Навои

Глава восьмая

Туганбек, мрачный и угрюмый, сидел в своей хорошо обставленной комнате, не смея показаться на улицу. Гордость не позволяла ему пойти к хозяину, возвратившемуся вместе с государем, признаться в измене и покаяться. Мог ли он думать, что яркое солнце Мирзы Ядгара так быстро померкнет! Он ругал «глупую размалеванную, кокетку Пайенде-Султан-бегим, проклинал, туркменских беков, которые проглядели наступление Хусейна Байкары. Его план заключался в том, чтобы в одну прекрасную ночь отрубить головы туркменским начальникам и, запугав Мирзу Ядгара, назначить себя главным везиром. Теперь он горько сожалел, что не убежал из Герата в разгар смуты и беспорядка, и строил всевозможные планы бегства в дальние края. Но сердце его не могло оторваться от гератской жизни, и в каждом своем проекте, он находил какой-нибудь недостаток или затруднение.

Почувствовав, что — задыхается в своей просторной комнате, Туганбек резко распахнул створки окна. В конату полился желтый шелк солнечного света, Туганбек шумно плюнул в окно и поднялся. В это время дверь приотворилась и показалась белая борода и кроткое, как всегда, унылое лицо Нурбобо. Туганбек вопросительно взглянул на него. Старик доложил, что хозяин зовет Туганбека, и скрылся. Некоторое время Туганбек мрачно размышлял, потом нехотя поднялся и развалистой походкой вышел.

Маджд-ад-дин принял его в комнате для гостей — михманхане. Туганбек почтительно пожал руку хозяина и сел поодаль. Маджд-ад-дин начал выговаривать ему за его дурные поступки. Туганбек, пристально глядя в одну точку, угрюмо молчал. Наконец хозяин, досадливо щелкнув тонкими пальцами, умолк. Туганбек медленно сказал:

— Я не сделал ничего такого, о чем бы стоило говорить. Жители Герата — мастера преувеличивать.

— Хорошо. Ну, а как вы ускользнете от Алишера Навои? Народ на вас жаловался. Кое-кто сообщил мне об этом.

— Я от чистого сердца усердно служил вам. Такая уж у меня привычка, — не люблю делать что-нибудь наполовину. Тем, кто без разговоров отдавал деньги, я, бог свидетель, и слова не сказал. Ну, а если слова не действовали тут уж я пускал в ход плетку. Вы сами знаете, что, когда имеешь дело с народом, без плетки не обойтись. Но пусть ваше сердце будет спокойно, господин, ваше имя осталось незапятнанным. Я работал, как доверенный Абу-з-Зия. Ваш Навои прислушивался ко всем сплетням и поднял здесь большую кутерьму. Ойой! Хоть называют его поэтом, тут он крепко действовал и натворил дел… Дивлюсь я на этого человека! Но я ему не поддамся. Завернусь в свою старую шубу и буду день и ночь сидеть в кабаке. Пусть-ка попробуют найти Туганбека!

Высокая оценка, данная поэту, не понравилась самолюбивому Маджд-ад-дину. Отвернувшись, он недовольно пробормотал:

— Навои хотел поднять себя в глазах народа. Это политика, смысл которой должен быть вам понятен.

— Вы хотите сказать, что за любовью к народу, кроется что другое. Да, уж это неспроста, — ответил Туганбек, лукаво взглянув на своего хозяина.

— Туганбек, если хотите стать большим человеком, будьте осторожны, следите за каждым своим шагом, — миролюбиво сказал Маджд-ад-дин. — Для меня расстаться с таким молодцом и богатырем, как вы, — большое огорчение. Держитесь за полы моего халата, и я вас переведу даже через Сырат.[62] Теперь ненадолго, месяца на два, поезжайте куда-нибудь в глубь страны. Пусть забудутся последние события. В разговорах придерживайте язык за зубами. Вот и все.

Туганбек поблагодарил. Но его мрачное настроение не рассеялось. Ведь Маджд-ад-дин говорил только о неправильном сборе налога. Эта вина, по сравнению с другими его провинностями, казалась Туганбеку не столь значительной. За такие грехи можно отделаться штрафом, и только. А вот участие в мятеже Мирзы Ядгара — другое дело. За несколько дней блеска Туганбек может поплатиться головой или многие годы будет гнить, как слепая мышь, в грязной тюремной яме. В этом проступке Туганбек не решался признаться Маджд-ад-дину. «Этот человек — верный раб Хусейна Байкары, — думал он. — Чтобы доказать свою преданность, он меня арестует и предаст палачам или, в лучшем случае, выбросит на улицу. Он скажет: «Сумеешь — доплывешь по морю опасности до берега спасения, не сумеешь — пойдешь ко дну».

В эту минуту Туганбек мечтал об одном: вскочить на коня, махнуть плеткой и бежать, куда угодно, — в Ирак, в Азербайджан, в далекие Кипчакские степи или в Китай. Некоторое время он сидел молча, надеясь, что Маджд-ад-дин сам заговорит о мятеже. Но хозяин принялся расспрашивать его о налогах. Туганбек не торопясь рассказал, сколько поступило денег, сколько, в каком тумане осталось недоимок, и добавил, что взысканные деньги он, согласно приказу Маджд-ад-дина, вручил Абу-з-Зия.

— Прекрасно! — воскликнул Маджд-ад-дин, потирая руки. — Будь у меня семь таких молодцов, как вы, я бы завоевал все семь поясов[63] земли. Захочет аллах — мы с вами совершим еще немало славных дел, Глаза Туганбека заблестели.

— Господин, — сказал он, лукаво прищурившись, — ваш невежественный раб совершил один проступок, но язык не поворачивается сказать о нем.

— Без ночи нет дня, без пятна нет тюльпана. В чем же дело?

— Среди людей, — заговорил Туганбек, понизив голос, — распространились слухи, будто султан Хусейн, лишившись войск, бежал с горсткой молодцов в Хиндустан, чтобы не попасть в руки неприятеля. Все его эмиры и беки будто бы присягнули Мирзе Ядгару. Я, простодушный, поверил этим россказням и поступил на службу к Мирзе Ядгару. Пять-десять дней мы скакали на конях и орали во все горло. В конце концов оказалось, что это враки…

Туганбек исподлобья взглянул на Маджд-ад-дина. В глазах хозяина он заметил не гнев, а большое беспокойство.

— Джигит, может ли быть что-нибудь позорнее этого! — сурово оказал Маджд-ад-дин.

— Господин, поверьте, бог свидетель, я ни на минуту не забывал о вас. У меня были свои расчеты. Но что поделаешь, не повезло.

Маджд-ад-дин тотчас понял значение этих слов. Нахмурившись, он сказал гневным голосом:

— Что это значит? Всему миру известно, что я верный пес хакана. До самой смерти я хотел бы служить его величеству и высокому семейству государя. Не вздумайте повторить что-либо в этом роде.

Туганбек сразу потерял все надежды. Сегодня или завтра он наденет свою старую шубу и убежит куда-нибудь подальше. Другого выхода нет.

Некоторое время он молчал, — пощипывая усы. Потом поднялся с места и угрюмо проговорил: — Нет мне больше ни хлеба, ни доли в Хорасане…

— Сядьте! Вы что же, хотите убежать? — иронически глянул на него Маджд-ад-дин.

Туганбек снова тяжело опустился на пол и произнес:

— Если бог даст силу, копытам моего коня, я найду себе постоянное спокойное место.

— Незачем — так волноваться, — сказал Маджд-ад-дин. — В городе есть и другие люди, которые поддерживали Мирзу Ядгара и помогали ему. Его сотрапезники и собутыльники тоже остались здесь. Я же сказал вам: держитесь пока подальше от людей. Всюду, как можно красноречивей, заявляйте о своей преданности государю. Потом мы дадим вам какую-нибудь должность. Исполняйте добросовестно свои обязанности. Чего еще нужно!

Туганбек поблагодарил, теперь уже от всей души. Поднимаясь с места, он сказал:

— У меня для вас маленький подарок. Маджд-ад-дин внимательно посмотрел на него:.

— Ну что ж, принесите! За время царствования Мирзы Ядгара из сада Баг-и-Заган украли много редких вещей..

— Мой подарок придет к вам сам. — Туганбек улыбнулся и вышел.

У двери маленькой комнаты возле конюшни он остановился.

— Эй, где ты, хромая ворона, давай ключ! — крикнул он.

Нурбобо вышел из конюшни. Подозрительно поглядывая на Туганбека, он вынул из-за пояса ключ и подал ему. Туганбек торопливо открыл дверь. Из дальнего угла; комнаты сверкнули гневные, глаза Дильдор.

— Пойди сюда, красавица, помиримся, — мягко сказал Туганбек.

— Убирайся, не подходи ко мне, да поразит тебя беда! — закричала девушка, вскакивая.

— Не гневайся, душа моя, — просительно сказал Туганбек. — Я же пальцем до тебя не дотронулся. Нанеся только хорошее слово, я слышу в ответ тысячу проклятий. Когда ты видишь меня, то хмуришься, словно филин. Если я приношу тебе фисташки, ты бросаешь их, точно овечий навоз. Идем я выведу тебя из этой тюрьмы.

Туганбек схватил Дильдор за руку и потащил за собой.

Старый Нурбобо, задыхаясь от гнева, крикнул: — Руку ей сломаешь, руку!.. Не бойся, доченька, — ласково продолжал он, похлопывая Дильдор по плечу, — Тебе не грозит никакая опасность.

Отец! — с плачем взмолилась Дильдор. — Скажите мне, куда ведет меня этот злодей? Не хочу я с вами разлучаться, страшно мне, отец!

— Верь мне, дочка; не захочет аллах — тебе не сделают ничего плохого.

Туганбек, то упрашивая, то угрожая, повел девушку за собой. У дверей михманханы он шепнул ей на ухо: — Сейчас тебя будет смотреть большой везир. Брось плакать. Разгневается — голову тебе отрубит. Поняла? Поздоровайся с ним вежливо.

Сердце Дильдор замерло. Туганбек отворил дверь и толкнул упиравшуюся девушку в комнату, а сам с безразличным видом остановился у порога. Сделав два-три шага, Дильдор присела на мягкий ковер. Она была готова лечь ничком на пол, чтобы скрыть свое горящее от стыда лицо, но, боясь «большого везира», старалась овладеть собой.

Маджд-ад-дин поднял голову и выпрямился. Словно любуясь прекрасной картиной или драгоценным камнем, он, прищурившись, всматривался в девушку, то поднимая, то опуская глаза. Затем подозвал Туганбека и шепнул ему:

— Вот редкая роза из цветников пери… Но цена за нее тоже, наверно, неслыханная?

Туганбек, улыбаясь, покачал головой.

— Цена? — шепотом переспросил он. — Ваш раб — торговец. При Мирзе Ядгаре у нас были такие длинные руки, что луну с, неба могли достать, не то что простую девушку.

— С этим надо покончить, джигит, — с притворной строгостью сказал Маджд-ад-дин, нахмурившись.

Дильдор кинула быстрый взгляд на Маджд-ад-дин. В ее груди пробудилась надежда на спасение. С глубокой мольбой в голосе, доверчиво, как дочь отцу, она сказала:

— Вы большой человек в стране. Мы все ваши дети. Да пошлет вам бог счастья и в этой и в другой жизни. Воротите меня к моим родным. Никогда не забуду я вашей милости…

Слезы брызнули у неё из глаз.

— Это не в моей воле, — мягко ответил Маджд-ад-дин. — Проси вот этого молодца. Да и что хорошего найдешь ты в своей семье? Если останешься у нас, будешь счастлива. Каждый твой день будет украшен новыми розами. У нас есть и другие девушки, твои сверстницы.

Дильдор низко опустила голову.

Маджд-ад-дин приказал отвести девушку к Нурбобо. Туганбек потянул Дильдор за пояс, и она испуганно вскочила. Еле ступая ослабевшими ногами, девушка пошла за Туганбеком.

Радостный и оживленный, Маджд-ад-дин поспешно поднялся. Надев длинный, шитый золотом халат и обмотав голову большой чалмой, он отправился во дворец.

Баг-и-Заган, как всегда, сверкал пышностью и великолепием. Слуги неторопливо, с величавой серьезностью исполняли свои обязанности, — соблюдая придворный церемониал. Воины, вооруженные копьями и мечами, с колчанами, полными стрел, медленно прохаживались взад и вперед. Старый привратник с белой бородой, покрывавшей всю грудь, опираясь на копье, с увлечением рассказывал младшим товарищам о былых походах.

Немного полюбовавшись издали на новых слонов, приведенных из Хиндустана, Маджд-ад-дин направился к дворцу с сорока колоннами. В легкой беседке, окруженной деревьями и цветущими лужайками, один из знаменитых — хорасанских ученых давал урок двум молодым царевичам. Мальчики, одетые в дорогие китайские шелка, с нетерпением ждали конца урока: может быть, их чересчур долго заставляли повторять нараспев непонятные слова корана. Время от времени дети поглядывали на таких же нарядных, как они сами, павлинов, которые мелькали среди деревьев, переливаясь всеми цветами радуги, или на белоснежных гусей, похожих издали, в лучах солнца, на снежные холмики.

Подойдя к дворцу, Маджд-ад-дин убедился, что ни государя, ни царедворцев там нет. Побродив по аллеям, он медленно поднялся на пригорок. Сзади холма, на широкой, ровной площади, наследник престола, первенец Хусейна Байкары от его старшей жены Мики-Султан-бегим, Бади-аз-Заман, не то играя, не то всерьез, занимался военными упражнениями. Сорок-пятьдесят прекрасно одетых молодых людей, сыновей беков и других знатнейших людей Герата, участвовали в игре.

Бади-аз-Заман — изящный, рослый, хорошо сложенный мальчик двенадцати — тринадцати лет — был одет в сверкающий, шитый золотом и серебром халат; стан его перехватывал пояс, украшенный яркими драгоценными камнями, у пояса ослепительно блестели разноцветными огнями ножны кинжала. Над белой шелковой чалмой царевича колыхалась небольшая корона с золотым ободком; искусно прикрепленные к тюрбану дорогие камни озаряли сиянием лоб мальчика; на ногах его красовались изящные цветные сапожки.

Бади-аз-Заман встречался со своим отцом только на официальных приемах. У него была своя казна, свои воины, поэты, собеседники. Он учился у величайших ученых Герата, но не проявлял особой склонности к какой-либо из наук. Юноша любил музыку и поэзию и сам иногда сочинял стихи. Он устраивал пышные приемы и угощения, знал толк в винах. Несмотря на свою молодость, Бади-аз-Заман умел устраивать царственные торжества. Живя в мире наслаждений и радостей, наследник мечтал о великом дне своей жизни, том дне, когда, по обычаю отцов и дедов, он воссядет на белый войлок и наденет на голову венец.

Маджд-ад-дин, довольно улыбаясь, смотрел на игру. Он думал о вельможах и воспитателях, которые окружали царевича. Его очень занимала мысль об укреплении связей с царскими сыновьями. Он спустился с пригорка.

Увидев вдали Хусейна Байкару, который гулял в цветнике, окруженный, как всегда, собеседниками, приближенными и беками, Маджд-ад-дин взволновался. Он поспешно, прошел пятнадцать — двадцать шагов и склонился в почтительном поклоне. Затем с новым поклоном подошел ближе и передал государю привет от Кичика-Мирзы.

Хусейн Банкара был в прекрасном настроении. — Оставайтесь с нами, — сказал он улыбаясь. Маджд-ад-дин, чувствуя на себе насмешливые взгляды присутствующих, поклонился чуть не до земли и униженно поблагодарил.

По тенистой аллее, усеянной пляшущими золотыми пятнами солнечного света, султан направился к голубятне. Каждый из сопровождающих старался придумать какое-нибудь словечко или фразу, которая могла бы понравиться государю. Маджд-ад-дин, сознавая свою полную неспособность к остротам и ярким, неожиданным сравнениям, молчал; но всем своим видом он старался выразить преданность государю.

Из комнатки, прилегающей к голубятне, вышел, почтительно кланяясь, красивый старик с лицом наркомана и подведенными сурьмой глазами. В детстве султан часто бегал к этому старику покупать голубей и до сих пор сохранил к нему почтительную любовь.

Хусейн Байкара сел в тени фруктовых деревьев на край супы, покрытой шелковым ковриком. Старик вынес большую деревянную чашку с просом и рассыпал его по земле; затем он отворил все три дверцы голубятни. Десятки птиц с шумом вылетели на широкий двор и бросились подбирать зерна. Пестрые, сизые, белые голуби с торопливой жадностью клевали просо.

Следя за птицами — и прислушиваясь к рассказам старого голубятника о их повадках, Хусейн Байкара радовался, как ребенок.

Когда проса больше не осталось, старик издал какой-то странный звук и стал слегка помахивать длинной веткой. Пестрая стайка взметнулась в воздух. Хлопая в ладоши, старик заставил взлететь и птиц, искавших зерно на земле.

Султан Хусейн, заложив руки за спину и выпятив широкую грудь, поднял голову к небу и смотрел, не отрывая взгляда, на воздушную пляску голубей, весело носившихся в прозрачном горячем небе. Губы государя шептали:

— Эти птицы уносят в полете мое сердце…

В это время кто-то из присутствующих громким голосом прочитал строку о голубях из «Беседы птиц» Ферид-ад-дина Аттара. Строка очень понравилась Хусейну Байкаре. Покачивая головой, он несколько раз повторил слова.

Крылатые плясуны спустились с небесной сцены и стали возвращаться в свое жилье. Государь, потирая затекшую шею, удалился. Слуги доложили, что приготовления к пиру закончены.

Пирушка, как всегда, происходила в самом большем здании Баг-и-Загана. В центре, на груде шитых золотом подушек, восседал, поджав ноги, Хусейн Байкара. Подле него полукругом сидели красивые юноши, одинаково одетые и почти одного возраста. Они пребывали во дворце для придания большей пышности собраниям государя.

Справа и слева от Хусейна Байкары расположились вельможи, связанные родством с царствующим домом, и несколько неудачливых, царевичей, нашедших приют в чертогах султана. Беки, высшие чиновники, прочие гости и собутыльники занимали места, соответствовавшие их положению. Среди присутствующих было много ученых, поэтов, знаменитых гератских музыкантов и певцов. Все они часто бывали на подобных приемах и превосходно знали их распорядок.

Начавшись, как всегда, чинно и торжественно, собрание понемногу оживлялось. Хусейн Байкара предложил вниманию присутствующих свою новую газель. Ходжа Абдулла Мерварид, важный чиновник, который прекрасно декламировал стихи и тонко в них разбирался, прочитал ее. Поклонники и тюркской, и персидской поэзии возвели это стихотворение — газель на тюркском языке — в разряд высоких художественных произведений. Даже люди, мало понимавшие в поэзии, начали повторять отдельные строки и обсуждать их. Хусейн Байкара попросил поэтов изучить газель и написать на нее ответ. Затем стали рассказывать веселые анекдоты. Собравшиеся неумолчно хохотали. Особенно отличался знаменитый сатирик и остряк Абд-аль-Васи. Его слова и жесты смешили всех до упаду. После Абд-аль-Васи не осмелился выступить ни один затейник.

Стольники, бегая на цыпочках, ловко разостлали скатерти. Подали жареных гусей, баранину, манты[64] и другие кушанья. Яства сменялись одно другим. Личный стольник Хусейна Байкары подносил ему кушанья на особом блюде. Кравчие, расставив на серебряных подносах золотые кубки, с поклоном предлагали гостям вино. Хусейн Байкара первый взял в руки золотой кубок и подал знак собравшимся. Все опорожнили свои чаши в честь государя.

Хотя Хусейн Байкара в государственных делах редко вспоминал «установления» Тимура, в подобных собраниях он оставался верен традициям своего великого предка. Однако как ни старался султан Хусейн следовать Тимуру, время и среда внесли большие перемены. На пирах хромого завоевателя простота кочевника соединялась с необыкновенной пышностью. В те времена повара на огромных блюдах приносили зажаренные целиком жирные конские туши и громоздили их посреди комнаты, словно горы. Затем стольники руками, до самых локтей затянутыми в кожу, тут же на глазах присутствующих отрывали куски и раздавали гостям. Каждый должен был унести часть своей доли домой; считалось принятым растаскивать кости с блюда и грызть их. Но вино было не всегда; попойки устраивались не часто. Зато если принимались пить, то пили без меры, как пьют кумыс на летовках. Огромные, грубые, неуклюжие, простодушные богатыри, большей частью в монгольских одеждах, требовали на пиру друг от друга бесстрашия, выносливости и благородства. У кого оставалась в чаше хоть капля вина, тот должен был выпить одну за другой девять чаш не перевода духа. Если же из последней чаши можно было выцедить хоть одну каплю, — пей еще девять чаш.

У Хусейна Байкары тоже считалось, непреложным правилом пить, не оставляя ни капли, но правило это зачастую не соблюдалось. Наказанию подвергали только изредка, ради увеселения присутствующих.

Вино развязало языки и оживило пирующих. Время от времени поэты вставали с мест и, торжественно подняв чаши, декламировали стихи, сочиненные тут же или приготовленные заранее специально для данного случая. Оркестры, состоявшие из гиджака, тамбура, ная, лютни, бубна и других инструментов, исполняли арабские, персидские, турецкие, тюркские мелодии. Певцы пели песни, плясуны в праздничных одеждах летали среди широкого круга зрителей.

С наступлением сумерек зажгли свечи в золотых подсвечниках. Ковры, кубки, рубиновое вино, росписи на стенах — все засверкало. Собрание оживилось еще больше. Любители выпить наполняли чаши, не давая виночерпиям передохнуть. Хусейн Байкара выпил очень много, но был совершенно трезв. Чтобы поднять настроение, он то и дело предлагал гостям пить, но при этом украдкой следил за поведением каждого. Следуя своему обычаю, он поднялся с места и вышел через заднюю дверь, чтобы немного подышать чистым воздухом; он исчез так внезапно, что многие сначала даже и не заметили его отсутствия.

Маджд-ад-дин как будто только и ждал этой минуты; проскользнув через другой выход, он быстро юркнул наружу. Среди деревьев при бледном свете луны Маджд-ад-дин увидел Хусейна Байкару; он смиренно приблизился к султану и почтительно попросил уделить ему минуту внимания.

— Пойдем, послушаем вашу просьбу, — равнодушно ответил Хусейн Байкара и направился к маленькому домику;.

В это время позади султана, шагах в десяти от него, возникли две огромные тени: Маджд-ад-дин вздрогнул и запнулся, не зная, идти ли ему дальше или остановиться. Это были два страшных телохранителя государя Дулана и Будана. Где бы ни находился султан Хусейн, они всегда, особенно по ночам, следовали за ним, ловко прячась от людских, глаз. Про Будану и Дулану с полным правом можно было сказать: «Семь дедов — палачи, семь бабок — ведьмы». Оба были живым воплощением грубой силы; при одном звуке их имен людей бросало в дрожь. Руками этих рабов государь вершил свои темные кровавые дела.

Хусейн Байкара насмешливо посмотрел на Маджд-ад-дина. Будана и Дулана мгновенно скрылись, словно тени!

Государь вошел в маленький, богато украшенный домик. У Маджд-ад-дина еще тряслись ноги; не спросив даже разрешения, он присел против государя на корточки.

Теперь Хусейн Байкара уже очень захмелел. Прищурив пьяные глаза, он начал бестолково болтать, перескакивая от государственных дел к своим личным, намекал на свое недовольство некоторыми из приближенных и без основания хвалил других.

Пьяная откровенность государя ободрила Маджд-ад-дина. Следуя пословице «Куй железо, пока горячо», он начал всячески восхвалять султана и несколько раз повторил, сложив руки на груди:

— Я — самый верный пес у высокого вашего порога.

— Верные люди всегда увидят от меня благо, но горе неблагодарным! — отвечал Хусейн Байкара.

Грудь Маджд-ад-дина, казалось, не вмещала его преданности, верности и любви.? Он поднялся на ноги и почтительно произнес:

— Великий хакан! У вашего презренного раба есть для вас подарок. Уповаю, что вы его примете, чем вознесете до небес сердце вашего слуги…

— Предлагать подарки и принимать их — превосходное дело, — с улыбкой сказал Хусейн Байкара.

— Дуновение судьбы принесло к нам свежую розу из сада красоты — таинственно заговорил Маджд-ад-дин. — Описать ее выше сил вашего раба. Как только мой глаз упал на эту пери, я понял, что она достойна хакана.

Глаза Хусейна Байкары засветились вожделением.

— Такой дар приятнее целого царства.

— Это, только маленький подарок вашего, раба, — скромно поклонился Маджд-ад-дин.

— Я нисколько не преувеличиваю. Вы помните знаменитую газель Хафиза Ширази?

— Нет, не помню, повелитель мира..

Хусейн Байкара, покачивая в такт головой, прочитал:

Маджд-ад-дин спросил, каким способом доставить его подарок в царский гарем. Хусейн Байкара помолчал, затеи вдруг поднялся и направился к выходу. Остановившись на минуту в дверях, он сказал:

— Я хочу взять вас от Кичика-Мирзы.

— Для меня великая честь не только служить у подножия вашего престола, но и быть простым нукером вашим, — ответил Маджд-ад-дин.

Когда они возвратились в зал, пир был в полном разгаре. Маджд-ад-дин гордо вошел вслед за государем и сел на прежнее место. Беки и чиновники многозначительно переглянулись.

Веселились до утра. Маджд-ад-дин, у которого от бессонной ночи и обильных возлияний слипались глаза, усталой походкой возвращался домой. С высоких минаретов мечетей звенели голоса муэдзинов. По большой дороге, ведущей к воротам Мульк, спешили на базар дехкане и садовники. Они вереницей тянулись от ворот, подгоняя нагруженных лошадей и ослов, а то и просто неся на головах большие корзины с виноградом и другими фруктами.

Придя домой, Маджд-ад-дин позвал свою жену, которая не успела еще умыться, и приказал ей нарядить Дильдор в лучшие платья и золотые украшения и сегодня же отослать ее в гарем государя. Затем он, не раздеваясь, бросился на постель. В полдень его разбудило приятное известие: высочайшим указом он был назначен на должность парваначи.