Навои

Глава двадцать девятая

Сквозь верхние цветные стекла окна в комнату падал пучок солнечных лучей. Солнце отражалось на разноцветной бумаге, сложенной на скамеечке, на медной чернильнице, на белой как снег фарфоровой чашке с водой, переливалось на цветах ковра.

Поэт, откинувшись на подушку, читал толстую историческую книгу.

Вдали от суетной придворной среды он оживал душой в любимых занятиях: каждый день много читал, писал, думал о новых произведениях, отбирал нужные мысли и примеры для задуманных книг — «Возлюбленного сердец» и «Тяжба двух языков». Заходил в ханаку, чтобы справиться, как живут ученые, знакомился с их новыми сочинениями, давал им советы. Бывал в медресе, заботился о выплате содержания студентам. Отыскивал новые стихи, написанные поэтами Герата и других городов. Принимал слуг, справлялся о положении дел, распределяя часть доходов, предназначенных на благотворительные цели. То на коне, то пешком гулял по Герату, любуясь древними зданиями и улицами, размышлял о том, что нужно сделать, чтобы умножить красоту родного города. Навещал своего друга Джами и беседовал с ним о поэзии, философии, суфизме. Нередко созывал к себе друзей, слушал с ними музыку, шутил. Но ведя эту тихую жизнь, Навои ни на минуту не забывал о судьбах страны. В его груди не унимался гнев против притеснителей народа. Иногда сердце поэта сжималось от боли….

Сегодня чтение поэта было прервано: вошел слуга и сообщил о приходе Мирака Наккаша. Навои отложил книгу и поднялся.

— Неужели он, наконец, попался мне в руки? Пусть скорее войдет! — сказал он улыбаясь.

Мирак Наккаш боязливо вошел в комнату и, сложив руки на груди, сел в сторонке.

— Когда же будут готовы часы? Имеют ли для вас цену слова и обещания? — спросил Навои, притворно хмурясь.

Живописец, поправив на голове маленькую чалму, смущенно помолчал, потом заговорил, пощипывая кончик нечесаной рыжеватой бороды.

— Часы еще не готовы, — сказал он, виновато улыбаясь. — И откуда пришло вам в голову такое желание, господин? Очень трудная задача.

— Когда вы их пустите? Когда мы сможем правильно определять время? Помилуйте, это уже долго тянется, — настаивал Навои.

— Я день и ночь думаю над этим. Но еще остаются неразрешенные вопросы. Не знаю, что получится, — развел руками живописец.

— Европейцы давно изготовляют часы. Известно, что арабы тоже умели их делать. Ну, а вы почему не можете разрешить эту задачу? Вы же сведущи в механике! Я это знаю. Приложите науку к делу. Какие только трудности не разрешает сила человеческой мысли! Вот, например, эта чашка — как, по-вашему, в какой стране она изготовлена? — Навои указал на белоснежную, покрытую по краям тонким рисунком чашку, стоявшую на скамеечке.

Живописец нагнулся и принялся внимательно рассматривать чашку.

— Китайский фарфор.

— Здорово! — рассмеялся Навои, прищурив глаза. — Вот и ошиблись — мягко продол жал он. — Этот фарфор гератский. Его изготовил известный вам мастер Мухаммед Джамаль.

Удивленный живописец смотрел на чашку, словно обираясь ее проглотить, потом покачал головой: — Удачно! Удачно! — Если буду жив, — проговорил Навои, — этот фарфор распространится по всей стране. И у нас можно изготовлять превосходный фарфор. Часы, конечно, требуют больших знаний, большого искусства, — добавил он, — но я уверен, что вам удастся их сделать. Вы немножко ленивы, брат мой! Надо избавиться от этой беды.

Наккаш улыбнулся, как бы признавая свою слабость. — Впрочем, он обещал усердно работать и быстро закончить часы.

По уходе Мирака Наккаша Навои вышел из комнаты. Немного погулял по двору. Поговорил со слугами. Затем направился в больницу, чтобы потолковать с врачами. Выйдя на большую дорогу, он увидел вдали Хайдара. Хайдар уже давно стал бродячим дервишем-каландаром. Все так и называли его: «Хайдар-Каландар». На голове он носил каландарский колпак, на плечах — рубище; отрастил волосы. Покинув свей дом, Хайдар поселился в бедной хижине. Все необходимое для скудной жизни он выпрашивал, бродя по базарам. В Герате это не считалось постыдным. Все каландары, а среди них попадались и знатные люди, вели такой образ жизни. Навои было грустно видеть, что его племянник, к которому он относился как к сыну, когда-то хороший поэт и смелый воин, так опустился. Но никакие увещевания не действовали на Хайдара, — видимо, не только склонность к дервишеству была тут причиной: на впечатлительного юношу сильно подействовал гнев султана.

Навои возлагал надежды на непостоянный характер Хайдара, рассчитывая, что это его увлечение пройдет, как и прежние.

Заметив Навои, Хайдар издали склонил голову в поклоне и безмолвно перешел на другую сторону улицы. Поэт пошел дальше. — Но ему так и не пришлось побывать в больнице. Через несколько шагов он встретил Валибека и Гияс-ад-дина Дихдара.

— Господин эмир, — сказал Валибек, поздоровавшись, — мы направлялись к вам.

Навои заметил, что пришедшие взволнованы.

— В сущности, мне нечего делать, я давно хотел поговорить с вами, — сказал он и повернул к дому.

— Из Балха прибыл человек, — заговорил Валибек. Из рассказа Валибека Навои узнал следующее. Сегодня, когда султан, везиры и беки собрались в диване, из Балха примчался гонец, который сообщил, что брат поэта Дервиш Али поднял мятеж и действует заодно с Султаном Махмудом. Весть об этом произвела на государя тягостное впечатление. Присутствующие тотчас же начали толковать это событие по-своему. Они говорили, что, если бы не рука Алишера, Дервиш Али никогда бы не дерзнул пойти против государя. Султан нашел это объяснение правильным и стал жаловаться на Алишера. Тогда Дихдар с поклоном подошел к государю и, как всегда, шутливо сказал:

— О султан, покровитель вселенной! Если вы разрешите, я брошу этого слабого раба-библиотекаря к вашим ногам!

Государя рассмешил воинственный вид Дихдара, и он сказал:

— Хорошо! Разрешаю! Покажите свою отвагу!

— От гнева государя нас всех бросило в дрожь, — перебил Валибека Дихдар. — Своим неожиданным предложением я разогнал тучи недовольства, окутавшие сердце государя. Может быть, я сделал ошибку?

— Вы очень тонко действовали, — сказал Навои, подтверждая свои слова кивком головы. — Едва ли Дервиш Али поднял мятеж для того, чтобы расшатать устои государства. Конечно, у него могли быть свои цели. Не знаю, верно ли это, но я склонен так думать.

— У нас тоже нет на этот счет никаких сомнений, — улыбнулся Валибек. — Нам думается, что Дервиш Али примкнул к мятежу для того, чтобы отстранить от власти Маджд-ад-дина, человека вредного для государства и народа, постоянно строящего козни против вашей милости.

— Когда я приеду в Балх и переговорю с Дервишем Али, дела там, волей аллаха, наладятся, — проговорил Дихдар, переводя взгляд с Навои на Валибека.

Навои взял листок бумаги и начал писать письмо брату. В глубоких и мудрых выражениях он внушал Дервишу Али, что человек должен думать только о пользе народа и государства и действовать, основываясь на требованиях разума и справедливости; что использовать народные интересы в своих целях — тягчайшее, преступление… взаимные распри следует разрешать путем переговоров, не проливая крови ни в чем не повинных людей.

Когда Дихдар с Валибеком удалились, поэт снова принялся обдумывать случившееся. «Чем-то окончится предприятие Дервиша Али? — с тревогой думал он. Под сенью власти государя, — чей венец украшен драгоценными камнями справедливости, мечтают жить и другие, сопредельные народы; какое несчастье, что на нашего государя жалуется его собственный народ, что от него отворачиваются даже близкие люди!..»

На третий день после этого поэт отправился во дворец, чтобы проверить ходившие по городу слухи. Во дворце он заметил признаки необыкновенного волнения. Баба-Али рассказал поэту, что, по сведениям, поступившим сегодня из Балха, Дервиш Али решительно потребовал от султана смещения Маджд-ад-дина. В противном случае он намерен вместе с Султаном Махмудом продолжать свой поход на столицу. Государь вынужден был решиться на крутую меру — временно освободить столь дорогого ему везира от его обязанностей. Навои обрадовался: действия его брата обернулись на пользу народу и стране.

Ускорив шаги, он прошел в диван. В большой раззолоченной комнате гордо восседали беки, везиры, высшие чиновники. В первом ряду сидел, низко опустив голову, Маджд-ад-дин, рядом с ним с видом победителя Низам-аль-Мульк.

Не успел Алишер войти, как все разом поднялись с мест, точно движимые какой-то неведомой силой. К Навои протянулись десятки рук. Его усадили в переднем ряду, между побледневшим Маджд-ад-дином и Низам-аль-Мульком, глаза которого зловеще поблескивали из-под длинных ресниц. Дверь в соседнюю комнату распахнулась. Все снова шумно поднялись и почтительно склонили головы. Шатаясь от слабости и опьянения, вошел Хусейн Байкара и расположился на бархатных подушках. Присутствующие медленно выпрямились. Государь в кратких, но высокопарных словах отметил великие дела и мудрые мероприятия Маджд-ад-дина, проведенные им на пользу государства, и подал знак слугам. В комнату внесли большой узел, обернутый кашмирским платком. Хусейн Байкара вынул оттуда шитый золотом халат и накинул его на плечи Маджд-ад-дина. Он объявил, что назначает бывшему везиру содержание в сто тысяч динаров. Размер этой суммы удивил всех. Маджд-ад-дин надел драгоценный халат и дрожащим, взволнованным голосом выразил свою преданность государю, закончив речь всевозможными благопожеланиями.

Навои вместе со всеми вышел в сад. Разбившись на группы и тихо переговариваясь между собой, царедворцы разошлись.

Холодный ветер срывал с деревьев последние листья. В цветниках увядали цветы. Заходящее солнце заливало пасмурное небо морем красот. Поэт, заложив за спину руки, прикрытые длинными широкими рукавами, задумчиво расхаживал по саду. Сердце его наполняла музыка рифм, свет поэтической мысли, восторг вдохновения. Однако суровая действительность вдруг охватывала эти чувства своим холодным дыханием. Навои очнулся от сладкого сна. Родина, государство, народ — эти понятия были для него священны. Смутное время Маджд-ад-дина уйдет в прошлое, как дождевые тучи, разогнанные ветром, и на земле снова засверкает цветущая зелень жизни. Но для этого нужно, чтобы управление взял в свои руки добросовестный человек, болеющий душой о родине, народе и государстве.

Навои решил поговорить с государем наедине и, если будет возможно, высказать ему свое мнение. Пройдя к дивану, он увидел мрачного Валибека и, отведя его в сторону, поделился с ним своими планами.

— О чем вы мечтаете, господин Алишер? — с горьким смехом спросил Валибек. — Вместо волка пришла лисица. Поздравьте Низам-аль-Мулька с высоким назначением.

— Вот логика! Вот устроение страны! — воскликнул Навои.

Едва владея собой быстро вышел из дворцового сада.

В Герате вскоре стало известно, что временная отставка Маджд-ад-дина, отмеченная необычайной торжественностью и изъявлениями царской благосклоннести, не удовлетворила Дервиша Али. Хусейн Байкара снова впал в тревогу. Сторонники Маджд-ад-дина и всякие интриганы неустанно распространяли слухи о «руке Навои».

Хусейну Байкаре, в сущности, был страшен не Дервиш Али, а его союзник Султан Махмуд. Это был старый враг Хусейна; который никогда не прятал меча в ножны и каждую ночь видел во сне престол Хорасана. Поэтому Хусейн Байкара собрался в поход на Балх. В день выступления он прислал за Навои: «Приезжайте немедленно!» Поэт приехал. Он просил султана разрешить ему остаться в Герате.

— Вы должны меня сопровождать, — сказал одетый по-походному султан не терпящим возражения тоном.

Навои понял, что у Хусейна возникли на его счет, какие-то подозрения. Делать было нечего: приходилось отправляться в поход.

Хусейн Байкара, в сопровождении конных воинов, повозок с военным имуществом и есаулов, расчищавших дорогу, с обычной торжественностью выступил из столицы. Султан со своей многочисленной свитой двигался не торопясь. Он не столько шел, сколько отдыхал и даже по пути развлекался охотой. Когда он достиг реки Мургаб, видавшей много больших и малых войн, в его стане неожиданно появился Гияс-ад-дин Дихдар. Соскочив с коня, он с поклоном приблизился к Хусейну Байкаре и по обычаю облобызал полы его платья. Потом отступил на несколько шагов и с чувством прочитал молитву за государя. Сильный во многих науках и знавший множество ремесел, Дихдар отлично усвоил также и правила этикета.

— Ну, как же ваше обещание, которое вы дали при всем народе? Мы пока не видели плодов вашей смелости, — иронически сказал султан.

— О хакан вселенной! — ответил Дихдар, прикладывая руки к груди. — Сей бедняк честно выполнил взятое им на себя трудное дело. Ваш мятежный раб — в моих руках. Я не мог привести его к вам закованным только потому, что в этой степи не нашлось цепей. Если хакан разрешит, я сейчас сбегаю в обоз, возьму кузнеца и приведу к вам пленника в оковах.

Султан, видимо, очень обрадовался. Он спросил, где находится Дервиш Али. Дихдар сказал, что оставил его в трех фарсахах от ставки, что Дервиш Али полон раскаяния и жаждет лицезреть своего государя. Султан Хусейн Байкара нахмурил брови и задумался. После краткого размышления он сказал:

— Пусть приходит! Я простил его. Милость государя Хусейна обрадовала всех, кроме сторонников Маджд-ад-дина.

Дервиш Али был принят государем на берегу Мургаба. Выяснилось, что после отставки Маджд-ад-дина между ними не остается никаких разногласий. Хусейн Байкара подтвердил свое царское благоволение, явившись на большой пир, устроенный в лагере Дервиша Али. Было решено направиться в Балх и с наступлением весны повести войска против Султана Махмуда.

Прибыв в Балх, Хусейн Байкара остановился в Чар-Баге — дворце эмира Аргуна. Здесь, как и и Герате, он в холодные зимние дни был занят увеселениями. Пиры и различные забавы непрерывно сменяли друг друга. Иногда устраивалась торжественная охота с участием стрелков, длившаяся неделями. Шум и крики оглашали заснеженную степь. Охотники возвращались с большой добычей.

Навои занимал в Балхе скромный дом. Вдали от окружавших царя военачальников, высших чиновников и знатных вельмож, занимавшихся сплетнями, доносами и развратом, чуждый пышным торжествам и ежедневным развлечениям, поэт проводил дни в работе и размышлениях. Свое участие в этом походе он считал бессмысленным и чувствовал себя лишенным свободы. Его навещали балхские ученые и поэты. Навои вел с ними дружеские беседы, читал их сочинения, оказывал им помощь, денежную и моральную… Часами Навои бродил по Балху, осматривая крепостные стены, собирая сведения о прошлом города.

Окруженный могучими крепостными стенами, Балх был когда-то большим цветущим городом, славившимся торговлей и искусством своих ремесленников. Осажденный войсками страшного Чингиза, город мужественно защищал свою свободу, сопротивляясь всеразрушающему монгольскому урагану. В конце концов он изнемог в неравной борьбе и сдался. Волны бедствия залили отважный город. Десятки тысяч покорно склонившихся голов снес вражеский меч. После этого страшного удара Балх уже не мог оправиться. Прошли столетия, но жизнь в городе едва тлела. Страшные следы пребывания монголов, словно рубец от тяжелой раны, все еще были заметны на теле города.

Видя последствия ужасного нашествия, поэт горестно хмурился. Мысли его уносились в беспредельные просторы, истории, постепенно открывавшиеся перед его мысленным взором. Над морями крови, башнями из черепов, над бурей пламени, застилавшей небо, Навои с отвращением видел ужасную фигуру жестокого завоевателя. Он искал в истории героев, которые противостояли завоевателю, неся миру жизнь, воплощая в себе благородные творческие силы человеческого духа, озаряли пути жизни светильником разума.

Дыхание зимы начало смягчаться. Желтые сосульки висевшие несколько дней на выступах крыш и водосточных трубах, растаяли. В воздухе трепетал весенний ветерок, с каждым днем становившийся все теплее и теплее. Молодые ветви деревьев оделись зеленью.

Хусейн Байкара отдал приказ готовиться к походу. Нукеры, занятые охотой в окрестностях Балха, стали возвращаться в город. Ремесленники усердно изготовляли недостающее оружие и снаряжение.

В один прекрасный весенний день Хусейн Байкаре объявил о выступлении в поход против Султана Махмуда. Воины приготовились в путь. Хусейн Байкара в сопровождении телохранителей и приближенных выехал из Чар-Бага. Звуки барабанов и карнаев огласили воздух. Кони, порываясь в степь, переливавшуюся в отдалении, как синее море, нетерпеливо ржали. Кроткий иноходец Навои тоже грыз удила и, навострив уши, бил копытом землю. Отдельные отряды воинов выступили в поход под начальством беков, вздымавших на дыбы красивых коней, сбруя которых, изготовленная лучшими шорниками, сверкала серебром и лазурью. Хусейн Байкара через слугу подозвал к себе Навои и сказал: — Вы останетесь в Балхе до нашего возвращения и возьмете управление областью в свои руки.

Навои удивился неожиданному повелению. До сих пор на это не было даже никакого намека. Отказаться от предложения, служившего признаком доверия, у Навои не было никаких оснований.

— Я принимаю это назначение, хотя оно не легче, чем тяготы боевого похода, — почтительно сказал поэт.

Хусейн Байкара казался веселым и бодрым. Он отдавал приказания, пересыпая свою речь шутками; оживленно смеялся и болтал с молчаливо сидевшим на своем коне Дервишем Али; спрашивал у Ислима Барласа, что он думает о будущих битвах. Когда все приготовления были закончены, султан Хусейн с обычной торжественностью тронулся в путь.

Явившись в диван Балха, Навои поговорил с молодыми служащими и прожженными чиновниками, ознакомился с положением дел в области. Ночь он провел в одном из помещений дивана за чтением.

На следующий день, после полудня, поэт собрал нескольких служащих, которые показались ему наиболее добросовестными. Когда он беседовал с ними о некоторык должностных лицах, известных в городе своей жестокостью и взяточничеством, в комнату вбежал нукер.

— Господин эмир, привезли господина Дервиша Али! — задыхаясь, крикнул он.

Охваченный беспокойством, Навои стремительно вышел во двор. Навстречу ему большими шагами направлялся знакомый есаул. Приблизившись к Навои, есаул остановился и с почтительным поклоном тихо сказал, не будучи в состоянии скрыть свое замешательство:

— По повелению его величества хакана, мы привезли Дервиша Али-бека. Говорят, вы должны заключить его в тюрьму.

Навои побледнел и нахмурился. Взглянув на всадников у ворот, он увидел между четырьмя вооруженными нукерами Дервиша Али со связанными руками Нукеры, приложив руки к груди, приветствовали Навои и тотчас же смущенно отвели глаза. Лицо Дервиша Али было скорбным. Горестно качая головой, он поздоровался с братом.

— Что я вижу?! Разум отказывается этому верить! — заговорил поэт, задыхаясь от горя и волнения. — Случилось что-либо непредвиденное?

— За это время не случилось ничего нового. Наши враги хотят отомстить нам, — печально ответил Дервиш Али. — Не сомневайтесь я скоро отправлюсь в обитель мрака.

— Чего вы от меня требуете? — посмотрел Навои на есаула.

— Напишите приказ начальнику крепости.

— Как правитель Балха вы должны заключить меня в тюрьму, — грустно улыбаясь, сказал Дервиш Али.

Навои, ничего не отвечая, направился в дом. Войдя в комнату, он взял калам и бумагу и машинально начал писать приказ. Сердце его сжималось от боли, в глазах темнело. Внезапно он отложил калам. «Какое оскорбление! Своими руками арестовать родного брата! За какую провинность? За то, что он враг Маджд-ад-дина и подобных ему предателей родины!»

Сердце Навои обливалось кровью, но он все же вынужден был отдать приказ. Если Хусейн Байкара разгневается на него самого или на Дервиша Али, это повлечет за собой еще худшие последствия. Взяв снова калам. Навои дописал последние строки приказа и подписал его. Он приказал стоявшему у дверей нукеру передать приказ есаулу. Склонив голову, поэт сжал руками светлый широкий пылающий лоб.

«Опозорить нас, чтобы отомстить нам за правдивое слово!.. — думал он, трепеща от гнева. — Да еще как коварно, как лицемерно! Верно говорили наши деды: кто принес воду, тот унижен, кто разбил кувшин — возвеличен. Ну что же!.. Ты можешь обрушит на мою голову целую гору пыток и страданий, но не заставишь меня войти в ряды твоих палачей, грабителей народа и пьяных псов! Я согласен расстаться с жизнью, покинуть родину, которая мне дороже и милей жизни, но не стану таить слово истины!»