Насмешливое вожделение

Глава тридцать третья ОПУШКА, ОМУТ

Поначалу было так, словно он узнавал черты знакомого лица. Вслед за неизвестным побережьем, безбрежными равнинами, безымянными городами, внизу возникли пейзажи дольнего мира, пространства голубоватой земли, над которыми его сердце забилось сильнее. Утренний осенний свет был слабым, рассеивался в пелене облаков, сквозь которые проплывал самолет; тем не менее, внизу он начал узнавать заснеженные склоны скалистых гор, темные долины между ними, потом поля, а потом, когда летучий корабль спустился немного ниже, это были уже не просто знакомые черты на почти позабытом, канувшем в воды прошлого лице, а ясная картина очертаний его человеческого лица, очертаний пейзажа, образ которого отпечатался в его окаменевшем сердце. И одновременно это увлекало, доставляло радость, потому что все объекты дольнего мира, еще минуту назад безымянные, начали вдруг обретать свои названия. Вот Камнишко Седло, — сказал он вслух, как говорят дети, когда видят море: это море. Альпы, — произнес он, когда тень самолета заскользила по кромке устремленных в небо зубчатых пиков. Где-то слева находится Похорье, обожаемый темно-синий массив, покрытый мхом и деревьями. Мох мягкий, а деревья, когда лежишь под ними, шумят как огромное, неспешное море. От ленты воды вверх ярко отражается солнечный свет — река Сава. Скопление домов — город Крань, дальше Любляна. Белые церкви с именами святых на холмах. У каждой деревни и каждого селения свое название, если в долине, то Долич, если на вершине — Вршич. У каждого поля и каждого водоема свое название. У каждого угла на улице и закутка в доме. Каждый предмет, запах, звук, поднимающийся в небо, носит свое название уже тысячу, а то и более лет.

А над всеми предметами и названиями парит смерть. Она парит этим туманным и в то же время прозрачным субботним утром, та самая смерть с фрески «Пляска смерти» из одной церквушки на Красе, та, из сказок, которую никто не видит и не знает.

Вот, самолет завибрировал, вот, под иллюминатором понеслись поля и люди на них. Вот, в одиннадцать часов тридцать минут одним октябрьским субботним утром самолет приземлился в родном аэропорту.

Анна его встречала. Когда они, два почти чужих человека, обнялись, их тела охватила дрожь. Это было странно, непонятно, но все же очень непринужденно, пара слов о путешествии и погоде. О разнице во времени, о радости и болезни. Все, что вышло из своей колеи, вдруг встало на свои места, все говорило: так и должно быть. Так ты будешь жить. С внезапной пустотой внутри. Внезапно от путешествия осталась выпотрошенная оболочка.

Она вела машину с озабоченным лицом, он видел тревогу на ее таком знакомом, единственном по-настоящему знакомом ему женском лице, и чувствовал, что у нее влажные руки, и кружится голова. От поездки, от готовности быть здесь, от тени желания, от ожидания.

Воздух у кромки леса колыхался в лучах света, косо падавших с облаков на землю. На испаряющую влагу землю, на перегной, на прелую листву, пахнущую гнилью и прелью.

Они лежали вдвоем у кромки леса, на краю маленькой лужайки, под ветвями сосны. На той стороне заросшей травой просеки, усеянной какими-то темными осенними цветами, деревья стояли голыми, на некоторых еще были желто-красные листья. Позади этими красками сверкал весь холм, переливаясь оттенками.

Прямо перед глазами был бугристый корень сосны, как толстая живая вена устремившийся по поверхности куда-то вперед и исчезавший в земле; корень, за который Анна ухватилась изо всех сил, ее белые пальцы вцепились в него, как когти. Потом, потом она подняла на него глаза, в них было что-то, чего он сразу не распознал. Они были отрешенные и одновременно полные страха, словно смотрели в бездну. Ее полуобнаженное тело жадно двигалось, как будто жило собственной жизнью, взгляд был связан с этим движением, со скольжением насыщенной кровью человеческой плоти, но одновременно витал где-то еще. Она смотрела на него с отрешенным изумлением, будто на неведомое сумрачное дерево у себя над головой. Так, будто на краю лесной лужайки она вдруг занялась любовью с первым встречным.

Потом она произнесла его имя и залилась слезами, на лице они смешивались со слюной, на руках — с влагой почвы, с волнением крови, с жизнью, рвущейся жить, хотя в глубине этого взгляда притаился ужас смерти, мгновенное переживание и осознание смерти, ее слепоты, ее вводящей в заблуждение непостижимой притягательности. Ее звона, который, становясь все тоньше, превращается в ничто, в тишину.

В тишину лесной опушки, лужайки, омута, темной чащи деревьев вокруг.

Он слушал, как она долго переводит дух, свое сопенье, их общее молчание.

Я тоже стала другой, — сказала она. Он отчетливо понял: она тоже не была с ним все это время, и ее оболочка… выпотрошена. — А дальше что? — Произнес он. — Что дальше?

За головой Анны, лежавшей на его плече, по кромке лужайки бежала белка. На секунду остановилась и посмотрела на них, потом юркнула в лес. А через несколько мгновений он услышал, как зверек проскакал по стволу дерева, возле которого они лежали. Он накрыл ее обнаженное тело пальто, и тут ее глаза вернулись к нему, к делам земным и небесным, замершим без движения в лучах трепещущего света. Белка теперь была на ветке, над самыми их головами, покачиваясь вместе с веткой, она опускалась почти на уровень его глаз, на расстоянии протянутой руки. Анна вздрогнула и отпрянула. — Эта явно больна, — сказала она, — животное не осмелится подойти так близко. — Тут мокрый зверек оттолкнулся, по короткой дуге на лету пересек пространство и с глухим стуком впечатался в ствол.

— Холодно, — заметила Анна. Стоял уже поздний октябрь, над землей плыла влага, было свежо.

Они ждали обеда в деревенском ресторанчике. Крестьянин за соседним столом кашлял и хрипел так, словно хотел исторгнуть что-то из своего разрывающегося тела. Входившие приносили запах холодного воздуха, сырости, поля, гнили. Запах леса, травы, влажного дерева, прелой листвы, который и они тоже несли на себе.

Он перевел часы. — Шесть часов разницы, — сказал он, голова кругом. — Сейчас поеду в больницу, — сказал он. — потом часов двадцать посплю. — Что мы с тобой будем есть после всего этого? — спросил он. — После всего? — После всего этого. — Они начали бездумно смеяться. — Вино? — сказала она. — Вдоволь вина, — ответил он. Время было час пополудни. Был час пополудни, когда они начали смеяться.

Он все-таки попросил ее сначала довезти его до дома. Он не спал двадцать четыре часа, они пили вино, от него разило вином. Хоть воды в лицо плеснет. Когда они поднялись по лестнице наверх, в конце темного коридора он увидел свою дверь. За притолоку был засунут белый листок, конверт. Захотелось откашляться, он вспомнил крестьянина, хрипевшего в кафе, в груди вдруг образовался сгусток черной крови.

Он разорвал конверт. Друг врач, сообщал, что мама умерла в тринадцать часов пятнадцать минут. Не страдала. Он соболезнует. Пусть Грегор даст о себе знать.

Он сел на чемодан и начал что-то искать. То ли солнцезащитные очки, то ли ключи.