Насмешливое вожделение

Глава пятнадцатая СОВЕРШЕННО ОСОБЕННЫЙ ПОРОШОК

О том, что Гамбо в своей норе еще жив, он мог судить по тому, что оставленное под дверью молоко исчезало. Его почтовый ящик распух от рекламных буклетов и справочников в яркой упаковке. Очевидно, после провала Школы креативного смеха он работал над новым бизнес-проектом.

Только смеха Луизы что-то не было слышно. Однажды утром он увидел, как она выносила из квартиры пакет, полный пустых бутылок. Она была заплакана, глаза опять печальные, тушь растеклась и размазалась по щекам. Грустно ему улыбнулась.

Курс креативного письма приближался к завершению. Молодые писатели обрели уверенность в себе. Экспертиза восклицательных знаков их больше не интересовала. Фред Блауманн знал этот этап: теперь их нужно отпустить. Дать им высказаться. Они безжалостно кромсали свои тексты. Души, облеченные в слова, изливались с кончиков перьев. Стилистические обороты, анализ, чистый лист бумаги как вызов, его надо заполнить словами. Дать прочитать другим. Если потребуется, проговорить о написанном всю ночь. Грегор Градник смотрел на них, слушал. На какое-то мгновение его сердце кольнула зависть, мелькнуло воспоминание. На миг — о том времени, когда он и сам был таким. Теперь он больше не такой. Теперь он сидел в библиотеке и безвольно переворачивал страницы. Переписывал какие-то стихи, которые трубадуры некогда чеканили под балконами:

Переписал, положил в конверт и вместе с безвкусной «валентинкой» метнул на испанский балкон. Туда, где держал свою историческую речь и блевал профессор Попеску. Грегор, случалось, подворовывал что-нибудь у современных поэтов… о ночных мерзостях… давай пойдем, ты и я… по полупустым улицам, засыпанным опилками…

Около девяти утра, наконец, раздался звонок.

«Спасибо за утренний привет».

«Он был ночным».

«Это ты тоже списал?!»

«Как всегда».

«Все равно, спасибо. Я оценила».

«Явно недостаточно».

«Я ужасно занята. Извини».

Она была очень занята. Она взяла паузу. Близился Нью-Йорк, встреча с Питером была все ближе. Седовласый судья хотел, чтобы она все время была рядом.

Теперь, когда не нужно было больше готовиться, когда эта креативная штука в университете шла сама по себе: душа — перо — слово, он целые утра проводил на берегу, наблюдая за пароходами с туристами и за тяжелыми танкерами, которые питали нутро откормленного континента.

Что-то меня беспокоит, — написал он Анне, — что-то происходит вокруг. Может быть, это связано с тобой, хотел он добавить, с полным отсутствием твоего голоса, волос, тела. Мне кажется, я принимаю за твой голос какой-то другой голос. После этих месяцев все стало иллюзорным. Он хотел добавить что-то важное о ней, а не о себе. — Не могу писать. Библиотека стала для меня ужасным местом, клеткой. Буквы, как муравьи. Я существую только для того, чтобы пнуть компьютер, обрушить книжную полку, уронить поднос с едой на землю, все в таком же роде. Но это все равно не о ней. Он медленно разорвал открытку, смешал обрывки слов в кучку и бросил в бурую воду.

С неповоротливого речного парохода донеслись трубные звуки, похожие на звуки органа. Паровой орган, кто вообще о таком слышал? Он напоминал один народный инструмент, когда полые стебли тростника связывают вместе — тростянку. Как вы думаете, кто вообще слышал о тростянке? Ну что, Америка? Тростянка. Звуки органа как-то по-шарманочьи плыли над крышами Французского квартала, привлекая утренних уличных бездельников. В «Café du Monde» был установлен телескоп, вокруг которого толпились и галдели посетители. Он никогда не смотрел в него. Пятна на Солнце, извержения вулканической энергии Солнца, пузыри на его поверхности, которые отсюда выглядят как веснушки. Они влияют на приливы и отливы. И на людей тоже. На магнитные поля Земли, магнитные вихри на Северном и Южном полюсах. Вот, Господи, видишь, как человек о себе много воображает, какой он всезнайка, что за вещи его интересуют. Полюса, которые притягивают и отталкивают одновременно. Вот почему стрелка на приборной панели иногда раскачивается. Вот почему магнитная стрелка компаса порой странно содрогается, а потом человек не понимает, что же на самом деле произошло однажды ночью. И что вообще все это значит?

«С молоком? Café au lait?»

Гамбо научил ее не только смеяться. Широкой улыбке Школы креативного смеха. Он научил ее и французскому. Луиза снова работает в «Café du Monde». И снова смеется. Иногда, правда, плачет. Иногда из ее комнаты доносятся крики. Смех и слезы у нее чередуются, как солнце и ливни в Новом Орлеане. Белые тапочки, белые носочки чуть выше щиколоток, миниатюрные икры, круглые и слегка красноватые коленные чашечки, бедра, полуприкрытые красной юбкой, пояс из генеральского аксельбанта, маленькие белые груди под белой майкой, тонкие улыбающиеся губы, глаза и веснушки, веснушки Ирэн, веснушки Луизы, видные невооруженным глазом, веснушки по обеим сторонам ее вздернутого носа, как говорят, славянского.

«Ты сегодня не в библиотеке?»

«Нет. Здесь приятнее».

«Черный или с молоком?»

«Черный, черный».

«Библиотеки для тараканов».

«Ага. Для книжных червей».

Луиза не знает, что тараканы в библиотеках не водятся. Там водятся книжные черви.

«Знаешь, как называется книжный червь?»

«Ористид наверняка знает».

«Ористид — конечно. Его называют Periplaneta Americana».

«Американа? По-испански?»

Луиза снова смеется, это забавно, похоже на кукарачу, то есть на таракана, латынь — это испанский, Гамбо — это Ористид, всю ночь он заставлял ее то плакать, то смеяться, слезы — улыбки, тараканы — черви, библиотека — кафе, пятна на Солнце — веснушки на коже. Звучит паровой орган, «Натчез» хрипит и медленно отчаливает. В середине реки большое колесо начинает вращаться быстрее, пароход медленно разворачивается, встает носом по течению и устремляется вниз.

Ночью орали кошки.

В полусне он услышал звуки, в первый момент напоминающие детское хныканье. Музыка из бара напротив смолкла, в тишине на улице что-то всхлипывало и стонало. Негромкие всхлипы усилились и перешли в долгие, истошные рулады. Он подошел к окну и выключил шумящую коробку кондиционера. Она спокойно сидела на крыше автомобиля, а он ходил по тротуару туда-сюда. Потом запрыгнул на капот и через мгновение по-кошачьи мягко опустился рядом с ней. Мгновение тишины во время этого маневра, дальше опять вопли. Дикий ночной кадрёж. Муки вожделения посредине Vieux Carré, родины вожделений. Кто-то открыл окно и хриплым голосом гаркнул на котов. Они даже не шевельнулись. Полуночный вигилянт потерял терпение и запустил в них молочной бутылкой, которая разбилась, а молоко разлилось. И только тут черный обольститель и его соблазнительная подружка спрыгнули с машины и бок о бок устремились в ночь.

Он зажег на кухне свет и краем глаза увидел Грегора Замзу. Его плоское туловище быстро удалялось, на секунду он замер и юркнул в узкую щель под буфетом. Сырость незаметно заполняла пространство. Конечности тяжелели, черный деготь в крови густел. Он снова включил кондиционер. Из коридора раздался грохот, потом кто-то постучал.

И раздалось: «Гамбо, йа-йа!»

Он открыл дверь.

«Слышал котов?» — спросил Гамбо. Он был в пижамных штанах, на лбу блестели капли пота. Выглядел усталым, невыспавшимся. Веки опухли от бессонницы. Но его глаза! Его глаза горели лихорадочным воодушевлением. И, не дождавшись ответа, Гамбо, сияя, воскликнул:

«Это фантастика! Они спариваются».

Грегор должен с ним пойти. Прямо сейчас. В маленькой гостиной Гамбо чем-то воняло. Но не из-за небрежности или лени. И не алкоголем.

«Отправил Луизу к подруге, — по ходу объяснил он. — Когда я творю, меня ничто не должно отвлекать».

Воняло какой-то химией. Было адски жарко. В комнате было полно пузырьков, колб, дистилляционных емкостей. На кухне что-то клокотало и испарялось, следы разных жидкостей вели в ванную. Алхимия. Настоящий Theatrum Chemicum.

Инфантильный сказочник Гамбо!

Он взял тряпку и нервно вытер лоб и руки. Потом, не выпуская ее из рук, с видом триумфатора прошелся по комнате и тихо произнес:

«Poudre de Perlainpainpain».

И Грегору стало ясно, что здесь опять будут открывать школу или курсы.

«Какой порошок?»

«Perlainpainpain».

Будь у Ористида полные карманы баксов, тогда Грегор бы понял. Тогда Гамбо пригласил бы и его, и Мартина, и tante Онесию, и всех остальных в «Сторивилль». Тогда для него и для всех остальных приглашенных всю ночь играла бы «Грязная дюжина», это он бы понял. Все ели бы гамбо и джамбалайю, бобы с рисом, устриц, это он тоже бы понял. И Гомес бы понял, что бизнесу с пенетрацией и распространением фотографий пришел конец.

«Этот порошок, — сказал Гамбо, и подцепил из блюдечка щепотку коричневато-белого вещества, — этот порошок изменит жизнь в этом городе. А возможно, и во всей Америке».

Так, это будет не школа, курсов тоже не будет. И Европы на этот раз, по крайней пока, в планах не было. Гамбо впился в него взглядом, глаза горят, рот разинут.

«Не врубаешься. Я так и думал, что не врубишься». Он осторожно стряхнул порошок обратно на блюдце. «Ты слышал кошачьи вопли? Почему кошки вопят?»

«Спариваются».

«Ага, спариваются. Но когда двое спариваются, зачем так дико вопить, правда ведь? Вопят, потому что она ему не дает. Кошка коту не дает. Не дает, потому что знает, как только даст, так сразу его и потеряет. Так устроена жизнь, дорогой мой. Поматросил, да и бросил. И у людей так же, правда? Да или нет?»

«Частенько бывает, да».

«Не частенько, а постоянно, если она не пытается его удержать. Вот мы и приплыли. Если она его удержит, все идет по-другому. Если бы Луиза удержала того парня, она бы столько не плакала. Он оказался подонком, попользовался простой официанткой, нежной славянской душой».

Грегор обо всем этом знал. Ему казалось, что разумнее промолчать. Очевидно, и Луизе казалось так же.

«Сколько она этого подонка ждала. В „Лафитте“ плакала у стойки, ночь за ночью. Когда женщина плачет, у меня сердце разрывается. Когда оно разрывается, у меня рождается идея. Когда моя сестра плакала, у меня появилась идея. Когда Луиза плакала об этом подонке, меня снова осенила идея. Таков уж Гамбо. Я сказал: Луиза, слушай, если бы у тебя был такой порошок, как у tante Онесии, ты бы этого подонка удержала, больше того, он бы сам за тобой побежал. Правда, тогда бы ты со мной не познакомилась. Какой порошок, спросила Луиза. Perlainpainpain, ответил я. Я собственными глазами видел, как страдала tante Онесия. Jamais! Никогда! — кричала она как одержимая. Никогда я его больше не увижу! Из-за этого козла, нынешнего мужа, чуть не бросилась в воду к аллигаторам. И бросилась бы, не будь порошка Perlainpainpain».

Гамбо тряпкой вытер потный лоб. Открыл кран и охладил голову под струей воды.

«Женщина, которая хочет удержать мужчину, берет poudre de Perlainpainpain и втирает в его одежду».

План в целом был неплох. Во Французском квартале есть как минимум несколько тысяч женщин, которые плачут у барной стойки или хотят броситься в воду к аллигаторам. Если каждая купит хотя бы один пакетик порошка, возможно, и больше, и если каждый пакетик будет стоить всего один доллар, тогда… Тогда Ористиду не составит труда нанять в «Сторивилль» «Грязную дюжину» и пригласить тетю Онесию, сестру Одетту и всех остальных.

Возникнут проблемы с производством, посетовал Гамбо. Poudre de Perlainpainpain изготавливается из цветка плавающего чертополоха болот Байю Кантри. Нужно сорвать семнадцать головок в ветреную погоду. Нижнюю часть удалить, верхнюю растереть с пчелиными сотами, накрыть цветками клевера, потом тщательно перемешать с тремя зернами бобов, до этого три дня пролежавшими под слоем соли. Добавить три щепотки соли из черного наперстка, все перемешать. Потом можно использовать. И это работает. Tante Онесия — свидетель. Он больше не был infidèle, не изменял ей.

Хитрые глаза Гамбо с опухшими веками шныряли между порошком и Грегором. Теперь, после того как он облился водой, пот еще быстрее лился по щекам, собираясь в струи на волосатой груди и большом животе.

«Гамбо, ты сам в это не веришь».

«Разве важно, верю ли я. Tante Онесия верит. А это самая подозрительная женщина из тех, что там живут. А если верит она, кто же засомневается? Каждая подумает, глупость какая! И все равно попробует».

Грегор послюнил палец и попробовал порошок.

«Солоноватый… И мучнистый».

Гамбо обиделся.

«Perlainpainpain не для еды. Это не специя. Кроме того, он изготовлен син-те-ти-чес-ки. Где же я возьму столько цветков чертополоха?»

«Это подделка, Гамбо. Не подействует».

«Разве фотография подделка?» — заорал он. — «Это же одновременно оригинал и копия. Только негатив — оригинал. И это не потому, что он негатив. Первый отпечаток так же эффективен, как и тридцатый. Поверь мне, это работает».

Грегор согласился: фотографии тоже делаются в лаборатории. Гамбо будет сначала производить свой любовный порошок в оригинале, на основе настоящих ингредиентов, а в дальнейшем синтетически.

Потом они отправились в «Ригби», чтобы составить рекламный текст. Вернулись только утром. Встав, Грегор на другой стороне улицы увидел Луизу, зубами рвущую клейкую ленту, чтобы прикрепить к двери бара плакат:

Из бара грациозной походкой вышел красивый блондин. Долго стоял перед плакатом. Оглянулся по сторонам и что-то быстро записал.

О, Гамбо, о, кудесник Ористид! Алхимик в поисках меланхолического вещества. Homo faber, artifex maximus, человек созидающий, великий творец, мир для тебя — бесконечный Theatrum Chemicum. Мир безграничных магических возможностей.