Навои

Глава шестнадцатая

Поздняя осень. Ленивая зима еще не дала себя почувствовать; время от времени перепадают дожди и наполняют желоба бурливыми потоками воды. Пешеходы вязнут в грязи на улицах «единственной в обитаемом мире столицы». Но небо снова быстро голубеет и снова солнце пригревает по-весеннему. В садах деревья переливаются золотом, листья безмолвно осыпаются, целуя влажную землю.

Навои бродил по аллеям, любуясь увядающей красотой осени и размышляя о переменах в природе и жизни. Появился нукер и сообщил, что конь для путешествия готов. Поэт словно впервые услышал, что нужно ехать в Мерв к султану. Он нерешительно сказал: «Сейчас иду», — и продолжал свою медленную прогулку. Поговорив с садовниками и другими слугами, погладив по голове кувыркавшихся в траве детишек, он вынул из кармана горсть золота и серебра и, по обычаю путешественников, оделил всех. Дети, обрадованные, прыгали по аллеям, сжимая деньги в руках и поддразнивая друг друга; взрослые с искренней любовью прощались с хозяином, желая ему счастливого пути.

Вернувшись в дом, Навои надел теплый чекмень, шапку. Он позвал Шейха Бахлула и Сахиба Даро и отдал им последние распоряжения, потом осведомился о поклаже и людях, которые должны были выехать за ним следом и сопровождать его в пути. Выйдя во двор, он увидел друзей, пришедших проводить его, — Асифи, Шейхима Сухейли, Мир Муртаза, Атауллу, Земани, Ходжу Фасых-ад-дина, Султанмурада, Пеклевана Мухаммеда Сайида. Друзья обступили поэта.

Навои было жаль разлучаться с близкими людьми. Он постоял несколько минут, разговаривая с ними и стараясь сказать каждому что-либо приятное; Мир Муртазу и Султанмурада поэт попросил прислать в Мерв рукопись своего нового труда, когда он будет закончен. Внимание друзей немного рассеяло его печаль.

Выехав из города, поэт направил коня не прямо на мервскую дорогу, а к гробнице Сад-ад-дина Кашгари.

Джами, как всегда, встретил, его радостно. Навои еще не успел сойти с коня, как великий старец сказал со свойственной ему мягкостью:

— Теперь вы заставляете нас обратить взоры к Мерву.

— Что поделаешь! Не поехать было невозможно. Но разве высокий господин знает уже об этом?

— Вчера у нас было несколько царевичей и сыновей беков, я слышал это от них, — ответил Джами и решительно добавил: —Приказ государя. Наш долг повиноваться.

— Еще более священная обязанность — охранять независимость сердца и ума, — проговорил Навои.

Джами, который был осведомлен о кознях Маджд-ад-дина и его приспешников, очень терзался этим. Мерзкие руки, стремившиеся запятнать чистый облик великого поэта, вызывали у него отвращение. Однако Джами, веря в светлый ум поэта и великое значение начатого им дела, был убежден, что Навои, находясь на высоком посту, может принести пользу народу, обуздать грубую силу, уменьшить угнетение. Поэтому он не одобрял его стремления отойти от государственных дел.

— Служить ради счастья и процветания народа — то же самое, что служить богу, — убежденно ответил Джами.

— Я тоже раб этой мысли, — проговорил Навои, прикладывая руки к груди, — но человек, который служит государю, должен быть немым и бессильным. От него требуют, чтобы он закрыл глаза на мерзости. Язык, который хочет выдать тайну, отрезают. Трудное положение у царедворца. Нет положения труднее.

Джами помолчал. Он думал о том, какой разврат и распущенность царят при дворе, как опустился султан. Вполне естественно, что Навои задыхается в этой среде. Джами сочувствовал поэту, но, как подобало суфию был твердо убежден в торжестве истины.

— По воле аллаха, вы одолеете всех злодеев и врагов истины, — горячо сказал Джами. — Мы всегда готовы бороться на этом пути.

Последние слова Джами особенно подчеркнул в его голосе звучала горячая вера.

Навои заговорил о том, что ему, вероятно, придется пробыть в Мерве всю зиму, что его сердце, особенно в последнее время, стремится к тишине и одиночеству, что он устал от общения с царедворцами.

Тихая, спокойная жизнь великого старца, слава которого покорила весь мир, среда, полная высокой нравственней чистоты и силы, пленяли Навои; дервиш по природе, он часто порывался освободиться от мирских цепей и отдаться духовным наслаждениям, но любовь к народу влекла его не в хижину отшельника, а призывала к исполнению долга перед народом и обществом, к служению во имя всеобщего счастья. Джами понимал, какие чувства двигали поэтом, и считал его достойным уважения и любви.

Когда Алишер Навои попросил разрешения тронуться в путь, старец знаком попросил его немного подождать и, порывшись в разложенных вокруг книгах, протянул поэту пачку листков — не переплетенных, но обрезанных В форме книги. Навои тут же перелистал их. «Море пречистых», — прочитал он. Пробежав глазами отдельные места, он увидел, что это ответ на поэму «Река пречистых» индийца Хосрова. Алишер бросил беглый взгляд на поэта. На лице Джами он увидел гордую, но не заносчивую, теплую улыбку. Навои вспомнил одну из своих бесед с Джами и снова устремил глаза на книгу: ему сделалось стыдно. Неделю или две назад в этой самой комнате беседуя с Джами, он заговорил о творчестве Хосрова. Навои искренне и горячо хвалил волшебное перо поэта. Особенно высоко он ставил его «Реку пречистых». В доказательство он привел слова самого поэта: «Если когда-нибудь времена изменятся и все мои произведения бесследно исчезнут из мира и останется только «Река пречистых», — этого достаточно. Тот, кто будет читать ее, узнает, какова сила и мощь моих стихов». Джами тогда промолчал. Теперь Навои понял, что означало это молчание. «Так неумеренно восхвалять Хосрова при Джами было ошибкой», — подумал он. Но вдруг лицо Навои осветилось улыбкой: его ошибка помогла созданию нового, давно желанного произведения. Навои выразил свою безграничную радость и поздравил старца с этим сочинением.

— Если будет время, почитайте и напишите мне ваше мнение. Ваша похвала для нас высокая награда, — сказал Джами.

Навои бережно взял книгу. Джами проводил его до дверей, и они дружески простились.

По обеим сторонам дороги тянулись бесконечные сады и огороды. Ветви деревьев, склонившись над дорогой, иногда задевали шапку поэта. По золотому ковру листьев бродили стада коз и овец. На огородах, где уже был собран урожай, торчали пугала. Чем дальше отъезжал поэт от города, тем безлюдней становилась дорога. Поселки, люди встречались все реже. Наконец дорога перешла в бесконечную степь. Вдали, на горах, сверкал первый снег. Лучи солнца озаряли тусклую чахлую равнину. То тут, то там проплывали сплошные тени облаков. Прохладный ветер приносил слегка прелый аромат степных растений. Коршун медленно описывал в небе широкие круги, зорко высматривая добычу.

Поэт достал книгу — подарок Джами. Ветер шевелил листы, мешая читать, но Навои не отрывался от черных строчек. Чтение доставляло ему величайшее наслаждение. Постукивание копыт коня по мягкой, но не пыльной дороге казалось созвучным дивной музыке природы и великолепным стихам. Отдельные, особенно понравившиеся строки Навои перечитывал по нескольку раз. Кончив, положил книгу за пазуху; он уже знал почти всю поэму наизусть.

«Хорошая касыда, — думал поэт. — Такая же красочная, как «Река пречистых». Надо и мне ответить на эту поэму, написанную в ответ Хосрову».

Захваченный величавым безмолвием степи, Навои ехал вперед, любуясь открывавшимися картинами и создавая в воображении ткань нового произведения. Неожиданно поэт произнес:

Это был первый бейт поэмы «Подарок размышлений». Он прекрасно выражал настроение и состояние души поэта. Конь, встряхивая головой и пофыркивая, несся через холмы и перевалы, фантазия поэта уносилась вдаль, создавая строки нового произведения.

Навои сдержал коня перед толстыми высокими стенами рабата. Поэт сошел на землю и, передав коня встретившему его прислужнику, выпрямился, смахнул с себя пыль. В рабате было много путешественников. Знавшие поэта в лицо тотчас же подошли и почтительными поклонами приветствовали его. Слуги принялись готовить пищу.

Навои вошел в одну из свободных комнат и прилег отдохнуть, вытянув затекшие ноги. Затем, потребовав калам и чернила, написал письмо Джами. Он дал высокую оценку новому произведению учителя и добавил, что ожидает новых и новых жемчужин поэзии, зародившихся в его великом сердце. В конце письма он сообщил, что по прибытии в Мерв собирается сам написать поэму, и привел ее первый бейт. Он попросил Джами высказать свое мнение о нем. Окончив писать, тщательно сложил листок и вышел на шумный двор рабата, чтобы передать письмо с кем-нибудь из едущих в Герат.

Друзья Навои, проводив его в путь, еще долго гуляли по саду и мирно, задушевно, без споров беседовали. Только заядлые шахматисты во главе с Мир Муртазом, разостлав на солнце коврик, сидели за игрой. Султанмурад, боясь увлечься шахматами и заставить ждать студентов, незаметно ушел из сада. Он направился в медресе Шахруха: там его ожидали четырнадцать постоянных учеников в возрасте от шестнадцати до тридцати лет. Разделив их по уровню знаний, Султанмурад до полудня преподавал им духовные и светские науки. Потом он удалился в свою комнату, сел на мягкий коврик среди книг и принялся размышлять о природе и происхождении человеческого знания. Накануне Султанмурад вел об этом оживленную беседу с Навои. Он продумал соображения, высказанные поэтом, сопоставил их с взглядами древних философов. В книге, которую он собирался написать, Султанмурад решил как можно шире осветить эти вопросы.

Заедая урюковые косточки хлебом, посыпанным кунжутом, юноша мысленно спорил с невидимым противником. Вошел Зейн-ад-дин. Султанмурад, который в последнее время редко видел своего друга и очень по нему соскучился, радостно обнял Зейн-ад-дина и усадил его рядом с собой.

Зейн-ад-дин посвятил себя каллиграфии, музыке и шахматам. Во всех этих областях его уже причисляли к выдающимся знатокам. К тому же он приобрел большое искусство в резьбе по камню и в писании надписей. Несмотря на такое множество занятий. Зейн-ад-дин находил время для забав и всевозможных проказ и производил впечатление бездельника.

После первых дружеских шуток и взаимных сетований молодые люди принялись весело болтать. Зейн-ад-дин посмотрел на обросшего бородой ученого и покачал головой.

— У тебя в сердце пылает любовь. Болезнь любви чем старее, тем острее.

— Ты заблуждаешься, — грустно сказал Султанмурад, — я могу преодолеть болезнь любви.

— Но скрыть ее невозможно. Когда господин Навои летом читал главу из «Фархада и Ширин», мы тоже присутствовали. Мне вспоминаются такие стихи:

— Неувядаемые цветы тюркской поэзии, — вздохнул Султанмурад.

— Не грусти, друг, мы найдем ключи твоего счастья, — смеясь, сказал Зейн-ад-дин. — Если желаешь, я сведу тебя в сад любви.

— Ты всемогущ, друг мой, — насмешливо улыбнулся Султанмурад.

— Слушай же! — рассердился Зейн-ад-дин. — Дильдор состоит простой служанкой у Хадичи-бегим. Завязать знакомство с дворцовыми девушками нетрудно.

— Что ты говоришь! — дрожащим голосом вскричал Султанмурад, побледнев.

— У меня есть приятель, большой озорник. Ему почему-то захотелось познакомиться с девушками из дворца. В Герате существует одна любопытная старуха гадалка. Хадича-бегим ее очень почитает. Эта старуха, кроме гаданья, еще кое-что умеет делать. Например, говорит на два голоса, через ноздри и даже через уши. Так вот, с помощью этой старухи он сумел познакомиться с одной из девушек. Раньше они беседовали письменно, Теперь изредка встречаются на несколько минут. Вчера я узнал через них о судьбе Дильдор. Ну, что скажешь? Если хочешь, мы возьмемся за гадалку. Не получится разговор — откроешь Дильдор свою любовь в письме. Можно будет повидаться… Потом примешь другие меры.

Султанмурад прижал дрожащие руки к вискам; лицо его исказилось от волнения. Вдруг он резко покачал головой.

— А как же Арсланкул? Как могу я растоптать счастье бедного влюбленного? Могу ли я вонзить кинжал в рану его сердца, которое живет только страданиями любви!

— Разве Арсланкул все еще здесь? — растерянно спросил Зейн-ад-дин.

Султанмурад вытер слезы и сказал, грустно покачивая головой:

— Он здесь, бедный влюбленный.