Навои

Глава четвертая

Большая площадь перед главными воротами сада Баг-и-Заган полна воинов. Со всех сторон кучками съезжаются конные бойцы и дружинники. Брыкаются и ржут лошади, плещут знамена. Сверкают на солнце шлемы и кольчуги. Ослепительно блестят плетки беков с серебряными ручками, серебряные украшения конской сбруи, золото, бирюза и изумруды на ножнах мечей. Среди дружинников попадаются и старики с белоснежными бородами, покрывающими всю грудь, и надменные богатыри, закаленные в боях, которым страшный шум битвы кажется приятной музыкой, и неопытные, безусые юнцы.

Несмотря на торжество, город живет своей обычной, повседневной жизнью. Герат видывал немало таких дней. Только дети бегают, оживленно перекликаясь, среди брыкающихся лошадей; взрослые же, услышав, что государь выступает в поход на Ядгара Мухаммеда, говорят: «Дай ему бог счастливого пути. Страна давно жаждет покоя», — и продолжают заниматься своими делами.

Вот квадратный, надменный Ислим Барлас вешает на плечо специально для него изготовленный лук и, поднимая тучи пыли, пускается в путь во главе передового отряда.

Из ворот сада выезжает, сдерживая коня, Хусейн Байкара.

Сбpyя породистого вороного коня, нетерпеливо грызущего серебряные удила, еще более великолепна, чем одежда самого султана. Хусейн Байкара натянул поводья и гордо красуется в седле. За ним следуют беки, военачальники, члены царствующего дома, приближенные и собеседники султана. Тут же группами едут изящные юноши в бархатных шапках и суконных кафтанах, перетянутых дорогими поясами, — отпрыски знатных хорасанских семей, взятые на службу, чтобы украсить дворец и придать больше блеска и пышности царским собраниям и приемам.

Несколько есаулов носятся взад и вперед, размахивая плетками и молниеносно опуская их на спины и головы зевак. Тех, кто едет на коне или на осле, они заставляют сойти на землю, пеших оттесняют к стенам. Пышный кортеж, сверкая золотом нарядов и серебром конской упряжи, движется по улицам Герата. Торговцы и цеховые старшины, стоя у дверей своих запертых лавок, с достоинством, сложив руки на груди, приветствуют государя.

Жмутся к стенам группы людей в домотканых поношенных халатах. Это ремесленники — ткачи, красильщики, гончары, вышедшие полюбоваться великолепием царского выезда.

Возле медресе Гаухар-Шад-бегим под высоким порталом стоит толпа студентов. Они горячо спорят о том, кто такой Ядгар-мирза, поднявший восстание в окрестностях Астрабада, какая ветвь его родословной восходит к Тимуру. Имена живых и мертвых, знаменитых и безвестных, царствовавших и нецарствовавших царевичей то и дело слетают с их уст. Султанмурад с Зейн-ад-дином весело болтают, обмениваясь шутками, вызывающими у всех взрывы смеха.

Вот мимо проскакал, яростно размахивая плетью, какой-то важный, косой на один глаз есаул. Зейн-ад-дин увидя его, кричит:

— Если бы у осла были рога, как у быка, он никого не подпустил бы к себе близко. Друзья его с минуту молчат, крепко сжав губы; когда же есаул, не поняв насмешки, удаляется, они разражаются хохотом. Султанмурад хлопает товарища по плечу и говорит:

— Если бы не ты, мы совсем разучились бы смеяться в этой унылой жизни.

Приблизился окруженный пышной свитой Хусейн Байкара, и студенты, сложив руки на груди, низко склонились перед ним. Когда они подняли головы, государь был уже далеко. Мимо ворот медресе проезжал Навои. Ответив улыбкой студентам, приветствовавшим его с искренней любовью и почтением, Навои проехал дальше.

Жизнь и движение на улицах вошли в обычную колею. Студенты скрылись в каменном лоне медресе. Султанмурад вернулся в худжру, но читать ему не хотелось. Он вспомнил, что давно хотел повидать знаменитого алхимика Абд-аль-Ахада. Быстро собравшись, он вышел из медресе и направился к Кипчакским воротам.

Султанмурад остановился возле полуразрушенного дома на окраине города, против рощицы карагачей и огромных древних чинар, где находилась могила какого-то святого. Ворота домика — когда-то образец искусной резьбы по дереву — под влиянием медленного, но безжалостного разрушителя — времени — утратили красоту и блеск. Султанмурад постучался сначала негромко. Не услышав в ответ ни звука, он начал стучать сильнее. Кто-то из прохожих с улыбкой сказал, указывая на уши:

— Глухой, как пень! Зайдите во двор.

Султанмурад вошел в ворота. На минуту он остановился посреди большого двора, поросшего сорной травой и как будто заброшенного. Во дворе царила глубокая тишина. Оглянувшись по сторонам, Султанмурад направился к старому высокому, точно крепость, дому с торчавшей на крыше трубой, из которой шел дым. В это время в доме открылась маленькая дверка, не соответствовавшая величественному виду здания, и из нее вышел человек с кувшином в руке. Это и был алхимик Абд-аль-Ахад. На его большой круглой голове возвышалась грязная чалма, на плечи был накинут старый, во многих местах прожженный, испещренный всевозможными пятнами халат. Глаза старика были красны, суровое лицо, казалось, обожжено огнем, седина когда-то красивой бороды приобрела грязно-желтый оттенок.

Добрую половину своей пятидесятилетней жизни этот человек посвятил уединенным занятиям алхимией. Раскаливая, расплавляя, смешивая и разделяя различные вещества, он с удивительным терпением, настойчивостью и усердием изучал их глубокие тайны. Увидев незнакомого юношу, алхимик застыл на месте, словно настигнутый неожиданным бедствием; на суровом лице его отразилось сильнейшее неудовольствие. Султанмурад почувствовал себя неловко. Однако, зная странности ученых, отрешившихся от мира, он смело подошел к старику. Скрестив руки на груди, юноша поклонился. Алхимик окинул его с ног до головы испытующим взглядом и выразил свои чувства глубоким вздохом.

— С какой целью ступили вы на порог бедняка? — спокойным, но недовольным тоном спросил алхимик.

Чтобы снискать расположение упрямого мудреца, Султанмурад пустил в ход все свое красноречие. Начав с многочисленных восхвалений его достоинств, юноша затем представился ученому и заговорил о цели своего прихода.

Я боюсь дружить с теми, кто мешает моим занятиям, — резко сказал ученый.

— Господин, — почтительно произнес Султанмурад, — я принадлежу к тем людям, для которых терпеть лишения ради науки — величайшее счастье. Вы, господин, — Джафар[51] нашего времени. Каждое ваше слово для нас, нищих науки, дороже серебра и золота. Господь одарил вас несметным сокровищем, и я, ваш ничтожный ученик, надеюсь на вашу щедрость.

Абд-аль-Ахад нахмурил поредевшие от ожогов брови и удалился, не сказав ни слова. Султанмурад с отчаянием посмотрел вслед упрямому алхимику. Ученый вылил из кувшина в яму, вырытую посреди двора, какую-то чёрную зловонную жидкость и, глядя в землю, медленно подошел к юноше:

— Твои намерения чисты? Любовь твоя к алхимии и вера в истину тверды?

— Где найти слова, чтобы выразить это! — воскликнул Султанмурад.

— Ступай за мной.

Обрадованный Султанмурад вошел вслед за ученым в дом.

Лаборатория представляла собой огромное помещение без окон, со столбом посредине, вроде ханаки при мечети. На закопченном потолке в двух местах были проделаны большие отверстия, затянутые прозрачной бумагой, так что в комнате было не очень темно. В нишах, на полу стояли разной величины и формы глиняные кувшины, медные и железные сосуды, необыкновенного вида бутыли, большие и маленькие ступки, лежали куски железа. Высокие и низкие очаги, выстроившиеся в ряд в возвышенной части лаборатории совсем не походили на обычные печи. В некоторых из них ярко пылал огонь. В сосуде, похожем на котелок, дымилось что-то пахучее.

Султанмураду казалось, что его окружает какое-то колдовство. Как ни сильно было его желание скорее постигнуть тайны алхимии, как ни любил он таинственные опыты, юноша не осмелился дотронуться до какого-нибудь сосуда. Сам же Абд-аль-Ахад как будто со всем забыл о Султанмураде. Не произнося ни звука, старик усердно занимался своим делом: следил за огнем, доставал из печей пахучие вещества, кипевшие в сосудах, иногда смешивал их. Порой он отходил в глубину комнаты, потом снова возвращался и принимался что-то толочь в ступке.

Проведя часа два в молчании, Абд-аль-Ахад подошел к юноше, который, забившись в угол, следил каждым движением ученого. Улыбаясь на этот раз без иронии, старик посмотрел на Султанмурада.

— Наука алхимия, — полушепотом заговорил он, — наука о сокровенном, наука о тайнах невидимого и взоры непосвященного могут помешать раскрытию ее загадок.

— Уважаемый наставник — умоляюще схавал Султанмурад, — можете ни капли не сомневаться в чистоте намерений вашего слуги. Ваш ничтожный раб желает одного — знания. Ничто кроме этого, не бросает тени на зеркало его души. В нашей жизни три основные вещи не могут существовать без других трех вещей: товар без торговли, государство без твердой власти, наука без обмена мнений. Господин, при обмене мнений от столкновения мыслей вспыхивает огонь истины!

Алхимик как будто немного смягчился. Побеседовав с Султанмурадом, он не мог скрыть, что изумлен остротой ума и обширными познаниями юноши. Видимо сочтя неудобным отказать столь достойному человеку в просьбе, ученый принялся раскрывать перед Султанмурадом тайны своей науки. Изложив теорию древнегреческих и арабских мудрецов о строении мира и знаменитых «четырех элементах», Абд-аль-Ахад повел речь о том, что в основе этих элементов лежит нечто единое, некая субстанция, входящая в состав всех тел; что существует семь веществ, соответствующих семи планетам; золото соответствует солнцу, серебро — луне, медь — Венере и так далее. Но чем больше говорил алхимик, тем плотнее опускалась завеса тайны. Он делил металлы на две группы. Первую группу он называл «больными», страдающими пороками веществами. Со страстным волнением говорил он о том, что недостатки этих металлов можно устранить химическим путем и при помощи вещества, которое он назвал «эликсиром», возвести в высшую степень: ртуть превратить в серебро, медь — в золото. Напряженно слушая, Султанмурад устал до изнеможения. Наконец, когда из одного очага потянуло резким удушливым запахом, алхимик быстро поднялся и, подбежав к очагу, начал возиться с какими-то веществами.

Вечером Абд-аль-Ахад вскипятил в кувшине воду и разостлал дастархан. В той же комнате, где производились бесчисленные опыты, при мерцающем пламени свечи они ели хлеб с урюковыми косточками, рассуждая то о химии, то о стихосложении.

Со следующего дня молодой ученый со страстным воодушевлением отдался алхимии. Работая с различными веществами, юноша то и дело обжигал себе руки, прожигал одежду. Часами рассуждали они с Абд-аль-Ахадом о превращении веществ, иногда спорили. Принимаясь с рассветом за работу, Султанмурад не замечал заката солнца. Так он занимался пятнадцать дней подряд.

Тепло, точно ласковый сын, простился он с ученым и вышел за ворота его дома. Время было за полдень. Подходя к центру города, Султанмурад заметил в поведении встречных служилых людей и нукеров, в глазах прохожих, в суетливой беготне детей что-то необычное. Остановив красильщика, который быстро шел мимо, решительно размахивая окрашенными в синий цвет руками, Султанмурад начал было его расспрашивать Красильщик нетерпеливо ответил:

— Мулла,[52] у народа много бед. О какой тебе рассказать? — и почти бегом устремился дальше. Султанмурад быстро пошел следом за красильщиком. Перед зданием дивана на площади собралась огромная толпа. Больше всего там было городских ремесленников всевозможных профессий и оборванных дехкан из окрестных кишлаков. Люди были без оружия, но гнев, горевший в их глазах, сосредоточенное, суровое выражение лиц говорили, что это — страшная сила, вот-вот готовая взорваться.

Нукеры, охранявшие диван, были бледны и напуганы. Воровато оглядываясь, они жались по сторонам.

Султанмурад, как осторожный человек, который сначала нащупывает мели в страшном потоке, а потом устремляется в глубокие воды, стал прислушиваться к разговорам. Люди жаловались друг другу на несправедливость сборщиков податей, на тяжесть налогов; во весь голос ругали чиновников.

— Пусть они выйдут к нам, эти жирные собаки жрущие наш хлеб, наше мясо! — кричали сотни голосов.

Робкий на вид седобородый старик с плачем сетовал Султанмураду:

— Султан — мусульманин, везиры — мусульмане. Но даже иноверец не станет так притеснять свой народ. В стране исчезли справедливость и правосудие. Нас разоряют налогами, а пожаловаться некому.

Какой-то оборванный дехканин с перекошенным от злобы лицом прокричал над ухом Султанмурада:

— Не уйдем отсюда, пока не выдадут Туганбека!

— Какого Туганбека, брат? — спросил Султанмурад, трогая его за плечо

— Еще новая собака объявилась — Туганбек, знаем мы eгo, — отмахнулся дехканин и исчез в человеческом норе.

Султанмурад долго толкался среди возбужденных людей. Из отрывочных фраз, полных ярости и горя, он понял основную причину возмущения.

После того, как государь и многие везиры покинули Герат, Ходжа Абдулла, Ходжа Кутб-ад-дин, Низам-ад-дин Бахтияр и другие ведавшие налогами чиновники самовольно ввели новую подать. Пользуясь бесконтрольностью, они старались как можно скорее собрать деньги, но не в казну, а в свои карманы. Они применяли самые гнусные средства, всячески притесняли и обижали население, попирали его права. Султанмурад, посвятивший свою жизнь служению науке, обычно держался вдали от народа. Все мысли молодого ученого витали в небесах научных теорий, среди толстых книг, в области ученых словопрений. Что такое народ, чем он живет, о чем думает, чем болеет, — подобные вопросы не приходили Султанмураду в голову. Он считал народ скопищем людей, чуждых науке. Убежденный, что человек может стать совершенным только через науку, Султанмурад полагал, что бедствия народные, не видеть которых он не мог, являются только результатом невежества. Теперь же, став свидетелем бури народного гнева, он понял всю вздорность своих взглядов и идей. Ведь высшие чиновники, вроде Ходжи Абдуллы и Ходжи Кутб-ад-дина, тоже пользовались плодами науки; между тем они ради удовлетворения своей жадности и корыстолюбивых стремлений подвергали население непереносимым насилиям и обидам. Значит, дело не в одних знаниях! Чтобы управлять народом, чтобы сделать его жизнь сносной, нужно, кроме знаний, еще много других качеств.

Внезапно толпа двинулась, словно море, разбушевавшееся от сильного ветра. Султанмурад хотел было отойти в сторону, но людской поток увлек его за собой. У ворот дивана произошла свалка. Толпа с криками устремилась внутрь и разлилась по широкому, обсаженному деревьями двору В окна налогового управления со свистом полетели сотни камней… Ходжа Абдулла выскочил из окна, побежал к деревьям. Ему вслед засвистели камни. Вот он на мгновение остановился и схватился за голову, — белая чалма окрасилась кровью. Люди разразились радостными воплями; раненый сановник укрылся за деревьями. Люди принялись искать Ходжу Низам-ад-дина, осыпая его проклятиями, но выяснилось, что Низам-ад-дин, как только начались беспорядки, успел ускользнуть.

К предзакатной молитве ярость народа начала понемногу остывать и часть собравшихся разошлась. Остальные толпой двинулись к дому какого-то другого чиновника.

Султанмурад, устав от давки, криков и волнения, побрел домой. Совершив по дороге предзакатную молитву, он после наступления темноты вернулся в медресе. Горя желанием поделиться впечатлениями, юноша зашел в комнату Зейн-ад-дина, но не нашел там своего друга и отправился к Ала-ад-дину Мешхеди. Поэт при тусклом свете свечи, величиной с палец, сидел, как всегда, на пестром ковре и что-то рассказывал Туганбеку, торчавшему в углу, точно пень. В очаге ярко пылал огонь, в котле варилось мясо, возле Туганбека стояла несколько бутылок с вином. Поздоровавшись, Султанмурад взволнованно спросил:

— Слышали?

— О чем? — осведомился Ала-ад-дин.

— Происходят необычайные вещи. Народ требует справедливости, его голос потрясает Герат, — возбужденно сказал Султанмурад.

— Слышали, — ответил Ала-ад-дин, с жадность поглядывая на котел. — Это не народ, это ревущие дикие звери.

Султанмурад понял, что с этим жалким существом спорить бесполезно; он язвительно обратился к Туганбеку:

— Вы занимаете какую-то должность, — сказал он, насмешливо улыбаясь, — но скрываете от нас? В чем заключается ваша работа. Слава богу, теперь мы это знаем. Мой вам совет — сегодня же ночью уезжайте куда-нибудь подальше.

— Что же плохого я сделал людям? — спокойно спросил Туганбек.

Люди разбили голову Ходже-Абдулле Хатыбу, — сказал Султанмурад, — В ваше имя метали камни проклятий.

Туганбек не изменился в лице, но прикусил язык, Ала-ад-дин недовольно прищурился:

— Туганбек — сам гора, а за ним стоит целый горный хребет, — сердито выкрикнул он.

— Верно, но против бури народного гнева не устоит никакая гора, — ответил Султанмурад и вышел из комнаты.