на первом этаже. После разговора с Маргаретой сделалось легче на душе, как обычно бывает, когда удачно подберешь нужное слово или выскажешь то, что давно собирался, но никак не мог сказать. Ее слова все еще звучали во мне, утешая и ободряя.

«У нее есть своя территория, куда она никого не пускает», — говорила Маргарета. И это, по ее словам, совершенно не зависело от меня — так было всегда. Эта территория ей необходима, чтобы жить так, как она привыкла, — одиноко и ригористично в своем затворничестве и неуловимо весело в компании друзей. Маргарета читала книги Лотты, но порой мне казалось, что она знает Лотту лично.

«Не знаю, но узнаЮ», — сказала она тогда.

С вновь обретенным чувством уверенности я трижды нажал на кнопку звонка, давая Лотте сигнал, что это я, после чего собственным ключом открыл тяжелую дверь.

«Are you decent?!»[15] — прокричал я из коридора.

«Разве я когда-нибудь бываю приличной?!» — крикнула она в ответ из гостиной.

Обложившись тетрадями, она сидела, скрестив ноги, перед телевизором и продолжала делать пометки, когда я вошел в комнату.

«Возьми что-нибудь выпить, Макс. Я только что посмотрела жутко занудный фильм о токовании райских птиц, который навел меня на некоторые пикантные мысли», — сказала она, не отрываясь от своих записей.

Мы просидели вместе еще час. Она поинтересовалась, как я провел время у Маргареты, и я ответил, что мне всегда приятно бывать у нее и что это единственная женщина, которой я могу откровенно пожаловаться на Лотту. Лотта не приняла это как шутку и с неуверенной улыбкой переспросила, действительно ли я хожу к ней только для того, чтобы поплакаться.

«Ну конечно, зачем же еще? Ведь жизнь с вами не назовешь сладкой. Однако мои жалобы всегда наталкиваются на одно и то же предположение Маргареты, что я, вероятно, просто без ума от вас, и на этом все заканчивается».

«Да, вот так бывает, когда твоя лучшая подруга — психиатр», — ответила она, и я заметил, что она слегка покраснела. В ее голосе звучали нотки любопытства, доставлявшие мне удовольствие, которое я желал растянуть. Я спросил ее, что же такого интересного она почерпнула из брачных танцев райских птиц, и она, с радостью сменив тему, воодушевленно принялась рассказывать о том, что увидела.

«Фильм был о птицах, обитающих в чащах Борнео или где-то в тех местах. Какой-то достойный англичанин крадется со своим биноклем по лесу — довольно комичное зрелище, надо отметить, потому что за ним, конечно, следует его съемочная группа, которая время от времени фиксирует, как он, притаившись, на корточках наблюдает за птицами. Но дело не в нем, меня больше взволновала разница между пестрыми и серыми птицами. Райские птицы блистательны в своем великолепном оперении: ярко-желтые, красные, синие хвосты и хохолки. А рядом с ними — серые, как пепел, ничем не примечательные птички, без всяких прикрас, очень напоминающие заурядных уличных воробьев. Это — так называемые беседковые птицы, или шалашники. Речь о соблазне. У райских птиц есть все, чтобы щеголять направо и налево. Стоит им только расправить свои цветные оперенья, надуть и выпятить кричаще-желтую или ярко-красную грудь, немного покачаться на ветке, как незамедлительно подлетает самка, и цель достигнута. Все действо занимает минут пять. У беседковых птиц совсем по-другому. Большая часть жизни самца уходит на создание хитроумного сооружения. Прутик за прутиком притаскивает он, чтобы построить нечто красивое и добротное и стать таким образом неотразимым для своей возлюбленной. Самка выбирает его, потому что он может сделать что-то хорошее. Ему ничего не стоит воздвигнуть архитектурный шедевр наподобие китайской пагоды. Чтобы заманить самку, перед своей беседкой он складывает яркие цветы в одну кучку, черно-синие ягоды — в другую, а тяжелые желуди — в третью. Первое, о чем я подумала: каждый танец — есть танец токования, в том числе и у людей. Во-вторых, я поймала себя на мысли, что франтовство прекрасных птиц не вызвало во мне никаких эмоций, в то время как старательный труд их серых собратьев, их созидательное мастерство растрогали до глубины души. Искусство — это умилительное токование, — записала я, и дальше еще что-то о трагедии Мэрилин Монро.

«Это в твоем духе, — сказал я. — Похоже на твои прежние утверждения о том, что писательство есть искушение и что ты не можешь гордиться своей судьбой, поскольку она досталась тебе даром».

«Несомненно, — ответила она. — Что-то совсем новое придумать сложно, дорогой. Подобно шалашнику, я продолжаю достраивать то, что уже знаю, и то, что меня волнует. Единственное, в чем можно быть оригинальным, — это в тобой придуманной неожиданной комбинации уже известного».

Наверно, я ответил без должного энтузиазма. На ее лице угадывалось раздражение, она развела руки и воздела их к небесам.

«Но ведь это же здорово, Макс, — наблюдая за токованием красочных райских и серых беседковых птиц, мы можем добавить новую веточку к собственному сооружению в голове?»

Этот неожиданный вывод заставил меня улыбнуться, и я попросил ее рассказать мне всю историю еще раз, потому что упустил, какая именно веточка была добавлена к беседке.

«Трогательность, — сказала она с явной неохотой. — Я поняла, что естественная красота не задевает за живое, в то время как созданное кем-то творение проникает в сердце. Вот и все. И тут же перед глазами возник образ тысячу раз растиражированной Мэрилин Монро, которой стоило только расправить, подобно райской птице, свое яркое оперение, чтобы восхищать и соблазнять, не вызывая при этом ни малейшей эмоции или хотя бы человеческого взгляда, полного любви. Отсутствие этого взгляда, по-моему, и делало ее такой несчастной и в конечном счете погубило. Взгляд, в котором читается преклонение перед естественной красотой, — взгляд холодный и равнодушный. Я лишь хотела сказать, что не требующее усилий, очевидно, не пробуждает у людей любопытства. Мэрилин Монро выходила на публику, чтобы быть любимой, а получала вместо этого восторженный, но лишенный теплоты взгляд».

«Ты — кальвинистка и считаешь, что все в этой жизни нужно заработать своим трудом».

«Ты сегодня что-то очень критично настроен, Петзлер, я тебя чем-то обидела? Я не кальвинистка, а благочестивая католичка и привыкла к тому, что красочность действа соседствует с глубокими тайнами и высокими проявлениями духа. Наш священник облачается в багряные одежды не для того, чтобы покрасоваться, нет, тут иное — это воплощение Бога, служение Слову, пресуществление и тому подобные прекрасные и непонятные вещи. Да. Но я уклоняюсь от темы. Какой комментарий был у тебя перед этим?»

«Я сказал, что, по твоему мнению, все в этой жизни нужно заработать своим трудом».

«Да, — ответила она, — я так считаю».