Назад в СССР: демон бокса – 2

Глава 17

17

Накануне

На февральском гололёде погиб Машеров, разбившись насмерть где-то под Могилёвом. Карма? Ничего подобного, обыкновенная расхлябанность ответственных товарищей и их приближённых. Как и в ранее известной мне версии истории, за рулём сидел всё тот же престарелый, но очень преданный шофёр, которому по состоянию здоровья даже «Москвич» из дома на дачу не стоило водить. ГАИшное сопровождение устроило автогонку, далеко оторвавшись от охраняемой VIP-персоны. Отличие лишь в том, что под Смолевичами ехал по встречке грузовик с картошкой. Здесь, пропустив милицейские «волги» с мигалками и думая, что путь свободен, налево выкатил обычный «жигуль», чей пилот намеревался объехать вереницу машин, остановленных ради проезда Машерова. В него прямо в лоб и влетела «чайка» на скорости в сотню с чем-то, старичок даже не сделал попытки уйти от лобового столкновения, благо обочина позволяла. Погибли все…

Смерть покровителя меня, скажем прямо, не вдохновила. А ещё Вика заметила, что после Узбекистана правая скула чуть меньше торчит наружу, чем левая, лоб с вмятиной. Да и подбородок несколько утратил симметричность. Не рассказывать же, что раздробленные кости черепа я как мог вправлял пальцами, сидя в уборной барского дома близ Ташкента, а в голове крутилась лишь одна мысль — не положат ли нас всех троих из «калашей» на выходе, стоит покинуть особняк; миллионы рублей в спортивной сумке — достаточная мотивация.

Когда сидели вечером за ужином, по идее — отмечая моё возвращение и чемпионство, супруга провела пальчиком мне по физиономии, и без того не как у Алена Делона, задав неприятный вопрос:

— Тебе настолько сильно прилетело, что кости сместились?

— Не совсем. Полностью сойдёт опухоль, станет лучше.

— Милый! Но ведь и мозг-то страдает! Получишь несколько десятков подобных ударов — и инсульт? Я-то тебя и на инвалидной коляске буду любить, но зачем⁈ Переходи на тренерскую в зените славы, после триумфального возвращения. Будем жить скромнее, я через год на работу выйду. Продадим две машины, оставим одну — тебе. И мандариновую плантацию никто не отберёт, нам хватит же…

Это чертовски приятно слышать. Отдалась на третьем свидании, потеряв девственность, а потом и замуж согласилась выйти наперекор воле отца, главное, не из чисто меркантильных побуждений. Я не ханжа, они — правильные, женщина всегда думает о своей роли матери, реальной или потенциальной, при обеспеченном мужчине всегда больше возможностей. Но чувства тоже сыграли роль. Определяющую. Они не угасли. Вижу: уложим Машу спать, и такое меня ждёт!

— Скоро всё переменится. Собственно, часть перемен ты заметила сама и, обрати внимание, они в точности совпали с моими прогнозами. Андроповская попытка стянуть страну колючей проволокой изначально была обречена на неуспех и окончательно провалилась с его смертью. Наступило безвременье. Константин Черненко — живой символ дряхлости коммунистической системы, ну — едва живой, если точнее. При нём не произойдёт решительно ничего. В загробный мир старичок отправится столь же оперативно как Андропов, людям после семидесяти не рекомендуется управлять государством, — слышали бы меня Трамп с Байденом… Переведя дух, я продолжил: — Вот потом начнётся свистопляска. Советские люди почувствуют себя словно в рушащемся здании, где с потолка отваливаются и падают куски перекрытий. Кто-то переживёт и лишь надышится пылью до астмы или пневмонии, кому-то проломит голову. У твоих родителей есть сбережения?

— На сберкнижках. Больше двадцати тысяч, — она удивилась вопросу.

— По-хорошему нужно менять — на доллары или на золото.

— Папа никогда не согласится.

— Мои тоже. Мама ещё так-сяк, а преподаватель научного коммунизма уверен: коммунистическое государство развалиться не вправе в принципе, ленинское наследие незыблемо. Поэтому сберкнижки — залог обеспеченной старости. Как они охренеют через шесть-семь лет! А то и раньше.

— То есть шесть-семь лет у нас есть. Маша пойдёт в школу. Там будем думать.

— Думать, дорогая, нужно всегда и загодя. Но сейчас я устал от мыслей, от борьбы, от ударов, от расчётов… Ты права, скоро надо всё менять. Хватит зарабатывать, подставляя морду под кувалды. Последний штурм… И жизнь обеспечена на ближайшие полвека! Да что полвека, детям-внукам тоже останется.

— Фантазёр!

— Реалист. Мне, по большому счёту, и имеющегося хватит. Но я думаю о тебе и Маше. Маша, хочешь братика?

— Хатю!

— Вот… Ради этого не жалко ещё несколько раз рискнуть портретом.

— ГДР?

— И Югославия, куда поедем все вместе, и не только. Машенька пусть с детства привыкает к дальним дорогам. Хочешь полетать на настоящем самолёте? — я изобразил нечто летучее, выставив в стороны руки-крылья, и взвыл «турбинным» голосом: — У-у-у-у…

— Хатю!!!

— Не провоцируй и не разгуливай её на ночь, — Вика попыталась напустить строгости в голос, но тоже расплылась улыбкой, когда наша девочка выскочила из-за стола и начала кружить по гостиной, широко расставив руки.

— Я летю, папотька и мамотька!

Жена права, после такого уложить Машулю удалось лишь в одиннадцатом часу. Я невольно вспомнил, как сам мешал лично-интимной жизни родителей, вскакивая вскоре после отбоя и шуруя в туалет через общую зальную комнату, где стоял их диван. Когда-нибудь и взрослая Маша познает трудности уединения с мужем при непоседливом ребёнке, но это так далеко…

Пока же мы наслаждались жизнью и наступлением весны. Горожане не так её видят, как в сельской местности, где волей-неволей ближе к природе. А здесь замечаешь изменения даже за день, уехав утром в Минск на службу и на тренировки, вечером возвращаешься, чтобы удивиться: почки набухли, разница проявилась всего за несколько часов!

Долго рассматривать не приходилось, из дома вылетала Маша и повисала на мне, я тут же торопливо тащил её обратно в тепло, не накинувшую даже куртку. Не хватало только собачьего лая… Вика по большому секрету сообщила, что Маша несколько раз плакала по Рексу. Торжественно обещала маме не заговаривать о погибшем друге при мне, потому что «папотька расстроится», а «папотьку» надо беречь.

Милая ты моя! Не по годам развитая.

Как же я любил их обеих!

И как хотелось пройти испытания лета, провести девочек, маленькую и взрослую, через рубикон невозвращения, наладить нормальную жизнь в США. Дом в Калифорнии и даже личный самолёт — они не заменят Маше отсутствия двух бабушек и тётушки Оли. Чужая страна, непонятный язык, странные люди… Тем более Америку и я не очень-то люблю. Но она лучше других стран подходит для чёртового задания «Вышнего».

Не поминай дьявола на ночь, да и в другое время тоже, он навестил меня после долгого перерыва — за три дня до поезда в Берлин.

— Видел твою фамилию в числе участников Кубка ГДР по химии. Ты снова выездной.

Я как раз рубил дрова во дворе, заготавливая на время отсутствия. В доме газ и нормальное отопление, но растопить камин — сразу прибавится уюта. Хочу, чтоб мои девочки иногда сидели у него. Оттого не нанимаю сельских за бутылку, пусть дочь и жена греются от дров, нарубленных моими руками.

— Да. Но стану невозвращенцем не раньше лета. В ГДР граница с Западным Берлином и ФРГ охраняется более свирепо, чем советская.

— На Олимпийские игры сборная Советов не едет?

— Будет ещё один шанс — в Югославии в июле, позвоню в посольство США. Надеюсь, они помогут выбраться в Грецию, Италию или Австрию. Югославские власти обычно препятствий не чинят. Советских туристов перед Югославией проверяют на патриотизм не меньше, чем в капстраны.

— Уверен?

— А куда тянуть? Ты же сам меня прессовал: давай быстрее. Мы оба знаем, что через год начнётся горбачёвская оттепель, отъезд упростится. Но ты торопишь.

— Правильно. Не теряй ни дня.

Облако исчезло, не пожелав удачи.

Я отшвырнул топор, сел на горку нарезанных кругляшей и призадумался. Инопланетный урод не торопит с Югославией. Не считает её достойной локацией для спецоперации, возможно, он прав. Значит, не составит труда зарядить ему очередную выдумку, почему там не срослось, проглотит. В то же время на меня давят с другой стороны — КГБ и Васильев. Абсурд, но если всё же вернусь в Минск, проблемы с КГБ будут гораздо острее!

Не найдя приемлемого варианта, решил пока ничего не предпринимать и сгонял в ГДР на Кубок по химии, названный так в честь того, что проводился в городах с большими химическими производствами. Задумывался он как часть подготовки к Олимпийским играм, потеряв актуальность — команда ГДР вслед за советской гордо проигнорирует очередную Олимпиаду, так сказать, месть за неприезд буржуев в Москву восьмидесятого. Окончательно бойкот ещё не объявлен, но уже все догадались.

Кима с собой не брал, ибо в стране, застёгнутой на все пуговицы и в части строгости порядков чем-то даже напоминавшей Третий рейх, только без концлагерей и прочих крайностей, тотализатор невозможен. На все без исключения ГДРовские марки накупил одежды и сувениров, добрая половина — Машеньке, Вика и так упакована выше крыши, некоторые обновки не успевает выгулять. Отдохнув дома, помчался в Грузию, где ещё до Германии поручил парням обменять два миллиона дерева на три с чем-то сотни тысяч долларов. Получив «кошелёк» с десятками, двадцатками и пятидесятками, понял: пора уезжать. Иначе для следующей партии денег уже потребуется грузовик.

— Балшое дэло задумал, да, генацвале? — поинтересовался Резо. Как бы ненавязчиво спросил.

С такой внушительной суммой, по меркам восемьдесят четвёртого и всё ещё советского года, мы не тусовались по ресторанам, расчёт произвели у него дома.

— Да. Но пока лишь готовлюсь. Помяни моё слово, друг: скоро советский рубль обвалится. Не храни ничего в рублях. Может только — каких-то десять-двадцать тысяч, чисто на текущую жизнь.

Он засмеялся и налил молодого домашнего вина урожая восемьдесят третьего. Назвал меня шутником, если думаю, что у грузин десять-двадцать тысяч — бюджет карманных расходов. Попросился в долю, когда «балшое дэло» примет конкретные очертания. Я пообещал.

Другое обещание — «полетать на настоящем самолёте» — оказалось трудноисполнимым. Мои кураторы из ПГУ в целях конспирации если и помогали выхлопотать разрешение на вылет в Югославию всей семьи, то делали это столь ненавязчиво, что я не заметил поддержки. Больше трёх месяцев с марта по июнь, с перерывом на Кубок химии, таскался по кабинетам и водил Вику за руку, доказывая, что мы — не верблюды и не собираемся воспользоваться поездкой, чтоб удрать из советского рая. Где-то в конце мая, когда очередной московский чиновник придрался к единственной не понравившейся ему фразе в комсомольской характеристике Виктории, и мы садились в машину для возвращения в Минск, я кинул зло:

— Они все настолько уверены, что поездки дальше Болгарии нужны лишь для бегства из СССР, что сам порой думаю — а не пора бы и нам…

— И бросить всё?

— Твою маму и Олю. Максимум год, и граница станет преодолимой. Сможем встречаться. А лучше — перевезти их всех туда на смутное время. Ну, Евгений точно не поедет, ему партийная совесть не велит. Да и твой папа вряд ли — в государство НАТО, потенциального противника в будущей войне. Эх, его бы в США или во Францию хоть на недельку…

— И что бы он там увидел?

Мы катили по Кутузовскому проспекту, направляясь к Смоленску. Там обычно дозаправлялся, чтоб не останавливаться до Минска.

— Он увидел бы, как людям живётся. Им есть что терять, война западным странам нафиг не упала. Не поддержат избиратели политиков, ведущих к серьёзному конфликту. Всё это нагнетание, бряцанье оружием, образ врага в лице СССР — лишь страшилки ради выманивания денег военно-промышленному комплексу. У них ровно так же, как и у нас, на военные железки тратится в разы больше денег, чем нужно для разумного сдерживания. У твоего папы-генерала в странах НАТО хватает единомышленников, с той, конечно, стороны, желающих вкусно есть и удобно спать. Генерал Щеглов с коллегами доит бюджет Советского Союза, их товарищи по милитаризму — бюджет США, он куда больше.

— Я тебя понимаю. Он не поймёт никогда. В его возрасте догмы въедаются в сознание, словно выжженные калёным железом. Как и у твоего папы, неизвестно, кто более упёртый.

— Давай теоретически представим ситуацию. Мы живём в США с Машей, приглашаем наших матерей переехать, обещаем купить жильё, снабдить всем необходимым. Моя точно согласится, ей Евгений давно поперёк горла. Ольга согласится. А Алевтина Павловна?

Виктория молчала с минуту.

— Не знаю. Давай исходить из того, что мы не там. И в ближайшее время не будем.

— Зависит лишь от желания. Деньги на переезд, покупку дома и на несколько лет жизни припасены.

— Зачем там наши рубли?

— Ты меня шокируешь. Неужели ты думаешь, что накануне обвала я храню сбережения в рублях⁈ Доллары, марочки. Самые надёжные банки на свете — трёхлитровые, хорошо прикопанные. Поверь, я даже сберкнижку не заводил.

— Смеёшься… А ведь взял на себя сам все материальные проблемы семьи. Я даже не знаю, что сколько стоит, что откуда берётся. Ты всемогущ! Но вдруг получишь травму, везение закончится, как и заработки со спорта? Из Ташкента прилетел кривой, страшно было смотреть.

— А сейчас?

— Лицо выправилось. Не представляю, как это возможно без операции. В общем, я порой боюсь. Ты — опора моего мира в настолько большой степени, что не представляю, что мне делать с детьми, если опора исчезнет.

Я едва руль не выпустил.

— Детьми? Во множественном числе?

— А ты не заметил, что я не отказываю тебе из-за месячных? Нет месячных! Восемь дней задержка.

Мы ещё не выехали за МКАД и катились по Можайке, я принял вправо, под знак «остановка запрещена», и, остановив машину, крепко обнял жену.

— Лучшая новость года! Спасибо, родная. Теперь утрою усилия по получению разрешения на выезд. Там не налетаешься.

— Да. Не самое лучшее время для переезда. Не говори мне, что оставаться страшнее. Пока ничего особого не происходит.

— Пока — да. Знаешь, что такое «стоп-слово»? В истории СССР таким будет «перестройка». Ах да, ещё «Чернобыль». Как только услышишь их по телеку, неважно, будешь находиться здесь или там, значит, всадники апокалипсиса нарисовались на горизонте.

— Странно. А что такое «перестройка»?

— Политика по улучшению Советского Союза. Хотели как лучше, получится как всегда.

— То есть тебе известно через КГБ, что готовится нечто необычное…

— А вот тут, дорогая, начинаются минные поля, по которым тебе лучше не ходить. Просто прими как есть. Информация достоверная. Думаешь, мне свербит отсюда слинять? Знаешь же какую часть души вложил в дом, вообще — в Белоруссию, в своё место на этой земле. Но очень скоро…

— Мы станем перед выбором?

— Хуже. Обстоятельства сделают выбор за нас. А мы не имеем права ошибиться, потому что отвечаем не только за себя, но и за наших детей. Когда в конце апреля восемьдесят шестого взорвётся Чернобыль, часть Белоруссии вообще перестанет быть пригодной для жизни. С остальной лучше съехать на пару-тройку лет, пока радиация не расползётся ровным тонким слоем. Чернобыль — это атомная электростанция на севере Украины. Её строили спешно, к какому-то там юбилею Великого Октября. Наши специалисты довольно точно рассчитали, когда произойдёт бабах. Но вооружённые единственно правильным марксистско-ленинским учением, распространяющимся и на ядерную энергетику, советские руководители даже не подумают изменить курс. А первого мая после взрыва всех погонят на демонстрацию — под радиоактивное излучение, это я как специалист по советскому менталитету пророчу.

Разумеется, никто и никаких прогнозов по поводу катастрофы на ЧАЭС не делал, я опирался на послезнание и предполагал, что все растоптанные мной бабочки никак не повлияют на мирный советский атом, изготовившийся к нападению и на СССР, и на Восточную Европу.

Треклятую характеристику удалось исправить и притащить в Москву вовремя. Мытьём и катанием мы получили документы на Вику и Машу, я оплатил им самолёт до Москвы и оттуда до Белграда, обратно, разумеется, тоже, чтоб не вызывать подозрений, ещё и гостиницу в югославской столице, причём советскими рублями через «Интурист», вышло недорого. Конечно, стоило подбить дела, распродать лишнее имущество… Но кураторы из ПГУ настойчиво предупреждали не совершать никаких телодвижений подобного рода, чтоб не привлекать внимания у непосвящённых в операцию. Тем более я не желал заранее напрягать тёщу, тестя и родителей тела. Съездил лишь на Чижовское кладбище, где упокоились бабушка с дедушкой, ушедшие из мира под солнцем с интервалом в месяц.

А за три дня до вылета в Москву у Маши поднялась температура до тридцать восемь и семь. Банальная ангина, пик заболевания быстро прошёл, но Вика и слышать не желала о поездке.

Что делать мне?

Самое простое — сломать руку или ногу. Ни КГБ, ни «Вышний» не знают, что перелом сращу с большего за несколько минут, окончательно — за час-два. Отмазка на все сто.

Но что-то внутри твердило: коль решился — вперёд. При всей бесчеловечности советского режима жён за мужьями выпускают на воссоединение семьи.

Набрал московский номер, обрисовал ситуацию.

— Задержка крайне нежелательна, — немедленно отреагировал собеседник. — Ситуация меняется, вы сами знаете почему. Могу гарантировать, что Виктория Львовна отправится куда нужно без всяких проволочек. Месяц, от силы два на оформление новых документов, мы всё сделаем сами. Ей останется только поставить подписи и сесть в самолёт.

Последний аргумент: папаша Ким. Признался, что ему поставили рак простаты, и метастазы оттуда начали победное шествие по организму. Через два-три месяца начнётся ухудшение самочувствия, не позже следующего года сыграет в ящик. Потому и нервничал по поводу отъезда, понадеявшись, что продвинутая медицина США сделает нечто, советским врачам неподвластное.

Прощание с женой было тревожным.

— Ты вернёшься? — в лоб спросила она.

— Мы всегда будем вместе. Вчетвером!

На большее не хватило времени, у ворот ждало такси.

Словно заблудившись в собственном дворе, заглянул на могилку к Рексу. Семью рано или поздно, скорее — рано, обязательно вывезу. Дом отойдёт государству, появятся новые владельцы, возможно — перекопают участок, найдут и брезгливо выбросят собачьи кости… Надо было кремировать парня и по весне развеять над водохранилищем, по берегу которого он так любил носиться. Поздно. Теперь всё — поздно.

Я поцеловал Вику, а также Машу, выбежавшую босиком на крыльцо провожать папку, несмотря на постельный режим. Кинул в багажник «волги» увесистую спортивную сумку, забитую множеством боксёрских перчаток с ценным содержимым.

Но самое ценное оставил в Ждановичах.

Ещё долго в ушах звучало: «папотька, не уезжай».