Навои

Глава двадцать третья

Во дворе, засучив рукава до локтей и отогнув ворот, Дильдор мыла голову. Вошел Арсланкул и, наклонившись над ней, воскликнул:

— А ну, поторапливайся! Куда положить провизию?

Он показал на два узла, ворчавшие у него под мышками.

Дильдор, отжимая сверкавшие на солнце гладкие, иссиня-черные волосы, удивленно посмотрела на мужа.

— Что вы? Ведь еще рано.

— Я пригласил гостей зайти с утра. После пятничного намаза они прямо придут к нам.

— Положите на кухне. Мяса купили? Ваши гости изысканные люди, угостить их надо как следует, — сказала Дильдор, сверкая жемчужными зубами.

Арсланкул, направляясь на кухню, обернулся.

— Сколько я тебе ни рассказываю; а ты все их не знаешь. Для них, что похлебка, что костный жир, — все равно. Вот какие это люди! — сказал он.

Одетая в клетчатую бязевую рубашку, Ойниса — четырехлетняя дочка Арсланкула, — переваливаясь спустилась с айвана и побежала за отцом.

— Ата,[99] дай сладкого!

Арсланкул развязал на кухне один из узлов и подал девочке кусок халвы. Потом, сев на пень для колки дров, принялся чистить лук. Сегодня ему особенно радостно, он даже напевает про себя.

После того как они с Дильдор нашли друг друга, Арсланкул уже не возвращался в свой кишлак. Прожив, несколько лет в Герате, он вкусил прелесть городской жизни, обзавелся приятелями, и ему было тяжело покинуть столицу. Дильдор, узнав, что ее отец и бабка умерли, поддержала решение мужа. К тому же тетке Арсланкула Зубейде тоже не хотелось расставаться с ними.

— Господь не послал нам сына. Будьте же теперь здесь хозяевами. Зажигайте после нас светильник — нашим душам будет радостно, — упрашивала она.

Для сильного, трудолюбивого Арсланкула в большом городе нашлась работа. Кроме того, Дильдор, считавшаяся хорошей швеей, обшивала богатые семьи. Поэтому муж и жена — работавшее, как два вола в одной упряжке, не знали нужды. Видя, как согласно они живут, соседи говорили: «Даже Хазрет-Али с Биби-Фатимой так не уважали один другого».

У них родились дочка и сын. Несколько дней тому назад сынишка начал уже ходить. Вчера вечером Дильдор в честь этого события собрала соседских женщин и устроила угощение. Согласно обычаю, старуха поджарила пшеницу. Хотя лопнувшие в котле зерна обжигали руки, женщины набирали полные горсти и сыпали мальчику на голову. Между пухлыми ножками ребенка катали специально испеченные маленькие, как донышко пиалы, лепешки. Девушки, собравшиеся у соседа-ткача, перебрались через стену и наполнили дом криками, шумом и смехом. Дильдор была счастлива.

А сегодня Арсланкул в свою очередь, пригласил гостей — Султанмурада и Зейн-ад-дина.

Старуха наскоро заплела Дильдор волосы, и молодая женщина, накормив ребенка, подошла к мужу.

— Нарежьте побольше луку: я буду делать манты, — сказала она и направилась на кухню. Тщательно осмотрев и отобрав мясо, сало, плоды и сласти, Дильдор снова вышла во двор. Арсланкул, вытирая руками слезившиеся от запаха лука глаза, взглянул на жену. Увидев по лицу Дильдор, что она довольна, Арсланкул с улыбкой сказал:

— Что, не мало, душа моя?

— Нет, как раз столько, сколько хотела, — ответила жена.

— Э, если бы я даже отдал за них душу, и то быль бы мало! — с чувством проговорил Арсланкул. — Да что тебе говорить, — ты и сама все знаешь!

— Пусть наш сын будет такой же ученый, наш Султанмурад, — с чувством сказала Дильдор.

— Сокровище ума, — сказал Арсланкул. — Однажды из какой-то страны, из какой бишь… да, из Руна, пришел один большой ученый, не помню, как звали, — что-то вроде Челеби. Все ученые, которые дают уроки в гератских медресе, стали на одну сторону, а тот ученый — на другую и начали спорить. Челеби то начинал говорить про звезды, то про мудреца Афлатуна,[100] который бог знает когда умер, то читал подряд стихи из корана, а то задавал задачи о том, как мерить землю. Ну-ка, ответьте на все это! На одни вопросы наши давали полный ответ, на другие — половину, а при каком-то трудном вопросе все заохали, — стоят, скребут в затылке, подталкивают друг друга: «Ты, мол, отвечай». Одним словом, опешили.

— Султанмурад тоже опешил? — взволнованно спросила Дильдор.

— Ах, душа моя, на самом интересном месте перебиваешь. Нет. Султанмурад уж не знаю почему, пришел после всех. Он ведь скромный человек. Пришел и сел напротив ученого — Арсланкул положил нож и поднялся. Все сидят молчком, уставились в землю. Тут Султанмурад напрямик задал один — два трудных-претрудных вопроса. Это задело Челеби за живое, и он сам тоже задал два вопроса, горячие, как огонь. Слово за слово, и поднялся такой спор, что борьба Пехлевана Мухаммеда с Малан-Пехлеваном в сравнении с этим — сущий пустяк.

— Кто же в конце концов победил? — нетерпеливо спросила Дильдор.

— В конце концов Челеби убежал в свою нору, словно мышь от кошки, — сказал Арсланкул и сделал такой забавный жест, что Дильдор невольно расхохоталась.

Старуха, раскатывавшая на айване тесто, укоризненно крикнула:

— Что случилось? Почему ты не рубишь мясо, дочка?

После утренней молитвы пришел Султанмурад. Арсланкул встретил его у ворот. Дильдор, возившаяся во дворе, слегка наклонила голову и, произнеся «салам», смущенно опустила глаза. Она заметила, что ученый опять, как и в прошлый раз, при виде ее переменился в лице. Первую встречу, когда Султанмурада привел в ее комнату Туганбек, Дильдор припоминала лишь смутно; во второй раз, при ее освобождении из тюрьмы в нем при виде ее произошла какая-то перемена. Теперь точь-в-точь то же самое. В голове Дильдор мгновенно вспыхнула мысль:» «Неужели его сердце привязалось ко мне?»

Султанмурад произнес дрожащим голосом: — Здравствуйте, сестра, живите долго, — и прошел дом вслед за Арсланкулом.

На его счастье, Арсланкул, не входя в комнату, остановился у двери и, проговорив: «Пожалуйте, господин, пожалуйте», тотчас же куда-то скрылся.

Султанмурад снял свою большую чалму, вытер лоб, покрытый холодным потом, и глубоко вздохнул. Усилием воли он пытался сдержать биение своего сердца.

Да и как было ему не волноваться! За эти годы красота Дильдор стала еще совершенней. Она пополнела, ее лицо и весь облик стали спокойнее, зрелее.

Сидя один в комнате, где жила любимая им женщина, Султанмурад рассматривал ряды полок, уставленные хозяйственной утварью. Самые обыкновенные вещи казались ему здесь чудесными.

Впервые полюбив, Султанмурад решил на всю жизнь сохранить верность своей несчастной любви. Однако настояния Зейн-ад-дина и соображения о том, что мелочи быта не должны мешать его занятиям, заставили юношу отказаться от этого намерения. Благодаря своему положению и репутации Султанмурад смог бы жениться на красивой девушке из богатой гератской семьи или взять в жены дочь какого-нибудь почтенного ученого. Вместо этого Султанмурад два года тому назад вступил в брак с простой девушкой, круглой сиротой; Но „образ Дильдор продолжал жить в его сердце.

Арсланкул, радостный и взволнованный, разостлал дастархан, разложил на нем лепешки, которые Дильдор напекла еще затемно, перед рассветом. Разломав лепешки, он выразил сожаление, что Зейн-ад-дин запаздывает. Султанмурад, который уже вполне овладел собой, успокоил его:

— Вы же знаете, что Зейн-ад-дину на каждом шагу попадаются знакомые. Наверное, стоит где-нибудь разговаривает.

При каждой встрече знаменитый ученый и простой деревенский парень находили общий язык и вели интересные беседы о самых обыкновенных вещах.

— Гостя надлежит угощать не одной вкусной пищей, но и интересными разговорами, — улыбаясь, сказал Султанмурад.

— Врата пищи и врата слова — одни. Начинайте вы, господин.

Заговорили о происшествиях последних дней. Вспоминали бой на дубинках между Муфридом Калан-даром из Ирака и Халилем, простым гератским бродягой; награды, которые им пожаловал султан; говорили о том, как Мухаммед Сайд Пехлеван готовит своего семнадцатилетнего племянника к состязанию со знаменитым приезжим борцом; изумлялись удивительной стеклянной бутыли, покрытой всевозможными рисунками, которую изготовили гератские ремесленники.

А вскоре пришел Зейн-ад-дин. Ожидая услышать увлекательные рассказы о «большом свете», Султанмурад с Арсланкулом навострили уши. Зейн-ад-дин с осведомленностью профессионала принялся рассказывать о новых книгах, переписанных знаменитым Султаном-Али, прозванным «Кыль-Калам»—«Перо-волосок». По словам Зейн-ад-дина, это были бесподобные образцы каллиграфического искусства.

Наконец Зейн-ад-дин умолк. Султанмурад украдкой взглянул на своего друга, покручивавшего тонкими, унизанными сверкающими перстнями пальцами кончики черных, блестящих, словно намазанных маслом, усов и почувствовал, что его тревожит какая-то забота.

— Конечно, Султан-Али в каллиграфии и Бехзад в живописи — богом благословенные таланты нашего времени, — сказал он, поднимая брови и как бы разговаривая сам с собой. — Не удивительно, что они создают бессмертные произведения искусства. Однако и твое перо время от времени проявляет такую волшебную силу, что я теряюсь и спрашиваю себя — человек ли движет этим пером?

Зейн-ад-дин пристально посмотрел на Султанмурада:

— Ты хочешь меня утешить?

— Совсем нет. Я просто высказываю свое мнение Если тебе нужны подтверждения и доказательства, позови художников всей страны, — решительно ответил Султанмурад.

Зейн-ад-дин засмеялся:

Простак ты и наивный человек к тому же. Когда дело касается тебя лично, твоя беспечность переходит все границы. Говоря по правде, мое огорчение вызвано именно этим.

Султанмурад пожал плечами.

— Это не беспечность, мой друг. Я считаю, что мне не подобает соперничать со всякими выродками.

Подумай минутку, рассуди: кто такой Шихаб-ад-дин? Любой из моих студентов может прочесть ему лекцию. Если он завидует моим успехам, — не моя вина.

— Но ведь они бросают тебе в лицо ужасные обвинения, — горячо сказал Зейн-ад-дин.

Султанмурад махнул рукой—«будь что будет!» — и промолчал. Зейн-ад-дин заговорил о том, что Султанмурада обвиняют в распространении вредных мыслей, Шихаб-ад-дин собрав вокруг себя таких же, как он, полуграмотных недоучек, всюду сеет клевету. Если Султанмурад сегодня или завтра не преградит путь своим врагам, он может попасть в беду.

Султанмурада вдруг прорвало. Небылицы, распространяемые его врагами, жалили его сердце, как змеи.

— Клевета! — вскричал он.

— Пусть эти люди называют подлинные жемчужины науки и философии «возмутительными» мыслями! Я преподаю не только богословские науки, я просвещаю сердца студентов логикой, математикой, астрономией, философией и другими светочами человеческого разума. О, если б познать эти предметы было так же легко, как читать коран. Читать тысячи книг, исследовать, сопоставлять мысли разных ученых, поправлять их ошибки и недосмотры — достаточно трудное дело. Но я люблю науку и все стерплю. Если не заниматься этим, зачем тогда нужны медресе? К тому же я преподаю в медресе господина Навои, получаю жалованье из средств его вакфа. Сам господин Навои указал мне, в каких пределах проходить со студентами те или иные науки.

— Твоя вина в том, — сказал Зейн-ад-дин, ударив себя рукой по колену, — что ты работаешь по плану, установленному Навои, посвящаешь ему свои произведения. При каждом удобном случае ты выдвигаешь идеи Навои, держишь его сторону. На шахматной доске политики Шихаб-ад-дин — простая пешка. Но за ним стоят сильные фигуры, беспощадные, как рок.

Арсланкул, слушавший своих друзей с широко раскрытыми глазами, неуверенно заговорил:

— Ушел Навои, и ушло из Герата благоденствие. Ни крестьяне, ни ремесленники не знают спокойной жизни. Пока Навои не придет и не возьмет дело в свои руки, у народа при теперешних правителях не будет ни хлеба вдоволь, ни надежной защиты.

Зейн-ад-дин и Султанмурад с улыбкой переглянулись, подтверждая слова Арсланкула. Зейн-ад-дтн сказал, что при дворе среди везиров интриги против Навои умножаются с каждым днем, и выразил сомнение в возможность скорого возвращения поэта. Арсланкул со вздохом поднялся и вышел. Султанмурад долго сидел молча. Наконец он обратился к другу и спросил, что он советует делать.

— Пойди к Маджд-ад-дину, расскажи ему о тех обвинениях, которые на тебя возводятся. Не откладывай, обратись к нему сегодня же, — убеждал Зейн-ад-дин товарища.

— Жаловаться волку на несправедливость! Клянусь аллахом, не понимаю, какой в этом смысл!

— Пусть Маджд-ад-дин узнает, что, как бы искусно он ни скрывал свои проделки, его гнусные дела не останутся тайной. Каждое слово, сказанное тобой о Шихаб-ад-дине, бьет и самого Маджд-ад-дина.

Султанмурад после некоторого колебания согласился с Зейн-ад-дином и решил, не откладывая, вечером отправиться к Маджд-ад-дину.

Арсланкул принес на большом блюде манты, приправленные кислым молоком и перцем. Потом снял с полки два больших глиняных кувшина и налил в маленькие изящные пиалы прозрачного красного вина, «чтобы разогнать тоску». Султанмурад поднес пиалу к губам, но вдруг, подняв голову, продекламировал:

Стихи очень понравились Арсланкулу. — Хорошо сказано о вине, — проговорил он с волнением в голосе.

Все трое опорожнили пиалы и принялись за еду. Вино было крепкое. У Султанмурада, который обычно мало пил, от одной пиалы разгорелись щеки и засверкали глаза. Так как он должен был отправиться к везиру, его не уговаривали пить больше. Зейн-ад-дин и Арсланкул выпили еще по две пиалы. Султанмурад читал рубай Хайяма и с большим красноречием разъяснял их смысл. Он привел много арабских, персидских, тюркских стихотворений о вине. Зейн-ад-дин рассказывал интересные анекдоты. Особенно насмешил всех рассказ про мударриса Фасых-ад-дина.

Однажды вечером старый мударрис Фасых-ад-дин устроил пирушку с несколькими юношами. Все были веселы; звучала музыка, пели песни. Когда пирушка была в самом разгаре, оказалось, что вина больше нет. Была полночь, достать откуда-нибудь вино, не расстроив пирушки, было невозможно. Собравшиеся решили процедить гущу, осевшую на дне бутылей. Фасых-ад-дин, который был сильно навеселе, взял в горсть свою белоснежную бороду и сказал юношам: «Уже сколько лет я каждый день подолгу мою мылом и расчесываю эту бороду. Если она сегодня не пригодится, её лучше вырвать и бросить, как сорную траву. Ну-ка, молодцы, поставьте на пол посудину и цедите винную гущу через мою бороду».

Присутствующие с веселыми криками — процедили вино сквозь белоснежную бороду мударриса.

Устав от смеха, все некоторое время молчалив Потом Зейн-ад-дин достал тамбур и, перебирая струны тонкими, как у девушки, проворными пальцами, запел печальную песню о любви и разлуке. Каждое слово песни обжигало сердце Султанмурада, как раскаленный уголь. Когда Зейн-ад-дин кончил, Султанмурад бросил на своего друга взгляд, полный глубокой печали. Зейн-ад-дин, видимо, понял, какую рану разбередил он в сердце ученого, и повесил тамбур на место.

Далеко за полдень гости, поблагодарив Арсланкула и пожелав его сынишке всяческого счастья, распростились и ушли.

Зейн-ад-дин пошел домой, а Султанмурад, обдумывая предстоящую встречу с везиром, решительно направился в северную часть Герата. Миновав узкие переулки, он вышел на большую дорогу.

Была пятница, улицы пестрели людьми. Несколько нукеров с обнаженными мечами в руках вели бродяг, которые подрались в кабаке. Их сопровождали дети и любители даровых зрелищ. Они хватали арестованных за полы халатов и осыпали их бранью. Нарядно одетые бекские сыновья, в халатах с расшитыми воротами в щегольских сапожках, похлестывая красивых туркменских коней, возвращались с поля после игры в чавган. Гератские нищие, по три, по четыре человека, бродили вдоль дороги под тенью деревьев, покрытых молодой просвечивавшей на солнце листвой. Вдали виднелись зубцы огромных крепостных стен и сверкавшие росписью минареты. Роскошные дворцы, окруженные большими садами, низенькие, покривившиеся, громоздившиеся друг над другом дома бедняков, породистые кони в позолоченной сбруе, тощие, костлявые ослы, покрытые грязными потниками, парчовые халаты и заплатанные, оборванные пестрядевые чапаны — все это создавало пеструю, причудливую картину.

Дойдя до нового сада «наместника султана», Султанмурад остановился у ворот, в которые то и дело входили нукеры и слуги. Под испытующими взглядами этих людей, рассматривавших его со всех сторон, простодушный ученый смутился, и у него будто язык прилип к нёбу. Мысленно он даже побранил Зейн-ад-дина, посоветовавшего ему прийти сюда. Наконец Султанмурад обратился к огромного роста джигиту, который по одежде и — манерам походил на начальствующее лицо.

— Я пришел повидать господина Маджд-ад-дина Мухаммеда. Будьте любезны, проводите меня к почтенному везиру.

— Скажите, кто вы такой. Я попробую. Может быть, на ваше счастье… — сказал слуга, равнодушно смотря куда-то в сторону.

Султанмурад сообщил свое имя и служебное положение в Ихласии. Не успел он окончить, как слуга куда-то исчез. Расхаживая взад и вперед возле ворот сада, Султанмурад увидел Туганбека, который прилетел, словно молния, в сопровождении двух красивых джигитов, одетых как приближенные царевичей. Нукеры взяли запыхавшихся коней под уздцы. Туганбек ловко соскочил на землю. Взгляд его покрасневших глаз упал на Султанмурада, и он улыбнулся во весь рот.

— Вы зачем пришли сюда, господин? Султанмурад, соблюдая вежливость, подошел к Туганбеку, крепко пожал его грубую, твердую, как железо, руку и сообщил о цели своего прихода.

— Идемте вместе. Я-то знаю, что вы настоящий ученый. Мы ведь старые товарищи, — весело сказал Туганбек.

Они вошли во двор. Нукеры и слуги с поклонами уступали им дорогу. Туганбек повел ученого по цветникам, пробудившимся с первым дыханием весны, по ровным кипарисовым аллеям. То тут, то там сверкали большие круглые зеркала хаузов. Султанмурад невольно залюбовался ими. Туганбек небрежно махнул рукой.

— Представьте хауз, полный вина, красного бархатного вина! Сегодня на пирушке у моего царевича Музаффара-мирзы мы пили вино из хауза. В конце концов мы бросили туда двух пьяниц. Они выкупались в вине…

Туганбек указал Султанмураду на большой, богато отделанный дом.

— Входите, не стесняйтесь, вас, наверное, примут. Движением руки он простился с Султанмурадом и повернул в другую сторону.

Высокий слуга указал Султанмураду на дверь, украшенную золотом.

Ученый вошел в комнату. В переднем углу, на покрытой китайским шелком подушке восседал Маджд-ад-дин Мухаммед в облачении везира. Словно надменный ишан, принимающий послушника, Мадж-ад-дин, не глядя на Султанмурада, протянул ему руку. Султанмурад, испросив разрешения, сел подальше, у стены. В комнате было так много красивых вещей, что даже у нашего ученого, который не придавал значения богатству и внешнему блеску, загорелись глаза. «Здесь не хватает только золотого престола», — подумал он.

Так как Маджд-ад-дин не начинал разговора, Султанмурад извинился, что пришел не вовремя и, может быть, обеспокоил благословенное сердце высокого господина. Везир, перебирая крупные жемчужные четки, с обычным высокомерием бросил:

— Изложите ваше дело.

Султанмурад заговорил о том, что некоторые люди распространяют порочащие его слухи, что все эти разговоры — бессмысленная клевета, что между ним и клеветниками нет ни соперничества, ни вражды.

— Какое это имеет отношение к нам? — насмешливо сказал Маджд-ад-дин. — Один лишь бог без греха. Раз про вас ходят такие разговоры, этому, наверное, должна быть причина. А подумали вы хоть раз о том, какие мысли вы внушаете вашим питомцам?

Султанмурад теперь уж не сомневался, что опасения его друга были вполне основательны. Однако он решил высказать всю правду:

— Высокий господин, — сказал он, я не хочу пасть напрасной жертвой невежественных людей. Если те мысли, которые я внушаю своим питомцам, возбуждают в вас сомнения, то мое положение, очевидно, опасно. Я призываю вас к справедливости. От справедливости зависит процветание народа, ею же измеряется степень совершенства человека.

Затем Султанмурад подробно рассказал, какими предметами ему уже много лет приходится заниматься, какие науки он преподает, сколько великих ученых Греции, Арабистана и Ирана посвятили этим наукам свою драгоценную жизнь, наконец, не в силах сдержать гнева, он вскричал:

— Всевозможные шихаб-ад-дины — это воплощение невежества, не что иное, как вредные насекомые, подтачивающие корни дерева науки. Жаль, очень жаль, что эти люди множатся и приобретают силу. Они наполняют своим ядом золотые чаши и подносят их другим, говоря, что это мед. Но истина бессмертна. Преступники, подобные Шихаб-ад-дину, предстанут перед потомством посрамленными и опозоренными.

Маджд-ад-дин побледнел. В глазах его появилось недоброе выражение. Поглаживая свою черную с проседью бороду, он устремил глаза на четки. Султанмурад внутренне ликовал, что его слова сильно задели везира.

— Господин, вам следовало бы помнить, где и перед кем вы находитесь, — гневно сказал он.

— Мне кажется, я не вышел из пределов вежливости, — ответил Султанмурад, слегка наклоняя голову

— Вражда и недовольство между нашими уважаемыми учеными и образованными людьми — чрезвычайно печальное явление, — продолжал Маджд-ад-дин беспристрастным тоном. — Его следует устранить. Я должен предупредить вас об одном: в стране ислама, в государстве, где правит защитник нашей веры, безупречный мусульманин: — наш падишах, — тому, кто следует учениям магов и идолопоклонников, не будет пощады. Никогда! Горе тем, кто не усвоил этой истины! Рекомендую вам больше заниматься богословскими науками.

Маджд-ад-дин отвернулся и сделал рукой жест, означающий: «разговор окончен!»

Султанмурад горел желанием прибить к земле доводами рассудка надменного везира, сославшись на великих ученых вроде Ибн-Сины, Фараби и Афлатуна, но то было невозможно. «Во всяком деле необходима умеренность и осмотрительность» — подумал он и с чинным поклоном направился к двери.

На круглой площадке перед домом Султанмурад увидел Абу-з-зия и еще нескольких знаменитых гератских богачей, которые ожидали приема. Купцы, одетые в дорогие китайские и египетские ткани, насмешливо и злобно посмотрели на Султанмурада и многозначительно переглянулись. Они, должно быть, подумали: «Вот какой жадный этот нищий мулла! Выпрашивая подачку, он сунулся даже в эти высокие чертоги». Султанмурад прошел мимо, высоко подняв голову.

Влажная прохлада весеннего вечера охватила грудь ученого. Он запахнул полы пестрого полушелкового халата.

Из большого цветника, разбитого перед домом, вели две широкие аллеи, которые терялись в саду; извилистые, как змеиный след, тропинки расходились от них во все стороны.

Занятый разговором с Туганбеком, Султанмурад не запомнил как следует направления, по которому шел. Он наугад повернул налево. Вдали, среди деревьев, виднелись наружные ворота и снующие нукеры. Внезапно на тропинке, пересекавшей аллею, показался Шихаб-ад-дин в большой чалме и ярком халате. Султанмурад хотел было ограничиться приветствием пройти мимо, но Шихаб-ад-дин мягко положил ему руку на плечо:

— Господин ученый, вероятно, пришел сюда с какой-нибудь просьбой. Не сообщите ли вашему покорному слуге, в чем она состоит? — любезно спросил.

«Избавился от волка — встретил лису», — подумал Султанмурад.

Хотя он был убежден, что Шихаб-ад-дин догадывается о цели его прихода, он, считая неудобным пререкаться здесь со своим врагом, сказал:

— У меня было небольшое дело…

Взглянув в расстроенное лицо Султанмурада, Шихаб-ад-дин подумал, что простодушный ученый смертельно напуган грубым обращением Маджд-ад-дина.

— Со всяким заявлением и жалобой при любом затруднении и беспокойстве обращайтесь прямо к вашему покорному слуге, — покровительственно сказал он. — Слава аллаху, господин великий везир со мной близок, и моя просьба никогда не останется тщетной.

Султанмурада передернуло.

— Благодарю вас за сочувствие, — сказал он. — Если я пожелаю, то могу довести мою просьбу и до самого султана.

Шихаб-ад-дин переменил разговор и стал жаловаться на сырость. Затем он провел руками по густой седеющей бороде и сказал:

— Очень уж горячий вы человек, брат мой. Идемте-ка сюда, идемте. — И он насильно повел за собой Султанмурада.

Они сели на краю летнего айвана. Солнце утопал в огненном море вечерней зари. Его мягкие прозрачные лучи придавали все новые и новые оттенки цветущему саду. Султанмурад опершись рукой о подбородок, молча любовался пейзажем. Шихаб-ад-дин слегка подтолкнул его:

— Настоящий рай, правда? Благость аллаха беспредельна. Если пошлет судьба, нам тоже достанется маленький, но пышный красивый сад.

— Господин, я не завидую, я наслаждаюсь, — сказал Султанмурад, отворачиваясь.

— Конечно, конечно! Да сгинет зависть!.

— Какое у вас ко мне дело? Может быть, скажете? Шихаб-ад-дин снова Положил руку на плечо Султанмурада и, принужденно улыбаясь, сказал:

— У вас в сердце затаена маленькая обида на вашего покорного слугу. Вы ничем этого не показали, но я с некоторых пор вижу это оком разума. Или я ошибаюсь?

— Нет, это правда и, должно быть, не без причины.

— Совершенно напрасно! Пусть в вашем сердце не будет на этот счет ни пылинки сомнения, брат мой. В наше время есть такие люди, которые занимаются только тем, что нарушают приязнь между друзьями. Никогда не слушайте таких людей. Хорошо?

— Господин! Я всегда могу отличить правду от лжи.

— А разве сатана не ввел в обман самого отца нашего Адама? — убеждающим тоном сказал Шихаб-ад-дин.

Султанмурад промолчал. Перемена в отношении к нему Шихаб-ад-дина была для него совершенно неожиданной. Султанмурад подумал, что в черной душе Шихаб-ад-дина еще сохранилась искра справедливости и что, признав свою вину, он решил обуздать свою неприязнь к нему.

Шихаб-ад-дин похвалил способности Султанмурада и заговорил о том, что может попросить для него награду от Маджд-ад-дина. Султанмурад решительно заявил, что доволен своим положением и не нуждается в наградах. Шихаб-ад-дин, коснувшись его аскетических привычек, дружески побранил Султанмурада. Заметив нетерпение молодого человека, он ударил его по колену и сказал:

— Посидите еще немножко? -

Затем Шихаб-ад-дин завел разговор о том, что цель его жизни — написать ценную научную книгу, что он уже десять лет втайне от всех читает и изучает различные сочинения.

— Прекрасное намерение. Пишите, господин, — сказал Султанмурад, улыбаясь. — Это самое достойное для ученого дело. Ведь книги собирают жемчужины человеческой мысли и передают их потомству. Мы с вам превратимся в горсть праха, а книги, словно памятник из железа и камня, сохранятся навеки.

— Однако, брат мой, — сказал Шихаб-ад-дин, — этому препятствует одно обстоятельство, и поэтому у меня на сердце темно, как ночью.

— Хорошим намерениям и великим целям не может воспрепятствовать ничто, господин.

— Говорить легко, но устранить препятствие невозможно. У вашего покорного слуги и сегодня много должностей, а завтра-послезавтра у него, вероятно, возникнут еще новые обязанности. Возражать великому везиру, разумеется, невозможно. Похоже, что жизнь пройдет, а мои произведения так и не порадуют вселенную.

Тут Шихаб-ад-дин взглянул на Султанмурада и умоляющим тоном продолжал:

— Брат мой, настоящий человек не считает позором признание в своих недостатках. От вас не останется скрытой ни одна моя тайна. Истина в том, что, хотя мои знания достигли степени совершенства, по недостатку опыта писать для меня затруднительно: перо не хочет переводить на бумагу мысли, переполняющие мою грудь. Вот у вас перо бегает, как быстрый конь. Если вы постараетесь, вы в несколько месяцев извлечете из сокровищницы вашего ума необыкновенное произведение. Напишите-ка для меня какую-нибудь книгу. Я собственными руками поднесу эту книгу султану, украшу ее благословенным именем его величества Кроме меня, да вас, да великого аллаха никто не узнает об этом. За ваши труды и знания вы будете получать от меня, пока я жив, неисчислимые награды. Согласны, брат мой? Слово едино, аллах един!

Султанмурад побледнел. Он встал и отряхнул полыхалата.

— Господин, чтобы прославиться ученостью, не обязательно писать книги, — сказал он дрожащим голосом. — Каждый человек должен знать себе цену. Неужели вы так низко пали? Я не торгую наукой, господин!

Шихаб-ад-дин, дрожа всем телом, пробормотал заплетающимся языком:

— Ай-ай, брат мой!

Султанмурад, не оборачиваясь, бросился к воротам.

После вечерней молитвы, проводив гератских баев, Маджд-ад-дин остался один. Он долго ходил по мягкому ковру, похожему при свете свечей на сверкающую лужайку, и тихонько напевал случайно вспомнившуюся старую песню.

Везир предоставил баям определенные льготы в отношении пошлин в некоторых необходимых правительству работ. Что из этого вышло? Убыток для государственной казны… Но зато я получил, в подарок от баев жемчуга и рубины в дивных шкатулках и ларцах из слоновой кости и редкие китайские, египетские и индийские ткани, владельцу которых позавидовал бы сам государь. Какая польза заботиться о ремесленниках и дехканах? Ровно никакой. А каждый из этих баев, если понадобится, будет для него надежной защитой. Вот краеугольный камень устойчивой политики.

Внезапно он вспомнил о девушке, которую ему сегодня предложили в подарок.

«Беда, а не девушка! Едва я ее увидел, кровь закипела у меня в жилах».

Маджд-ад-дин нетерпеливо повернулся. У двери послышался топот множества ног. Вошел Туганбек с группой живших при дворе высших чиновников и бездельников в шитых золотом халатах. Как только они уселись, Маджд-ад-дин приказал Шихаб-ад-дину запереть двери и окна. Оглядев присутствующих, он таинственно заговорил:

— Друзья мои, между нами нет тайн. Наши цели и стремления едины. Я хотел бы предложить вам на обсуждение один вопрос.

Все одновременно наклонились вперед, Туганбек, сопя, придвинулся поближе. Словно шайка воров, собравшихся на последнее совещание перед «делом», заговорщики в таинственном молчании навострили уши.

— Наш враг до сих пор не сложил оружия. Он зубами и ногтями роет нам яму. Поистине, это умный, расчетливый враг! Он очень, опасен. Правда, государь оказывает нам великое внимание и, — милость, его вера в нашу преданность непоколебима. Однако не будем забывать, что государь и Алишер — друзья детства. В последнее время Алишер шлет государю письма одно за другим; с содержанием некоторых из них мне удалось ознакомиться. Алишер указывает на причины оскудения страны и, объясняя их по-своему, советует изменить все порядки в государстве. По последним сведениям, он намерен прибыть в столицу. Если бы он мог, то, наверное, прилетел бы в город.

— На время? — испуганно спросил Шихаб-ад-дин.

— Он хочет умереть в родном городе, — насмешливо продолжал Маджд-ад-дин. — Если, не дай бог ему разрешат жить в Герате, он на следующий же день все здесь перевернет.

Маджд-ад-дин помолчал, желая выяснить настроение собравшихся. Один из молодых беков снял кунью шапку и почесал затылок. Он напомнил, что влияние Навои в городе возрастает с каждым днем, что ученые и поэты всей страны, вплоть до святейшего Джами; питают к нему глубокую любовь. Султан не сможет противостоять желаниям таких людей, и в конце концов его отношения с Алишером должны улучшиться. Поэтому следует принять решительные меры.

— Следует всячески чернить Навои перед государем, чтобы порвались узы прежней дружбы, — предложил Шихаб-ад-дин.

Туганбек возразил, что не стоит полагаться на это старое средство.

— Да у нас и нет новых доводов, могущих опорочить Навои, — медленно подбирая слова, сказал он, — Слова — не кожа башмачника, которую можно без конца мочить и растягивать…. Я пробыл месяц на охоте с его величеством. Вместе ездили, вместе пировали. Всем известно, какое он мне оказал внимание. За беседой я все время старался очернить Алишера. Не могу, однако, сказать, что мне удалось убедить государя. Читать в сердце его величества хакана — нелегко. Насколько я понимаю, шахиншах колеблется. Поэтому самое надежное средство — раз и навсегда убрать Алишера из этого мира.

Присутствующие подняли головы. Наступило тягостное молчание. Маджд-ад-дин, взглянув на своих сообщников, почувствовал, что в сердце их происходит борьба.

— Путь, предложенный Туганбеком, — самый верный путь, — решительно сказал Маджд-ад-дин. — Бесстрашный Туганбек высказал то, что я сам хотел предложить. Моя единственная просьба — не подвергать это предложение обсуждению. Все мы ищем средства в борьбе с врагом, а существует ли средство сильнее смерти?

— Это не шуточное дело. Каким образом его осуществить? — беспокойно проговорил старый враг Навои Ходжа Хатыб.

— Всесторонне обдумав и взвесив все, я решил, что нам следует послать в Астрабад одного из лучших дворцовых поваров, — откликнулся Маджд-ад-дин. — Он будет готовить для Алишера вкусные кушанья.

Этот способ всем показался приемлемым и единственно правильным. Никто ни слова не возразил и не предложил ничего другого.

Когда собравшиеся разошлись, Шихаб-ад-дин несколько задержался. Он обратился к Маджд-ад-дину с просьбой немедленно заключить Султанмурада в тюрьму или изгнать его из Хорасанской земли. Торопясь к своей красавице, везир раздраженно бросил:

— Не прыгайте выше головы, господин. Вы клевещете на Султанмурада.

— Он вольнодумец, вольнодумец! — пробормотал Шихаб-ад-дин, напуганный грубым обхождением везира.

— Обстановка не подходящая, — сказал Маджд-ад-дин, — заключение ученого в тюрьму может вызвать много недовольства. Если этот ученый вам насолил, мы запретим ему преподавать в медресе. Ладно?

Шихаб-ад-дин побледнел.

— Нет, пусть будет моя душа за вас жертвой, высокочтимый господин, — умоляюще сказал он. — Действительно, я прыгаю выше головы. Простите меня, я не обладаю государственной мудростью. Вы правильно говорите — обстановка тяжелая. И запрещать ему читать лекции тоже не надо. Талантливый юноша... Я уверен, что он послушается моих советов и вступит на правильный путь. Мы, наверное, даже переманим его на свою сторону. Прошу вас, господин, оставьте его в покое.

— У вас голова не в порядке. В ваших мыслях нет устойчивости. — Маджд-ад-дин направился к двери.

— Эти дни я действительно не в себе, — пробормотал ему вслед Шихаб-ад-дин.

После недавней встречи с Султанмурадом он и вправду потерял голову. Ведь Султанмурад, если пожелает, может опорочить его, сделать посмешищем, отравить ему жизнь.

Шихаб-ад-дин очень досадовал на себя за глупую поспешность в разговоре с молодым ученым. Ему следовало прежде всего улучшить отношения с Султанмурадом и хорошенько испытать его, ни в коем случае не открывая своих истинных намерений. От этих поздних сожалений страдания Шихаб-ад-дина стали невыносимыми.

«Не сегодня-завтра я брошу тебя в тюрьму, и ты станешь пищей для червей!»—думал он еще недавно, полный ярости. Но теперь, когда Маджд-ад-дин так решительно отверг его просьбу, ему оставалось только склониться перед Султанмурадом. Поэтому — Шихаб-ад-дин и возражал так горячо против изгнания молодого ученого из медресе.

Еле держась на ногах от горя и стыда, Шихаб-ад-дин вышел из сада. При свете луны он брел по сонным, безлюдным улицам, не обращая внимания на рытвины, ухабы и думая только об одном, — как бы помириться с Султанмурадом…

На следующий день, с восходом солнца, Султанмурад пришел в медресе Ихласия. Войдя в большую аудиторию, он сел на свое обычное место, ожидая прихода первых слушателей. Вошел племянник Шихаб-ад-дина, вежливый, застенчивый, как девушка, молодой человек. Два года тому назад Султанмурад в течение нескольких месяцев давал ему частные уроки арифметики и арабского языка. Приветливо поклонившись юноше, Султанмурад посадил его возле себя и принялся расспрашивать, как идут занятия. Молодой человек кратко ответил, потом сказал, — прикладывая руку к груди:

— Господин, сейчас соберутся студенты. Разрешите поговорить с вами наедине?

— Говорите.

— Между моим дядей и вами возникло какое-то недоразумение. Вашему недостойному ученику совершенно неизвестно, в чем его сущность, — заговорил юноша, подчеркивая свои слова изящными движениями руки. — Я знаю только, что мой дядя вас обидел. Он сам чрезвычайно огорчен этим. Но сознаться в преступлении тяжелее, чем совершить его. Раз мой дядя и признает, что вы правы…

— Все мы люди, — улыбаясь, прервал его. Султанмурад, — у всех есть недостатки. Будь это не так, мы бы были ангелами, а земля — раем. Отправляйтесь сейчас же к своему дяде и скажите, что я забыл обиду.

— У вас великое сердце, я это знаю! — обрадованно воскликнул юноша.

— Передайте ему еще, что я ненавижу мстительных людей. Пусть его сердце будет спокойно.

Юноша с почтительным поклоном удалился. С книгами под мышкой на цыпочках вошли пять студентов. До полудня Султанмурад занимался с ними. Когда он ожидал следующую группу студентов, в комнату вошел щегольски одетый человек средних лет в тщательно намотанном тюрбане и узорчатых сапогах. С холодным поклоном он подал Султанмураду какую-то бумагу и вышел. Султанмурад начал читать: это был приказ шейх-аль-ислама, гласивший: «Султанмурад, который в стране ислама в счастливые времена великого покровителя и защитника веры Мухаммеда внушает слушателям мысли, подрывающие основы религии…»— и так далее—«изгоняется из медресе!» У Султанмурада потемнело в глазах от ярости и досады. Взглянув на надменного посланца, он произнес дрожащим голосом:

— Господин шейх-аль-ислам может преследовать меня сколько угодно. Я всегда готов пожертвовать собой во имя истины.

Посланец поклонился и решительными шагами вышел из комнаты. Султанмурад вспомнил о своей вчерашней встрече с Маджд-ад-дином. Он подозревал, однако, что Шихаб-ад-дин и подобные ему невежды заранее, подготовили почву.

Султанмурад вскочил на ноги. Он скомкал приказ, бросил его в угол и вышел. Не отвечая на приветствия изумленных студентов, которые выходили из своих комнат, направляясь на занятия, ученый бросился на улицу. Придя в ханаку, он вошел в свою комнату и бессильно опустился на пол среди книг. Горе не позволяло ему ни читать, ни думать. После полуденной молитвы пришли обеспокоенные его отсутствием студенты. Среди них были и подростки с едва пробивающимися усиками, и солидные бородачи, жившие в медресе десятки лет. Султанмурад, стараясь держаться, как можно бодрее, попытался их успокоить. Один из студентов, вне себя от ярости, закричал:

— Такое положение нельзя дальше терпеть, господин! Если распространение идей таких философов и ученых, как Аристотель, Афлатун, Ибн-Сина, Фараби и Улугбек считается бесчестьем и вольнодумством, что же тогда называется в медресе наукой?

Такое невежество в столице государя, который славится как покровитель наук! — горячо воскликнул другой студент.

— Если господин шейх-аль-ислам не отменит своего приказа, мы уйдем из медресе! — воскликнул второй.

— Обязательно. Другого выхода нет, — в один голос подхватили остальные.

— Дорогие друзья, — спокойно обратился к ним Султанмурад, — подчиняясь приказу, я вынужден прекратить занятия в медресе. Я скорей умру, нежели соглашусь кривить душой. Прошу вас, служите науке с чистым сердцем, посвятите вашу жизнь ее распространению. В мире нет более высокого, более почетного дела, чем распространение науки, служение ей. Однако надо уметь отличать истинную науку от устарелых, ложных убеждений. Подлинная наука указывает пути к уяснению загадок неба и раскрытию тайного. Верьте в силу разума, пусть наука будет всегда вашим руководителем. Не уподобляйтесь тем, кто прочел пять — десять книг и мнит себя ученым. Еще одна просьба: не поднимайте шума и возвращайтесь к занятиям. В Герате много знатоков любой науки, большая часть их — мои учителя. Черпайте же из моря их знаний с подлинной преданностью и усердием. Я убежден, что как бы ни бесновалась буря невежества и насилия, ей не потушить светильника науки, зажженного господином Навои.

Студенты с глубоким вниманием выслушали своего учителя. Внимая просьбе Султанмурада, они постепенно, один за другим разошлись.

Вскоре пришли Зейн-ад-дин с Арсланкулом, запыхавшиеся, взволнованные. Ученый встретил их, как всегда спокойно и приветливо. Зейн-ад-дин осыпал проклятиями везира и шейх-аль-ислама. Арсланкул молчал, печально покачивая головой. Наконец он заговорил:

— Меня огорчает одно: когда-нибудь в наш великий город приедет из Рума, Индии или Китая ученый, подобный тому Челеби. Кто же тогда станет задавать ему вопросы?

— Шейх-аль-ислам собственной персоной! — со злостью ответил Зейн-ад-дин.

— Нет, он в науке слаб, как муравей, — возразил Арсланкул, не поняв шутки, и так многозначительно покачал головой, что друзья его не смогли удержаться от улыбки.

— В медресе для тебя нет места… Хорошо! Распространяй свои мысли письменно, — решительно предложил Зейн-ад-дин, немного успокоившись. — Бумага — неутомимые крылья мысли, она уносит их за моря и горы.

— Обязательно буду писать, обязательно! — решительно воскликнул Султанмурад.