Насмешливое вожделение

Глава двадцать вторая КОНЕЧНАЯ ОСТАНОВКА

Потом Луиза появилась в самом неожиданном месте: в антикварном магазине, среди книжных полок.

В тот день он обнаружил в большой разбросанной куче книгу своего земляка, когда-то известного, а ныне забытого американского писателя Луиса Адамича «The Native’s Return»[17]. Находка его взволновала, обнаруженная под грудой пыльных старинных книг на Декатур-стрит в Новом Орлеане отдельная словенская судьба удивительно тронула. Пятьдесят лет прошло, больше нет ни автора, ни его нежданной славы, ничего. Дрожащими пальцами он перелистывал пожелтевшие страницы прошлой, далекой и чужой, но все еще такой родственной жизни.

Он услышал женский голос, который настойчиво требовал какую-то книгу. Сквозь просвет между книгами, стоящими на полке, он увидел ноги в белых носочках и услышал голос, который узнал не сразу. — У нас этого нет, — вежливо отвечал продавец, — мы антиквариат. Но низкий голос не сдавался: вы же книги продаете, верно? У вас должно быть. Казалось, белые носочки сейчас затопают. Носочки были юные, а голос старушечий, уставший и нервный. Это была Луиза. В ее интонациях он вдруг узнал голос Леди Лили.

Изменился не только голос. Он увидел исхудавшее, абсолютно изможденное лицо. Ее глаза, ее живые глаза были пусты.

«Луиза! — воскликнул он. — Что случилось?»

Она взглянула на него, и на ее лице ничто не дрогнуло.

«Скажи этому господину, — произнесла она, — что мне нужны дешевые карманные издания. Шекспир, Теннесси».

«Не понимаю, чего она хочет», — сказал продавец.

«Идите в задницу», — огрызнулась она.

И вышла через тренькающую дверь. Продавец пожал плечами и начал набивать трубку.

Они сидели вдвоем в «Кафе дю Монд», где Луиза, видимо, больше не работала. Она позволила себя обслужить, но ни словом не обмолвилась с персоналом. Ее глаза напоминали глаза старой русской пианистки. Они смотрели куда-то вдаль.

«Этот старый пердун в книжном, — заметила она, — ничего не знает о жизни».

Непонятно, какое отношение знание жизни имело к карманным изданиям Шекспира и Теннесси Уильямса. Грегор не хотел быть таким старым непонимающим пердуном.

«Где ты была? — спросил он. — Я тебя искал».

Она допила свой горячий кофе и посмотрела куда-то за реку.

«В тюрьме».

У него засосало под ложечкой. Она перевела взгляд на него.

«Чего уставился? В тюрьме была. В следственном изоляторе».

Трясущимися пальцами она развязала свою холщовую торбу и вытащила сложенную газету.

«Не читал? Все читали. Почему, ты думаешь, эти девицы так на меня смотрят?»

Он оглянулся на барную стойку, у которой сгрудились ее товарки и, вытянув шеи, разглядывали их. Шеи втянулись, головы ушли в плечи.

Он не читал. Последние недели он ничего не читал. Он дырявил колеса велосипеда. Ел бобы с рисом. Описывал «Меланхолию» Дюрера. Не знал, разразилась ли какая-нибудь новая война, или русские, наконец, тоже зашагали по Луне.

Он расправил сложенный газетный лист. На фотографии были Ористид Ланьяппе и Тонио Гомес. Оба в наручниках.

НАРКОТИКИ ДОКАЗАНЫ. А ПОРНОГРАФИЯ?

Жарким полднем его бросило в холодный пот.

«Где Гамбо?»

«Все еще там. Сидит».

«Сидит?»

«Да».

Она спокойно перелистывала Луиса Адамича. «Возвращение в родной край».

Он быстро пробежал содержание короткой статьи. Два наркоторговца угодили в расставленную ловушку. Они продали большую партию героина двум детективам, которые представились дилерами. Гомес поставлял героин из Панамы, где его производили, Ористид Ланьяппе входил в дилерскую сеть. Также было обнаружено большое количество порнографических материалов. Разоблачены некоторые криминальные элементы нашего города. Под следствием находятся и другие лица, официальное заявление последует после того, как будут завершены допросы.

Грегор Градник вытер холодный пот со лба, при этом опрокинув нервным движением стакан с водой.

«Тебе не нужно бояться», — сказала она. Оторвала взгляд от книги и снова посмотрела на ту сторону реки.

Как она поняла, что он боится? Именно так и было: в первую долю секунды он, прежде всего, подумал о себе. Его будут допрашивать как друга Гамбо. И Луизы. Его затрясло от одной мысли, что где-то в полиции или в суде придется отвечать на какие-то вопросы. Тут он почувствовал, что краснеет. Эта, вдруг так изменившаяся девочка, девочка с исхудавшим лицом и старушечьим голосом, только что прошла через ад. Гамбо проходит его сейчас. А он, которому ничто не угрожает, вдруг начинает дергаться. Тебе не нужно бояться, сказала она, но так, словно опустила конец предложения: за свою задницу.

«Ты не имеешь к этому никакого отношения».

Он зажег сигарету. Сосать под ложечкой перестало. Не потому, что он, и правда, не имел ко всему этому отношения, а потому, что положение дел таково, каково оно есть. Вслед за ней он бросил взгляд на другую сторону реки. Женщины никогда не смотрят вдаль, они всегда замечают то, что рядом. Луиза смотрит в какую-то неясную точку далеко на другой стороне реки. Лойзка — Луиза — Леди Лили. Смотрит в пространство, безбрежное, свободное пространство. Таким взгляд делает тюремный опыт. Пусть короткий, пусть только на время следствия.

«Было хреново?»

Она не отвела взгляд от неясной точки безбрежного пространства на той стороне реки. Только плечи ее вдруг затряслись. Когда он коснулся ее руки, чтобы успокоить, она издала хрип, как будто ей не хватало воздуха. Потом из глаз полились слезы, как когда-то давно у барной стойки в «Лафитт», где пела Леди Лили и мир, хоть и был сплошной гнусностью, но все еще терпимой.

Героин был впервые синтезирован из морфина в 1874 году. Для медицинских целей как болеутоляющее средство первой его начала производить фирма «Байер». Чистый героин — это порошок с горьким вкусом. Попадая на рынок, он бывает разного цвета: от белого до темно-коричневого, в зависимости от способа переработки, примесей и добавок, среди которых сахар, крахмал или сухое молоко. Вызываемые эффекты: эйфория, сонливость, слабость, сужение зрачков и угнетение дыхательной системы. Прием избыточной дозы приводит к смерти. Употребляющие наркотики утверждают, что при использовании 5 % раствора, они испытывают «психический и физический оргазм». Распространяется в виде белого порошка, который вдыхают (носом или через самокрутку) или используют в растворе для внутривенных инъекций.

Волшебный порошок, Poudre de Perlainpainpain, был на самом деле героином?

Луиза: Нет. Это были два разных порошка.

Очевидно, что все предприятие, связанное с любовным порошком, было прикрытием для распространения порошка настоящего. В Новом Орлеане в магазинчиках, сохраняющих славные традиции вуду, можно было купить разнообразные напитки и порошки. Поэтому Poudre де Perlainpainpan Гамбо не был чем-то необычным. Но Грегору кое-что было все же неясно: почему Гамбо столько энергии, сил и фантазии вложил в то, чтобы убедить его, Грегора, что Гамбо сам верит в любовный порошок. Или это была постоянная конспиративная игра? Нет, мир не может быть таким незамысловатым. Ответ должен быть где-то еще. В конце концов, любовный порошок показал результаты. Ведь его он тоже продавал?

Луиза: Да. На него был спрос. Гамбо собирался сосредоточиться исключительно на Perlainpainpain.

То есть, с помощью второго порошка на самом деле он пытался отделаться от первого. И, видимо, от Гомеса. Настоящим был второй порошок, любовный; первый, героин, — делом временным, чтобы заработать, пока предприятие не встанет на ноги. Главная вещь в жизни Гамбо — это, прежде всего, изобретательство. Жизнь как непрерывный креатив. Он даже к художественной фотографии не смог привыкнуть. Жизнь в твоих руках для того, чтобы каждую секунду воплощать новые замыслы. Зачем ему нужно было перелопатить столько материалов для Школы креативного смеха? И Perlainpainpain работал, Грегор это знал. Лучше, чем многие современные продукты, рекламируемые гигантской коммерческой системой. Гамбо верил в оба предприятия?

Луиза: Абсолютно. И я тоже.

Но как у него, с его-то характером, получилось не перепутать оба порошка, не дать какому-то покупателю Perlainpainpain вместо героина, и наоборот?

Луиза: Во-первых, разница в цене.

А во-вторых?

Луиза: Во-вторых, это, и правда, случилось. Только наоборот.

Грегор: Как это наоборот?

Расследование показало, что одному покупателю вместо 5 %-ного героина он продал коричневато-белый порошок неизвестного происхождения. Тот взбесился. Начал искать Гамбо. Но не нашел, разозлился и заявил на него анонимно. Возникли два чувака, которые захотели купить большую партию. Оба были из отдела по борьбе с наркотиками. И всё. Уже на следующий день в «Пикаюне», в разделе «Метро», была опубликована информация.

Луиза: Я ему полностью доверяю. Он научил меня смеяться.

Грегор (после краткого раздумья): Я тоже ему доверяю.

Еще через неделю Луиза опять поселилась в квартире Гамбо. Где она все это время была, Грегор не спросил. В конце концов, это было не его дело. Он был наблюдателем. Слишком сильно вмешиваться не хотел. Что касается ситуации в целом, то здесь он был еще и трусом. Необъятный полицейский, который иногда стоял на углу и махал своей палкой, показался ему теперь в два раза шире, чем обычно. Он перегородил собой тротуар, и когда Грегор Градник обходил его по большой дуге, ему казалось, что тот, не переставая жевать, за ним наблюдает. Ночью кто-то стоял под его окном. Он с тревогой наблюдал, как мужчина в футболке ходит вокруг уличного фонаря. Потом пришел блондинистый парень. Схватил мужчину за руку, тот другой рукой взялся за фонарный столб, и оба закружились вокруг него, как в детской игре. Он подумал, что надо рассказать обо всем случившемся Фреду Блауманну. Но слова, которые нужно было сказать, были такими, что он бы хотел, чтобы их произнес кто-то другой. Фред одурел от своего исследования, был поглощен своей студенткой Мэг Холик и ее отъездом в Нью-Йорк. Он позеленел от меланхолии. Во время пробежек уносился своими научными и писательскими мыслями подальше от парка Одюбон, погружаясь в глубокий и насыщенный материал своих исследований, в текст, мигающий на экране. У Фреда была только одна жизнь. И тому, что произошло на Филипп-стрит, в ней места не было.

В воскресенье вечером они с Луизой сидели в «Лафитте» и слушали Леди Лили. Луиза не смеялась, не плакала, ее взгляд был до странности отсутствующим. На мгновение ему показалось, что она не прочь продолжить то, на чем они когда-то давно ночью остановились. Но об этом было только слабое воспоминание. Она не могла выдавить из себя ни единой слезы, ни единой улыбки. Димитровны Кордачовой больше не было, ее славянская душа улетучилась. Осталась только оболочка. Когда они ненадолго остались одни, она взяла двумя пальцами щепотку порошка, насыпала на ладонь и с коротким, всасывающим звуком втянула в нос. И это был не poudre de Perlainpainpain.

Овидий, Орест, Олив, Онесия, Отео, Одалиа, Октав и Олит, скинулись каждый по одной восьмой на залог. И однажды утром дверь Грегора заходила ходуном от знакомых пинков. Нельзя было сказать, что тюрьма пагубно отразилась на Гамбо. Гомес все еще сидит, — сказал он. Это означает, что у него неплохие шансы. В худшем случае он получит год. Что такое год? — заметил он. — За год он может написать книгу. Хотя все еще есть вероятность, что ему дадут условно. В этом случае он не будет писать книгу, а займется чем-нибудь другим. — Тут он загадочно подмигнул. В «Ригби», где особенно по нему не скорбели, его возвращению обрадовались. Просто они там больше любят веселиться, чем печалиться, в этом не было ничего плохого. Гамбо угостил весь бар выпивкой. Даже туристов, случайно там оказавшихся, которые весело выпили за его здоровье.

«Держу пари, — сказал он, — они всегда спрашивают, что же на самом деле произошло в том трамвае».

Почему он называется «Желание». «Трамвай „Желание“». Водитель и пассажирка любили друг друга на конечной остановке? На трамвайных сиденьях? Что произошло во время езды, и как это случилось? На этот вопрос ответит его книга, если он получит год. Водителя будут звать Ковальский, пассажирку Стелла. Ночь будет жаркой. Книга будет называться «Трамвай, конечная остановка».

Луиза будет одета, как Стелла из фильма, и будет продавать книгу возле трамвая.

«Ах, — вздохнул он чуть позже, поняв, что его последний порыв не произвел на Градника сильного впечатления. — Мне не хватает идей. Это скверно, очень скверно».

Они ехали в Билокси. В открытые окна врывались волны горячего воздуха. Иисус не хотел играть. Он был трезв, тяжело дышал. Луиза сидела, забившись в угол на заднем сиденье. Г. и Г. обсуждали возможность получения Ористидом Ланьяппе условного срока. Гамбо предложил Грегору позвонить той светловолосой, которая к нему приезжала. В основном ночью, но, случалось, и до полудня. Иногда еще забегала, в экипировке для бега. Гамбо все видит, Гамбо все знает. Грегор закурил и посмотрел на проносящийся мимо прибрежный пейзаж. Он вспомнил поездку к дельте реки вскоре после приезда. Они втроем сидели на переднем сиденье «бьюика» Питера. Сбалансированный чеснок. Гамбо сказал, что видел ее в суде. С папкой под мышкой. Может быть, с его папкой. Она вполне бы могла помочь. — Заткнись, — бросила Луиза. — Что я такого сказал? — спросил Гамбо. Иисус постанывал. Ему было жарко, его одолевала жажда. Гамбо останавливаться не хотел. Пререкались до Билокси.

Там они уселись на пляже между поджаривавшимися телами. Иисус принес две упаковки пива от оптовика. Наступил вечер, и купальщики начали расходиться, а они все еще там сидели. Тут Иисус начал играть. Вдруг вытащил из кармана губную гармонику и пробежал по ней губами. Он был сам по себе, никаких музыкальных заказов от клиентов принимать не желал. Играл для себя. И еще, быть может, для океана, который, не переставая, выплескивал волны на песок. Песок был горячий, с океана дул ветер. Грегор лежал на спине и смотрел, как медленно темнеет безбрежное небо. Луиза внезапно поднялась и пошла навстречу волнам. Она уходила все дальше и дальше, потом они увидели, как она взмахнула руками и потеряла равновесие. Г. и Г. бросились в воду и вытащили ее на берег. У Гамбо потемнело лицо. — Ты опять за старое! — Закричал он, — опять! И коротким ударом тяжелой ладони отвесил ей затрещину. Луиза опустила голову, мокрые волосы закрыли ей лицо. Иисус заиграл дальше.

На обратном пути Гамбо попытался поднять настроение. — Жизнь и так грёбаная, — сказал он, — а мы сами делаем ее еще хуже. Он врубил радио и начал громко подпевать. У Иисуса теперь был с собой бумажный пакет, а в нем бутылка. Он рассказывал о музыканте, с которым играет. — Не хуже меня, — заметил он, — когда я играю трезвым. Когда оба в ударе, то понимают друг друга с полуслова, Иисус играет на басах, и тот никогда не перебивает, иногда только, на дёрти-тонах, но стоит ему взглянуть, сразу сдает назад. Блюзовые тоны он играет один, никого и близко не подпускает. — Джазмены, — сказал Гамбо, — последние представители американской богемы. Писатели слоняются по университетам и преподают запятые. Восклицательные знаки, — подумал Грегор Градник, восклицательные. И исследуют меланхолию. Художники малюют портреты на Джексон-сквер. Таких, как Теннесси Уильямс, больше нет. Чтобы запахло духами, виски, мочой и кровью. Один Иисус еще творит, и плевать ему на этот университет. Иисус согласился: точно, плевать.

Они пересекали озеро Пончартрейн по низкому, страшно длинному мосту на деревянных сваях. С обеих сторон была нескончаемая темная вода, ночь, Луиза спала, Гамбо, наконец, замолк. А Иисус играл.

Но когда потом они въехали по эстакаде в город, ситуация снова обострилась. Гамбо начал объяснять, что собирается вместе с братьями и сестрами открыть ресторан, где будут готовить гамбо, джамбалайю, крабов, креветок и всякое такое. Возможно, самый многообещающий план испортила Луиза, которая мгновенно проснулась. Луиза. Она эту жижу готовить не будет. И подавать тоже. — Какую жижу? — спросил Гамбо. — Ту, что воняет рыбой, вонючую. — Гамбо на нее заорал. Луиза заверещала. Иисус бросил в окно пустую бутылку. Гамбо остановил машину. — Хочешь, чтобы меня замела полиция? — завопил он. — Ты, черный ублюдок! Иисус открыл дверь и вылез прямо в поток несущихся и сигналящих автомобилей. Шагнул к водительской двери. — Больше никогда, Гамбо, — сказал он, — никогда. Гамбо нажал на газ и отъехал. Потом передумал и попытался дать задний ход. Скрежет тормозов, вой сирены, приближалась полицейская машина.

«Проклятье! — буркнул Гамбо, — мне-таки придется написать эту книгу».

Той ночью он мучительно ощущал присутствие рядом с собой другого тела. Слышал дыхание, нежные слова, знакомый голос. Кто-то сидел на постели и что-то ему говорил. Это была женщина, старая женщина, от всего ее существа исходило что-то, проникающее прямо в душу, от чего сжималось сердце, что-то теплое и доброе, и в то же время смутное и тягостное. Он понял, что должен что-то сделать, должен. — Мне пора, — сказала женщина, сидящая на постели. И он похолодел от единовременности далекого и близкого, знакомого и незнакомого, благого и мучительного; его тело распалось на частицы и парило в пространстве, теперь это были разом и тело, и душа. Он вскочил на ноги, и женщина исчезла. В комнате остался только ее голос. Он его все еще отчетливо слышал. Это был голос матери.

Было четыре утра.

Заснул он с трудом, спал тревожно. В шесть зазвонил телефон. На другом конце раздался встревоженный голос Анны. — Боюсь, что приехать не смогу, — сказала она. — Мы отвезли маму в больницу.

Когда?

Два часа назад.

Грегор?

Да.

Ты еще здесь?

Да. Ты веришь в то, что…?

Что?

Ничего.