Навои

Глава тринадцатая

В новом саду своего выпрошенного у государя имения, где только что распустились первые цветы среди молодых деревьев и роспись домов еще не была закончена, Маджд-ад-дин принимал гостей. Беки и чиновники, привыкшие пировать по целым неделям, много выпили, но были еще трезвы. Только бледный, бескровный, похожий на ящерицу Шихаб-ад-дин был уже навеселе. Не имея возможности пошутить с кем-нибудь из гостей, он сетовал, что сегодня не пригласили знаменитого острослова Абд-аль-Васи. Маджд-ад-дин парваначи лукава прищурил глаза.

— Господин кази, мы нарочно не пригласили Абд-аль-Васи. Нам надо кое-что обсудить.

— Вы ведь сами великий мастер шутить и острословить, начните-ка, — предложил Эмир Могол.

— Нет, господа, я навеки перестал шутить с вельможами и эмирами, — сказал Шихаб-ад-дин, потирая руки.

— Причина этого нам известна, — заметил, насмешливо улыбаясь, Маджд-ад-дин, — Алишер сделал вам выговор.

— Мы ничего не знаем. Как это было? — навострил уши старый щеголь, чиновник Ходжа Хатыб.

— В одном собрании Алишер пошутил на мой счет, и я тотчас же ему ответил. Он был очень недоволен, — хихикая, ответил Шихаб-ад-дин.

— Вы свалили поэта одной стрелой, как я — кулана,[78] — вмешался один из беков, любитель поохотиться.

Маджд-ад-дин обрадовался: путь к серьезней беседе открылся сам собой. Чтобы привлечь к себе внимание, он, понизив голос, словно готовясь сообщить о неожиданном бедствии, сказал:

— Благодарите бога, господин казий. То, что вы сейчас участвуете в наших собраниях, — великая милость аллаха. Удар лапы Алишера все еще угрожает вам. Если он вас выгонит из нашего подобного раю города, что вы тогда будете делать?

— Да буду я за вас жертвой! Какое же я преступление совершил? Да не пошлет аллах такой беды никому из своих рабов! — испуганно раскрыв глаза, воскликнул Шихаб-ад-дин.

Маджд-ад-дин засмеялся:

— Какая судьба постигла почтенного Беннаи, первого поэта Хорасана? Разве его не изгнали на чужбину?

— Почтенный Беннаи отправился путешествовать, — сказал один из гостей, игравший в стороне в шахматы.

— Вздор! Вы ничего не знаете, — нахмурился Маджд-ад-дин.

— Беннаи добился известности и — славы благодаря покровительству Алишера, — волнуясь, заговорил Шихаб-ад-дин. — А затем он всюду и везде смеялся над своим наставником. Перед отъездом он прошумел на весь Герат: придумал новой формы потник для осла и назвал его «потник Алишера». А я, разве я чем-либо навредил Алишеру? Мне только не нравится, что он сочиняет стихи по-тюркски, вот и все!

— За мауланой Беннаи тоже нет другой вины — вмешался Ходжа Хатыб. — Беннаи считает, что сочинять стихи по-тюркски — пустое дело. Потому он и смеялся над Алишером.

Почтенный Шихаб-ад-дин быстро опрокинул в рот чашу вина и расчесал пальцами длинную бороду.

— Да, мы тоже считаем, что истина на стороне Беннаи, — сказал он, гордо покачивая головой в синей чалме. — Фирдоуси, Низами, Шейх Саади, Хафиз и подобные им светила на небе поэзии наполняли сиянием весь мир, а темный светильник тюркских поэтов не может озарить даже хижины. Иран — сокровищница поэзии и науки, великий аллах орошает его язык водой из родника вдохновения. Следовательно, мы тоже должны писать на этом языке.

Эмир Могол, на лице которого ясно читались следы ночей, проведенных за вином и игрой, потряс руку Маджд-ад-дина и чокнулся с ним раскрашенной пиалой.

— Разумная мысль, — сказал он тяжело дыша. — Я-то лично не придаю значения этому вопросу, пусть кукушки тоже поют среди соловьев, и у них найдутся любители и слушатели…

— Насколько я слышал, молва о Навои достигла, с одной стороны, Казани, с другой — Хотана и Кашгара, — вставил один из присутствующих.

Эмир Могол злобно взглянул на перебившего его бека, выпил залпом чашу и продолжал:

— Меня тревожит другое. Вся беда в том, что Навои забрал Хорасан в свои руки. От него тянутся нити ко всем делам, ко всем должностям. Опора государства — беки, отцы и деды которых служили как верные рабы Тимуру и его потомкам, — не имеют теперь никакой, власти. Навои хочет уничтожить в государстве старые обычаи и установления, Правители городов и областей, со счетными книгами под мышкой, снуют туда и сюда, словно челнок ткача. Прикрываясь словами «народ», «справедливость», «закон», Навои еще неведомо что надумает.

Речь Эмира Могола произвела большое впечатление на присутствовавших: даже шахматисты постарались поскорее закончить игру и присоединиться к беседующим. Маджд-ад-дин слегка пощелкал пальцами, унизанными драгоценными перстнями, и горячо заговорил:

— Для всякого опытного государственного деятеля разглагольствования Навои о народе и справедливости — пустые слова. Народ—стадо. Чтобы погнать его, пастуху нужна только крепкая палка. Навои, желая подсурмить ресницы, выжигает глаза. Обвинив некоторых уважаемых казиев и должностных лиц в несправедливостях и притеснениях, он внушил эту мысль всему народу. Теперь на чиновников и даже на правителей областей каждый день поступает бесконечное количество жалоб. Это не политика, а глупость. Что делать — эта истина еще не открылась благословенным очам хакана.

— Мне жаль нашего султана, — сказал Ходжа Хатыб, печально покачивая головой. — Алишер Навои выставляет себя благодетелем государства и народа; государство стало игрушкой в руках его сторонников. Если не обуздают глупых людей, которые без причины забрасывают знатных людей камнями, они натворят ужасных вещей. За словами Навои о законе справедливости кроется насилие.

— Насилие! Насилие! — гневно закричал Шихаб-ад-дин, брызгая слюной. — Вы верно сказали, господин Хатыб. Нужны ли еще аргументы и доказательства? Вот одно из них, уважаемые господа: ваш покорный слуга, не жалея цветов драгоценной жизни и жемчужин мысли, создал произведение, которому в сущности нет равного на языке арабов, персов и индусов. В этом произведении я указал самые легкие способы находить нужные суры и стихи священного корана, что очень полезно для всякого мусульманина. И все же на мое рвение и усердие не обратили внимания. Двери медресе закрыты для вашего покорного слуги. Мударрисы, которые окружают Навои и читают в наших медресе, занимаются астрономией, математикой, логикой и подобными им науками, потрясающими основы религии и возбуждающими сомнения у чистых верой мусульман. Где вера и благочестие? Где справедливость?

— Об этом надо прямо говорить народу, господин кази, — сказал Маджд-ад-дин.

— Маджд-ад-дин подал знак кравчему — кокетливо одетому, изящному юноше. Перед каждым из гостей поставили чашу с рубиновым напитком. Опьянение раскрыло замкнутые сердца.

В самый разгар веселья вошел Туганбек. На плечах его красовался синий шелковый чекмень с вышитым воротником, на голове — монгольский колпак; стан перетягивал широкий пояс, усыпанный разноцветными камнями, в руке он держал плетку с серебряной ручкой.

С помощью Маджд-ад-дина Туганбеку удалось попасть в личную свиту любимого сына государя от Хадичи-бегим, юного Музаффара-мирзы.

Заняв предложенное хозяином место, Туганбек одним духом осушил большую чашу вина. Но пьяным бекам удалось выцедить из этой чаши несколько недопитых капель и, следуя древнему обычаю, они поставили перед Туганбеком девять чаш. Свято соблюдавший старые традиции, Туганбек не стал возражать. Он только проворчал, насмешливо улыбаясь:

— Неужели можно ублаготворить души предков, этим наперстком?

Слуги принесли фарфоровый горшок. Стройный виночерпий поставил в ряд несколько кувшинов. Туганбек присел возле них на корточки. Словно истомленный жаждой бычок, который наконец вырвался из хлева и жадно лакает из первого попавшегося арыка, он принялся пить большими глотками. Опорожнив первый горшок, Туганбек опрокинул его: в горшке не осталось ни капли. Беки, щуря пьяные глаза, с интересом наблюдали за происходящим. Если горшок наполняли не до краев, они кричали: «Лей, лей! Этот сумеет осушить весь Джейхун![79]»

Туганбек осушил девятый горшок и, перевернув его, обтер жидкие рыжеватые усы.

— Вот молодец, достойный быть полководцем у такого завоевателя, как Чингисхан! — воскликнул Ходжа Хатыб.

Беки хлопали Туганбека по плечу, называли его достойным потомком древних богатырей.

Пирушка стала еще оживленнее, почтенный Шихаб-ад-дин совсем охмелел и свалился замертво. Туганбек рассказывал о том, как Музаффар-мирза с сотней джигитов выехал на охоту и десять дней прекрасно охотился, как хорошо молодой царевич научился стрелять из лука. Он поспорил с некоторыми беками об охоте и охотничьих птицах. Видя, что пир кончится еще не скоро, Туганбек подмигнул Маджд-ад-дину и отошел в сторону. Среди молодых деревьев он увидел молчаливо работавшего невольника Нурбобо. Туганбек сначала поздоровался с ним и приветливо спросил старика о здоровье. Но вскоре вино оказало свое действие: Туганбек принял гордый вид и начал отпускать грубые шутки. Он схватил старика за мягкую красивую бороду и закричал:

— Это что такое? Сделай из своей бороды метлу и назови ее «метла Алишера». Разве плохо? Теперь в Герате всякий, кто делает какую-нибудь вещь, обязательно называет ее «Алишери», понимаешь, глупая твоя голова?

Морщинистое лицо старика задрожало от гнева. С усилием вырвавшись из рук Туганбека, он сердито сказал:

— Вы все еще точите язык на Алишера Навои. Видно, господин Алишер порядком вам насолил?

Туганбек одной рукой схватил старика за пояс и легко, словно ребенка, поднял его:

— Я бы швырнул тебя, как щенка, но уважаю вот эту твою метлу, — сказал он и осторожно опустил старика на землю.

Ясные глаза Нурбобо затуманились грустью.

— Бек-джигит, взгляни себе под ноги, тысячи глаз смотрят на тебя, я знаю, ты думаешь о должностях, о повышениях. На нас, несчастных, слабых, бессильных ты и уголком глаза не смотришь. Но знай, мы с тобой оба уйдем в одно место, наша доля — кусок холодной земли. Пока мы живы, между нами есть различие: я раб, ты — знатный, свободный джигит. Но в земле мы будем лежать рядом. Эх, каких только государей я не видел: Шахруха-мирзу, Абуль-Касима, Бабура-мирзу, Абу-Саида-мирзу. Все пошли по одной дороге. Скоро и я сам за ними пойду. И царю, и рабу последний путь — один.

Нурбобо отер полой старого чапана[80] слезы, струившиеся по его лицу, истомленному трудом и горем, и снова принялся за работу.

— Старик, — надменно сказал Туганбек, — в твоих словах есть смысл. Но жизнь коротка. Поднимай же пыль жизни как можно выше.

— В пыли можно и задохнуться, — тихо ответил Нурбобо, не глядя на Туганбека.

Увидев приближавшегося Маджд-ад-дина, Туганбек быстро направился к нему.

— Ну, что скажете? — спросил Маджд-ад-дин, тяжело опираясь рукой о ствол яблони.

— Хадича-бегим желает с вами поговорить сегодня вечером, — прошептал Туганбек.

Глаза Маджд-ад-дина широко раскрылись. Он сразу отрезвел.

— Она са… сама это говорила? — спросил он, заикаясь. — Где мы с ней увидимся? Во дворце?

— Говорила ее главная невольница. В новом дворце Музаффара-мирзы.

По лицу Маджд-ад-дина расплылась бессмысленная улыбка. Туганбек исподлобья взглянул на своего бывшего хозяина.

— Замолвите словечко и обо мне нашей царице.

— Увидим, братец, если это будет уместно.

После вечерней молитвы парваначи явился во дворец Музаффара-мирзы. Чтобы избежать подозрений, он заявил вышедшим навстречу слугам, что пришел повидаться с царевичем и прочесть за него молитву. Один из слуг движением руки указал вдаль. Маджд-ад-дин взглянул, и ему показалось, что засветился черный уголь ночи — вдали пламенели сотни факелов.

— Какое дивное зрелище, — выразил свое удовольствие парваначи, покачивая головой.

— Наш царевич каждый день изобретает новое увеселение, новую забаву, — сказал слуга.

В саду Маджд-ад-дина ждала главная невольница царицы. Она повела парваначи темным, пустынным путем к ярко освещенному двухэтажному дому. Маджд-ад-дин поднялся по лестнице на второй этаж. Пройдя прихожую, где сидели черные рабыни, он вошел в небольшую роскошно убранную комнату. На груде шелковых подушек полулежала женщина. Маджд-ад-дин дважды поклонился ей, затем, испросив разрешения и снова поклонившись, присел на корточки, поодаль от царицы. Невольницы поправили свечи в подсвечниках и, пятясь, вышли из комнаты.

Наряд и украшения царицы притягивали взгляды Маджд-ад-дина, но, опасаясь показаться нескромным, он старался смотреть в землю.

— Здоровье Высокой Колыбели благополучно? Ее сердце удовлетворено? — заговорил Маджд-ад-дин.

— Благодарение богу, — ответила Хадича-бегим, поправляя длинными пальцами волосы на висках. — Я не вовремя вас побеспокоила…

— Ваш раб всегда готов бежать на призыв Высокой Колыбели и считает для себя счастьем и честью пребывать в ее обществе.

Хадича-бегим, которая любила изображать из себя царицу, болеющую душой за родину, принялась расспрашивать о состоянии дел в государстве. Маджд-ад-дин в высокопарных выражениях заявил, что при единственном по справедливости государе и столь разумной царице, как Хадича-бегим, во всей стране царит изобилие, и сумел искусно и кстати подчеркнуть свои собственные заслуги. Хадича-бегим; слушала его рассеянно: то занималась своими украшениями и волосами, то смотрела в темный тихий сад.

— Я очень на вас полагаюсь и хотела с вами посоветоваться о некоторых делах, — приветливо сказала она,

— Раб ваш не в состоянии найти слов благодарности за оказанную ему великую милость.

— Наш сын Музаффар-мирза, слава богу, растет и с каждым днем становится все разумней… — Царица о чем-то задумалась и замолчала.

— Пошли, господь, нашему царевичу, бесценной жемчужине в венце Хорасана, престол Сулеймана[81] и долголетие Хызра, — погладил бороду парваначи.

На раскрашенном лице царицы мелькнула улыбка.

— Сердце матери ничему так не радуется, как счастью сына, — сказала она с притворной нежностью. — Если господь пошлет ему жизнь, Музаффар-мирза скоро вырастет… Его сердце наполнят всевозможные желания. Придет время, и он, подобно отцу и дедам, сядет на коня, — чтобы устраивать дела государства, чтобы вести войско.

Намерения Хадичи-бегим были теперь вполне ясны Маджд-ад-дину. Он улыбнулся и сказал:

— Сыну царя — народ и войско, сыну дервиша — обитель и мечеть.

— От вас ничего не утаишь, — с улыбкой сказала царица. — Пути для счастья моего сына нужно начинать готовить уже теперь. Я знаю, у каждого царевича есть желания и чаяния! Бади-аз-Заман—наследник престола. Музаффар-мирза далек от таких забот. Если я своей женской головой не подумаю о сыне… моя мысль вам ясна?

— Ясна, как солнце. Ваши слова — жемчужины логики. Они свидетельствуют о редком уме и возвышенных помыслах нашей царицы.

— Хорошо, что же вы об этом думаете?

— Что думает об этом ваш раб? — улыбнулся парваначи и продолжал с мудрым видом: — Во-первых, следует сказать, что я всецело присоединяюсь к мнению Высокой Колыбели. Ради счастья Музаффара-мирзы необходимо принять меры уже сейчас. Изменчивость судьбы бесконечна. Но спешить в этом деле или открыться кому-нибудь — не дай господь! Это повлечет за собой дурные последствия. Необходимо действовать тайно. Каждый шаг обсуждать. Преданность беков и джигитов, окружающих Музаффара-мирзу, должна быть выше всяких сомнений. Среди них есть джигиты испытанные и храбрые — например Туганбек. Пусть царевич возьмет на службу еще несколько зрелых и опытных людей.

— А если бы вы сами согласились давать указания царевичу?

Маджд-ад-дин ждал этого предложения. Чтобы хлопнуть в ладоши, нужны две руки; обещание за обещание.

— Как сей бедняк служит его величеству государю, так будет служить и царевичу, — сказал парваначи, складывая руки на груди. — В присутствии государя я всячески восхваляю достоинства царевича. Однако мои старания и усилия на этом пути зависят от моего положения в государстве, от места, которое я занимаю при дворе. Или я ошибаюсь?

— Вы совершенно правы, — ответила царица, многозначительно улыбаясь. — Мы обдумаем этот вопрос. Впредь нам следует через верных людей осведомлять друг друга обо всем. Больше мне нечего вам сказать.

Маджд-ад-дин поклонился, приложив руки к груди и вышел.